Па-де-де для олигарха

Бах! Ба-бах! Бах-ба-бах! Канонада выстрелов с полноценным грохотаньем, свистом и вспышками, озаряющими тёмно-синее небо, не напоминало войну ни родному из отглаженных людей, кокетничающих напропалую с очередным вечером их жизни. Огненные яркие цветы фейерверка вызывали у Торгашева несильную боль в глазах.
Рыбасенко кивнул на небо:
– Дорого встали?
Торгашев коротко хохотнул:
– Ничего, справился, не надейся. Это вообще для меня мелочёвка. Вон, вишь, собрались, любуются, клопишки и клопихи. Все нарядные, изячные. До чего я это обчество люблю и уважаю! Это, понимаешь, Рыбасенко, моя надстройка: и не нужна особо, и выбросить жалко. Потому, как она, Рыбасенко, украшает, прести-жирует…
– Чего делает?
– Престижирует, Толенька.
– Это, значит, что именно делает-то, Сан Ваныч?
– Престиж делает, круглая твоя голова.
Хохотнул Торгашев. А чего не хохотать? Юбилей у него. Шесть десятков не зря прожил. Не зря – потому что всё у него есть, всё, что хотел в жизни, наворовал у людей и у государства – опять-таки, в общем, у людей. Теперь можно руки мягко потирать, глаза на честнолюбцев щурить: мол, ваша честность – нищете порука, глупости родная сестра, а я – изворотливый, хитрый, умненький, без стыда и совести (кому эта лабуда в карьере пригодилась?!), наверху сижу, да на вас плюю, а вы утираетесь и слова поперёк сказать не умеете, не то, что сковырнуть меня с этой верхушки матблага, то бишь, материального благополучия.
– Хорошо сидим! – пропыхтел расхожее.
Рядом три фуфы напомаженные, напарфюмированные: жена молодая, четвёртая по счёту, дочь от первого брака, как водится, и её последка-внучка – тоже нафифиченная уже, глаза бесстыжие, хищные. Его, Торгашева, глаза. Его порода. Сын меж гостей бродит, побирается. Это младший, от третьего брака. Старший, от второго, в МЛС сидит, в тюряге, то бишь. Смошенничал некстати. Не умеешь, не суйся в незнакомое болото, кому по башке стучали? Учись, дурак, учись, чтоб уметь концы в воду прятать, чтоб ни одна свиная сука с-под тебя жёлуди не выкопала. А если выкопала, то доказать, что эти вонючие жёлуди твои – не сумела бы.
Торгашев рыгнул. Окинул ищущим взглядом накрытый яствами стол. Сыт, а посмотришь на блюда, и поневоле рука к куску тянется. Вроде, и не голоден давно, а побаловать себя охота – то одним изыском, то другим… Вот и выросли брюхо, подбородок, щёки… Где тот пацан тощий с густым чёрным вихром на макушке? Какой он тогда был… глупый, вот какой. Глупый, одно слово.
– Сан Ваныч, не томи, налей вина, чё, не видишь, у меня пусто? – ввинтился в голову Торгашева звонкий девчачий голосок.
– Как в черепке, так и в рюмаке, – отвесил Торгашев в отместку за звонкость. – Рыбасенко, налей Кристюхе водки.
–Не, я водку не пью, ты же знаешь, лапусик, – закапризничала звонкоголосая.
– Ты, Кристюсик, не спорь! – рявкнул Торгашев и медленно воззрился на украшавшую соседний стул свою молоденькую жену.
Зачем он её взял? Ни уму, ни сердцу. И постель ему уже гораздо менее интересна, чем прежде. Отошли порывы, вытекли, как в трещину антикварной вазы. Иногда только вступит, потянет… и то он быстро пресыщается. Пресно… хоть и тёлка молодая. Да, кроме неё, сколько угодно и каких угодно к нему прибегут! Позови, помани – у ног лягут, шершавые пальцы с шишками оближут, лишь бы им «зелень» обломилась с чужого денежного дерева. И все красивые, все одинаковые. Как… матрёшки какие-то расписные. Или колонны у дворца. Где он, Сан Ваныч, – дворец, а они, девахи, колонны. Бери любую! А вот не тянет… Не в теле, видно, соблазн.
Жёнушка надула дрессированные губки, оплаченные из кошелька мужа.
– Лимон передай, чем закусывать-то ещё?
Падчерица передала ей блюдечко с колёсиками лимона. Лицо её выражало такую же кислятину. Мачеха, моложе падчерицы лет на двадцать, подняла рюмку и, отставив мизинчик, жеманно выпила, поморщилась, отправила лимончик в ротик, зажевала.
Эх, семья… Холёная, сытая, красивенькая. Как раз то, что он хотел, к чему стремился. Чтоб богато, понимаешь?
А жена, искоса поглядывая на него, фыркала про себя, затуманенная спиртным: «Плешивый старый козёл! Да если б не твои деньги, сидела б я с тобой? А за деньги, понятно, расстелюсь перед тобой, козлик мой рогатенький! И не заметишь, что я тебя не люблю. Тебя не люблю. Люблю Макса Журинского. Но тот бедный. Бедный, но симпатичный».
Фейерверк бахнул в последний раз. Огни потухли, оставили в небе полоски дыма. И они тоже вскоре развеялись.
«Тыщ триста сгорело, – подумала недовольно дочь Торгашева Эдита, по мужу Халамайзер. – Лучше б мне отдал, хоть на дело б пошло. Брюлики себе б купила. Съездила б на океан. Или б часть долга оплатила. А тут – просто в небе сгорело. Тьфу! Совсем отец на старости лет оребячился, смотреть тошно».
Ей поднесли шашлык, и сытая мадам Халамайзер с жадностью вонзила великолепные искусственные зубы в истекающее соком ароматное мясо. Мачеха Кристюха тоже от шашлычка не отказалась.
А Торгашев ел и осоловело разглядывал соседей по столу. Всех он знал. Кто-то под его дудку плясал. Кто-то с ним на пару дудел, а кто-то дудел ему самому. Но представителей третьей категории было приятно мало, по пальцам пересчитать.
К Рыбасенко подошёл Макс Журинский. Нагнулся, шепнул в дряблое ухо несколько слов. Метнул карие очи на патрона. На патронессу не метнул: к чему наслаивать подозрения и, как следствие, – проблемы? И вообще, хватит развлекать Кристюху, чего доброго, места лишишься. А то и головы. А это о-очень некстати, право слово. Макс скромно удалился в темноту. Ему сегодня вести поздравительный концерт для юбиляра.
Рыбасенко придвинулся к Торгашеву:
– Сан Ваныч, танцорки и всё остальное готово. Макс уверил, как велено, так сделано. И сюрпризик для гостей. Чё за сюрпризик, колись, старый вяз, в тайге увяз.
«Или в цепях», – хохотнул Торгашев, а вслух не стал.
– Щас увидишь своими гляделками, – обещал он. – Как говорится, устраивайтесь поудобнее, парни и девки, будем конфеты разбирать.
На возвышении с тёмно-бордовым задником появился элегантный Макс Журинский и объявил мягким чарующим голосом, глядя на босса:
– Сегодня знаменательный день для нашего дорогого, незаменимого Александра Ивановича Торгашева, которого знает, наверное, полмира, а другие полмира мечтали бы знать накоротке.
Смешки и хлопки. Торгашев расплылся в довольной усмешечке. Макс продолжал:
– В свой шестидесятилетний день рождения герой дня приготовил для вас сюрприз. Горлодёры и ногодрыги – дело обыкновенное, а Сан Ваныч, как вы знаете, любит всё редкостное, исключительное. Поэтому он привёз в наше захолустье… – Макс сделал паузу и обвёл карими глазами столики. – … балерин из Большого театра!
Гости похлопали, похихикали, покричали в своё удовольствие, оценив шутку. Макс отвесил ювелирно точный, уважительный поклон и подарил толпе лёгкую улыбку.
– Ну, конечно, не из Большого театра, а из областного балета, но девочки все талантливые, прекрасные, настоящие профессионалы! Солистка – лауреат многих престижных балетных конкурсов области, страны и мира, наша знаменитость, стоящая в начале большой творческой судьбы – Нина Забелина!!! Поаплодируем ей и девочкам!
Хлипенькие аплодисменты быстро сошли на нет. В тишине ясно, твёрдо простучали утяжелённые кончики розово-атласных пуант. На сцене появились феи в пышных полупрозрачных платьях – шопенках. В свете направленных прожекторов засверкали в волосах диадемы с искусственными стразами.
Балерины выстроили мизансцену и замерли. Накрашенные лица их стыли от усталости. Не впервые они выступали на крутой вечеринке именно как балерины, а не как вульгарная подтанцовка-кордебалет. Им снова заплатят и, может, накормят, и ещё отвезут домой… Деньги хорошие, можно постараться… А можно и не стараться, потому что они сегодня массовка… та же подтанцовка, только классическая.
Вся работа у Нинки Забелиной. Хорошо, что не все деньги. Но Нинка – что? – не от мира сего. Для неё деньги не смысл жизни, а лишь её побочное явление, необходимое для здоровья и целомудрия: то бишь, правильно питаться и прилично одеваться. А одеваться – чтобы скрыть свою наготу или не замёрзнуть на морозе, а не приукрасить себя в целях словить мужика или чтоб девчонки обзавидовались…
– Сергей Прокофьев «Ромео и Джульетта», – назвал Макс Журинский, заглянув в листочек. – «Танец Джульетты-девочки». Музыку!
– Да, – пробормотал Торгашев, – музыку нам.
Образовалась заминка, и Макс, сверкнув гневно карим глазом на виновника, широко блеснул белозубьем и снова заглянул в свой листочек.
– Хореография этого удивительного… э-э.. номера – Григоровича. Если кому-то это что-то говорит!
Виновник торопливо кивнул, и Макс спрыгнул со сцены, сооружённой возле особняка специально для юбилея.
Торгашев снова рыгнул. Причмокнул: вкусен шашлычок под балет! Кивнул девочке-официантке, глазевшей на волшебство денег и власти, к которому оказалась причастна. Девочка скользнула преданно, тонкой струйкой налила олигарху бокальчик красненького. Торгашев поднёс бокал к блестящим от мясного сока и жира губам. Выпил, смакуя.
Динамики музыкально ожили, и высокомерно жующую толпу гостей обвила звуками незнакомая им, непривычная и оттого оригинальная мелодия. В пресыщённых взорах  появился намёк на интерес.
Тоненькая девушка с чистым, без всякого грима, лицом, выбежала гран-жете, замерла, взмахнув плавно изящными руками, на цыпочках пролетела пакурю; перебирая ножками в па-де-буре, снова пробежала, застыла в арабеске.
На этом осмысленное внимание зрителей переродилось в неосмысленное, а затем и вовсе переключилось друг на друга и на столы. Кроме, как поесть, надо старые связи поддержать, новые завязать, себя предложить, предложенное оценить. Без этого что за смысл в вечеринке? Это простолюдины с голодными глазами могут веселиться без причины. Потому и кличут их согласно уму – дурачинами. И причины у них дурачинские, и сами они такие же.
Балерины от пренебрежения, которое дышало на них, сникли вовсе и танцевали свои партии неохотно, абы как, успевая позёвывать и перешёптываться.
А миниатюрная девушка – почти девочка, похожая на фарфоровую статуэтку, неправдоподобно живую, – не играла, а была той Джульеттой, не ведавшей за пятнадцать лет своей уединённой роскошной жизни ни горя, ни забот; девочкой,  открытой для возвышенной любви, верности и жертвенности. Предчувствие смерти не тревожит её, зато от предчувствия любви у неё трепещет душа. Она знает: её избранник, её половинка должен быть уже совсем рядом. Нужно только внимательнее смотреть и слушать сердцем, и тогда она поймёт: вот он!..
Торгашев смотрел на летающее дитя сперва расслабленно, едва ли ощущая удовольствие – даже чисто формально эстетическое. Затем что-то сбрякало в его глубоко спящей до бессознательности душе, и глазки его налились мыслью… вернее, и не мыслью, а тенью воспоминания, и чувством, вызванным тем далёким по времени событием, которое это воспоминание и пробудило.
Глазки его расширились. Сузились. Брови сошлись, собрав морщины в одну решётку. Лицо как-то опустилось, опустело, огрузло. Ох, эта девочка-сонеточка!.. Как на ту похожа… на ту, которая тогда… танцевала…
Торгашев поджал мягкие губы.
– Растревожился, что ли? – пробурчал он про себя. – Знать бы, в какое дерьмо наступишь, ногу бы подальше замахнул. Как похожа…Уволю Макса. Где достал эту…
Он прищурился на родню. На гостей. Никто ничего не заметил. На него не смотрели. На балерину – постольку поскольку. Успокоился. Смотреть больше не стал. Зарылся пятаком в шашлыки. А в шашлыках не мясо виделось, а бесстыдно обнажённое им тело, а в мясном соке – кровь. А в ушах, перекрывая Прокофьева, стояло рыдающее: «Не  надо, не надо, не трогайте меня, ну, пожалуйста, пощадите!!». Не пощадил.
А она словно воскресла в этой сияющей целомудрием Джульетте. Торгашев пытался не видеть её и чувствовал себя так, будто в его грудь вставили инородное тело, и ему не то, чтобы больно, но болезненно противно и неудобно.
Никто этого не видел. Ели, пили, разговаривали – налаживали, – глядели на арабески, гран-жете, па-де-буре и прочие красоты балетной хореографии, а так как зачастую не понимали, о чём говорит им язык танца, то, собственно, ничего и не испытывали.
А Нина Забелина видела вокруг себя средневековый зал, освещённый толстыми свечами, тусклыми сумеречными лучами, струящимися из узких стрельчатых окон.
На стенах гобелены. Вокруг разряженные кавалеры, разнеженные дамы. Играет придворный оркестр. Среди молодых людей кто-то смотрит на милую девочку, открывающую жизни своё сердце, и невольно радуется вместе с ней.
Нина вся в танце. В ней столько искренности, она так упоена движением, что не замечает, где, для кого и с кем она танцует во всю силу души и тела. Отточенный взмах, отточенный поворот, натянут носок. Иногда она видела небо, и тогда ей казалось, что движимая вдохновением, она танцует среди звёзд и, летя в гран-жете, ступает не на дощатый пол, а на разбегающиеся в космосе галактики.
Нина забыла о голоде, не видела ощупывающих взглядов, не помнила о проблемах, кусающих её изо дня в день, и танцевала самозабвенно – так, как танцует гений, живущий в танце так, как мы, пешеходы, в ходьбе.
Последнее па, и юная балерина склонилась в реверансе. Ей похлопало несколько человек, в том числе, и Макс Журинский, который, заглядевшись на чистую красоту, диссонансом звучавшую на роскошной убогой вечеринке, в паузу не успел объявить следующий номер. Он смотрел, как стояла, устремив взгляд в небо – так, словно сама устремлялась и летела ввысь – черноволосая черноокая Джульетта, и гадал: что ей там чудится в вышине такого, чего не видит он?
Звуки музыки вдохнули в трепетную статуэтку жизнь, и она сделала первое па – лёгкое, волшебно певучее, если можно так сказать о безмолвном жесте.
Нина Забелина танцевала, а Торгашев исподлобья глазел на неё, вытирая салфеткой жирные пальцы. Он вытирал их один за другим, медленно, тщательно, словно совершая некий бессознательный ритуал, помогающий тяжёлому мыслительному процессу. Он вытер пальцы на один раз, отбросил салфетку, взял вторую салфетку и принялся вытирать пальцы во второй раз.
Когда Торгашев заметил внимательные глаза Журинского, следящие за балериной, он хмыкнул и так же медленно, сосредоточенно, палец за пальцем, вытер руки третьей салфеткой.
– Хорошо, хорошо, – пробормотал он под нос. – Клюнул на чистоту. Кто ж не клюнет… Особенно, если в твоей власти её испоганить. Я вот тоже, однако…
От вновь проступившей яркой картинки терзаемого в давнем прошлом девичьего тела и вступившего в уши страшно рыдающего умоляющего голоса Торгашев скривил губы и на мгновение зажмурился в яростном недовольстве.
Что за дела? Как она смеет, дура спичконогая, напоминать ему, кричать ему беззвучно о грязи, которую он давно перешагнул, вытерев сапоги о коврик едва живой от стыда и насилия кожи… души?! Впрочем, какая там душа? Слово просто красивое, чтоб его к месту присобачить: душа, мол, рвётся из последних сил, чтоб хто-нибудь её простил… Или, там, душа поёт… Распелась, видите ли… Ёшкины гробы…
Частичка Шопенианы, ласкающей медленными па поверхность недолговечной сцены, привлекла внимание гостей от силы на пару минут. Всё было хорошо: и угощенье, и развлечение, и сюрприз. Правда, многие надеялись, что скучная классика скоро кончится, девушки сбросят свои длинные шопеновки и покажут кордебалет или стриптиз. Только двоих зацепило благородное искусство: Макса Журинского и Сан Ваныча Торгашева.
Растаяли в ночи последняя нота и последнее движение танца. Нина склонилась в поклоне, отставив ножку, и только сейчас увидела, где она и перед кем. Тихонько вздохнула и, не вслушиваясь в равнодушный говор столиков, ушла со сцены в подсобку, где переодевались артисты.
Журинский мотнул головой, встряхнулся, возвращаясь в свой мир, и уткнулся в синюю папку с программкой концерта. Повезло, что замашки у нового босса Макса – типично советские – без зверств и извращений. У прежнего патрона, молодого бандита Асфаля, всего этого было навалом.
Как живёшь, так помрёшь, – это правда. Схватили Асфаля конкурирующие братки и перед смертью оборотня напотешились; и зубы рвали, и ногти, и… Короче, средневековые заплечники отдыхают.
По спине Макса пробежали мурашки. Нет, есть всё же Бог на свете: и Асфаля наказал, и Макса от такой участи избавил. А для Торгашева поработает ещё годик-другой, и уйдёт. Связи есть, денег подкопил. Можно своё дело организовать: идея одна есть, дельная.
Макс Журинский откашлялся, сильным движением запрыгнул на сцену и громко объявил:
– А сейчас вашему вниманию предлагается выступление человека, который умеет делать то, чего мало, кто умеет делать: фокус-покус! Вас удивит маг и волшебник Борис Мысловский!
Звукооператор включил музыку для релаксации, и гости оживлённо зааплодировали при виде невысокого худощавого мужчины в чёрном смокинге, в чёрных перчатках, шляпе и полумаске. Красные губы под чёрными усами радостно, по-американски улыбались, показывая зубы.
Макс посмотрел на Сан Ваныча: доволен? Поймал его взгляд. Торгашев жестом подозвал его к себе. Послушный Макс поспешил на зов, согнулся возле хозяина, приготовил ручку, чтоб записывать распоряжения.
Услышав приказ, отданный едва слышным шёпотом, Макс окаменел. Торгашев взял его за воротник дорогой рубашки, потянул к себе и повторил, что хочет.
– Ты понял, Максим? – сквозь зубы прошипел Торгашев прямо в упругое молодое ухо. – Ты понял?
– Понял, – подтвердил Макс.
– Выполняй, Максюха, озолочу. С человеком познакомлю, он тебе твой бизнес обезопасит, когда от меня уйдёшь, с налоговиком сведу, чтоб от поборов увильнуть, слышь, Максюха? – шептал-шипел Торгашев. – Сделаешь, Макс, на волю отпущу. Ей, слово! Иди ж.
Макс выпрямился. Буквально секунд пять постоял, затем круто развернулся и деревянно, с застывшим лицом, направился к подсобке, откуда выпорхнули на волю переодевшиеся в топики, коротенькие юбчонки или шортики балерины. Они прыснули по тропинке прочь, то и дело оглядываясь на чужой праздник, завидуя и отчаянно желая очутиться на подобном празднике не теми, кто развлекает, а теми, – кого.
Среди спичконогой стайки балерины Нины не было, и Торгашев расслабился, ухмыльнувшись. Ничего, Макс дело знает, недаром он с бандюгой Асфалем знался, под его началом ходил. Да, он дело знает, зарубает тёлку по полной. И она соединится в сознании Торгашева с той, давнишней, и покинет его. Да. Покинет. Он отомстит. Первой отомстит снова с помощью второй. И себе отомстит.
Он покрылся кожей броненосца, панцирем черепахи, колючками дикобраза за десятилетия борьбы за… за вот эту вот вечеринку? За вот эту вот вечеринку. В том числе.
Что-то он повторяется. К чему бы это? К смерти?
Он поглядывал на дверь подсобки, чмокал губами, прислушивался. Из-за музыки вряд ли что можно услышать, только громкие крики. Но Макс наверняка зажал девчонке рот. А то и оглушил. Должен ведь он  чему нужному у Асфаля научиться? Асфаль такую фифу бы не пропустил. Зверство у него в костях проросло. Чтоб кто под ним ходил и им не заразился?! Сказки, ребята, сказки. Из костей страха вырваться почти невозможно. Макс за два года спокойной жизни вряд ли сумел от него избавиться. Страх смерти – если ослушаешься хозяина.
Ну, Журик, кончай с этим. Надоело терзаться воспоминаниями. Хочется, наконец, праздновать собственные успехи.
Торгашев нетерпеливо забарабанил пальцами.
– Па, не стучи, – недовольно пробурчала Эдита Халамайзер. – Башка раскалывается от этой релаксации, а тут ещё ты барабанишь.
Торгашев зыркнул на неё, но промолчал. Неохота трудиться горло драть.
После фокусов помощник Макса объявил какую-то певичку с прикрытыми частями тела, тоже областного масштаба.  И когда, спев под фанеру две песни и повертев бёдрами, она выводила заключительные ноты, дверь в подсобке, наконец, отворилась.
Руки Торгашева замерли на полустуке. Рыбасенко зевнул, похлопывая певичке, и резанул взглядом по Торгашеву: как, мол, у босса настроение? Но Торгашев смотрел в сторону, и Рыбасенко отвернулся.
Из двери вышла Нина Забелина. Длинная юбка без разрезов, блузка с длинными рукавами, на черноволосой голове – бежевый газовый шарфик, чёрные очи потуплены; через плечо перекинута сумка с костюмом. На шее тоненькая цепочка, на цепочке простой крестик.
Нина ступала по дорожке немыслимо легко, словно продолжала танцевать Шопениану. У неё был отрешённо счастливый вид, и Торгашев ощутил, как у него вытянулось лицо. Неужели?!
Нина вдруг остановилась. Перекрестилась спокойно. Поправила свободной рукой шарфик. Запрокинула голову, широко открытыми глазами впитала в себя свет звёзд – нереальный, поскольку звёзды излучили его миллионы лет назад. Это как танец: его след остался, а сам он уже исчез…
Из провала подсобки показался Максим. Он не отводил от Нины взора. Торгашев не понял, что в нём. Девушка обернулась к Максиму и улыбнулась. Он улыбнулся в ответ. Нина заскользила дальше. Чёрная юбка хлопала по ногам. Тоненькая фигурка растворилась в темноте.
Как нечто невероятное, увидел Торгашев, как бывший пёс Асфаля быстрым движением смахнул что-то с глаз.
«Интересно, почему?» – подумал Торгашев.
Выпил залпом рюмку водки, посидел и хрястнул её об землю.
« А где мои слёзы?» – сказал он себе.
Праздник продолжался. Начались танцы. Что начнётся завтра, он впервые не знал.

9-24 февраля 2010