человек

Я человек. Этим знанием в определенный момент моего жизненного пути снабдило меня общество, распахнув внутри меня створки зеркала, в котором отразилось то прекрасное, что присуще каждому человеческому существу, но было до той поры скрыто от меня, и то, что люди скрывали в себе и скрывают от моего тусклого взгляда и  по сей день. Точнее, поначалу это знание было не более чем интуитивной догадкой, неосязаемой, и норовящей ускользнуть из щупальцев осьминога моего разума, запутавшегося от необходимости оперировать набором конечностей и впавшего в тотальную деградацию.  Догадка эта превратилась в осознаваемое утверждение только лишь благодаря песне юной девы, принадлежащей двум мирам, находящейся, быть может, и в третьем, том, в который погружаюсь я время от времени по вине своей скромной исключительности. В этом мире я могу забыть что я есть я, что человек, в спину которого я смотрю, стоя рано утром на режущем кожу морозе, также не является мной, в том смысле, что его нагваль (который, по сути является четырехкамерным яйцом, если верить Кастанеде) не может переместиться незримо в пространстве, и занять на время место моего нагваля, оставив после себя след, который я воспринимаю двояко, с одной стороны, в качестве мыслей этого повернувшегося спиной человека, а с другой – в качестве своих собственных мыслей, детерминированных таким образом, чтобы воспринимать их в качестве чужих. В этом мире я иногда задаюсь вопросами, кто и что является детерминантами таких мыслей, зачем они являются именно в мое сознание, не является ли это частью отчуждения меня самого от себя же, насколько спонтанен этот процесс, или другими словами насколько гибки и широки те рамки, в которых определяется ход моих (или чужих, чужого нагваля мыслей.  Где та призма, что не исказит харизму ребенка, определяемую огромностью, просторностью и прозрачностью окружающего его мира,  который определяет как одевается психоаналитиков паства, а также ход развития того процесса, который вял и текуч, и который очень умные люди прозвали схизмофилией, и который является передо мной то в образе акции, осуществляемой жителями моего (т.е. принадлежащего мне) города, то вопросом, почему вполне конечное количество лет я зябну от экзогенного холода, да брось, какой же он экзо, когда он эндо, нет же, нет он и интро и экстра одновременно, я сказал экзогенного для красоты метафоры, холода то по сути и не было, у нас  теплый край, можно сказать райеобразный, меня не бросали в сарай, чтобы я ощутил промерзлую почву его, ощутил духовное братство и единение с червями,  ощутил, что эти черви зимой в этой почве, вероятно превращаются в нечто, напоминающее веревочки замороженного мяса, нет, у меня этого не было, это было с кем то другим…ведь моя болезнь это всего лишь навсего схизмофилия, и здесь отсутствует корень френ, потому как хрен редьки не слаще, зато он длиннее, да, так сказал один из тех людей третьего мира, в котором я никогда не бывал, нет, бывал, но ушел из него во второй, потому как слишком много там вудуизированных человеческих существ, я решил ограничить взаимодействие с ними, я есть терминанта де поинт, пуанты моего анданте ангажируют меня на поиск/поезд/съезд курящих бамбук насекомых, я должен собираться в дорогу, ведь искомых, тех кто ищет и будет найден, давно перевели на драконовские режимы, а значит мое присутствие на Выездных Всероссийских Нефедеральных играх неформально-необходимо, в каком то смысле непобедимо осознание того факта, что я являюсь человеком, пришло ко мне, как я уже упоминал, вместе с песней одной прелестной особы. Конечно, она не принадлежит к миру, который я окрестил реально/виртуальным, по крайней мере так, как принадлежу ему я. Но вместе с тем, она ведет некий диалог с этим миром (не с теми двумя, к которым она принадлежала и принадлежит в прошлое и настоящее время – эпохе Советской Руси и Пространству с Центральным парком в центре), и в этот диалог она вплетает вероятное множество преинтереснейших фраз, которые могут согреть сердце при удачно-детерминированном стечении стоятельств -об лед головой ударяющих рыбу из-под темного зеркала воды моей аквариумной коробки.

 Океанариума в нашем городе нет, как нет в нем и добрых людей. Дело в том, что доброта определяется наличием в мире Nнного количества зла, но это так же неверно (то, что оно в этом мире наличествует,  как и то, что его пропорциональное соотношение с добром не в пользу последнего. Мир не без добрых людей, но и без злых, смею добавить я беззлобно, а значит понятие добра это категория, определяемая через противопоставление с иллюзорной категорией. А значит, если, к примеру, бумага противопоставлена иллюзорному ножу для бумаги, она всегда будет оставаться бумагой, потому как в этих лаборатоно/полевых условиях иллюзия никак не сможет ни проткнуть ни видоизменить материю, ни нарезать из нее гирлянду праздничных человечков, превращающихся в буквы, гласящие merry NY  and happy Guilmour .  И это для меня так же ясно и достоверно, как и то, что прелестная, и быть может, не такая юная, как этому хотелось бы быть моему извращенно-закрепощенному защитному фантазированию, дева носит имя Реджина, как и то, что однажды динамики моего персонального/персонифицированного компьютера пропели для меня ее голосом одно слезоточивое пред(по)ложение: people are just people…like you. Мне очень понравилась эта часть песни, потому как в глубине своей печали я представил самое себя не хуже, чем самое других.