Маяковского загоняют в угол

               

                Маяковского загоняют в угол
                (Кинорасска №9)


 
      Весна 1930 года.
      В квартире Бриков-Маяковского. Эльбрехт в майке и галифе хозяйничает на кухне. На голове у него сеточка, стягивающая зализанные назад волосы.  Маяковский выходит из своей комнаты.
      – Доброе утро, Владимир Владимирович! – с несвойственной ему веселостью выкрикивает Эльбрехт. – Как спалось?.. Вы  удивляетесь, что я делаю здесь утром на вашей кухне? Не удивляйтесь. С сегодняшнего дня я буду жить с вами.
      – Вы меня арестовываете?
      – Скажете тоже… Что мне в вас нравится, Владимир Владимирович, так это то, что вы никогда не теряете чувства юмора. Ценю.
      – Вы не ответили на мой вопрос. У вас хорошая квартира в Москве. Зачем вам жить здесь?
      – Из дружеских побуждений. Исключительно из дружеских побуждений решил поддержать вас в трудную минуту.
      – А я разве просил вас об этом? Мы с вами не настолько друзья, чтобы вы сами решили у меня поселиться.
      – Зачем сам? Брики меня попросили… Ну, что мы с вами разговариваем на пустой желудок? Садитесь. Завтрак уже готов.
      – Не люблю, когда за мной ходят как за больным, – ворчит Маяковский. Ему явно не по душе присутствие незваного гостя. Однако за стол он все же садится.
      – Напрасно вы обижаетесь, Владимир Владимирович. Это я делаю от чистого сердца. Берите рыбу!
      – Рыбы не ем.
      – Извините, забыл. Мне говорили, что вы не едите рыбу, потому что у вас не хватает терпения выбирать кости… Странный вы человек, Владимир Владимирович. Говорят, вы за всю жизнь не дочитали до конца ни одного романа. Нетерпение – опасное свойство. Для разведчика оно губительно. А поэту с ним ничего, жить можно. Хотя вот Есенину из-за него пришлось вскрывать себе вены. Ему надо было срочно записать стих, а чернил не было. Вот он и вскрыл себе вену и писал стихи кровью… перед тем как повеситься.
      Маяковский бледнеет. 
      – Зачем вы пересказываете мне мое стихотворение о Есенине? – говорит он. Дурные предчувствия его охватывают.
      – Разве? Это общеизвестные факты… Вот вы побледнели. Щеки ваши залились мелом, как у мертвеца. А ведь речь идет не о вашей смерти.
      – Может быть, о моей… Никому я не нужен. Устроил выставку «Двадцать лет работы». Хочу показать, сколько я наработал за 20 лет. Так ни один писатель на нее не пришел! Тоже, товарищи!
      – Даже ваши друзья не пришли? Из «Лефа».
      – Я порвал с ними. Включая Кирсанова, который написал: «И яичница-ромашка на сковороде…» Здорово написал. Такое мог написать только мой ученик. А теперь он мне руки не подает. Они все считают меня предателем. А за что? За то, что я вступил в РАПП, Российскую ассоциацию пролетарских писателей… Но я оказался и там не нужен. Эти называют меня попутчиком… Попутчик! Вроде мы едем в одном вагоне. Нет. Я давно уже приехал! И жду их.

                – Мне скучно здесь одному впереди, –   
                поэту не надо многого, – 
                пусть только время скорей родит
                такого, как я, быстроногого. 
    
Вы скажите мне, какой я, к черту, им попутчик? 
      – Они называют вас так, потому что вы расходитесь с линией партии в области литературы.
      – Это в чем же? 
      – Я не теоретик. Но даже я понимаю, что для вас факты – все!  А разве это сейчас нужно?
      – А что сейчас нужно?
      – Живой человек сейчас нужен. Вот что! Человек будущего. Важно не то, что есть, а то, что будет.
      – Отечество славлю, которое есть, но трижды, которое будет?
      – Вот именно. Но это у вас декларация. А нужен живой человек. Чтобы народ видел, с кого брать пример. Пусть таких людей сейчас нет, а ты показывай, воспитывай. Это и есть наш реализм. Социалистический.
      – Это – как в романе Гладкова «Цемент»? Нет нигде ни цемента, ни производителей этого  нужного строительного материала, а он уже сочинил благодарственный молебен о них.
      Последние слова Маяковского задели Эльбрехта за живое, и он, всегда такой невозмутимо спокойный, такой вежливый, теряет самообладание. Чуть ли не орет на поэта.
      – Владимир Владимирович! Не ожидал я от вас такое услышать. Мы обязаны указывать вам на ваши заблуждения. Мы не отдадим вас врагу, но мы и с вас будем спрашивать, если мы видим, что вы не туда идете. Мы вас поддерживаем, поскольку вы с партией; знаете, что ей от вас нужно. Не каждому писателю это дано – понять что нужно. Я вот партиец с 1916 года. Меня послали в ОГПУ – я пошел. Завтра пошлют в банк ревизором – я пойду! Послезавтра пошлют на фронт, на смерть – я пойду! Но если скажут, напиши пьесу – я откажусь, потому что не знаю, как написать что нужно. А может быть, и вы не знаете? Или не хотите? А может быть, вы разочаровались в советской власти? – Последние слова звучат как приговор. – Да что там! Если быть до конца откровенным, вы не любите нашу жизнь. Да, не любите. Вот посмотрите, что вы пишете в своей незаконченной поэме «Во весь голос»:

                – Уважаемые товарищи потомки!
                Роясь в сегодняшнем окаменевшем г…, 
                наших дней изучая потемки,
                вы, возможно, спросите и обо мне.

Наша жизнь для вас стала «г…ом» и «потемками». Говорят, что вы раньше по-другому писали. Я тоже так думал.
      Маяковский искривляет угол рта.
      –  И знаете, к чему я пришел, когда стал анализировать ваши стихи? – говорит Эльбрехт с таким видом, будто сделал великое открытие.
      – К чему?
      – Вы великий мистификатор.
      – Да ну!
      – Вы не возмущаетесь как другие, что на писателей оказывается давление, что их заставляют писать на злободневные темы. Про колхоз, про индустриализацию. Хотя и тут с вами не все ясно. На одном из последних своих вечеров, например, вы бросили такую фразу: «Трудно жить и работать в наши б е з н а д е ж н ы е дни». А с другой стороны, вы не подписывались в ходившем среди писателей листке пожертвований в пользу Булгакова. Всегда и везде вы кричите за советскую власть. Но при этом вы  шифруетесь!
      Эльбрехт делает паузу и смотрит на Маяковского. Ни один мускул не дрогнул на лице поэта. Он сказал только:
      – Интересно.
      – Хотите доказательства? Пожалуйста! Вот ваше стихотворение «Домой!» Что мы там находим? Сплошные намеки. Возьмем хотя бы  вот это четверостишие:

                – Вот лежу, уехавший за воды,
                ленью еле  двигаю моей машины части.
                Я себя советским чувствую заводом,
                вырабатывающим счастье.
   
     Сначала вы заявляете, что в лени еле двигаете частями своей машины, а потом себя сравниваете с советским заводом. Что это, как не намек на почти нулевую производительность нашей промышленности? И как это понимать сейчас, в годы первой пятилетки? Когда вся страна, как один человек, трудится под лозунгом: « Даешь пятилетку в четыре года»? Владимир Владимирович, вы большой поэт, но еще больший мистификатор. Со времен Шекспира в литературе не было более грандиозного розыгрыша, чем ваша поэзия.
      – Вы это сами придумали или вам кто подсказал?
      – Представьте себе, сам. Я же сноб, как вы выражаетесь. А сноб – человек высшей интеллектуальности и изысканных вкусов.
      – В таком случае вот что я вам скажу, товарищ сноб-чекист: не порите чушь! Что это за чтение в душах? Вы что, Нострадамус?               
      – Было бы удивительно, если бы вы со мной согласились… Говорят, вы пишете поэму «Плохо». Представляю, что вы там напишете. Многие наши товарищи вообще считают, что за маской видимой бодрости и нарочитой революционности в вас скрывается злобствующий индивидуалист, недовольный общественным строем. Вы что, хотите как Булгаков, который, говорят, бедствует, потому что его пьесы не ставят? Хотя какой там бедствует, если недавно получал большие гонорары, когда их ставили. Впрочем, чего удивляться. Вы, писатели, люди богемы: что нажили, то и прожили.   
      – Вижу, не любите вы нас, писателей.
      – А за что мне вас любить? Сидите, понимаете, дома - и пишете, что хотите! Ненадежный вы контингент. Случись что, еще неизвестно, на чьей стороне вы окажитесь. И, несмотря на это, зарабатываете кучу денег.   
      Маяковский встает и говорит. Он как бы не видит Эльбрехта и обращается к зрителям.
      – Как работать, как жить, если не верят, не понимают. Верят проходимцам, рвачам и выжигам. А талантам… Талантам надо верить!.. Надо верить талантам. Не опекать их по пустякам, не контролировать, не мешать. Дайте работать им, в конце-то концов!.. Какой там. Власти разве послушают. Трудно работать в наше смутное время. Но надо! И ты встаешь и идешь под свист и улюлюканье бездарей - и работаешь, засучив рукава!– Обращается к Эльбрехту. –   А богатство и деньги… Где они, эти богатства? Нет у нас их. Мне вот прислали налог в десять тысяч, а я не могу уплатить, потому что в столе у меня только две тысячи. От этого я чувствую себя униженным. Вот какой я богач.
      – Так это же хорошо! жить как народ,– с нескрываемым  удовольствием восклицает Эльбрехт.
      Бедность, нужда, эти атрибуты человеческого горя, ассоциировались у него с добродетелью. Были для него гарантией верности и благонадежности.
      – Владимир Владимирович, а я хочу вас поблагодарить, – совершенно другим тоном, как-то совсем по-свойски, по-домашнему говорит Эльбрехт.
      – Это за что же?
      – Вы  послушались моего совета, не поехали в Париж. Вы даже не обращались за визой. Хотя и помогли одному лицу выехать за границу. Видите, я кое-что знаю о ваших делах. Я знаю даже больше, чем вы думаете.
      Маяковский опять нервно заходил по комнате. А Эльбрехт, боясь перегнуть палку, спешит его успокоить:
      – Ну, хорошо, хорошо, не буду. Садитесь и успокойтесь. – Чуть ли не силой усаживает Маяковского. – Никто за вами не следит. Сегодня вы определенно не в духе. Вам непременно надо отдохнуть. В таком состоянии вы можете с собой черти что сделать. А потом скажут, что это мы. Всё мы. Чуть что случится – всё  органы виноваты. А я, между прочим, для того и приставлен сюда, чтобы с вами ничего не случилось. Я хочу уберечь вас от скандала. Ну, зачем, скажите, вам Полонская? Вся Москва, за исключением ее мужа, видит, как вы изводите себя из-за нее. Она почти каждый день бывает в вашей комнате в Лубянском проезде. Конечно, вы свободный человек, можете делать что хотите. Но мой вам совет: найдите незамужнюю женщину.               
      Маяковский порывисто встает и говорит:
      – Нет! Я чувствую, здесь мне сегодня не дадут работать.
      – Вы напрасно обижаетесь. Я ведь по-дружески. Я, может быть, вас охраняю от вас самих же. 
      – Спасибо тебе, ангел-хранитель! - бросает на Эльбрехта презрительный взгляд. -Жилец в галифе! Что бы я без тебя делал? Если бы ты знал, как ты мне надоел! До бесчувствия, до дрожи, до тошноты! – в ярости кричит Маяковский и уходит, хлопая дверью.   
 
                (Продолжение следует.)