Симарелиус

                Мы прошли в дом. Повсюду были расставлены какие-то механизмы, похожие на изобретения в процессе разработки, и разбросаны огромные листы бумаги, впоследствии оказавшиеся чертежами будущей обсерватории. Симарелиус посадил нас за стол, налил себе чего-то крепкого, вынул список вопросов для обсуждения, и долго рассказывал о своих проектах, а потом битый час допрашивал меня буквально обо всем.
                - Я думаю, что, при определенном количестве обучения и терпения мы сможем повторить твои возможности по стабилизации физического состояния человека, и также, что волнует лично меня, по принятию сигналов, Домиарн. Я не знаю... – Он задумался. – Что вы думаете, ребята, сможем или не сможем?
                - Я должен научить ваших людей моим возможностям хотя бы частично.– Я уверенно кивнул. Если мы не сможем повторить то, что делаю я, то эксперимент провалится. Это будет означать, что меня нельзя «скопировать».
                Кальмате и Астангир качали головами, тихо переговариваясь между собой.
                - Единственное, как «мы» сможем повторить ваши штучки, это если мы переспим с тем чудом-юдом, с которым согрешила ваша мамочка, и тогда это смогут наши отпрыски!
                Я застыл, глядя на лекаря.
                - Кальмате! – возмутился Симарелиус – Думай, что говоришь!
                - Извините. – Юноша покраснел.
                - Ну ладно. Это мы еще обсудим. А сейчас давайте заниматься делом! – Симарелиус встал, и прошаркал мимо меня с бокалом коньяка и тарелкой еды. – Ты кварц привез?
                Распространенная ошибка многих состоит в том, что, если считается, что человек может видеть и слышать за пределами «нормального», то значит, что он видит и слышит все. Впоследствии меня много раз спрашивали – а разве ты не знал этого с самого начала? Нет, не знал. Только потому, что вы слышите все, что говорит вам человек, еще не значит, что вы его слушаете. Только потому, что перед вами лежит книга, и вы в состоянии ее прочитать, еще не значит, что вы ее открыли, и прочитали.
                Лекари ушли, забрав с собой некоторую часть чертежей. Мы с Симарелиусом остались вдвоем. Он был окружен призраками прошлого – с грустными, прозрачными лицами. Реальность проступала сквозь эти лица, а не наоборот. Внезапно многое стало ясно.
                Воспоминания детства стали складываться в более понятную картинку, и она завораживала всепоглощающими потоками чувств. Я и раньше видел эти потоки, но не мог понять, откуда они шли, и куда. В голове Симарелиуса звучала песня. Эту песню часто напевала моя мать.
                Если бы Кальмате не ляпнул про «чудо-юдо», а губернатор не отреагировал бы резкой вспышкой старого, замшелого страха, я бы так никогда ничего и не узнал.
                Я поймал его за руку.
                - Вы ничего не хотите мне сказать?
                - О том, что ты получился такой урод? – Старик тяжело опустился на стул рядом со мной, и великосветская осанка его разом раскрошилась, и растаяла виновато, без следа. – Не знаю, как насчет «сказать». Быть может, есть о чем «подумать». Но я уже и так думаю об этом целых двадцать лет.
                Я коснулся его плеча, обтянутого старым, истертым вельветовым халатом.
                - Вы любили мою мать больше чем Мевилд. Я горжусь тем, что я ваш сын. Простите, что я получился уродом. Это не ваша вина.
                Он плакал, глядя на меня, а в глазах его отражалась тень Леозарит.  Он тоже не знал, что с ней случилось. Он считал, что ее убил Мевилд. И именно потому, что подозревал в измене. В конце концов это была бы не первая смерть жены от руки мужа в нашем роду. Только я точно знал, что моя мать жива. Я просто не знал, где она.


                Вечером мы с Астангиром снова сидели в его каморке. Он показывал мне свои рисунки. Они были великолепные. Большинство было зарисовками анатомического характера, но было также несколько портретов, и даже пара чего-то вроде натюрмортов.
                - Кто это? – Я указал на портрет молодого человека с выразительными глазами.
                - Мой пациент. – Астангир тяжело вздохнул. - Он умер от осложнений после операции. Я думаю, что он умер от обширной инфекции, причиной которой стала какая-то бактерия. Но мне никто не верит. Если я когда-либо и принял бы кого-то в свою жизнь, это был бы он. – Он взял у меня из рук портрет, и долго сидел с ним, закрыв глаза.
                - Можете не рассказывать, если тяжело.
                - Моя проблема в том, что я не могу абстрагироваться от боли – чужой и своей. Взял инструменты – работай. Кальмате говорит, что рука хирурга никогда не должна дрожать. А моя дрожит. Иногда после неудачной операции я ухожу в запой, и пью по три-четыре дня. Так нельзя, знаю. Но бывает, что просто нет сил дальше жить. И в то же время я не вижу себя без Академии. Сижу – не работаю, мучает тишина. Спрашивается – чего я тут сижу, впустую жру хлеб, если я не в Академии. Прихожу в Академию, под скальпелем умирает очередной пациент, и я хочу знать, зачем все это? Впадаю в запой, Кальмате злится, люди ждут. Я беру себя в руки, и иду назад. Чтобы через неделю все повторилось.
                Мы говорили о вас, и о том, что вы могли бы меня выкупить. Он сказал, что ему небезразличны мои проблемы, и что он отпустил бы меня с вами. Я подумал над этим. Что я буду делать у вас? Вы не практикуете медицину. Для вас это просто хобби. А это я, извините, ненавижу пуще очередного умершего пациента. Медицина – это такая наука, которой ты должен отдаться полностью, или вообще ее не трогай.
                Астангир посмотрел мне в глаза, и убрал с моего лица прядь волос, коснувшись длинными, тонкими пальцами. На меня вылилась вся его жизнь, но из всего потока я выбрал только безбрежность его муки, алую ленту сострадания к своим больным, и напряженный взгляд агатовых глаз.
                - Не поймите меня неправильно, я был бы рад уехать с вами. Нефункционирующие органы в функционирующем организме. Выделение какой-то неведомой энергии, генератор волны в мозгу, голубчик мой, вы – ходячая сладкая кость для любого изголодавшегося по открытиям ученого.
                Кальмате рассказывает про вас такие вещи, что я не знаю, кто из вас рехнулся – вы или он. Но, уехав, я предам то, что мне в жизни важнее всего. Сейчас у меня после операции умирает два из трех пациентов. Если я их не прооперирую, то умрут все трое. Это значит, что в конце рабочей недели у меня будет два запоя и один спасенный. При всех прочих равных это лучше, чем один большой запой. Что точно случится со мной, если я брошу медицину, и уеду с вами.
                Я слушал Астангира, и перебирал рисунки. Наткнулся на набросок двух рук. Юноша улыбнулся.
                - Это руки Граония, моего кумира. У него тоже высокая смертность, но зато он выполняет такие сложнейшие операции, за которые я бы никогда не взялся. Во всяком случае пока. В одну редкую свободную минуту он пришел к нам, и сидел спокойно. И тогда я рассмотрел его руки, и зарисовал их. Возьмите. – Он протянул мне рисунок. – Граоний – великий гений нашего времени. И от меня вам что-то останется.