Маяковский хочет забыться

 

              М а я к о в с к и й  х о ч е т  з а б ы т ь с я
                (К и н о р а с с к а з  №10)


      Вечер 13-го апреля.
      Серый «Рено» подруливает к Ленинградскому вокзалу.
      – Остановитесь здесь, товарищ Гамазин, – обращается Маяковский к шоферу. У него болит горло. Говорит с трудом. – И, пожалуйста, не сердитесь за мою ругань. Из-за болезни у меня паршивое настроение.
      – Что вы, Владимир Владимирович! Я уже давно все забыл, – говорит Гамазин.
      И говорит неправду. И знал он о нем все, и все о нем запоминал, потому что ему ежедневно надо было отчитываться перед Лилей Юрьевной. Где был, что говорил, с кем встречался Владимир Владимирович – ничто не должно было ускользнуть от ее пристального взора. Все должно было быть предметом ее тщательного разбора. Да и как ей было не держать руку на пульсе, если тебя в любую минуту могут оттеснить, сбросить с пьедестала. Сначала Татьяна Яковлева, сейчас Полонская. Да мало ли еще кто. Ко всему нужно было прислушиваться. Держать ухо востро. И она держала.
      Маяковский направляется к модно одетой женщине, стоящей у обочины и делающей вид, что не видит его.
      – И как ей не надоест притворяться, – думает он и окликает ее: – Муся!
      – Извини, Володя, задумалась, – как бы очнувшись, говорит женщина.
      Женщина эта – Мария Валентиновна Малаховская, одна из дорогих, котирующихся московских модниц, с которой жил тогда Маяковский.
      – Я за тобой, – обратился он к ней.
      – Я, наверное, не смогу поехать к тебе.
      – Что за черт! Все будто бы сговорились сегодня мучить меня.
      – Извини, Володя, я бы с удовольствием. Но не сегодня.
      – Все мне говорят: нет! Только «нет». Везде «нет». Я этого не вынесу!
      – На мне свет клином не сошелся. Пригласи другую.
      – Некого мне приглашать.
      – У тебя есть Полонская.
      – Нет у меня Полонской! Сегодня позвал ее на бега, не поехала. Пригласил вечером идти к Катаеву, отказалась. А я знаю, что она пойдет. Только без меня. А мне сегодня никак нельзя оставаться одному.
      – Бедненький, тебя обижают, – шутливо-сочувственным тоном говорит Мария Валентиновна. – Я бы с удовольствием пошла к тебе. Но не могу. Честное слово. А давай вот что. Поедем-ка со мной в Ленинград.
      – Отлично. Еду! –  как за спасательный круг, хватается за эту идею Маяковский. – Где тут кассы? Возьму места в самом лучшем вагоне. В двухместном купе. Плевать, что у меня с собой ничего нет. В Ленинграде куплю… Или нет, – останавливается Маяковский. Настроение его быстро меняется. – Ничего не выйдет. Понимаешь, я обещал Полонской сходить к врачу. Я даже листки из календаря вырвал и таскаю с собой, как идиот, чтобы не забыть. – Маяковский достает из кармана помятые листки. – Вот. Сегодняшний, 13-го апреля 1930 года, и завтрашний  14-го. Хотя я не знаю, зачем мне врач. Но раз обещал… Поехали ко мне, Муся! Не буди во мне зверя. А то я тебя силой затащу в машину.
      – Володя, не дури. Я же сказала: мне сегодня нельзя. У меня начались эти самые дни. Пока, пока, пока.
      Мария Валентиновна уходит уверенной, легкой походкой, а Маяковский, в ее словах заподозривший обман, задирает голову к Небу и воет по-волчьи: – Ууууууу! Спасите! Люди, черт вас всех подери, где же вы! – А люди, мелькающие перед ним черными точками, носились мимо по своим делам и не обращали на него никакого внимания. – Никому я не нужен… И жизнь прошла, как прошли Азорские острова. И любимая местами скучновата, как моя последняя пьеса «Баня».
      В этот момент завизжали тормоза, легковушка остановилась у его ног. Из нее выкатывается толстый мужчина, устроитель вечеров Маяковского.
      – Владимир Владимирович! Что вы со мной делаете! Аудитория ждет. Бушует. Бурлит. Вот-вот начнут бить стулья. Едемте! Вы обязаны быть на вечере! – кричит он и пытается затащить Маяковского в машину.
      – Перенесите.
      – Не могу! Зрители меня растерзают. Второй раз уже их обманываем. Одиннадцатого прождали целый вечер. И сейчас… Нет, сегодня они меня определенно побьют. 
      – Болен, не поеду! Понятно? – рявкает Маяковский, садится в свою машину и захлопывает дверцу.
 
      Арена цирка. Идет репетиция меломимы Маяковского «Москва горит» к первомайскому празднику. Арена изображает Страстную площадь с памятником Пушкина в центре. Площадь запружена людьми. Сквозь толпу к памятнику пробирается рабочий с ребенком. Он взбирается на постамент и кричит:

                – Долой Самодержавие! Жандармские гады
                Стреляют в безоружных, – на баррикады!
                Свобода на бумаге, – на деле – приклады.
                Готовьтесь к бою! На баррикады! 
                Громите оружейные магазины и склады!
                Браунинг в руки! На баррикады!
               
      – Спасибо! Все свободны. Репетиция окончена, – хлопает в ладоши и кричит помощник режиссера. Все расходятся. На арене остается художница Валентина Михайловна Ходасевич, занимающаяся декорациями. Внезапно в тишине опустевшего цирка раздаются резкие, дребезжащие звуки. Это к ней идет Маяковский, охаживая тростью деревянные спинки кресел.
      – Заехал узнать, в котором часу завтра сводная репетиция, а в дирекции никого, – говорит он, подходя к Валентине Михайловне.    
Потом неожиданно предлагает: – А знаете что? Давайте проедемтесь с вами, покатаемся на машине. Приглашаю.
      – Какие катания! Зашиваюсь с работой.
      – Отказываетесь?
      – Отказываюсь.
      – Нет, это выше моих сил! Да что за день сегодня такой! –  кричит Маяковский, направляясь к выходу, и отчаянное дребезжание кресел от ударов палки сопровождает этот его крик.
      – Мы будем сегодня работать или нет? – вопит рабочий откуда-то сверху.
      – Обождите! – говорит Валентина Михайловна и спешит к выходу: только бы Маяковский не уехал!
      Он не уехал. Он ждал. Открыл дверцу машины, когда она подошла и, молча, усадил ее на заднее сидение. В машине довольно долго молчал. Потом произнес:
      – Я буду ночевать у себя в Лубянском проезде – позвоните мне завтра часов в десять утра. Боюсь проспать репетицию.
      Когда въехали в Столешников переулок, приказал шоферу остановиться и, к недоумению Валентины Михайловны, вышел из машины, бросив:
      – Шофер вас довезет, куда скажите.
      – Какое хамство! – вслед Маяковскому кричит Валентина Михайловна.
      Но Маяковский не слышит ее возмущенного крика. Раздвигая толпу, как баркас встречные волны, сосредоточившись на своих мыслях, шагает он в толпе, и его трость, постукивая об асфальт, повторяет его шаги.

                (П р о д о лж е н и е  с л е д у е т)