Тайник

С вечера, казалось, ничто не предвещало непогоды. Но в полночь вдруг подул сильный ветер, пробарабанили по крыше крупные капли, и скоро вся деревня оказалась под огромным небесным водопадом.

Так не хотелось Виктору Ивановичу вставать. А всё-таки пришлось: он вспомнил о лошади, оставленной на ночь в открытом загоне. Накинув на себя старую телогрейку и наскоро нацепив резиновые калоши, он вышел за порог. Согнувшись, чтобы как-то защититься от ветра и дождя, быстро зашагал к сараю.

Когда он, до последней нитки мокрый, вернулся в дом, полусонная жена его Клава молча расставляла вёдра и тазики – там и сям капало с потолка, а по печной трубе, недавно побеленной, змеёй ползла тёмная струйка.

За утренним чаем Клавдия Степановна сказала мужу: “На чердак надо сходить. Вдруг у трубы отвалилась штукатурка. Тесто уже поднялось, пора печь топить”.

Виктор Иванович, кряхтя, приставил к фронтону лесенку и, осторожно отводя рукой мокрые от дождя ветки черёмухи, нависшие над чердачным проёмом, поднялся вверх.

Осмотрев трубу, нашёл её невредимой. Хотел уже спуститься, как заметил в дальнем углу чердака какой-то сундучок. Какой-то? Нет, Виктор Иванович, конечно, знал, какой это сундучок. Ведь когда-то он сам же и спрятал его здесь. Он, подойдя к сундучку, открыл его и, вдруг начиная чувствовать сильное биение в висках, достал одну из тетрадок, хранившихся здесь. Сел на балку, раскрыл тетрадь. Еле различая в полутёмном чердаке буквы, начал читать.

“6 июля 1971. Наш студенческий отряд едет на работу в Южный Урал. В ожидании самолёта сидим в столичном аэропорту. Группа студенток, с которыми я ещё не знаком (потому что они из другого факультета), соорудив из чемоданов подобие стола, собирается поужинать. Моё внимание привлекает одна из них. Эта стройная синеглазая шатенка с короткой причёской особенно выделяется своим искренним, заразительным смехом. Когда она смеётся, невольно улыбнётся даже самый хмурый человек. Движения её рук, тела, её спокойные, рассудительные слова на фоне угловатых движений и слишком шумного поведения её подруг кажутся столь совершенными, что я просто любуюсь ею. Одна из девушек, обратившись к ней, спросила: “Тамара, у тебя соль есть?” Она, покопавшись в своей сумке, достала спичечную коробку и поставила на чемодан. А я подумал: “Так вот как тебя зовут. Тамара”.

7 июля 1971. Сегодня мы наконец-то добрались до места работы. Деревенские мальчишки встретили нас не очень-то дружелюбно.

- У-у... Немцы, - говорили они, намекая, видимо, на форму нашей одежды и, направляя на нас пальцы, кричали: - Пиф-паф!

После того как нас накормили, командир наш Валентин Чайка велел отряду построиться. И объявил, что часть отряда будет работать в другой деревне. Велел зачитать список тех, кто сегодня же отправится туда. По рядам прошёл шумок недовольства. Но командир, спокойно объяснив выгоды этого хода, сумел быстро успокоить отряд. “Неужели я не успею даже познакомиться с ней?” – подумал я, имея в виду, конечно, Тамару. И впился взглядом в комиссара, которая уже начала беспардонно распоряжаться нашими судьбами. Я смотрел на неё и колдовал. А она дочитывала список. Ни моего, ни её имени пока не было. И вдруг в самом конце: Тамара Христенко. Мгновенно всё вокруг померкло, мой приезд сюда потерял всякий смысл. Но тут же через туман в голове слышу голос командира: “Христенко здесь остаётся”. Эти три слова, сказанные сухим командным тоном, подняли такую бурю ликования во мне, что я начал опасаться, как бы сердце не выпрыгнуло из груди.

Вот и этот день близится к концу. Вдали синеют Уральские горы. С другой стороны, в степь, садится солнце. По своей всегдашней привычке, мне захотелось подняться на небольшую гору рядом с деревней и посмотреть вокруг. Как только поднялся, перед моим взором открылась картина, которую никогда не забуду: купаясь в лучах заходящего солнца, по равнине за горой не спеша, чинно идёт журавлиный клин. Несколько минут, и видение исчезает за ближайшим холмом.

Я собрал букетик земляники и пришёл в лагерь. Долго ходил вокруг да около Тамары, не смея подойти к ней. Наконец, “случайно” встретив её одну, сунул букетик ей в руку и убежал, успев только заметить, что она вся засияла”.

На крышу дома сели два голубя и начали ворковать. “Целуются”, - подумал Виктор Иванович. Пропустив несколько страниц дневника, снова углубился в чтение.

“21 июля 1971. Целый день с запада грозило дождём, но дождя не было. Мы работали на кладке стен будущего Дома культуры. Девушки готовили раствор.

Я не думаю, что работу мы воспринимаем так уж всерьёз. Мы её уже освоили, и сейчас она для нас лишь повод для общения. Я говорю первое, что приходит на язык:

- Тамара смеётся, значит, что-то будет.

Она, пытаясь изобразить серьёзного человека:

- Все говорят, что я много смеюсь. А ведь я могу быть и злой.

- Спорим, что не можешь?

- Это почему же?

- Потому, что у тебя натура такая. Ты уже такой уродилась.

- Вот, глядя на тебя, как не смеяться? – расхохоталась она опять.

Вечер. Мы с Колей идём из столовой. Воздух напоен одурманивающими запахами степных трав. Солнце вот-вот закатится за горизонт. Тамара с полотенцем через плечо и мылом в руке вышла из общежития и направилась к речке. Она была такая элегантная, такая обаятельная. Я смотрю на неё, и у меня крылья вырастают. А Коля, как ни в чём не бывало, спокойно и приземлённо говорит ей:

- Нас тоже возьми.

Она оборачивается, одаривает нас своей очаровательной улыбкой и говорит:

- Давай, бери полотенце и догонишь.

И убежала. Коля, в пустое пространство:

- Догонишь. Хе! Догонишь тебя. Тебя ещё никто не догонял.”

- Ну что там, Виктор? – послышался снизу голос жены. – Глину месить?

Виктор Иванович вздрогнул.

- Нет, не надо, - крикнул он, продолжая сидеть. – Ты печь-то затопи, а я посмотрю, не пойдёт ли дым из каких-нибудь щелей.

И перевернул несколько страниц.

“4 августа 1971. Сегодня вечером было чаепитие в честь дня рождения Тамары. Были танцы. Потом объявили отбой и все начали расходиться. Я не хотел уходить. Тамара почему-то тоже не уходила. И в какой-то момент мы с ней остались одни. Я сказал ей:

- Поставь самую любимую твою пластинку.

Она поставила песню “Игрушка”. В этой итальянской песне поётся: “Я никогда не перестану любить тебя. Любовь, которую ты принесла мне, игрушка. Она заставляет меня и плакать, и смеяться. Я плачу, когда ты покидаешь меня, но для меня нет больше чёрных дней. Теперь я знаю, для кого я живу”.

Мы с Тамарой сидим на полу друг против друга и под тихую мелодию этой песни разговариваем. Первая начинает она:

- Витя, может ли человек всю жизнь быть несчастным?

Я не знаю что и отвечать. Не предполагал, что она может носить в себе такие мысли.

- Для чего же тогда жить, если не для счастья?

- А если ты любишь, а тебя – нет?

Тут она откидывает голову назад и медленно закрывает глаза. Через мгновение, когда она открывает их, в них блестят слёзы. Значит, я не угадываю, о чём она со мной хочет поговорить. Я-то думал, что мы ведём чисто философскую беседу.

- Это тебя-то – нет? – искренне удивляюсь я, вдруг начиная понимать, как надо разговаривать с девушкой. – Если только он слепой, да к тому же ещё глухой, а вместо сердца у него, видимо, не что иное как кусок железобетона.

У неё взгляд светлеет, и она, улыбнувшись, говорит совсем о другом:

- Я не могу представить, что Земля круглая. Мне кажется, что если долго идти, будет край света, где и сверху, и снизу звёзды, а ты сидишь, свесив ноги.

Я улыбаюсь её фантазиям, и тут же сам начинаю фантазировать:

- Буду жить в горах, в старинном замке. Лишь узкий качающийся мостик над глубоким ущельем будет связывать меня с внешним миром.

- И с кем же ты там собираешься жить? – спросила она неожиданно.

- С тобой, - чуть не сказал я. Или сказал? Скорее, сказал. Но она сделала вид, что не расслышала. Тогда я еле слышно, будто про себя, говорю:

- Наверное, один.

На что она с улыбкой возразила:

- Так не бывает.

И рассказала о своей мечте:

- Я бы хотела жить на поляне, среди вековых деревьев, в сказочной избушке на курьих ножках. Хочу, чтобы мой дом был приютом для всех заблудившихся и потерпевших крушение.

Я не посмел спросить, с кем она там будет жить.”

Воспоминания так живо овладели Виктором Ивановичем, что он вдруг почувствовал зависть к тому молодому человеку, который, уединившись, вёл неторопливую беседу с любимой девушкой. Правда, у того парня была масса недостатков. Особенно мешала ему чрезмерная робость: чем больше нравилась ему девушка, тем старательней обходил он её стороной, не находил нужных слов при встрече. Зато как он умел любить! А сейчас? В кого превратила его жизнь? Он научился говорить о любви так, что, играя в самодеятельных спектаклях, доводит своих односельчан до слёз, женщин – до истерики. Но чувствует ли он то, что говорит?

Виктор Иванович в сердцах закрыл было тетрадь, но тут же спохватился: ведь от неё-то, от тетради этой как раз и исходит то живое, что подталкивает его к столь важным размышлениям, поднимает его над сегодняшним днём.

И захотелось ему сделать ещё один глоток из этого волшебного источника.

“25 августа 1971. Сегодня был прощальный ужин. Столовую оформили шутливыми плакатами, дружескими шаржами на тех или иных бойцов отряда. Весёлые разговоры, музыка... И вдруг что-то щемящее, до боли родное. Это поставили песню “Игрушка”. Я перестал дышать. Тамара сидела за другим столом. Я поднял голову, и наши взгляды встретились. Она улыбнулась, я в ответ тоже. Рашит, заметив, что я как-то странно затих, спрашивает:

- Что? – начиная трясти меня: - Эй! Проснись!

- Песня, - говорю я, не отрывая глаза от Тамары.

Он, конечно, всё понял (недаром же друг) и говорит:

- Иди к ней и пригласи её на танец. А лучше вообще уведи её отсюда.

Я, всеми силами стараясь справиться с волнением, от которого даже пересохло во рту, пошёл к Тамаре. Наклонился к ней (волосы её почему-то пахли земляникой) и прошептал:

- Приятного аппетита.

Она, обернувшись ко мне, улыбнулась и нежным, ласкающим голосом сказала:

- Спа-си-бо...

И всё. И я пошёл обратно. Сел на своё место. Но чувствую, руки мои настолько ослабли, что не могут даже ложку поднять.

- Я не знаю, что ты ей сказал, - врывается в лабиринты моих мыслей голос Рашита. – Я видел только её глаза. Она была готова улететь с тобой хоть к чёрту на кулички. А ты повернулся и ушёл. Олух ты царя небесного, вот ты кто! Саксофон недоделанный!”

На последней странице тетради Виктор Иванович нашёл запись, сделанную, вероятно, позднее (паста уже была другая):

“Он любил её. Но считалось, что они друзья. Они понимали друг друга с полуслова, любили одни и те же песни, он бы не задумываясь отдал за неё жизнь, они могли бы стать друг для друга всем, познакомились они летом, но они останутся только друзьями. Впрочем, быть может, это и к лучшему”.

- Виктор! Ты что, оглох? – кричала жена. – Сколько можно звать?

- Слышу. Сейчас. Уже иду, - говорил Виктор Иванович, пряча дневник обратно в сундучок.

Неспешно, словно окутанный туманом, спускался он по лестнице. Таинственная улыбка помимо его воли озаряла его лицо. Солнце уже высушило листья черёмухи.

- Что это с тобой? Что улыбаешься? Ты пьян? – накинулась на него жена. – Тайник, что ли, у тебя там? Заначку там держишь?

- Собери-ка мне в рюкзак что-нибудь поесть, - сказал Виктор Иванович, не обращая внимания ни на вопросы, ни на тон жены. – Съезжу в лес за сеном.

И, выпрямив согнутую от долгого сидения спину, направился к сараю запрягать лошадь.

Виктор Иванович знал: по крайней мере на сегодня у него есть защита. И никто (Слышите, никто! – хотел он крикнуть), даже жена, с которой он прожил всю жизнь, так и не понятый ею, не сможет выбить его из колеи, убить в нём волшебную музыку, навеянную воспоминаниями.

Он решил, что сегодня – его день и, как только выехал за деревню, пустил лошадь во весь дух, а потом, задыхаясь то ли от наступившего вдруг чувства свободы, то ли от непрошеных слёз, прошептал слова из той полузабытой итальянской песни: “Я никогда не перестану любить”...

(Из книги Марса Ягудина "ТАЙНИК". - Издательство Татарстанского отделения Союза российских писателей. Набережные Челны, 2002 год)