Чудик

Гена Бялик, блестя каплями воды по всему телу, запрыгал по горяченному песку.
– Во зараза, как напекло! А волны – во! По грудь! Сильные, заразы, утягивают! А в трусах дряни зелёной и песка просто мрак! Приехали, называется, на море! Ленка! Слышь, чё говорю-то!
– Да слышу, не вопи. Ложись вон на циновку. Пиво достань. Я тоже буду.
– Я попью и покурю. Ты курить будешь?
– Буду.
Молодая женщина в синем купальнике, щедро обмазанная кремом для загара и уже краснющая от солнечных ожогов, лежащая на животе, перевернулась лениво и присела.
Гена – мужчина с вялыми руками, с кругленьким животиком и впалой грудью. Он самодовольно оглядел свои мокрые красные плечи.
– А живот не загорел, – грустно протянул он.
– Ничего, ты кверху пузом полежи часок – другой, и твой воздушный шар тут же покраснеет, – равнодушно зевнула Лена.
– Почему это воздушный? – обиделся Бялик. – Обычная болевая точка.
– Что-то она у тебя шибко выросла за последние несколько лет, – усмехнулась Бялик. – Разболелась?
– А разболелась! Не имеет право разболеться? – продолжал обижаться Гена. – У меня, между прочим, работа нервная.
– Очень нервная, – пробормотала жена. – Ключами потрясёшь над ухом – описаешься? Произнеся эту непонятную фразу, она недовольно легла на спину, отбросив пустую пивную банку в сторону, а сигарету воткнув в песок.
Муж пристроился рядом и толкнул благоверную в бок.
– Слышь, Ленк!
– Ну, чего ещё?
– Я тут слышал тако-ое!
– Чего ты слышал «тако-ое»?
– А позавчера штормило, помнишь? Круги-то чёрные вывешивали, что купаться запрещено?
– И что?
– А то! Я тут слыхал, будто во время этого шторма шесть человек потонуло, прикинь?!
– Да? – лениво отреагировала жена. – Откуда ты слыхал?
– А баба одна в компании болтала. Прикинь?! Я стою выхожу из воды, отряхиваюсь, а она валяется на песке и вещает подружке: мол, хозяин дома, где она комнату снимает, работает в «скорой» водителем, и он ей сказал, будто с пляжа позавчера шестерых увезли.
– Потопли, что ль?
– Я ж и говорю! Потопли! Не откачали! И не старики, прикинь, а молодёжь: бабы и мужики. Даже девчонка тринадцатилетняя потонула. Прикинь?!
– Во жуть, – согласилась Лена Бялик, не открывая глаз.
– И та же бабёнка болтала, будто во время шторма, что до нашего приезда был, недели две назад, потонуло, знаешь, сколько?
– Ну, сколько?
– Шестнадцать! Прикинь!
– Ммм… – согласилась Лена.
Кто-то позади и сверху Бяликов горестно вздохнул и пробормотал:
– Ох, ты, ох, ты, горе-то какое, гнев-то какой, неразумие… Бедные вы мои, бедные…
Гена удивлённо обернулся. Возле них стоял и бормотал под нос лохматый старик странноватой наружности, бородатый, в старой мешковатой одежде. Он удручённо покачивал косматой головой.
– Бушует, а, бушует как? – бубнил он, сдвинув густые седые брови. – Спасаться надо, спасаться. Пора чертить…
Бормоча этак под нос, он зашаркал по песку, не глядя на едва прикрытых одеждой людей.
Под тентами на двух деревянных лежаках сидели, курили, болтали и хихикали четверо пенсионеров. На спине одной из женщин синела старая татуировка, на плече её собеседника – фраза синими буквами «Не забуду мать родную».
Пенсионеры посматривали друг на друга и вокруг себя игриво, матерились тихо и хлебали пиво. Казалось, это зэки и их верные подружки, сушившие им в молодости сухари, приехали на море согреть кости и порезвиться после воровских трудов. Они кокетничали друг с другом, обсуждали житейские проблемы и курили сигарету за сигаретой.
Проходя мимо них, мешковатый старик остро выхватил из разговора фразу:
– А, молодым жизни не жалко. И костей тоже. Так и рвутся то на «банане» прокатиться, то на «таблетке». Не знаешь, на чём и опасней. Вчера-то, слыхали? Один мужик клюнул на «таблетку» и «докатился»: ногу сломал, когда его там подкидывало. Какой ему теперь отдых?
Речь пухленькой «матроны» с рыжеватыми короткими кудряшками и мелкими чертами «печёного» лица колола матом, как ядовитыми иглами морского ежа. Слушаешь, будто на эти иглы наступаешь.
Мешковатый старик покачивал головой, бормоча под нос, зашаркивая ногами горячий рассыпчатый песок.
– Ох, ведь беда, разбушевалось, смотри-ка… Терпенья какого хватит? Конечно ж, не хватит. Оно и понятно, чего ж не понять, когда беда на беде. Жизнь как разменная монета… Отдохнули люди… Вот беда-то! Чего буянишь-то? Креста на тебе нет. Нет, так будет. А то – что ж ты думаешь, почёт тебе и уважение за дела твои злые безобразные?
Он шоркал по песку, пересыпанному ракушками, качал головой, не обращая внимания, что творится на курортном пляже, усеянному людьми, ловящими солнце и море на свою кожу.
Девушка без лифчика, в круглых блестящих наклейках на сосках с вызовом глядела на проходящих мимо толстух с огромными отвислыми грудями, которые негодующе раздували щёки при виде прекрасной нудистки, а в душе истекали угольной завистью. Мужики смотрели без интереса: голых баб они не видели, что ли?
Пожилая полная блондинка пыталась на мелководье залезть на надувной матрац. Ей помогали её сестра и внучок. Однако бедняжке никак не удавалось удержаться на мокрой скользкой поверхности, она падла в воду, и все трое искренне веселились.
Молодой мужчина строил с малюткой сыном песчаный замок. Молодая полноватая женщина их фотографировала.
Несколько парней играли на мелководье в мяч, брызгаясь, плескаясь и вопя, будто подростки, и хохоча во всё горло от переполнявшего их «драйва».
И практически все они – и старые, и средние, и молодые, и юные – курили, глотали пиво, ели «быструю еду» или то, что продавали на пляже греки и армяне: горячую кукурузу, самсу, сосиску в тесте, пирожки, вафельные трубочки, вяленую рыбу, варёных раков, мороженое, пиво, вино… Окурки, упаковки, одноразовые стаканчики, банки, бутылки, полиэтиленовые мешочки и пакеты, гигиенические отходы между делом присыпались песком…
Косматый старик, бормоча и бормоча, вытащил из кармана длинный голубой мусорный мешок и принялся нагибаться, вытаскивая из песка всякую нечистоту и складывая их в мешок. На его действия никто не обращал внимания. Он проходил, очищая песок, и тут же позади него кто-то обязательно всаживал в сыпучую поверхность окурок или бросал подальше от себя разорванный пакетик от сухариков и бутылку из-под Варениковского или «Жигулёвского» пива.
– Глянь, Лен, – тронул жену Гена Бялик, – чё тот странный старикашка делает.
– Чего он делает? – лениво откликнулась жена.
– Мусор собирает из песка, сечёшь?
– Ну, и что? Ему, может, за это платят.
– За мусор? – усомнился супруг Бялик. – Не, это идиотство какое-то, что тут за жалованье?
– Роются же в мусорных баках, собирают там чего-то и сдают. И на помойках, свалках тоже, – проговорила супружница. – О, поди, из таких же. Чего ты удивляешься?
– Не знаю, чего удивляюсь. Сам удивляюсь, что удивлён, – буркнул Гена.
А старик всё тихонько шаркал по песку, оглядываясь, вытаскивая из под ног всякую гадость, складывая её в свой мешок.
– Пойду прогуляюсь, – внезапно решил Гена Бялик. – Пойдём вместе?
– Не, – отрезала Лена, не шелохнувшись. – Иди один. Я поваляюсь. Купи ещё пива и копчёной рыбы. Или раков.
– А вафельная трубочка не подойдёт? – буркнул Гена, приплясывая на месте от горячего песка и втыкая ноги в сланцы.
– Нет, – отрезала жена.
Гена, загребая ногами мелкий кварцевый песок, который в древности нанесла на сорок километров морского побережья река Кубань, изменившая своё русло после неудачного строительства казаками канала, отправился вслед за странным стариком.
Мальчик лет шести, возившийся в песке рядом с мамой и папой, заметил его, понаблюдал за его действиями и дёрнул родителей за руки:
– А что вон тот дедушка делает?
Мама и папа глянули.
– Похоже, мусор собирает, – сказала мама.
– А мы же не сорим? – уточнил мальчик.
– Нет. Другие сорят, а дедушка убирает, – сказала мама.
– А зачем он убирает? – не отставал мальчик.
– Чтобы чисто было, – сказал папа.
Мальчик пристально вглядывался в старика. Родители переглянулись.
– Я тоже хочу мусор собирать, – заявил сын.
Выбравшись из песка, которым себя закапывал, он затопал к старику. Родители отправились за ним.
Гена Бялик хмыкнул, увидев, как целое семейство начало собирать в песке мусор в пакетик. Потом белоголовый мальчик подошёл к старику и сказал:
– А куда мусор выбрасывать?
Старик вскинул на него ласковые синие глаза.
– А давай сюда, дружочек. Спасибо тебе и родителям твоим, что помогли мне и морю Божьему.
– А мы совсем  не мусорим, – сказал мальчик. – Мы аккуратные.
– И правильно, дружочек, – закивал старик. – Зачем мир Божий обижать? Он ведь тоже заботы и ласки ждёт, как и ты, мой дружочек, и папа твой, и мама. Ну, ступай себе, радуйся. Не забижай никого, хорошо?
Странно было слышать ясные такие слова от морщинистого чучела, совершенно не подходящего к южному солнцу, к синему морю, послушному песку, к нежащимся бледным и загорелым человеческим телам разного срока зрелости и физической формы.
Гена Бялик фыркнул:
– С какого света припёрся этот чудик? Хоть картину с него пиши – «Старый бомж на море». Ладно б отдыхал, на песке валялся, а он окурки на пляже собирает.
Пара с мальчиком вернулась к своим циновке, зонту, ведёрку с совком и сумке со всякой всячиной, а «чудик» неторопливо двинулся дальше, прислушиваясь к разговорам, оглядывая море и песок под ногами.
Три молодые мамочки увлечённо рассказывали друг другу о перенесённых их мальчиками болезнях – ангинах, кашле, пищевых отравлениях, ссадинах и царапинах.
Две бабушки озабоченно опекали двух внуков-подростков, не разрешая им того, другого и третьего, поскольку наслышались ужасов о штормах тягунах, которые утягивали с мелководья в открытое море буквально всё, что не сопротивлялось или сопротивлялось слабо, и вспоминали о жертвах.
Мужчина лет семидесяти – высокий, ухоженный, с аккуратно подстриженными бородой и шевелюрой стоял, криво наклонившись, тяжело опираясь на клюку, и неотрывно смотрел на подбегающие к нему кружевные волны.
Мать и отец обтирали мокрым полотенцем тело своего сынишки, сидящего в инвалидной коляске и безучастно уставившегося на горизонт.
Семилетний пацан радостно бросался в воду, сжимая подмышками надувной круг и оглядывался на маму – полную молодую женщину с коротенькими ручками, доходящими ей едва до талии.
По горячему песку неровно ступал загорелый черноволосый мужчина с палкой. Он хромал на ногу, голень которой наполовину была когда-то вырезана до кости. Страшная рана зажила, но выглядела так же страшно, как рисовалась в воображении свежей.
Девочка-крохотуля отчаянно рыдала и тянула руки к морю, когда родители отводили её от воды к циновке, чтобы лапатулечка прогрелась на солнышке. Лапатуля ни за что не желала расставаться с никогда не устающей и не ломающейся, вечно живой игрушкой – волной.
Другая девчушка бегала за волной – то за ускользающей от неё, то от настигающей её пухленькие ножки.
Мальчуган ревел на руках папы, не желая слезать в непонятную колышущуюся стихию – наверняка холодную и опасную.
А другой рвал маму за руку, утягивая туда, куда спешат возвратиться волны.
Старик всё подмечал и всё бормотал себе под нос, в растрёпанную бороду.
Гена Бялик окунулся, чтобы не перегреться, и снова принялся следить за «чудиком», безкорыстно убирающего за гадящими на пляже людьми. Зачем ему это надо? Правда, чудик какой-то…
А тот прошёл полосу людного пляжа и остановился там, где народ почти не было. Присел у кромки прибоя и принялся что-то чертить на песке найденной рядом чёрной палочкой. Волна смывала знак, но старик чертил и чертил снова, бормоча и бормоча что-то в бороду.
Гена, не скрываясь и любопытствуя, встал возле него. Увидев знак, который писал старый чудик, он дёрнул бровями и тихо присвистнул. Старик не оглянулся, поглощённый своим занятием. Он чертил чёрной палочкой православный крест с косой перекладиной на ножке, приговаривая:
– Господи Иисусе Христе, Сыне Юожий, спаси и помилуй нас, грешных. Помоги, святый ангеле мой хранителю окаянныя души моея. Укрепи руку мою, уста мои, разум мой, чтоб не чуял я усталости, взывая к Богу своему! Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, грешных… Помоги, святый ангеле…
Широкое покрывало волны, подождав, когда старик начертит полностью кре5ст, деликатно стирала его, будто ластиком подготавливая новый лист для крестописца, и старик без малейшего нетерпения вновь проводил на песке прямые линии. Гена в недоумении понаблюдал, послушал и, в конце концов, пожал красными плечами.
– Во чудик, точно. Зачем на песке кресты малевать?
Отважился, спросил у деда:
– А зачем вы это?
И на песок указал. Старик словно не слышал. Гена присел рядом, заглянул ему в лицо.
– Вы зачем на песке крест рисуете? – громче спросил он. – Всё равно ж смывает.
Старик дождался тоненькой округлой волны, стёршей крест, написал его снова. Гена дёрнул губами и нахмурился: его не замечают? Его, начальника отдела обслуживания населения ОАО «ОваБанк»?!
– Я ж тебя спрашиваю, дед! Не слышишь, глухой, что ли? Эй!
Он ткнул старика пальцем в плечо, и тот, вздрогнув, обернулся. Чертимый при этом крест нарисовался кривым, но его тут же смыло волной. Яркие голубые глаза воззрились на Гену, и он вдруг понял, что старик его действительно не слышал, поглощённый странным своим незамысловатым делом.
– Чего говоришь? – растерянно спросил он.
– Говорю – зачем кресты на песке малюешь?
Гена Бялик едва не взорвался. Старик хлопнул глазами.
– Крест-то? – сказал он и улыбнулся всеми своими морщинами и морщинками. – Вот, видишь, малюю… Бога прошу.
– О чём просишь? – допытывался Бялик.
– Так, видишь, беды сколько…
– Где?
– Здесь, в песках… у моря.
Бялик пожал плечами.
– Веришь, что ли, что море перестанет пожирать?
Старик отвернулся и продолжил творить на песке крест.
– Верю, – подтвердил он серьёзно.
И Гене почудилось, будто волна, раз за разом смывая изображение креста, уносит его в свои глубины, наполняется им, освящается и… утихает.
Утихает разъярённость моря, его обида на людскую небрежность, боль от ран, нанесённых человеком за последнее техническое столетие, возомнившего, что материя первична, а дух вторичен.
Гена проморгался. Что за идиотские мысли лезут в голову? Он же отдыхает! Ему загорать, купаться и выпивать положено, а он за сумасшедшим чудиком гоняется! Не дурак ли? Он поднялся и вернулся по кромке моря к жене, едва найдя её среди голых тел. Лена спала, и Гена, забоявшись, что она вконец сгорит на солнце, растолкал её.
– Пойдём купаться! Я аж взмок весь!
Лена заморгала сонными глазами.
– Чего кричишь? Пойдём.
Море, у берегов заполненное зелёными пушистыми водорослями, тёплое и пытающееся избавиться от брошенного в него мусора, принял их, тем ни менее, покорно и охладило поджаренные тела.
Три недели супруги Бялик блаженствовали в жарком благодатном Краснодарском крае, и каждый день они натыкались на мешковатую несуразную фигуру старого чудика, бродящего по пляжу, слушающего людей и подбирающего за ними всякую дрянь, а потом уходящего на дальнее пустынное место и несколько часов подряд, неустанно чертившего на омываемом волнами песке крест.
Гена привык за ним наблюдать. Иногда, дождавшись момента, когда Лена нырнёт в безконечные киоски, тянущиеся рядами от пляжей к посёлку, он шёл к старику и, сев неподалёку от него, глядел то на море, то на старика, сам не понимая, отчего ему здесь так спокойно.
Навестил он его и в последний вечер перед отъездом. Загорелый, немного похудевший, он нравился сам себе и уже мыслями пришёл на работу и принимал восхищённые взоры женской половины своих подчинённых.
Гена хотел проститься со стариком, хоть от с ним и не заговорил ни разу. Лена отпустила его одного, предпочтя последний тур по киоскам: вдруг что новенькое появилось, интересненькое старенькое пропустила?
Старик сидел на своём месте и чертил на песке крест. Несколько минут Гена смотрел на него, на песчаный крест, появляющийся и исчезающий вновь. Старик вдруг сказал:
– Уезжаешь, сынок?
Гена аж вздрогнул, колыхнув небольшим животиком.
– Завтра, – пискнул он от неожиданности и прокашлялся.
Надо же, немой слово произнёс!
– А зачем вы на песке крест рисуете? – торопливо спросил Гена.
Проговорив молитву, старик начертил крест, волна смыла его и обнажила новое поле для нового начертания.
– Смотри, волна-то как набегает, – сказал он восхищённо.
– Набегает, – подтвердил удивлённый Гена несомненный факт.
– И уносит с собой крест, – молвил старик, – чтоб не уносить жизни.
Гена возвёл глаза к небу. Точно чудик. Он потоптался рядом с ним, почему-то зная, что тот ничего больше ему не скажет, и всё же не желая уходить в суету южного вечера.
Он смотрел на безпокойное море, на падающее в него солнце – всё в последний раз, потому что он возвращается на дождливый холодный Урал; смотрел на старика, который, может, к следующему лету помрёт; оглянулся на песчаные дюны, украшенные колючками и шапочками кустов ивняка, на небо с одним единственным намёком на облака.
Наконец, он понудил себя повернуться к морю спиной и побрести по остывающему песку в посёлок, где в одном из кафешек на припляжных проспектах его ждала Лена, довольная прочёсыванием торговых точек.
Ему не хотелось идти к Лене, не хотелось уезжать, и даже старик-чудик казался ему родным человеком, роднее жены. Поэтому шёл он с грустью расставания и тишиной в душе.
Лена Бялик встретила его с кислым видом.
– Чего так долго? С этим старым чудиком прощался, что ли? Не насмотрелся за три недели? Лучше б мною любовался, чем этой образиной с бородой. Извращенец какой-то…
Гена Бялик поморщился, но отвечать не стал. Заказал ужин, вино и быстро выпил и всё умял.
А назавтра они поехали на поезде в Екатеринбург. Что можно делать в поезде? Кушать, спать, читать, слушать музыку в наушниках, смотреть в окно, ждать долгих остановок на крупных станциях, выходить, дефилировать по перрону, свысока поглядывая на вокзальных продавцов и попрошаек, разглядывая товар и иногда соблазняясь яркой безделушкой или казавшейся полезною вещью.
Пока Лена цепко охватывала своей деятельностью взывающий к потенциальным покупателям перрон, Гена  либо стоял у своего вагона, либо ходил вдоль состава, наблюдая за сутолокой местных и по-барски важных проезжающих мимо.
Невысокая сухощавая бабулька в ярких блузах и кофте, в головном платке, не стесняясь никого, шарилась поочерёдно в трёх огромных мусорных баках. Она вытрясывала мешки голыми руками, вытаскивала жестяные пивные банки, бросала на асфальт, припечатывала их ногой, и снова налегала грудью на край, выискивая предметы будущего своего материального благополучия.
Гена следил за ловкой бабулей половину времени, данного на остановку, а потом собрал пустые банки на перроне, в мусорном мешке своего вагона и отнёс собранное старухе, почему-то нимало не стесняясь посторонних насмехающихся взоров. Старушка сперва не поняла, что суёт ей незнакомый загорелый пузатенький гражданин в шортах и сланцах, а уразумев, похлопала чёрными глазками и пересыпала Генину добычу в свой пакет, ничего не сказав.
Гена вернулся в вагон, не увидев, как бабка бросила на него недоумённый взгляд, и не услышал, как она фыркнула под нос, украшенный серыми волосками:
– Вот чудик какой-то… Как только по башке-то не ударил…
Поезд тронулся, и Лена, заметившая манипуляции мужа во время остановки, обронила равнодушно, что он тоже тронулся: бабке банки собирать!
Гена сам не понял, зачем он это проделал, и потому благоразумно промолчал.
На второй долгой остановке местные бросились к вагонам с едой: варёной картошкой с котлетами, копчёной рыбой, яблоками, арбузами, огурцами и помидорами, пирожками.
Лена собралась было купить всего понемногу, кроме огурцов и помидоров, но Гена наотрез отказался давать деньги на это опасное мероприятие.
– А что такого? – злилась Лена. – Тебе что, ни рыбки не хочется, ни пирожков, ни картошки с котлетой? Этим гадким «Дошираком» будешь давиться?
– И подавлюсь! – тихо, но внушительно сказал Гена. – Лучше «Дошираком» давиться, чем насладиться картошечкой с котлеточкой, а потом  до Екатеринбурга с унитаза не слазить. Они, может, неделю назад это всё сварим, пожарили, а ты есть собралась? Не гриф ведь – падалью и тухлятиной питаться!
Лена пожала плечами и залезла в купе. А Гена решил немного прогуляться.
Прокричав покупателей, продавцы через пятнадцать минут утихомирились и уселись со своими корзинками, пакетами, подносами прямо на платформу напротив прибывшего поезда. Усталые ноги они свесили к рельсам и мирно грелись на солнышке, делясь друг с другом житейскими своими невзгодами.
Гена смотрел на них и, не слыша разговоров, тем ни менее, представлял их и прокручивал в голове.
Об урожае говорили, у кого хорош, у кого плох, и отчего это. О ценах. О железнодорожниках, гоняющих их от поездов, чтобы они не травили пассажиров, а разве они травят? Всё свеженькое ж… Ну, вчерашнее… пусть и позавчерашнее… но всё равно ж съедобное. Сам бы ел, да дочь в подоле принесла, потаскушка этакая; да сын женился и запил, что не на той женился, а та уже на сносях; мужа инсульт обездвижил; у моего сахарный диабет; у меня трое погодков, а муж, подлец, к стерве-пустышке сбежал – чрево у неё пустое из-за частых абортов; а у меня мать парализованная со здоровым сердцем, ей врачи предсказали жизни лет на двадцать, а лекарства-то ого-го…
Как тут не вертеться, к поездам не мчаться с пакетами, корзинками, подносами, не продавать своего? Так ведь и не берут вовремя; домой тащишь; что съешь, а что завтра снова к поезду несёшь… А куда деваться-то? В край хлебный, с розовыми дворцами и золотыми дворцами нынче не укатишь, коли с криминалом не в обороте… На такое ещё и смекалка нужна, и хитрость, и безсовестность. А не всегда такое в себе взрастить сможешь…
Гена встряхнулся. Глянул на часы. Пять минут осталось. Бросился к местным и достал деньги.
– Эй, ребята! – окликнул. – Беру понемногу что у кого есть. Не отр;вите ж, небось? А то я животом слабый, маетный.
Местные всполошились, набрали самое лучшее, самое свежее и в пакет свой уложили. Гена расплатился ., сопровождаемый хором «спасибо, ешьте на здоровье» успел в последнюю минуту взлететь по лесенке в свой вагон.
Проводница неодобрительно повела бровями:
– Ну, вы храбрец.
А жена покрутила пальцем у виска:
– Вот учудил! Сам же мне запрещал! Даёшь! Денег не жалко?
Гена купленное тщательно пронюхал. Вроде, пахнет вкусно и съедобно. Долго колебался, и всё же, когда жена заперлась в туалете, выбросил в мусор всё, что купил.
Последняя долгая остановка за несколько часов до Екатеринбурга, казалось, не предвещала ничего странного. Гена Бялик даже выходить  не хотел, чтобы не напороться на какое-нибудь царапающееся наблюдение, однако, наливая в стакан кипяток, чтобы заварить себе чай с пакетиком, он услышал с платформы странное громкое пение и, бросив чай завариваться на столике, поспешил на выход.
Певца он застал, и это был человек из породы «чудиков»: большой высокий мужчина лет за пятьдесят, лысый и бритый; голый по пояс, в летних штанах бледно-серого цвета; одна штанина вздёрнута и подвёрнута; босиком.
Лицо у чудика будто обнимало прохожих дружелюбием, добродушием, весёлостью. Он пел громко и счастливо, широко жестикулируя, отдавая свою песню всем, кто находился вокруг него. Слова, как Гена ни вслушивался, явно не походили на русские. На иностранные тоже.
Кто-то возле Гены предположил:
– Духовное поёт какое, что ли… Хотя на просто «Господи, помилуй», не похоже.
Лена сказала насмешливо:
– Ещё один чудик. Житься от них нету. Прямо табун пескарей.
– Ну, уж, табун… И  не табун, а косяк. Чем он тебе чудик? Ну, идёт, петь захотел – поёт. Кому мешает? – сказал Гена.
– Да мне мешает! – огрызнулась Лена. – Чего он ходит тут, поёт! Деньги зашибает, лодырь!
– Да чего он там зашибает! – отмахнулся Гена. – Пять рублей кто даст, на весь поезд.
Лена ощетинилась:
– Ему и этого много, психу недолеченному! А если пырнёт кого ножом? Я пойду в киоск мороженное куплю. Тебе взять?
– Возьми.
Лена поспешила к киоску, а завороженный пением босяка Гена догнал певца и сунул ему двести рублей. Певец-босяк принял обе купюры с достоинством великого артиста, находящегося во временно затруднительном положении. Сунул деньги в карман, провозгласил громко:
– Бог благословит тебя, чадо мирское, за редкую доброту!
Поклонился ему в пояс и дальше зашлёпал босиком, распевая и жестикулируя. Парень лет около тридцати сунул ему мелочь, и босой певец раскланялся с ним так же элегантно, как и с Геной.
– Ну, чудик, – усмехнулся Гена и почувствовал вдруг в себе такую просторную радость, что его потянуло громко, во весь голос, во всю грудь запеть, чтобы отозвалось до самого неба: «Я – чу-у-уди-ик!!!.

23-31 июля, 1-11 августа 2011