1-2 2012 - Кошерный Горький - Виталий Канашкин

1.
Максим Горький в наши дни –
писатель катехизисно-авангард-
ный и житийно-пророческий. В
том смысле, что, пробив своим
возвышенно-книжным идеалом
время, с веселящей зримостью от-
теняет онтологический ужас, что
являют в текущей действитель-
ности его надгуманитарно-испо-
ведальные герои-гайдуки, карна-
вально вознесшиеся над русским
простонародным быдлом.
Как это бывает с людьми по-
настоящему знаковыми, Горький
сумел выразить себя сразу, в пер-
вом же своем психодидактическом
сочинении – пьесе с условным
названием «Жид». В 1901 году в
письме к своему другу и дирек-
тору-распорядителю издательства
«Знание» К.П. Пятницкому он со-
общает о ее сознательно-бессозна-
тельном так: «Я эту вещь здорово
напишу, клянусь Вам! Она будет
поэтична, в ней будет страсть, в
ней будет герой с идеалом… Се-
мит – значит – раскаленный тем-
перамент! – семит, верующий в
возможность счастья для свое-
го народа, семит, карающий, как
Илия! Ей Богу, это будет хорошо!
Егова, если он еще существует, бу-
дет доволен мной!» (М. Горький.
«Неизданная переписка». М., 2000)
Раскаленный, верующий, ка-
рающий… Заключенный в этом
агрессивно-танатогенном ряду
императив сегодня надо усвоить
и повторять его, пока он не за-
учится, – здесь обозначен соци-
ально-культурный код XXI века.
Современник Горького, врач Зо-
лотницкий В.Н., еще в середине
90-х годов XIX века лечивший
молодого писателя от туберкулеза
легких, вспоминал, что в неболь-
шой библиотечке Алексея Макси-
мовича были только захватившие
его книги: «История религий Вос-
тока» епископа Хрисанфа, «Песнь
Песней», «Отчеты о националь-
ных конгрессах» в Базеле и Лон-
доне, «Речи» докторов Герцеля и
Макса Нордау, популярные тогда
в России, сборники стихотворе-
ний на еврейские мотивы, издан-
ные в Харькове и Одессе, увеси-
стый том «Заветов» вавилонянина
Гиллела, из которых –в качестве
путеводного –им был избран та-
кой: «Если не я за себя, то кто же
за меня? А если я только за себя,
то кто же я?» («Летопись жизни и
творчества Горького» М., 1960)
Библия в этой горьковской би-
блиотечке являла книгу книг. Из
нее молодой писатель черпал эпи-
зоды, образы и магию Человека,
что «в мир пришел, чтобы не со-
глашаться, чтобы спорить с мер-
зостями жизни и преодолевать
их». Подписывая свои вещи, на-
веянные музыкой Ветхого Завета,
именем ученика пророка Иеремии
Иегудеилом, Максим Горький был
всецело отдан представлению,
ставившему права человека и его
обязанности к ближнему впереди
его обязанностей к Богу. «Живи
так, –почти буквально воспроиз-
водил он библейскую мораль, –par чтобы сердце твое обнимало весь
мир.… Только тогда ты будешь ве-
лик и прекрасен!»…
В Нижнем Новгороде молодым
Горьким были созданы «Валаш-
ская сказка», «Каин и Артем»,
«Ярмарка в Голотве», «Легенда
о еврее». Выполненная на основе
литературного источника –кни-
ги А.Я. Гаркави «Иегуда Галеви», 
изданной в Санкт-Петербурге в
1896-м году, – горьковская «Ле-
генда о еврее» практически неве-
дома нынешнему читателю. А в
ней – своеобразная отмычка как
к духу мятежных исканий, так и
к его творящей душе. События
в «Легенде» разворачиваются в
Кордове, где живет почтеннейший
и ученейший Рафаил Абен-Талеб.
Имея все, он «не имеет главного,
что красит жизнь: никто никогда
не видит, как смеется этот еврей».
Хранитель сокровищ Калифа объ-
ясняет свою неулыбчивость тем,
что он «слишком хорошо видит
жизнь, чтобы ему могло быть ве-
село». И вот однажды, воспроиз-
водит Максим Горький книжную
фабулу Гаркави, Рафаил Абен-Та-
леб, бросив семью, сокровища и
друзей, отправляется на поиски
«жизни совершенной». И нахо-
дит ее в открытом заново «забы-
том местечке», где на печальный
стон люди откликаются участием,
а ищущим того, чего нет на све-
те, не просто отворяют двери, а и
«единосущно сливаются с ними».
«Легенда о еврее», по существу, -
дизайн и материал к дальнейшим
«Легендам», «Сказкам» и «Песням»
Горького. Его «строптивцы», «озор-
ники», «счастливые грешники»,
«гордые свободолюбцы», «ненави-
дящие страдания бунтари», - как бы
списанные с Рафаила Абен-Талеба
вселенские следопыты и местечко-
вые интроверты, ибо у них в суф-
лерской будке сидит неизменный
и прикровенный А.Я. Гаркави. Об
«охочей до воли» Мальве, герои-
не одноименного рассказа, так же
можно сказать, что она тот же Ра-
фаил Абен-Талеб, только по горь-
ковскому велению сменившая пол.
Эффект ее свободолюбия в
том, что, сбежав из деревенского
рабства, она мстит этому темно-
му миру, воплощенному для нее в
деревне. Точнее, в мужике, как в
деревенском отродье. Перед чита-
телем предстают три претендента
на любовь Мальвы – Василий, его
сын Яков и босяк Сережка. Для
героини это три разных дорож-
ки, три возможных жизненных
сюжета. Позабавившись двойной
любовной игрой с отцом и сы-
ном и сделав их врагами, Маль-
ва решительно выбирает третий
«сюжет» – Сережку, беспутного
бродягу. В этом бесшабашном и
лихом парне она угадывает самое
дорогое для себя – вольную ши-
рокую душу и бесстрашие перед
превратностями. В Сережке нет
корня, он не прикреплен и никог-
да не прикрепится ни к делу, ни
к месту, ни к человеку. Вечное
бродяжничество – его удел. И
Мальва с вызовом выбирает пра-
во быть «оторвой». Свой отказ от
предначертанной ей бабьей доли
она мотивирует так: «Я в деревне-
то хочу –не хочу, а должна замуж
идти. А здесь я ничья.… Как чай-
ка, куда захочу –туда и полечу!»…
Просветленно-романтический
фон повествования создается тем,
что героиня почти исключена из
быта. Ее драма разыгрывается там,
где «море, да небо и никаких под-
лых людей нет». И возникает Маль-
ва, словно из моря, появляясь всегда
на лодке из заманчивой дали. Глаза
у нее «зеленоватые», цвета «мор-
ских глубин». И когда она «смеет-
ся», то смеется и само море…
Что еще бросается в глаза со-
временному читателю, взявшему
в руки Горького –бунтаря и блуд-
ного «божьего» человека? То, что
он был девственник-архаик и нео-
гедонист. И его «Мальва», «Двад-
цать шесть и одна», «Девушка и
смерть», «Маленькая Фея» - свое-
го рода моление о чаше: приди и
согрей мою бедную душу. Прак-
тически все протестно-роман- 
тические горьковские сюжеты с
любовью, побеждающей смерть и
безлюбьем-чумой, по их чуть ли не
иезуитской психологической изво-
ротливости, по стремлению вы-
дать желаемое за действительное,
по элементарной упрощенности и
самовыпячиванию удивительно
напоминают если не писательские
манеры, то повествовательные
«навороты» Джойса, Пруста, Каф-
ки и других литераторов-евреев. В
этом общекультурном развороте,
вываливающем в грязи разноо-
бразные чувственные и житейские
неврозы, Горький – сублимирую-
щий зуммер и бродильный фер-
мент. Те же «Страсти-мордасти»
столько же о несчастной женской
судьбе, сколько и об авторе, о его
слезах, проливаемых с импресси-
онистским захлебом, и о его не со-
всем чистой совести, порождаю-
щей в душе травматический хаос.
2.
В своей автобиографии Горький
пишет: «Моя мать на мою жизнь
никакого влияния не имела, ибо
считала меня причиной смерти
отца (отец Горького заразился от
сына холерой – ред.). И, вскоре вы-
йдя замуж, сдала на руки деда…»
Тяжелые, сиротские слова. В 5 лет
Горький потерял отца, в 9 умерла
мать. А дед, какое-то время по-
нуждая внука читать с псалтыря
и часослова, произнес вскоре ред-
кое, по своей жесткой образности,
напутствие: «Ну, Лексей, ты – не
медаль, на шее у меня – не место
тебе, иди-ка ты в люди…»
Открывшаяся триада – добро-
зло-путь – именно в Алексее Пеш-
кове-изгое оформилась в житий-
ственный комплекс, определивший
стиль его мышления. Летом 1884
года 16-летний подмастерье стал
невольным свидетелем погрома в
Нижнем Новгороде. Не сразу по-
няв, что происходит, юноша был
потрясен безмерным упоением
погромщиков, выраставшим не
из Капитала, а из нравов и «прой-
дошества оседлых». Достаточно
оказалось мгновения, чтобы его
«стволовое» сочувствие вызвал
трактирщик-еврей, пытавший-
ся укрыться «за трубу на крыше»,
куда уже лезли «двое огромных
ключников». Он сердцем слышал
пронзительный крик «желтобилет-
ницы», огласивший воздух, и всем
существом своим ощутил ужас
курсистски «в изодранном платье»,
и ее «невероятно великие глаза на
бледном лице»…И крики преследо-
вателей: «Бей жидовку!»...
«Живу, как во сне» – эта фра-
за определяет не только миро-
восприятие Алеши Пешкова в
автобиографической трилогии, а
и поэтику Горького вообще, ко-
торую можно воспринимать, как
поэтику перенасыщенности или
«раздувания экстрима». У Сар-
тра в «Бытии и ничто» есть фра-
за: «диаспорическое бытие». Это
характеристика человеческого
проекта как «бытия-для-себя»,
устремленного вовне. Горьков-
ский «человек в человеке», если
воспользоваться словом Достоев-
ского, на раннем этапе являл не
русского, исторического, суще-
ствующего или предназначенного
быть, а самого настоящего, ныне
здравствующего еврея.
Розанов не любил читать, не до-
читывал ни книги до конца. Блок
читал, но –умеренно. Белый был
убежден, что чтение убивает ху-
дожника. Горький же боготворил
книги, знания, разум. К рукописям
у него отношение было молитвен-
ное. Помощь пишущим для него
являла некий род богослужения.
В 1901-м году, захваченный «под-
кожной» идеей еврейских белле- 
тристов – выказать правду, свя-
зать мир по-другому, – Горький
сообщает П.Ф. Мельшину-Якубо-
вичу: «Издаю сборник «Рассказы
еврейских беллетристов»… Какие
чудесные ребята есть среди писа-
телей-евреев! Талантливые черти!
Видел ты сборник в пользу голо-
дающих евреев – «Помощь»?.. Во-
обще за последнее время я очень
сошелся с еврейством, думаю сой-
тись еще ближе…». А в конце 1901
года в своем первом письме к Шо-
лом-Алейхему выражает приятие,
свидетельствующее не только о хо-
рошем знании им этого еврейско-
го классика, а и о понимании той
зародышевой плазмы, что форми-
рует болезнетворно-протестную
общественную динамику: «Мило-
стивый государь Соломон Наумо-
вич! В целях приобщения русской
публики к еврейской жаргонной
литературе мною, вместе с компа-
нией лиц, издавших, наверное, из-
вестный вам сборник «Помощь»,
предпринято издание сборника но-
вых рассказов еврейских авторов.
Доход с издания будет употреблен
в пользу евреев западной губер-
нии. Прошу вас об участии…».
В 1901-1902-м гг. в Нью-Йорке
в переводе на идиш вышли первые
сборники горьковских рассказов.
Их успех, как и всякий русский
успех, был обусловлен, прежде все-
го, тем, что Горький – провиден-
циал и юдофил, - принес в Россию
освободительную мысль, выраста-
ющую из местечкового брожения и
богохульства. Отвечая на выпады
«Нового времени» и «Петербург-
ских ведомостей» в «потрафлении
жидам», Максим Горький в интер-
вью В.А. Поссе (накануне закры-
тия журнала «Жизнь») дал такую
оценку своему предпочтению:
«Мне глубоко симпатичен великий
в своих страданиях еврейский на-
род. Я преклоняюсь перед силой
его измученной веками тяжких не-
справедливостей души, измучен-
ной, но горячо и смело мечтающей
о свободе. Хорошая огненная кровь
течет в жилах этого народа. Мне
говорят, что сионизм –утопия: не
знаю, –может быть. Но, поскольку
в этой утопии я вижу непобеди-
мую страстную жажду свободы,
для меня –это великое дело жизни.
Всей душой моей я желаю еврей-
скому народу, как и другим людям,
вложить все силы духа в эту борь-
бу, облечь ее в плоть и, напитав го-
рячей кровью, неустанно бороться
за нее, чтобы победить все неспра-
ведливое, грубое, пошлое». (Горь-
кий. «Письма» М., 1982)
3.
На память приходит еще одно
определение человека у Ж.П. Сарт-
ра, которое у него ассоциируется с
определением еврея: человек есть
изначальный проект своего соб-
ственного небытия. Небытие, или
ничто у Сартра не есть пустота,
нуль, дыра, это скорее то, что в
традиции проходит под грифом
сознания. То, что значится верхов-
ным субстатом.
Каков этот субстат у Горького?
Он – религиозно-гуманитарен, по-
разительно богоугоден, но Бога в
нем нет. В воспоминаниях Горь-
кого о Толстом, которые особенно
интересны тем, что Толстой гово-
рит о Горьком, есть такие толстов-
ские слова: «Вы почему не веруете
в Бога? –Нет веры, Лев Николае-
вич, –отвечает Горький. И слышит
в ответ: «Это неправда.… А не ве-
руете вы от обиды: не так создан
мир, как Вам надо».
4.
Именно в таком подходе, как
представляется, и сказалась ко-
ренная горьковская русскость. 
Если русский человек амбивален-
тен, опрокинут, ожидовлен или
даже пребывает в камере пыток,
это еще не значит, что он изведен.
В наследии Горького есть два ар-
хитипических героя: человек –
борец и мещанин. Последний, при
этом, имеет модификацию «меха-
нического гражданина», «цини-
ка», «мелкого зверя», «ренегата»,
«оборотня». Сверхособенность
этого сноровисто-заурядного хи-
трована? Она в том, что, скрываясь
за «системой фраз», он успешно
вписывается в творящееся вокруг
с высоты забот о самом себе. Луч-
шая, по общему мнению, вещь
Горького – «Жизнь Клима Сам-
гина». И посвящена она как раз
такому «двуногому лексикону».
Клим Самгин, являющий се-
годня симбиоз либерально-вампи-
рической «изряднопорядочности»
и инновационного шарма, – не
только умение выворачивать наи-
знанку какие угодно социальные
и культурные формы, а и «цар-
ство двуличности», шествующей
«вперед и выше». Помощник при-
сяжного поверенного «средней
стоимости», он проходит путь от
«временно обязанного революци-
онера» до зоологического конт-
рреволюционера и «укладывает-
ся» во злобу дня с поразительно
злостолетней инвективой: «Рево-
люция нужна, чтобы уничтожить
революционеров…»
Надо, очевидно, быть уж со-
всем наивным, чтобы принять за
истину незавершенный горьков-
ский аккорд: «Уйди с дороги, та-
ракан!»… Хмельное самоупоение,
демонстрируемое завлабами и
правоведами «молодой россий-
ской демократии», не только не ис-
чезает в пространстве и времени,
а обретает, странно сказать, опре-
деленную бутафорскую поэтич-
ность. Не имея возможности ни
согласиться, ни возразить с того
света, Горький по-своему, как бы
от обратного, яростно работает на
идею переформовки России, ибо
обнаженная им псевдоличность,
реактивно пекущаяся о возрож-
дении личности, –метастаза дня,
отзывающаяся смертью. Облачен-
ная в гайдаро-чубайсо-фронтме-
новскую прикидку, она предста-
ет не метафорой изведения, а той
нирваной, в которой сочленились
и стали неразличимы –«в гору»
и «с горы», «простолюдье» и «но-
вые господа», «незыблемость при-
ватизации» и «парламентский
консенсус», «картонные выборы»
и «качество жизни».
5.
Здесь нужно принять во внима-
ние, что трактовка «самгинщины»
как «самоистребительной телес-
ности» или «мультикультурной
редукции», данная горьковедами
ИМЛИ, – определенная экспрес-
сия и канонической отнюдь не яв-
ляется. Сегодняшний правящий
бомонд смешал карты, связав не-
огуманитарный поллиатив не с
миродержавной реакцией, не с
регрессией к избранной «почве и
крови», а с культом комфорта, при-
сущим просветительской цивили-
зации, – силы понятой как «права
личности» и «достойный уровень
жизни». Приверженность благу
у совершившего перерокировку
думвирата, – не почвенничество,
не исторический идеализм, а отре-
шение от России, превращение ее в
«кормящий ландшафт», в зону «для
охоты», место утоления маньерист-
ско-властных амбиций. Потреби-
тельские глубины в декларациях
наших Правителей – не только ма-
терия, но и энергия. Агрессивность
потребительства – его необходи-
мое составляющее. Сводить усилия 
тандема к потребительской стихии
– занятие сверхзанимательное, но
обреченное. Свои проблемы Пу-
тин-Медведев понимают отменно и
сами и не делают секрета из эксцен-
тричной сумятицы собственного
трансцендентно-брутального опы-
та. В интервью 3-м ведущим ТВ-
каналам (июнь-октябрь 2011г.) они
поочередно выделяют социальную
кастовость как артикулированно-
персоналистическую перспективу.
И этим самым вносят «выворачива-
ющий» корректив не только в горь-
ковскую ораторию преображения,
а и в русский исторический разум
как таковой.
6.
И все же, кто такой в наши дни
Горький: положительно – прекрас-
ный мученик «игры на повыше-
ние» или потенция всяческого зла?
Вслушиваясь во всепобедитель-
ные спитчи дуумвиров и погружа-
ясь в веселяще – бурлящую фра-
зеологию парламентского капища,
приходишь к вольно-невольному
выводу: в сей час актуально про-
читанный Горький – автор скорее
провокативно-пророческий, чем
идеологически-репрессивный.
Его Клима Самгина вполне мож-
но рассматривать как пародийное
извлечение из «Яблока», «Право-
го дела», местечково-либеральной
содомии Жириновского. А воспи-
тательные тезы из памфлетов «О
предателях», «Об умниках», «О
преступниках», «О мещанстве»,
«О солитере» как морально-нрав-
ственные постулаты КПРФ или
«Справедливости», примериваю-
щих на себя горьковскую культур-
но-обличительную маску.
Впрочем, каким бы игровым в
жириновско-мироновском «пер-
формансе» Горький не фигуриро-
вал, он остается доминантным:
неистовым и страстным, одержи-
мым и мужественным. И его силы
и нервы, ушедшие на борьбу с ве-
тряными мельницами, способны
вывести из себя сразу всех соучаст-
ников панегирического хорала. В
оперативной зарисовке «О соли-
тере», например, Горький так диа-
гностирует «партийную эгоцен-
трику», группирующуюся вокруг
носителей «спасительной модели»
и незаметно для себя из послуш-
ников идеи превращаю-щихся в
бессловесную тварь: «Солитер –par по-французски «единственный» –par это ленточный глист. Он живет в
кишечной полости человека, пита-
ясь его соками, состоит из массы
отдельных слабосвязанных между
собой члеников и достигает длины
3-4 метров. Если выгнать из кишок
99 члеников, но оставить только
одну головку, –солитер снова чудо-
вищно разрастется. Услужливая по-
средственность, как тронутое бур-
жуазностью единоутробное целое,
чрезвычайно похожа на солитер:
она –тоже паразит, тоже существу-
ет, питаясь чужими соками, тоже
обладает поразительной способ-
ностью быстрого размножения».
7.
«Человек есть нечто, что долж-
но быть побеждено. Есть много
путей и способов преодоления;
ищи их сам! Но только шут мо-
жет думать: через человека мож-
но и перепрыгнуть…» Эти про-
роческие слова Фридриха Ницше,
которые Горький первоначально
намеревался поставить в каче-
стве эпиграфа к поэме «Человек»,
сегодня можно смело сделать де-
визом ко всему его творчеству.
Он не верит разбитным спасите-
лям-шутам, будь они «красны-
ми», «розовыми», «коричневыми»
или «голубыми». От его «герои- 
ческой нормы» трещат, гнутся и
лопаются скрепы «баксового пар-
тнерства», и ее, эту норму, невоз-
можно загнать в рамки каких бы
то ни было буржуазно-обустро-
ительных движений. А прива-
тизировать писателя пытались и
ельцинисты после выхода «Несво-
евременных мыслей», и «правые»,
прохваченные его импульсивно-
просионистским зазеркальем. Но
Горький не просто ускользает из
душных тенет новых «европеиза-
торов», всякого рода «интеллек-
туально-истеричных глистов» и
«паразитов в организме нашего
государства», – он на последнем
пределе бросает проектировщи-
кам зверологического эйдоса в
лицо: «Гибкость вашей буржуаз-
ной психологии совершенно по-
разительна, такую же гибкость
проявляет организм, сотрясаемый
судорогами агонии».
Отрицание Горьким прав так
называемой «самозваной лично-
сти» – это, прежде всего, отрица-
ние буржуазного индивидуализ-
ма, не способного уловить смысл
духовного кризиса современника.
В 1933-м году в Ленинграде вы-
шла книга Горького «Публицисти-
ческие статьи». Главная ее мысль:
«Буржуазия – класс дегенератов».
С нескрываемым заострением ме-
щанство изображается здесь то как
племя «полулюдей», то сравнива-
ется со всякого рода «ползучими и
пресмыкающимися». «Страшный
ужас перемен совершенно не изме-
нил психику мещанства так же, как
он не изменил привычек комаров,
лягушек, тараканов…» –пишет
Горький. И уточняет: «Капитализм
стал уже «диким мясом» на теле
трудового народа, и это «дикое, за-
гнивающее мясо необходимо уда-
лить». Что касается «пригодного»
капиталиста, –поясняет он далее, –par то это давным-давно «не человек, а
трест, то есть частица бездушной
механической машины»; «как иде-
альное завершение типа современ-
ного капиталиста –Рябушинский-
Березовский-Гусаковский (так у
Горького!) –едва л и ч еловек, в е-
роятнее всего, он нечто человекопо-
добное…»
8.
Горький пришел в мир пре-
дельно разорванный, дисгармо-
ничный и воспринял себя изгоем,
призванным своею болью, своими
муками искупить боль отвержен-
ных. Жизнь трагична не от того,
что человек трагичен по своей
сути, а от того, что обустройство
складывается трагически. И если
этому обустройству дать разум-
ный ход, жизнь станет другой…
Страсть к познанию, к обрете-
нию житийного формата стано-
вится горьковским искушением и
правом вести за собой. Нет смысла
перечислять все перипетии горь-
ковских подвижнических пре-
одолений и взятых им высот. Их
неимоверно много, и все они – ис-
купительное чудо. Об этом напи-
сал в 1929-ом году в «Журнале для
всех» (№ 1) Н. Евреинов, вспоми-
ная, как молодой Горький попросил
у него карту Австралии, пообещав,
что на следующий день выучит ее
наизусть. «И выучил всю карту:
острова, леса, горы, города».
О стойкой, доходящей до рели-
гиозной самоотдачи горьковской
вере в то, что гармоничной док-
триной можно гармонизировать
мир, несколько позже поведал и
К.Чуковский в книге «Современ-
ники» (1967): «У большинства
самоучек знания поневоле клоч-
коватые. Сила же Горького заклю-
чалась в том, что все его литера-
турные сведения были приведены 
им в систему. Никаких случай-
ных, разрозненных мнений его ум
не выносил, он всегда стремился к
классификации фактов, к распре-
делению их по разрядам и рубри-
кам. Книг он читал сотни по всем
специальностям – по электричест-
ву, по коннозаводству, и даже по
обезболиванию родов.… Один из
писателей говорил мне: «Думают –
он буревестник.… А он – книжный
червь, ученый сухарь, вызубрил всю
энциклопедию Брокгауза от слова
«Аборт» до слова «Цедербаум».
Лев Толстой, яркий носитель
традиционного русского созна-
ния, никак не мог уразуметь, по-
чему человек не может придти к
добру, если знает, что добро это
благо? Горький, мысливший в ка-
тегориях благоизменяемого бы-
тия, сводил мир к константам, в
которых должен существовать
разумно счастливый человек. А
потому с ним на послеоктябрь-
ском этапе случилась та беда, что
он не нашел в себе сил отринуть
соблазн цивилизованно-иллюзор-
ного драйва, сказку о крылатых
евро-конях. Конкретно-неогу-
манитарно-теургическую право-
троцкистскую платформу, целью
которой стало не только устране-
ние твердокаменного Сталина и
его клики, а и демонтаж «само-
державно-сплоченной» социаль-
но-политической системы.
Среди множества материа-
лов последних лет, посвященных
право-троцкистскому блоку и на-
сильственной смерти Горького,
имеется один, поразительно само-
довлеющий и свидетельствующий
о фатальном покушении на народ.
Это сборник документов «Генрих
Ягода. Нарком внутренних дел
СССР, Генеральный комиссар го-
сударственной безопасности». Из-
данный в Казани в 1997-ом году,
он под суммой гипотетических
намерений заключает в себе несо-
мненную истину: капитализацию
революционной плоти как « сово-
купности живых сил, выделенных
русским народом» (Сталин. «Во-
просы ленинизма»). Вот установ-
ки заговорщиков, выбитые в лу-
бянских застенках и оглашенные
Г.Г. Ягодой в формате «генераль-
ных положений» по «спасению
тонущего корабля»:
«Восстановить в СССР, окру-
женном капита листическими
странами, такой строй, который
приближал бы нас к западно-евро-
пейским демократическим странам».
В качестве мер по восстановле-
нию капитализма предпринять:
«а) ограничение, а затем ликви-
дацию внешней торговли;
б) широкое предоставление
всякого рода концессий иностран-
ным капиталистам;
в) отмену ограничений по въез-
ду и выезду иностранцев;
г) выход советской валюты на
международный рынок;
д) отмену всех привилегий для
коллективных хозяйств и увели-
чение норм личной собственности
(в дальнейшем без ограничений)».
Это в хозяйственной области.
А вот в политической:
«а) послабление борьбы с клас-
совым врагом;
б) реформу Конституции в
духе приближения к конституции
буржуазной республики;
в) возвращение прав, утерян-
ных буржуазией в результате ре-
волюции…»
9.
В постреволюционном Горь-
ком, «открывающим новые пути
всему миру» (Ромен Роллан), лю-
бопытнее всего претворение этого
вексельно-биржевого раскольни-
чьего плана в реальность. Будучи 
в среде сталинских оппонентов
«своим», Горький, по наблюде-
ниям А.Ваксберга, автора книги
«Гибель Буревестника» (М.,1999),
в тяжбе старого с новым избрал
ситуциативно-гарантийный курс.
В 1931-ом году, встревоженный
активизацией «антипартийной
группировки», он предупреждает
вождя: «За Вами усиленно охо-
тятся. И надо думать, со временем
усилия возрастут… Кто встанет
на ваше место, в случае, если мер-
завцы вышибут Вас из жизни?..»
А годом позже, в 1932-ом, горячо
излагает почти тоже самое ста-
линскому противнику А.И. Ры-
кову, принесшему накануне, на
пленуме ЦК ВКП(б), истошное
покаяние: «Нахожусь в непре-
рывной тревоге за Вас и каждого
из людей, которых искренне ува-
жаю, люблю и ценю».
А.Ваксберг в «Гибели Буре-
вестника», ссылаясь на сына Вс.
Иванова, утверждает, что Максим
Пешков ездил по поручению отца
в Ленинград к Кирову и уговари-
вал его занять место Сталина на
17-ом съезде партии. А «Перепи-
ска Максима Горького и Иосифа
Сталина», опубликованная в «Но-
вом мире» в 1997-ом году (№9),
говорит об ином, о том, что «вер-
ный сталинской линии» писатель
ставил в известность вождя «обо
всем и обо всех» с надлежащим
постоянством и прямотой: «напо-
минает вредительство», «смахива-
ет на вредительство»… И все это с
«фамилиями, датами, фактами»…
Б.И.Николаевский, редактор
«Летописи Революции», с Горьким
связывает идею создания второй,
альтернативной партии в СССР, -
«Союза беспартийных», который
предоставил бы устраненным со-
участникам преобразований воз-
можность стать действующими
участниками. А Алексей Макси-
мович Горький в письме Леониду
Леонову (декабрь, 1932-й год), за-
хваченный волной гневных впе-
чатлений по поводу «подлецов»
из промпартии, пишет: «Отчеты
о процессе подлецов читаю и за-
дыхаюсь от бешенства. В какие
смешные и нелепые положения
ставил я себя в 19-21 гг., заботясь
о том, чтобы эти мерзавцы не по-
дохли с голоду…»
10.
«Как великолепно развертыва-
ется Сталин…» Эту фразу из пись-
ма Горького директору Госиздата
А.Б. Халатову «убойно» цитирует
В.Баранов в своей книге «Да» и
«нет» М.Горького». Однако не сле-
дует думать, что приверженность
писателя к сталинской преобра-
зовательной поступи объясняется
его тактическими ходами. Не иг-
норируя «правых» и даже потраф-
ляя им, он не принимал их «глаза,
обращенные во внутрь», «лавиру-
ющее сознание», «двойное дно»
и «общечеловеческие потроха».
Именно об этом по горячим сле-
дам и поведал Михаил Кольцов,
усмотрев в горьковском «уходе»
насильственные, напитанные из-
быточной злобой, обертоны. Его
книга «Буревестник. Жизнь и
Смерть Горького» писалась во
время процесса, на котором автор
присутствовал. И вышла в свет
практически одновременно со сте-
нографическим отчетом (Поли-
тиздат, 1938). Объясняя причины
«устранения» Горького, Михаил
Кольцов, постигая умом и «при-
верженным напором», переходя-
щим в псалом, пишет: «Актив-
ность Горького в общественной и
государственной работе, его дея-
тельность по сплочению между-
народных сил, его дружба со Ста-
линым не могли не встревожить 
антисоветские круги… Как мог от-
носиться Горький к прихвостням и
агентам буржуазии, к пораженцам
и предателям социалистической
революции, к троцкистам и пра-
вым?.. И, конечно, на него, на пе-
редового, на крупнейшего борца за
коммунизм, был направлен огонь
право-троцкистского блока…»
11.
В истории написания Михаи-
лом Кольцовым книги, изобличаю-
щей сталинских «перерожденцев»
и «право-троцкиских поганых
псов», есть любопытный нюанс:
страшно растерялись советские
евреи – и до сих пор в себя прий-
ти не могут – по причине кольцов-
ской тайнописи. Им не ясно, ка-
кую занять позицию относительно
«журналиста с мировым именем»,
призвавшего мировую обществен-
ность поверить в справедливость
смертного приговора, вынесенно-
го гнусным пособникам «пятой ко-
лонны». И в самом деле, случивше-
еся не вмещается в рамки не только
переоценочно-правовой проблема-
тики, но и в рамки восторжество-
вавшего культурно-либерального
сознания вообще. Между тем коль-
цовский текст, устраняющий все
шероховатости эпохального про-
цесса, не похож ни на что, кроме
самого Кольцова: в «Буревестни-
ке. Жизни и смерти М. Горького»
он ощущает себя «сталинским со-
колом». И разит «организованное
меньшинство» – коварное, безжа-
лостное, марионеточное – в глу-
бине благоговейного ужаса осоз-
навая, что и он, «умный до того,
что ум становился для него само-
го обузой» (И. Эренбург), невыно-
сим для властей предержащих…
Михаил Кольцов (Фриндлянд)
в право-трацкистском процессе –
это Сергей Кургинян в нынешнем
Историческом ТВ-процессе, на-
зывающий вещи своими именами
и благодаря этому обретающей
сюрреалистическую силу. На-
звать – значит, воссоздать. И это не
критический трансцендентализм,
а самая настоящая онтология.
Когда книга об убийцах Горького
была напечатана, Кольцов, «при-
частный ко всему, чем занимался»
(Л. Арагон), был почти мгновенно
«дезавуирован». Художник Б.Е.
Ефимов в своих Воспоминаниях
(«В мире книг», 1987, № 10) при-
водит состоявшийся в это время
разговор с братом: «Не могу по-
нять, что произошло, – говорил
мне Миша, – но чувствую: после
«Буревестника» что-то перемени-
лось… Откуда-то подул зловещий
ледяной ветерок».
14 декабря 1938 года Михаил
Кольцов был арестован в редак-
ции газеты «Правда». Захвачен-
ный динамикой времени – сочета-
нием пафоса массового ликования
с пафосом облигчения, он успел в
«Правде» опубликовать стихот-
ворное заклинание казахского по-
эта Джамбула «Уничтожить!» Это
поистине замечательное творение,
и в сей час дающее ощущение
«омываемого момента» как зано-
во постигаемого Бытия:
Попались в капканы кровавые псы,
Кто волка лютей и хитрее лисы,
Кто яды смертельные сеял вокруг,
Чья кровь холодна, как у серых гадюк…
Презренная падаль, гниющая мразь!
Зараза от них, как от трупов лилась.
С собакой сравнить их, злодеев лихих?
Собака, завыв, отшатнется от них…
Сравнить со змеею предателей злых?
Змея, зашипев, отречется от них…
Ни с чем не сравнить их, кровавых
наймитов,
Троцкистских ублюдков, убийц и бандитов.
Скорей эту черную сволочь казнить
И чумные трупы, как падаль зарыть!..
12.
24 августа 1940 года «Прав-
да» напечатала статью «Смерть
международного шпиона». В ней
говорилось: «Троцкий запутался
в собственных сетях… Организо-
вавший убийство Кирова, Куйбы-
шева, М. Горького, он стал жерт-
вой своих же собственных интриг,
предательств, измен, злодеяний…»
Тема «Горький и Троцкий», по
свидетельству видного филолога
Л.Н. Смирновой, фрагментарно
коснувшейся ее в работе «Memento
more», до сих пор остается за-
крытой. Все горьковские личные
бумаги, упоминающие имя Троц-
кого, пребывают в ОХ – Отделе
Особого Хранения, – а архив са-
мого Троцкого доступен лишь
частично. Тем не менее, заметим
от себя, книги Троцкого, другие
материалы, изданные в России
в преддверии XXI века и после,
если и не проясняют искомую
картину в деталях, то вполне хва-
тают для общего представления.
В «Моей жизни. Опыте автоби-
ографии» (М., 1991) Троцкий вспо-
минает, что впервые встретился с
Горьким на Лондонском съезде
РСДРП, проходившем в начале
мая 1907 года. Горький подошел к
нему первый и произнес обычные,
но весьма проникновенные сло-
ва: «Я ваш почитатель…» К это-
му времени Троцкий был автором
нескольких критических статей о
литературе и политических пам-
флетов, написанных в Петропав-
ловской крепости. Тронутый рас-
положенной осведомленностью
писателя, Троцкий ответил, что и
он такой же, «если не больший по-
читатель Горького»…
В 1908 году Горький и Троцкий
встретились на страницах сборника
«Литературный распад». Троцкий
был составителем, а Горький –а в-
тором статьи «О цинизме». В сво-
ей книге «Моя жизнь» Троцкий об
этом и других «контактах» с Горь-
ким после 1907 года не упоминает.
А они, надо полагать, были, ибо
Н.Н. Суханов «В записках о рево-
люции» (М., 1999) свидетельствует:
«Три генерала революции –Троц-
кий, Луначарский, Рязанов –име-
ли встречу с коллективом редак-
ции «Новой жизни». Произошло
это 25 мая 1917 года, с участием
Горького…»
18 октября 1917 года Горький
выступил на страницах «Новой
жизни» со статьей «Нельзя мол-
чать!» В ней он призвал воздер-
жаться от вооруженного высту-
пления, способного обернуться
кровавой бойней и бессмысленны-
ми погромами. 19 октября в этой
же газете с ответным Словом вы-
ступил Троцкий, где горьковский
упредительный синдром снимал
как «вредоносный» и «беспрос-
ветно-соглашательский». И вы-
ражал абсолютную уверенность в
том, что под «революционные зна-
мена встанет весь рабочий класс».
6 ноября 1918 года –в годов-
щину Великого Октября –Сталин
опубликовал в газете «Правда»
статью «Октябрьский переворот».
Это был настоящий панегирик
Троцкому, ибо Сталин призна-
вал, что всю практическую орга-
низацию восстания осуществил
Троцкий, и этим самым дал ход
революционному делу. Конкрет-
ных сведений о непосредственной
реакции Троцкого на горьковские
«Несвоевременные мысли» и дру-
гие распирающе-протестующие
эскапады нет, но в 1919 году писа-
тель был привлечен им к сотруд-
ничеству во вновь образованном
журнале «Коммунистический ин-
тернационал». Первый номер это-
го журнала попал в руки Бунина, 
и он в своих заметках «Великий
дурман» так прокомментировал
горьковское участие: «Захвали-
вание Горьким новых вождей –
Троцкого и пр. – потрясающий по
своему бесстыдству планетарный
дурман» (М., Сборник «Совер-
шенно секретно», 1997).
В книге «Литература и рево-
люция» (М., 1991), над которой
Троцкий работал летом 1922 года,
Горький упомянут вскользь. Пос-
ле глав, посвященных Белому,
Клюеву, Есенину, Пильняку, идет
глава «Внеоктябрьская литерату-
ра», и в ней Горький назван «про-
тестующим сентименталистом» и
«достолюбезным псаломщиком»
русской культуры. Этот коррек-
тив, однако, оказался только пер-
вым, ритуальным подступом к
писателю. 7 октября 1924 года од-
новременно в двух центральных
газетах – «Правде» и «Извести-
ях» – появилась по настоящему
экзальтированно-хлесткая прора-
ботка Горького – «Верное и фаль-
шивое о Ленине. Мысли по пово-
ду горьковской характеристики».
В восприятии Троцкого, все что
Горький написал о Ленине, «край-
не слабо», страдает «банальным
психологизмом» и «мещанским
морализированием». Рассматри-
вая почти каждый абзац, Троцкий
выносит такой вердикт: «фальшь
и безвкусица», «ужасно воняет фа-
рисейством», «злая отсебятина».
Даже принимая горьковскую фра-
зу о «ленинском воинствующем
оптимизме», он обрушивается на
ассоциативное уточнение –«это
была в нем не русская черта» –и
с нарочитой издевкой вопрошает:
нет ли в этом «огульной клеветы
на русского человека?»
Пропитанный откровенным
неприятием, отзыв Троцкого сму-
тил Горького. Стремясь оказаться
выше «осанны или проклятия»,
он сделал такую личную запись:
«Суждение Льва Троцкого по по-
воду моих воспоминаний о Ле-
нине написаны хамовато… Не
помню случая, чтобы Троцкий
писал так нарочито грубо и так
явно –тоже как будто нарочито –par неумно…Троцкий –наиболее чу-
жой человек русскому народу и
русской истории». («Неизвестный
Горький» М., 1994)
Сразу после смерти Горького
Троцкий опубликовал в «Бюл-
летене оппозиции» статью-не-
кролог, датированную автором
9 июля 1936 года. Давая оценку
Горькому, как «замечательному
писателю, оставившему крупный
след в развитии русской интелли-
генции и рабочего класса», Троц-
кий далее пишет: «…покойного
писателя изображают сейчас в
Москве непреклонным револю-
ционером и твердо-каменным
большевиком. Все это бюрократи-
ческие враки!.. Его вражда к боль-
шевикам в период Октябрьской
революции и гражданской войны,
как и его сближение с термидо-
рианской бюрократией, слишком
ясно показывают, что Горький ни-
когда не был революционером…
Но во всех своих фазах Горький
оставался верен себе, своей соб-
ственной очень богатой и вместе
сложной натуре. Мы провожаем
его без нот интимности и без пре-
увеличенных похвал, но с ува-
жением и благодарностью: этот
большой писатель и большой че-
ловек навсегда вошел в историю
народа, прокладывающего новые
исторические пути». (Л. Троцкий.
«Дневники и письма». М., 1994).
13.
В традиционном советской ли-
тературоведении легенда о Троц-
ком – вдохновителе убийства 
Горького – бытовала до смерти
Сталина. Тотчас после этого собы-
тия возникла другая: главный ви-
новник ухода Горького – Сталин.
Версия о коробке конфет – как
орудии убийства – была отсорби-
рована в эмигрантской прессе. И
вошла в книги и журналистские
статьи В. Баранова, А. Ваксбер-
га, В. Иванова, Б. Гилельсона, Ю.
Фельштинского и др. В фунда-
ментальном обзоре «Горький: ди-
алог с историей» Л. Спиридонова
убедительно опровергает эти до-
мыслы. Однако сама идея «ковар-
ного умерщвления» не померкла,
и кубанский беллетрист В. Рунов,
возвратившись к ней в «Послед-
нем часе», вновь обыгрывает ги-
потетические конфеты.
В черновом варианте книги
Троцкого «Stalin», вышедшей в
Париже в 1948 году, есть такая
запись: «Недавно умерший со-
ветский дипломат Раскольников
в своем предсмертном письме вы-
сказал уверенность, что Горький
умер естественной смертью. Дей-
ствительно, каков смысл в убий-
стве 67-летия больного писате-
ля?» (Лев Троцкий. «Дневники и
письма» М., 1994)
Олимпиада Дмитриевна Черт-
кова (1878-1951 гг.), в молодости
горничная М. Ф. Андреевой, а в
дальнейшем верный и надежный
помощник Горького, вспоминает:
«За день перед смертью Алексей
Максимович проснулся ночью
и говорит: «А знаешь, я сейчас
спорил с Господом Богом. Ух, как
спорили. Хочешь –расскажу?» –par но мне неловко стало расспраши-
вать. Так я и не узнала, о чем он
спорил с Богом… А потом впал в
беспамятство… И вдруг начал ма-
териться. Матерился и матерился.
Вслух. Я ни жива, ни мертва. По-
том затих… Я приложила ухо к
груди –послушать –дышит ли?
Вдруг как он меня обнимет креп-
ко, как здоровый, и поцеловал. Так
мы с ним и простились. Больше
он в сознание не приходил…»
В контексте этого безыскусного
«проговаривания» нельзя не заме-
тить, что Горький не боялся смер-
ти также, как не боялся и жизни.
Воспринимая все как должное, он
изначально был и оставался гото-
вым к тому, чтобы принять любой
поворот, любой финал. В «Пред-
смертных записях», опублико-
ванных в книге «Вокруг смерти
Горького» (М., 2001), читаем о его
ощущении приближающегося кон-
ца следующее: «Вещи тяжелеют:
книги, карандаш, стакан, и все ка-
жется меньше, чем было… вялость
нервной жизни –как будто клетки
нервов гаснут –покрываются пе-
плом, и все мысли сереют… гово-
рю бессвязно…ничего не хочет-
ся»… И ни слова о боли, о каких-то
неприятных позывах, –только
констатация угасания. Никто из
бывших рядом близких людей,
включая врачей, не видит никаких
чрезвычайных симптомов. Про-
сто –«могучий организм сдает…»
Впрочем, версия о «могучем
организме», захватившая сторон-
ников «насильственного ухода», –par предельно относительна. Лечащий
врач Д. Плетнев недвусмысленно
отмечал: «Оглядываясь на про-
шлое, можно только удивляться,
как Горький прожил столько лет
с такими легкими» («Вопросы ли-
тературы». 1990, № 6). А в самом
начале 20-х годов Бертран Рассел,
посетивший Россию и встретив-
шийся с Горьким, оставил такую
запись: «Он лежал в постели и по
всей вероятности был уже близок
к смерти, очевидно, находился
во власти каких-то очень силь-
ных переживаний. Он настойчи-
во просил меня, говоря о России,
всегда подчеркивать, что ей при- 
шлось выстрадать… Горький сде-
лал все, что в состоянии сделать
один человек для сохранения ин-
теллектуальной и художествен-
ной жизни России. Мне казалось,
что Горький умирает и с его смер-
тью может умереть культура».
(Бертран Рассел. «Наука», 1991).
Осенью 1921-го и зимой-вес-
ной 1922-го года, по свидетель-
ству немецких врачей санатория
Санкт-Блазиен, Горький был ка-
тастрофически близок к смерти:
«Туберкулез грыз его, как злая
собака. Он плевал кровью, тяжело
дышал, а к тому же страдал цин-
гой и тромбофлебитом». Доктор
Ф. Краус, один из лучших специ-
алистов по легочным болезням,
находил его состояние опасным:
«Сердечная сумка срослась с ле-
гочной плеврой, и рентгеновский
снимок показывает, что осталась
только треть легких». Но он, по
словам доктора, не только про-
должал «жить полной жизнью:
радоваться, любить, страдать, а и
творить, желая страстно только
одного, чтобы ему не мешали ра-
ботать…» (См.: Хьетсо Г. Максим
Горький, М., 1997).
Начиная с 1931 года, согласно
«Записям» Ивана Марковича Ко-
шенкова (1897-1960гг.), комендан-
та дома на Малой Никитской, 6,
Горький неизменно говорил: «По-
жить бы еще лет 7-8 и хорошенько
поработать». В своей «Хронопи-
си», оформленной тематически:
«Письма Горького в адрес читате-
лей», «Дети и Горький», «Болезнь
Макса», «Пленум Союза писате-
лей», Кошенков многократно по-
вторяет это горьковское заветное:
«еще бы – годиков 7-8». И подчер-
кивает: годы шли, а Алексей Мак-
симыч и не думал уменьшать на-
меченные «трудовые сроки».
Первое правительственное со-
общение о болезни А.М. Горько-
го появилось в «Правде» 6 июня
1936 года. Последнее – о смерти –
19 июня 1936 года. О течении бо-
лезни и ее исходе написаны, без
преувеличения, «горы» и – доста-
точно убедительно. И если есть
смысл еще раз вернуться к роко-
вому моменту, то необходимо, по-
видимому, задержать взгляд не на
активации предположений или
внешних предпосылках, а на вну-
тренней жизни Горького, его – хто-
нической бездне, где по сию пору
бродит и бредит неуемный рус-
ский человек. 26 июня 1936 года
литературная газета опубликова-
ла такое свидетельство журнали-
ста С. Фирина: «28 мая я послал
Горькому рассказ бывшего вора
Михаила Брилева. Рукопись Бри-
лева была мне 2 июня возвращена
с детальнейшими пометками на
74 страницах. Некоторые страни-
цы буквально исписаны критиче-
скими заметками писателя. К ру-
кописи приложено письмо на двух
страницах с подробнейшими раз-
бором рассказа Брилева…И пись-
мо, и заметки на полях написаны
дрожащей рукой». (Цит. по: «Во-
круг смерти Горького». М., 2001)
14.
Самое короткое жизнеописа-
ние Горького, подхваченное ради-
кальными либертинами и демоно-
идами, принадлежит почтенному
редактору газеты «Речь», а в эми-
грации издателю «Архива рус-
ской революции» И.В. Гессену.
Вот оно: Горький после недолгих
капризных колебаний побежал за
колесницей победителей, у них
преуспел и с большой помпой по-
хоронен в Москве. (см.: С. Рома-
новский. «Нетерпение мысли».
Спб, 2000). А самое сакрамен-
тальное – Борису Парамонову,
который горьковское перо рассма- 
тривает как некий «блокбастер»,
направленный сразу против всех.
Ибо Горький, по его выкладкам,
«не любил евреев так же, как он
не любил интеллигентов, не лю-
бил большевиков, буржуев, му-
жиков, как не любил в конце кон-
цов навязанную ему «культуру»,
которую трактовал как насилие
именно потому, что она его наси-
ловала». («Горький, белое пятно»,
«Октябрь», 1992, № 5).
В последние годы о Горьком –
предельно негативного – написа-
но чрезмерно много, и все же эта
фигура не «задвигается» в тень.
Тенденциозный подход к Горько-
му как к писателю, «навевающему
сон золотой», сложился достаточ-
но прочно, – но нельзя думать, что
Горький постигнут как глубинное
явление. Мережковский, посвя-
тивший Горькому статьи «Чехов
и Горький», «Горький и Досто-
евский», «Сердце человеческое и
сердце звериное», дал ему пара-
доксальную и вместе с тем порази-
тельно-воодушевляющую оценку:
«О Горьком как художнике боль-
ше двух слов наверное, говорить
не стоит. Но те, кто за сомнитель-
ной поэзией не видит в Горьком
знаменательного явления, ошиба-
ются еще больше тех, кто видит
в нем великого поэта. В произве-
дениях Горького нет искусства;
но в них есть то, что едва ли не
менее ценное, чем самое высокое
искусство: жизнь, правдивейший
подлинник жизни, кусок, вырван-
ный из жизни с телом и кровью».
Это сказано Мережковским
после 1905 года, в период «мглы
и тени смертной». А вот –в 1916-
ом, в канун революции, когда сам
воздух, опубликованного в «Ле-
тописи» горьковского «Детства»,
воспринимался как нечто про-
роческое. «Откуда идет Россия –par можно судить по Достоевскому,
Чехову, Толстому, а куда –по Горь-
кому,» –пишет Мережковский в
статье «Не святая Русь». А завер-
шает статью почти гимном Горь-
кому, «этому молодому Велика-
ну»: «Да, не в святую, смиренную,
рабскую, а в грешную, восстаю-
щую, осбождающуюся Россию
верит Горький. Знает, что Святой
Руси нет; верит, что Святая Рос-
сия будет. Вот этой-то верою де-
лает он, безбожный, Божье дело.
Ею-то он и близок к нам –бли-
же Толстого и Достоевского. Тут
мы уже не с ними, а с Горьким».
Масштабность горьковской фи-
гуры сегодня не входит в сознание
даже самых верных его привер-
женцев. Мало кто вслед за Ме-
режковским отважится повторить:
«Кончился один Горький, начался
другой: чужое лицо истлело на нем
и обнажилось свое простое лицо –par лицо всех, лицо всенародное». А
между тем –в смысле этого «все-
народного лица» –он значим не
менее, чем Пушкин или Толстой.
Не случайно в 1918-ом на вечере
в издательстве «Всемирная лите-
ратура», посвященном 50-летию
писателя, Александр Блок со-
вместил его с эпохой и встроил в
грядущий великорусский космос:
«Если и есть реальное понятие
«Россия», или лучше –Русь –по-
мимо территории, государствен-
ной власти, государственной
церкви, сословий и пр., т.е. если
есть это великое, необозримое,
просторное, тоскливое и обето-
ванное, что мы привыкли объ-
единять под именем Руси, –то
выразителем его надо считать в
громадной степени –Горького…»
15.
Тема позднего Горького – тема
смерти. «Егор Булычов и дру-
гие», «Васса Железнова», «Жизнь 
Клима Самгина» – это фантазии
о смерти как преображении. В
«Климе Самгине» не искаженный
крестной мукой познания элитар-
но-алогичный мир умирает, а пи-
сатель Максим Горький. Парив-
шему в поднебесье Буревестнику
всегда импонировал Ницше, ска-
завший, что обреченный не имеет
права на пессимизм. Перед лицом
смерти Горький абсолютно есте-
ственно проделал подлинно опти-
мистический кунштюк: во время
посещения его на предсмертном
одре Сталиным и другими чле-
нами Политбюро, был жизнера-
достен, энергично двигался и вы-
пил с вождем за свое здоровье.
Последние часы писателя, судя по
книге «Вокруг смерти Горького»,
- не драма, а трагифарс, местами
переходивший в водевиль. Перед
смертью Горький произвел корен-
ную переоценку ценностей. Ему
не стало дела до интеллигентско-
творческой дворни, вертевшейся
на Малой Никитской, в Горках и,
вообще, на захребетно-лакейском
подиуме. Он сосредоточил свой
взор не на стенающих-стебаю-
щих «во всеобщей готовности»,
а на человеке «длинной воли»,
Правителе, обладающем такими
доблестями как верность, честь,
отвага. И наклоненном к нетерпе-
нию во власти над плебсом худ-
ших, чем он. Мария Игнатьевна
Будберг, секретарь Горького в
20-е годы, волшебная Мура, ко-
торой он посвятил «Жизнь Клима
Самгина», рассказывает: «Умер
Алексей Максимович, в сущ-
ности, 8 июня, а не 18-го, и если
бы не посещение Сталина, вряд
ли бы вернулся к жизни. Самой
большой радостью была опубли-
кованная в газетах Конституция,
текст которой он положил под по-
душку со словами: «Мы тут вся-
кими пустяками занимаемся, а
там камни от счастья кричат…»
Вообще, «сталинский пласт»
необыкновенно значим у Горько-
го. Вышеупомянутая Липа Черт-
кова, которой он говорил: «На-
чал жить с акушеркой и кончаю
жизнь с акушеркой», вспоминает:
«Высокочтимую публику Алексей
Максимович откровенно не лю-
бил. «–Ты от этих бар держись по-
дальше. Держись простых людей –par они лучше», –давал он ей совет.
И в адрес высоких гостей бросил
однажды крайне отчужденное:
«Хоть бы крушение какое-нибудь,
чтобы не появились тут…» «Стра-
шен человек!..» –это горьковское
восклицание приводит К. Федин в
своей книге «Горький среди нас»
(М., 1968). И этим самым дает воз-
можность подсмотреть душу пи-
сателя, чья личность, как и всякая
личность была величиной пере-
менной, попросту –надэтичной,
житейской, смертной.
Немеркнущая значимость
Горького и гибель русского все-
человека, сдобренного «иегудии-
ло-семитским идеалом», –явле-
ния одного порядка. Великоросс,
тот самый, что возник в 1926-ом,
когда обрели официальный статус
Украина, Белоруссия и РФ, –не
состоялся. Смерть Горького, а по-
том и Сталина, «палача сучьего
растления» (М. Лобанов), явилась
символическим событием, зна-
ком общенародной судьбы. Про-
екция писателя: «Рабы должны
переродится в людей, а владыки
исчезнуть, –обернулась проекци-
ей незадавшейся русской надеж-
ды. Фатальное предначертанность
здесь, разумеется, не неизбеж-
ность, а –самоотравление. Аллер-
гическая реакция на собственные
ткани, отвергнувшие кипучую
безмерность и принявшие ли-
берально-местечковую матрицу
«Пост» –постисторию, посткуль-
туру, постгуманизм, постреаль-
ность, постчеловека… 
16.
В 1915 году, в разгар Первой
Мировой войны, Горький пред-
принял издание коллективного
сборника «Щит», направленного
против антисемитизма, в защиту
всех «галактических» евреев, по-
страдавших от военных действий.
Приобщив к участию Л. Андре-
ева, Ф. Сологуба, В. Короленко,
Д. Мережковского, А. Толстого, с
просьбой поддержать начинание
Горький обратился и к Бунину. Как
свидетельствует А. Нинов в своей
книге «М. Горький и Ив. Бунин»
(Л., 1984), в бунинских записях за
январь 1915 года сохранились та-
кие заметки: «8 января. Завтракал
у нас Горький. Читал свое воззва-
ние о евреях». «14 января. Заседа-
ли у Сологуба. Усилили воззвание
в защиту евреев. Наметили поезд-
ку на панихиду по Надсону».
Горький в своем «Вступитель-
ном слове» к сборнику не толь-
ко з а к л е й м и л а н т и с е м и т и з м
как проявление социальной дикос-
ти, но и обрушился на внесос-
ловную «чернь», которая являет
опору всякой реакции. «Кроме на-
рода, – писал Горький, – есть еще
«чернь» – нечто внесословное, вне-
культурное, объединенное темным
чувством ненависти ко всему, что
выше ее понимания. Я говорю о той
«черни», которая у Пушкина опре-
деляет сама себя такими словами:
Мы малодушны, мы коварны,
Бесстыдны, злы, неблагодарны,
Мы сердцем хладные скопцы,
Клеветники, рабы, глупцы.
«Чернь», вобравшая и некото-
рых оголтелых собратьев из ев-
рейского племени, является вы-
разительницею зоологических
начал, таких как юдофобство».
Бунин для сборника «Щит»
отобрал небольшой стихотвор-
ный цикл на библейские темы –par «День гнева», «Тора», «Гробница
Рахили», «Столп огненный»…
Проблематику отобранных сти-
хов он вывел из Апокалипсиса,
Ветхого Завета и Нового Завета,
но общечеловеческий нарратив
мотивировал не верификацией
пороков и грехов, укорененных в
национальном «нутре», а актуаль-
ной полифонией:
Сафия, проснувшись, заплетает ловкой
Голубой рукою пряди черных кос:
«Все меня ругают, Магомет, жидовкой», -
Говорит сквозь слезы, не стирая слез.
Магомет, с усмешкой и любовью глядя,
Отвечает кротко: «Ты скажи им, друг:
Авраам –отец мой, Моисей –мой дядя,
Магомет –супруг…»
Для Горького, писавшего иначе
и мыслившего иначе, такой подход
показался «прирожденной заслу-
гой». И он, мысля Бунина сотруд-
ником «Летописи», антимилитар-
ного журнала, задуманного им, в
коротком письме назвал его «со-
творцом лучшего мира, нашед-
шим точку опоры в круговороте
времен». Горьковское письмо тро-
нуло Бунина, и Иван Алексеевич
15 марта 1915 года благодарно от-
ветил: «Вы истинно один из тех, о
которых думает душа моя, когда я
пишу, и поддержкой которых она
так дорожит». (см.: А. Бобореко.
И.А. Бунин. «Материалы для био-
графии» М., 1967).
Каким оказался общий знаме-
натель этого взаимопритяжения?
«Мягкий» филосемит Горький
форсировал свое представление о
том, что «азиатские настроения» и
«злая покорность» –главное в рус-
ской натуре. И в первом же номе-
ре «Летописи» за 1915 год в статье
«Две души» обрушился на «ма-
ниловский оптимизм» казенных
патриотов, что всегда рьяно пори-
цали русский народ за его склон-
ность к «революциям», а сегодня
льстят ему в надежде, что он для 
них выиграет бойню. Бунин такой
подход воспринял как программ-
ный и в «Одесских новостях» 26
апреля 1916 года определил его
как «ниспосланный свыше». Од-
нако Леонид Андреев истолковал
горьковскую дуальность иначе –
как регрессивно-манипулятив-
ную. И присоседился к тем, кто
обвинял Горького в «поношении
Отчества», «подрыве и измене»,
свивших гнездо в «Летописи».
«Отношение Горького к России по-
ражает своей неосмысленностью
и тупой жестокостью, – сокру-
шенно заметил Андреев в статье
«О Двух душах М. Горького». И,
усматривая в двоедушии Горького
сублимацию оборотничества, до-
бавил: «Даже трудно понять, что
это, откуда могло взяться? Всякое
охаяние русского народа, всякую
напраслину и самую глупую кле-
вету он принимает, как благую
истину… Нет, писать о нем труд-
но без раздражения. А бороться с
ним все-таки необходимо: конеч-
но, русской души не убудет от его
статей, но на теперешней жизни
нашей и ее ближайших судьбах
проповедь Горького, подкреплен-
ная его мнимым величием, может
отразиться весьма печально».
Еврейство, антисемитизм, ис-
купительное здравомыслие не
стали на страницах «Летописи»
патогенным фактором, ибо фигу-
рировали лишь частично, как ан-
титеза «черносотенному мракобе-
сию». Но вид на красную строку в
ближайшей человеческой истории
им был задан «феерический». (см.:
А. Нинов. «Горький и «Летопись»,
«Нева», 1966 № 1)
17.
20 июня 1936 года, спустя 2 дня
после смерти Горького, его лич-
ный врач Лев Григорьевич Левин
опубликовал в «Известиях» свои
заметки. Они называются «По-
следние дни» и рассказывают о
чем говорил Горький «в короткие
и светлые промежутки» смертель-
ной болезни. Среди литературных
и общекультурных тем упомина-
ется и «антисемитский» Феникс,
с которого Алексей Максимович
еще во время Первой Мировой
«содрал кожу». Воспроизводя
отрывочные фразы писателя и
бессвязные слова: «вредители»,
«обноски», «Щит», «Меч», «фаб-
рикаторы», Левин приводит и
напряженное горьковское прори-
цание: «Будет война… Надо гото-
виться… Надо быть застегнутым
на все пуговицы…»
2 декабря 1937-го Левин был
арестован как причастный к пра-
во-троцкистскому блоку. Ему
вменялось убийство Горького –
верного друга и помощника Ле-
нина-Сталина – «путем непра-
вильного лечения», расчленение
СССР и восстановление буржуаз-
ного строя. Удивительный «пост-
индипендент» являет сегодня
это судебное действо как в плане
«пристраивания вины», так и в
плане ответа за содеянное. Важ-
нейшая компонента в признаниях
Левина - «неизбежность исхода»
или «память смертная». Присут-
ствие смерти определяет здесь
стратегию и тактику всего про-
исходящего. Сообщение Левина
«наверх» перед «началом горьков-
ского конца»: «У нас тут все от-
лично. Мы его мытарим, делаем
клизму и другие нужные вещи»,
- это мизансцена. Разглядывание
в горьковском лике черепа. Как и
наплывы опредмеченной памяти
о последнем часе Максима Пеш-
кова, смещающие и деформирую-
щие подлинную картину гибели.
Лев Григорьевич Левин –это
феноменально-фарисействующий
Лис… Только не в винограднике,
а в пра-идиллической псарне-ов- 
чарне, которому избыток прони-
цательности и ума помешал стать
преданным вождю сателлитом.
На заседании 8 марта 1938 года,
на вопрос прокурора Союза ССР
А. Вышинского: «Каким путем
был умерщвлен Горький?» – Ле-
вин отвечает поразительно испо-
ведально, не столько маскируя,
сколько форсируя свою причаст-
ность. То есть демонстрирует суб-
стат откровения, обнажающий
заведомый эскапизм – бегство
от действительности. Казусную
аберрацию, провокативно претен-
дующую на постмодернистский
дубляж или даже избранничество.
18.
Вот, исходя из материалов про-
цесса, корреляты оцепенело-об-
реченной рефлексии или наваж-
дения Левина, «врача-убийцы»,
приведшие Горького к «гаран-
тированной смерти»: «Алексей
Максимыч любил прогулки. Ему
было предложено их практико-
вать без ограничений…Горький
очень любил труд; в парке, в саду
любил рубить сучья деревьев или
скалывать кусочки скал. Все это
ему было рекомендовано во вред
здоровью. Горький любил огонь,
пламя, и это было нами исполь-
зовано. После утомления Горь-
кого работой, собиралось все в
кучу, разжигалось пламя, Горь-
кий стоял около этого костра,
было жарко и все это пагубно
действовало на его здоровье…»
«…Для приезда Горького в Мо-
скву был выбран такой момент,
чтобы он мог заразиться гриппом.
Он был очень склонен к заболева-
нию гриппом, и грипп часто ослож-
нялся бронхитом или воспалением
легких. Узнав, что в доме Максима
Горького гриппозное заболевание
(внучки тогда болели гриппом),
Ягода сообщил об этом в Крым, и
было организовано возвращение
Максима Горького. Приехав в грип-
позную квартиру, Горький заболел
гриппом, который очень быстро ос-
ложнился крупозным воспалением
легких, принявшим сразу тяжелое
течение…Мы применяли только те
лекарства, которые в этих случа-
ях обычно применяются, но при-
меняли их в неимоверно большом
количестве. В данном случае они
переходили в свою противополож-
ность. Сердечный мотор, бесконеч-
но нажимаемый, сдавал свои силы,
терял свою работоспособность и
в конце концов не выдержал».(см.
«Судебный отчет по делу антисо-
ветского право-троцкистского бло-
ка» М., Юридическое издательство
НКЮ СССР, 1938; М. «Междуна-
родная семья», 1997)
15 марта 1938 года Левин был
расстрелян в Москве. Владислав
Ходасевич, хорошо знавший Льва
Григорьевича, выразил сомнение
относительно газетной версии в
виновности врача, «умертвивше-
го великого писателя». В своем
эссе «О смерти Горького», увидев-
шего свет много позже, он дал та-
кое толкование случившемуся: «В
газетах представлены сведения
не слишком точные. По тому, что
сообщалось о Левине, читатель
мог заключить, что это какой-то
мелкий провинциальный врач,
раздобытый большевиками для
темных дел. В действительно-
сти Левин успешно практиковал
в Москве и его называли «крем-
левским врачом»; он лечил Лени-
на, К. Цеткин, Дзержинского,
Менжинского, Ягоду и всю его
семью. Был популярен в артисти-
ческой среде – дружил с семьей
Леонида Пастернака, хорошо знал
Шаляпина, Качалова, Р. Роллана.
И вот когда он признается, что
ускорил смерть Горького, – все су-
щество мое отказывается верить
ему». («Некрополь». М., 1996)
19.
Нынешний расхожий постулат:
«Горький есть 100-процентная
эссенция тоталитарной идеоло-
гии, которую не может выдержать
даже самый притерпевшийся же-
лудок», – сплошная русофобия,
продукт инфантильно-суррогат-
ного сознания унтерменьшей,
обслуживающих воцарившуюся
ложь. Дело в том, что «воинству-
ющая тотальность», мнящаяся
доморощенному некро-образовн-
цу Виктору Ерофееву и прочим
эрзац-культуртрегерам особен-
ностью одного Горького, принад-
лежит всем сколько-нибудь зна-
чительным русским писателям
без исключения. Именно живая
целостность, клокочущая пассио-
нарность, божественная органи-
ка являют в сей мессианский час
способ постижения «бытийного
текста».
11 декабря 1930-го года в «Из-
вестиях» была опубликована ста-
тья Горького «Гуманистам». Это
было послание Генриху Манну и
Альберту Эйнштейну, которые се-
товали, что в СССР не дают хода
инакомыслию и даже преследуют
его. «Надо ли для формовки здоро-
вого сознания совершать насилие
над ним? – ставит писатель в статье
вопрос. И отвечает – Я говорю –
да!.. Культура есть организован-
ное разумом насилие над зоологи-
ческими инстинктами людей…»
Максим Горький одним из пер-
вых в новейшую эпоху осознал:
заблуждения и злодейства тота-
литарного режима гораздо менее
пагубны, чем омерзительная то-
лерантность Западного Отчужде-
ния. Безжалостно препарировав
недужащую полость буржуазной
цивилизации –химерический гу-
манизм, –писатель далеко напе-
ред начертал: Западная Система
куда более изощренна, монстру-
озна, мозахична и бесчеловечна,
чем любая Восточная Деспотия.
Она завораживает обман. Иллю-
зия строго бдится –раскрепощен-
ный общестатистический человек
ставится в центр вселенной. Од-
нако, искусно побудоражив сво-
бодой слова, иллюзия необратимо
переходит на более тонкий и не-
честивый уровень. Закомплексо-
ванно-пустотное существование
становится искомым идеалом и
ценностью для остающегося еще
не выдрессированным скопища.
20.
Если следовать установив-
шемуся ныне критерию и сте-
пень гениальности определять
степенью близости к Библии,
то надо признать, что Горький к
ней – ближе других. Правда, ли-
беральный бомонд уверяет, что,
страдая сталинизмом, Горький
грешил и мещанским комплек-
сом, был филистерски неумиро-
творен. Похоже, что за житей-
скую неуемность принимают
безразмерный размер его натуры,
ту Божью «отприродность», где
только и водятся живые клетки.
В очерке «Л.Н. Толстой» есть
место, где Горький называет вели-
кого писателя «блаженным боля-
рином Львом». Вот это, очевидно,
и есть то, что Ницше определяет
как «высокую мораль русских».
Но это же, заметим, - и наша по-
вседневная практика, вековечный
«прикол» русского множества.
Горький неизменно славословил
Сталина. А, скажем, тот же Сол-
женицын –только хулил. Од-
нако, несмотря на апологетику,
Горький воспринимается как ря- 
щество мое отказывается верить
ему». («Некрополь». М., 1996)
19.
Нынешний расхожий постулат:
«Горький есть 100-процентная
эссенция тоталитарной идеоло-
гии, которую не может выдержать
даже самый притерпевшийся же-
лудок», – сплошная русофобия,
продукт инфантильно-суррогат-
ного сознания унтерменьшей,
обслуживающих воцарившуюся
ложь. Дело в том, что «воинству-
ющая тотальность», мнящаяся
доморощенному некро-образовн-
цу Виктору Ерофееву и прочим
эрзац-культуртрегерам особен-
ностью одного Горького, принад-
лежит всем сколько-нибудь зна-
чительным русским писателям
без исключения. Именно живая
целостность, клокочущая пассио-
нарность, божественная органи-
ка являют в сей мессианский час
способ постижения «бытийного
текста».
11 декабря 1930-го года в «Из-
вестиях» была опубликована ста-
тья Горького «Гуманистам». Это
было послание Генриху Манну и
Альберту Эйнштейну, которые се-
товали, что в СССР не дают хода
инакомыслию и даже преследуют
его. «Надо ли для формовки здоро-
вого сознания совершать насилие
над ним? – ставит писатель в статье
вопрос. И отвечает – Я говорю –
да!.. Культура есть организован-
ное разумом насилие над зоологи-
ческими инстинктами людей…»
Максим Горький одним из пер-
вых в новейшую эпоху осознал:
заблуждения и злодейства тота-
литарного режима гораздо менее
пагубны, чем омерзительная то-
лерантность Западного Отчужде-
ния. Безжалостно препарировав
недужащую полость буржуазной
цивилизации –химерический гу-
манизм, –писатель далеко напе-
ред начертал: Западная Система
куда более изощренна, монстру-
озна, мозахична и бесчеловечна,
чем любая Восточная Деспотия.
Она завораживает обман. Иллю-
зия строго бдится –раскрепощен-
ный общестатистический человек
ставится в центр вселенной. Од-
нако, искусно побудоражив сво-
бодой слова, иллюзия необратимо
переходит на более тонкий и не-
честивый уровень. Закомплексо-
ванно-пустотное существование
становится искомым идеалом и
ценностью для остающегося еще
не выдрессированным скопища.
20.
Если следовать установив-
шемуся ныне критерию и сте-
пень гениальности определять
степенью близости к Библии,
то надо признать, что Горький к
ней – ближе других. Правда, ли-
беральный бомонд уверяет, что,
страдая сталинизмом, Горький
грешил и мещанским комплек-
сом, был филистерски неумиро-
творен. Похоже, что за житей-
скую неуемность принимают
безразмерный размер его натуры,
ту Божью «отприродность», где
только и водятся живые клетки.
В очерке «Л.Н. Толстой» есть
место, где Горький называет вели-
кого писателя «блаженным боля-
рином Львом». Вот это, очевидно,
и есть то, что Ницше определяет
как «высокую мораль русских».
Но это же, заметим, - и наша по-
вседневная практика, вековечный
«прикол» русского множества.
Горький неизменно славословил
Сталина. А, скажем, тот же Сол-
женицын –только хулил. Од-
нако, несмотря на апологетику,
Горький воспринимается как ря-  дополагатель добра и зла. А хули-
тель Солженицын как инкарнация
смердяковского сознания. В его
«Архипелаге», например, легко на-
толкнуться на приятие фашистско-
го сапога: «Подумаешь! Висел пор-
трет с усами, повесим с усиками…»
Однако – предельно ясно, что речь
здесь идет столько же о Сталине,
сколько и о нас, находящихся под
вопросом. И от этого благопри-
стойный лик сановного Титана на
глазах, что называется, курвится,
превращается в «золотого оборот-
ня», осуществлявшего свой «при-
хлоп-притоп» на костях русских,
за счет русских, против русских…
21.
Максим Горький, чье земное бы-
тование завершилось 75 лет назад
(1868-1936гг.) – сам Русский Мир,
Русский Путь и – одновременно –
его крушение и базовый рессурс.
Это от него, от Сына Земли Рус-
ской в благодарном почтении и по-
каянном отвращении разбежались
его приемные сыновья – Зиновий
Свердлов, Самуил Маршак, Исаак
Бабель, – которым он отдал свое
посланческое имя Пешков и у ко-
торых пробудил искус: принимать
полет – за правду, а чару – за свя-
тость. Чтобы потом, в альтернатив-
ном межвременьи, они – вместе с
Генрихом Ягодой, Львом Троцким,
Львом Левиным и другими «возне-
сенными» – могли являть зашиф-
ровано-гипотетический осадок, на
котором лидеры либерально-ком-
фортного обновления будут возво-
дить Рашку без кавычек.
18 мая 1935 года в небе над Мо-
сквой при весьма странных, так до
конца и не проясненных обстоя-
тельствах, разбился многомотор-
ный самолет «Максим Горький». По
городу поползли слухи, будто лет-
чик, врезавшийся в Гиганта, сделал
это сознательно, руководствуясь
установкой. Для Горького, расколо-
того душой и телом после смерти
сына, это предзнаменование стало
испытанием на «ножевом острие».
На первых порах естественной ре-
акцией было – замуровать себя в
«клетке», внутри той «реально-
сти», что в лице многочисленной
обслуги опутала писателя тыся-
чами незримых нитей, ведущих
куда-то во вне. Однако Горький
предпочел «сожжение сует» и – те-
атрализовал анти-диверсионный
«arrangement». По свидетельству
И. Кошенкова, наблюдая за кру-
говертью в доме, Алексей Мак-
симович проронил: «Враги всю
жизнь у меня были, но – где-то,
а теперь – со мной, на месте са-
мых близких…» И этим самым
«сохранил себя». Проще, остался
абсолютно обыкновенным – «вет-
хим», простым и извечно про-
блемным русским человеком…