Мой маленький плот

Закончилась долгая полярная ночь. В первый календарный месяц весны завьюжило по-мартовски тепло. Гольфстримовы туманы то и дело окутывали залив. Над его гладью молочной рекой плыл вторым ярусом белёсый воздух, пропитанный каплями кольской воды. От этой влажной, лениво плывущей подушки становились глуше суровые гудки кораблей, расплывались неясными красноватыми пятнами огни маяков.
Наступала весна, долгожданная и капризная. С каждым днём всё дольше нависало над городом  и сопками дневное светило. Заполярmt    просыпалось навстречу теплу.
Долина Уюта ещё сохраняла сетку разветвлённой лыжни, где совсем недавно прошла Полярная олимпиада, попросту и тепло называемая праздником Севера. Город на эти дни расцвечивался флагами стран-соседей, яркой спортивной формой гостей.
Вплоть до полного схода снегов долина с её лыжной многополосицей оставалась местом встреч людей всех возрастов. Они валили в это уютное место между двумя грядами сопок с удовольствием. Простор белого снега и долгожданный солнечный свет превращали распад небольших предгорий в сверкающий искрами огромный сквер. Здесь обменивались приветствиями и новостями, как если бы встретились на одной из улиц города. Женщины осведомлялись о приходе судов, на которых ушли мужья или знакомые. Таков был обычай портового города.
– Здравствуй, – звенело в чистом воздухе. – Где твой-то, в море?
– Да где же ему быть? В море.
– А когда приход? Не передавали ещё?
– Наверно, через недельку.
– Уточнят по радио, слушайте!
– Слушаем и так день-деньской.
Здесь же на лыжне высказывались планы и задумки на предстоящие береговые дни мореходов.

Она любила эти кануны приходов, которые составляли канву не только её жизни. Этим жил морской город.
Она старалась быть изобретательной во всём. То придумывала необычное меню для первого совместного пиршества, то планировала повести Его на какой-нибудь активно входивший тогда в моду «Огонёк», то пригласить на дружескую вечеринку в их доме или, наоборот, сбежать далеко в сопки на турбазу, где лыжи и сауна.
В последние дни перед приходом традиционно шли с моря радиограммы или звенели ночные, пугающие своей неожиданностью звонки: уточнялся причал швартовки. Пропуск обычно заказывали сразу для всех встречающих общим списком помполиты.
Окончание каждого рейса обещал женщинам и выход в свет, и посиделки с бокалом вина то в одной семье, то в другой, поездки по Кольскому полуострову, а то и  в одну из столиц, чтобы отвести душу модной стрижкой, новыми нарядами, балетом или оперой.
В этот раз Она предложила подруге один из вечеров провести с мужьями в ресторане. После нескольких самых суматошных и бестолковых дней, проводимых обычно в семье, отправиться в любимый мурманчанами ресторан «Дары моря».

О, эти «Дары моря»! Иногда ей казалось, что это заведение заслуживает особой книги мемуарного характера или прикольного сборника анекдотов. Так много судеб в нём сплелось, что его вполне можно бы именовать ресторан «Судьбоносный».
Сотни романов завязывалось в длинном полутёмном зале. А сколько высекалось искр, воспламенённых выразительным взглядом или каким-нибудь сумасшедшим танцем, соседством звенящих хрустальных фужеров, нечаянно-нацеленным соприкосновением локтей или сверхдозволенным овалом манящего декольте!
По-хорошему богемный и всеми любимый,  расположенный в самой середине главного проспекта и потому удобный даже для незапланированного «забега». Моряки приходили туда после долгого портового дня, занимали места для женщин и друзей, поглядывали из сигаретной дымки фойе на входную дверь.
Завсегдатаи ласково называли ресторан «Дарики». Он считался общим и любимым домом, кухней, гостиной многими людьми, объединёнными желанием отдохнуть.
Ресторан имел одну особенность: ни одной «маленькой» компании не удавалось избежать незапланированного укрупнения. Такое «разрастание»  объясняли перекрёстным знакомством мужчин – по морям, а женщин – по городу. Все были, хотя бы наглядно, знакомы между собой и с удовольствием встречались под бесшабашной и тёплой крышей «Дариков».
Здесь никогда не случалось скандалов, тем более потасовок. Если кто-то из мужчин начинал кипятиться, его дружески урезонивали, оберегая общий авторитет мореходов. Женщин устраивало здесь отсутствие портовых девочек. Здесь ценился хороший вкус во всём: в винах, в закусках,  в нарядах, в музыке.
Идя в «Дарики», одевались не особенно богато  и не по-вечернему, скорее, подчёркнуто демократично, но всегда со вкусом. У мужчин было заведено приходить в морской форме, будь то народ промыслового, торгового или военного флотов. Ибо чаще всего они приходили прямо с кораблей.
Женщины успевали забежать домой после работы, чтобы освежить себя, прикинуть новое лицо.
Она любила «Дарики» ещё и потому, что это был первый ресторан Мурманска, куда чаще всего заходили они сразу после женитьбы. У Неё с детства была привычка  о некоторых неодушевлённых предметах думать, как о живых. Таким живым организмом были «Дары моря».

На «Седове» Он неизменно ходил с Борисом Зиновьевым. Он – главный механик, Борис – донкерман, или, как говорят на флоте, системный механик. Скудный  моряцкий досуг объединил их страстью к изобретательству и призрачной значительностью детективов. Оба неохотно бывали в больших и шумных компаниях мореманов.
Дружба мужчин сблизила их жён. К тому же  женщины были коллегами по работе. Береговая жизнь морячек проходила в ожидании мужей.

Мужчины, ещё не привыкшие к земной тверди, слегка покачивались и без вина, но охотно согласились на предложение своих половинок провести вечер в ресторане.
Помнится,  только раз друзья, проглотив салат и второе, запитое лимонадом, предложили покинуть заведение. Это было горбачёвское «непьяное» время. Тогда за ужином администратор отлил из их бутылки игристого вина четвёртую част содержимого, вернув стоимость отлитого. Делалось это во имя борьбы с пьянством.
Ресторан имел два зала. Никто не знал, кому служит малый. Все любили большой, удлинённый и чуть затемнённый. В нём дышала вечерняя ресторанная жизнь с её блоковским флёром, когда грезились и «берег очарованный», и «очарованная даль». Там можно было понаблюдать развитие сюжетов будущей гипотетической «энциклопедии»  «Дариков».
Подруги созвонились во второй половине субботнего дня. Валерия, человек слова и дела, сумела заказать столик. Дамы согласовали гардероб по принципу: «Что на одной, того не может быть на другой». Имелся в виду цвет и фасон нарядов.
Встретились вечером на углу их любимого заведения. Зашли в фойе, немного потолклись перед окном тесного гардероба и прошли за столик. С какой-то особой торжественностью, чуть тревожной и шумной, изучали меню. Читали только слева, сам перечень блюд. Справа, где цены, считали ненужным обсуждать.  Так было заведено, если шли посидеть «после моря». Надо видеть, как активно внедрялись мореходы в графу «Спиртные напитки». Хотелось многое попробовать, выбирали, спорили, но всегда споры заканчивались коньяком. Это было «приходным» шиком. Дамам предлагали шампанское, за которым знали способность делать глаза подруг тёплыми и озорными.
Ей нравилось вечернее сидение в негромко гудящем зале, неспешный и открытый разговор людей, давно знающих друг друга. Нравилось, что мужчины почти не говорят о море, как будто и не было длинных месяцев вдали от дома, среди зыбей и штормов, с невозможностью ступить на родной берег.
Она и Валерия смотрели на мужей, в глазах которых читалась страсть, всё ещё не утолённая за краткие дни встречи. Забывалось само собой, что они уже десяток лет женаты, что это не любовное свидание, а дружеский ужин семейных пар. За эту счастливую возможность снова влюбиться друг в друга женщины любили и море, хотя оно и разлучало их с мужьями надолго.
Негласно, но навсегда было договорено: то, что было в море (ведь женщины на корабле были почти всегда), что было на берегу, не обсуждается. Каждый хорошо знал малейшие движения души другого, особую  близости после разлук. Встреча всегда была праздником не одного дня и не одной ночи.
Ей снова хотелось нравиться Ему, как в молодости. Она садилась всегда напротив, глаза в глаза. Светло-карий смеющийся взгляд Её вызывал в Нём  не прошедшее с годами притяжение. Но не всё и не всегда было так безмятежно в их жизни. Несколько лет провели они врозь. Каждый пытался построить другое счастье. Но случайная встреча вернула всё на свои места. «Почему мы тогда расстались с Ней? – думал Он, слушая заливисто-грустный саксофон. – И причины-то настоящей не было. Дурь какая-то».
Он мотнул головой с серебристыми висками, словно отгоняя оводов: «Слишком самостоятельными были оба, хотели доказать, что сами с усами».
– О чём ты так задумался, где витаешь? – улыбнулась приятелю Валерия, заметив Его отсутствующий взгляд.
– Думаю, как быстро жизнь летит.
– Плывём в мудрость, – заметил Борис. – А ты в морях танцевать не разучился? – обратился он к другу.
– Девочки, потанцуем, – улыбнулся Он.
И все четверо поднялись из-за стола. Танцевали танго, любимое ими с молодости.
Он танцевал молча, не желая напрягать голос разговорами – слушал музыку.
Она прижалась к Нему, словно в молодые годы. Первые ли рюмки спиртного, близость ли их в танго или вся атмосфера «Дариков» согревали их. 
«Ему идёт зрелость, – думала Она, глядя на Его седеющие виски, недавно забежавшие залысины, чуть оплывшее лицо мужчины средних лет. – Слава Богу, вернулся живым».
Замолчал саксофон, и несколько мгновений стояла в зале тишина: музыка осталась  в сердцах танцующих, не желая растворяться в гомоне зала.
Атмосфера постепенно накалялась. Чуть громче стали говорить за столами, то здесь, то там раздавался смех.
– Пошли, покурим, – обратился к другу Борис.
– Да, пожалуй, пора.
Оба поднялись, галантно и чуть дурашливо извинились перед дамами. Валерия наклонилась ближе к Ней:
– Смотрю на вас – так вы подходите друг другу. Жаль, нет скобочки у вас.
– Какой ещё скобочки? ЗАГС имеешь в виду?
– Да какой к чёрту ЗАГС! Вам не по двадцать, а в два раза больше. Имею в виду общего ребёнка.
– Хорошо ты это обозвала – скобочка. Может быть, и так. Хотя иногда и две-три «скобочки» не мешают разбежаться.
– Верно, дорогая, и так бывает.
Они неспешно развивали эту тему, а между тем на невысокой эстраде происходили перемены. Прислонил к заднику свой инструмент саксофонист, вместо него появился молодой человек, что-то подбирающий на синтезаторе. И Она стала различать отдельные отрывки недавно появившейся мелодии.
– Кажется, «Плот», – обрадовалась Валерия. – Я так люблю эту песню! Исполнитель тоже  ничего.
– Юрий Лоза? – Она глянула на подругу. – Одну песню всего и спел, а сразу запомнился. Душу наизнанку выворачивает – такая пронзительная печаль. А надежду  не убивает.
– Да, песня о жизни и любви.
Вернулись мужчины, обдав подруг сигарным ароматом.
– Давай, Борис, выпьем за наших дам. За то, что они ждут нас, верят нам, кобелям, – съёрничал в конце хорошего и традиционного тоста Он и лукаво, как только один умел, улыбнулся женщинам.
– Тогда ответно – за вас, наивных, – остро и рискованно пошутила Валерия. Но её добрые глаза и улыбающееся лицо говорили совсем об ином.
Мужской голос с лёгкой,  нарочитой хрипотцой выводил:
Им не понять,
что вдаль меня позвало,
Успокоит что меня.
Тянет на дно боль и грусть,
Прошлых ошибок груз…

–Ты мой маленький плот, дорогая, – прошептал Он, обычно сдержанный на сантименты.
– Спасибо, только удержу ли я тебя, такого большого, – отшутилась Она.
Удивило, как порой можно найти другой смысл в хорошей песне.
…Но мой плот,
Сшитый из песен и слов,
Вовсе не так уж плох…

Их пятилетней дочери предстояло впервые лететь самолётом. Отец прислал радиограмму – судно возвращается из Америки, будет в Калининграде. Там его и встретить. А  времени оставалось всего-то три дня. Успевали только самолётом.
Рёв невидимых двигателей пугал девочку, и она молча поворачивала к матери голову, едва успевая за ней шагать. Преодолели почти бегом невеликое, но сильно продуваемое расстояние лётного поля, которое приводит пассажиров к самолётному трапу. Поднялись по  высоким ступенькам к двери самолёта.
– Мама, можно я буду спать на верхней полке? – с надеждой глянула на Неё девочка?
– Здесь нет верхних полок. Это ведь не вагон, доченька, – ответила Она.
– Разве мы не будем спать?
– Нет, но если очень захочешь, поспишь сидя в кресле.
– А можно совсем не спать?
– Конечно, можно.
– Ура! – выкрикнула малышка и стала, войдя в салон, радостно усаживаться в опутанное ремнём сидение. Мать её между тем с тревогой думала о том, удачно ли пройдёт перелёт.
– Садись к окну, будешь смотреть, как побежит самолёт.
– А разве он не полетит?
– Полетит, но сначала разбежится.
– Он умеет бе-гать?! – детские глаза округлились, девочка наклонила набок голову. Так делала, когда чему-то удивлялась или чего-то недопонимала.
– Бегает самолёт на колёсах.
Через некоторое время раздался рёв двигателей. Притихший ребёнок, не отрываясь, всматривался в слоёное стекло иллюминатора. Замелькало серое полотно взлётной полосы, волна наклона качнула самолёт. И вот тонкая, как лезвие бритвы, грань отрыва от земли, за которой – только воздух, где начинает парить тяжёлая стальная птица.
Её поразило, что в статусе матери гораздо тревожнее лететь. О себе не думалось – в голову пришла спасительная мысль: «Как славно, что дочка не знает, что самолёты иногда падают».
– Видишь, какое синее небо?
– А почему?
– Оно всегда синее, но иногда его заволакивают тучи.
– Мам,  смотри, облако совсем рядом, за окошком.
Самолёт шёл сквозь плотную туманность, и Она начала объяснять ребёнку моменты полёта, стараясь быть совсем спокойной. Внизу снова появилась зелёная округлость земли, нити шоссейных дорог, шахматная доска полей.
Она молча молилась своему Аллаху. И здесь, в самолёте, Ей впервые пришло открытие, что ребёнок-то не принадлежит никакой вере. Одно она поняла определённо: так нельзя. Какой-нибудь тропой, православной или мусульманской, девочка должна прийти к Богу.
Полёт прошёл благополучно. Их встретил старинный балтийский город со стрелами готических соборов, маковками православных церквей и знаменитой могилой Эммануила Канта.
Оказалось, что большой морозильный траулер ещё  идёт каналом в порт, к причалам.
Мурманчанки, прилетевшие одним рейсом встречать мужей, оставшиеся до встречи часы решили провести в портовом ресторане. Именно в нём произошёл казус, вошедший анекдотом в историю детства девочки.
Радостно щебетали дамы в предчувствии встречи с мужьями.
– Ну что, пить-то будем? – спросила жена капитана, полнеющая блондинка.
– А стоит ли? – усомнился кто-то из женщин.
– Если уж пить, то предлагаю по бокалу шампанского. Оно спиртным не пахнет, если понемногу принять.
– А точно не пахнет? – раздался молодой голос.
– Проверено, – ответила инициаторша идеи.
Вместе с шампанским и закусками была заказана бутылка лимонада, очень похожего по цвету на шипучее вино.
Девочка подбежала к столу, за которым сидели морячки, попросила попить. Мать подала дочери бокал, наполненный жидкостью. И та с удовольствием, причмокивая, выпила содержимое. Сказала: «Вкусно. Спасибо!» – и снова убежала к эстраде. Оживлённый дамский разговор продолжался. Через какое-то время Она хватилась дочери, глянула в проходы между столами, позвала по имени. Когда посмотрела на сцену, увидела: та самозабвенно танцевала среди оркестрантов быстрый танец, приняв позу бывалой исполнительницы твиста. Оба кулачка подняты над головой, которая в такт музыке болтается с боку на бок, ноги выписывают темпераментные па. Как малышка оказалась на эстраде в группе улыбающихся оркестрантов? Почему затанцевал никогда не танцевавший ребёнок? – эти вопросы  пронеслись в Её голове один за другим. Она ринулась к оркестру, поймала перекрестье лямок дочкиных вельветовых брючек, притянула к себе, заставив девочку упасть на руки матери.
– Из какого бокала ты пила? – притворно-спокойно спросила Она, чтобы не испугать девочку. – Покажи мне.
Та взяла бокал, подняла его, довольно улыбаясь:
–Я пила из этого стаканчика. Дай ещё, пожалуйста.
Оказалось, что Её пятилетний ребёнок не только впервые побывал сегодня в небе, но и впервые выпил шампанского. Таким выдался этот день: с опасениями за жизнь ребёнка, с полётной нервозностью и полным невниманием к маленькой мурманчанке.
Калининград, как и Мурманск, оказался городом белых ночей, о чём она не  задумывалась раньше. Поздно вечером вышли женщины из ресторана и попали, удивившись, в светлый день, тревожный своим розоватым ночным солнцем.
В справочном бюро известили ожидающих, что БМРТ входит в порт. Они стали свидетелями того, как  очень медленно и осторожно, прямо-таки  торжественно, подходило к причалу руслом рукотворного канала белое судно, на котором целый год мотался по морям и океанам Он.
Мурманчанки поднялись по узкому металлическому трапу на корабль. Она обратила внимание на моряка с белой хемингуэевской бородкой, окаймляющей загорелое бронзовое лицо. Скользнув по нему взглядом, всмотрелась в высокую мужскую фигуру, приняв её за мужнину. Но бронзоволицый моряк улыбнулся и протянул обе руки к девочке, которая первой узнала отца.
– Это мой папа! – звонко закричала она, привлекая всеобщее внимание.
– Да что ты, разве забыла папу? – успела крикнуть Она вслед девочке.
– Это папа, папа! – и кинулась к седобородому моряку, а через мгновение уже была у него на руках.
И Она вскоре обнимала Его плечи, пропалённые солнцем, солёные на вкус, чуть пахнувшие потом. Увидела сквозь поредевшую шевелюру, что бронзовой стала даже кожа  головы. По контрасту с ней волосы казались почти белыми. Он пошёл вдоль леера, держа дочку на руках и часто оглядываясь на Неё.
Через два часа они приехали в одноимённый с городом отель, устроились в тёмном по колеру, но очень уютном номере. Скоро уснула их дочурка, получившая за день невероятной долготы  так много впечатлений.
А они спустились в ночной бар гостиницы.
– Я свободен до семи утра. Давай чего-нибудь выпьем за встречу.
– Хочу яичного ликёра.
– Отлично, а я соскучился по коньяку.
Они проговорили до двух часов ночи. С трудом привыкала Она к Его новому обличию, а потом, уже в Мурманске, пожалела сбритую нордическую бородку, так изменившую Его облик.
Утром они улетели домой.

Однажды из рейса с заходом в иностранный порт привёз Он диковинку: альбом с тонкой и прозрачной полиэтиленовой защитой фотографий. Позже их появится в России множество, но первые вызывали восхищение. Удобное и скорое расположение карточек, элегантный вид фотокнижицы восхитили моряка. Ему захотелось распрощаться с громоздким, как чемодан, и тяжёлым, как кирпич, старым фотоальбомом из тёмной грубой бумаги и с толстой клеёной обложкой.
Он с наслаждением заставлял в свой западный альбом тронутые желтизной фотографии родителей, себя в коротких штанишках, белой панаме и носочках, потом старше.  От карапуза до послеармейского возраста – все запечатлённые моменты его жизни прошли перед Её взором. Весь этот вечер Он был в благодушном настроении, охотно рассказывал о детстве. Удивил Её неправдоподобный, как вначале показалось, рассказ.
– Знаешь, я ведь начал работать с трёх лет. Да-да, с трёх! Не удивляйся. И не просто работать, а добывать, как говорится, пропитание.
– Да какая же это работа, с которой справляется трёхлетний ребёнок? Наверное, шутишь?
– А вот и не шучу. Мама привозила меня на рабочее место, а поздно вечером мы возвращались домой в почти пустом трамвае. После работы хотелось только спать.
Он задумался. Чёрно-белая зебра его воспоминаний будоражила память. Продолжая «переселение» обитателей старого альбома в новый, Он уходил в воспоминания, то хмурясь, то улыбаясь.
– До сих пор не могу забыть тот яркий свет, который ослеплял меня, и громкое пение. Я обнимал певицу, а она кричала мне прямо в ухо.
–  Как это, обнимал певицу? – улыбнулась Она.
– Мне самому всё растолковала мать, когда подрос. Жили мы во Фрунзе, в Киргизии. В самом начале войны в наш город эвакуировали столичный оперный театр. В его репертуаре была опера «Чио-Чио-сан», знаешь такую? – Он выжидающе и с улыбкой глянул на свою слушательницу.
– Обижаешь, дорогой. Трижды слушала её и теперь догадываюсь, кем ты там работал. Сыном героини.
– Ну вот! Молодец! Своего-то ребёнка у певицы не было. Она пришла по гастрольным делам в отдел культуры, где моя мать работала уборщицей. Мама случайно услышала, что артистке нужен мальчик лет трёх для спектакля, ну и предложила меня. Этому больше всего обрадовался театральный начальник – не ожидал, что необычная проблема так просто решится.
– Тебе что, и зарплату платили?
– Нет, зарплаты как таковой не было, а был паёк, как всем рядовым артистам. Мать уверяла меня, что это помогло тогда нам выжить. Я долго не мог привыкнуть к тёмному закулисью, пугала дикая высота потолков. А на сцене первое время жмурился от света, не видел зрительного зала. Но постепенно привык. Сцен с моим участием было немного.
Помню, зимой, когда возвращались из театра, очень холодно было в трамвае... Но постепенно я привык висеть на шее у певицы и к её пронзительному голосу, который сверлил мой слух. Работа-то была совсем нетрудной: обнимать Чио за шею да раз или два по голове погладить.
Во дворе у нас меня стали звать артистом, я этим гордился, хотя иногда хотелось остаться поиграть с ребятами. Но мать была строгой, ни разу не позволила отлынить от работы. Даже с температурой, горячими руками держался за шею тёти Ларисы. Продолжалось это лет до семи. А потом я стал тяжёлым, к тому же вскоре театр уехал обратно. С тех пор у меня осталась привычка слушать звонки. Даже в школе страшно боялся опоздать на урок, а теперь боюсь опоздть на работу.
Она засмеялась, обняла Его, по-новому оценив привычку мужа всё делать хорошо, доводить любое начатое дело до конца.

Однажды заговорили с Валерией о мужчинах.
– Отгадай, на что я обращаю внимание прежде всего, когда вижу мужчину? – И Она хитровато  сощурила и без того узкие татарские глаза.
– Я бы сказала, на что, но ведь это под одеждой, – шутливо ответила подруга.
– Ты давай без этого! – возмутилась Она.
– Нет, не знаю. Наверное, на глаза. Вот я, например, всегда обращаю внимание на ширину плеч и соотношу с объёмом талии.
– Да какая, к чёрту, у них талия!
– Ну, тогда, может, на лицо или губы, – растерянно перечисляла собеседница.
– А вот и нет. Сказать, что главное в мужчинах, по крайней мере, для меня? Руки! Ты не представляешь, как о многом они говорят, какими разными бывают. Есть очень красивые, будто из-под резца скульптора. И Его руки я очень люблю, поняла?

Прошло пять лет. За это время  Она съездила  в почти сухопутную Пензу, наткнулась  близ неё на красивую деревню, будто сброшенную в гущу лесов с небес. Она купила там маленький домик, который остался ждать на зелёной поляне новых хозяев.
Незадолго до отставки Он получил полугодовой отпуск и поехал в расхваленную женой деревню смотреть своё новое владение. В течение лета сумел превратить избёнку в большой кирпичный дом, оборудованный на городской манер. Возвратившись в Заполярье, сходил в несколько коротких рейсов в море, и  они окончательно решили ехать в тепло и зелень срединной России.
Отъезд пришёлся на конец декабря. В разгар полярной ночи прощались они с лучшей половиной своей жизни. Больше тридцати лет  было отдано северу, морю, работе. Проститься с ними пришло много народу: родственники, друзья, знакомые. За краткое время посадки в поезд успели беспутно, обрызгавшись, выпить две бутылки шампанского. Затем обнялись, расцеловались, пожелали друг другу счастья. Поезд тронулся и помчал их в новую жизнь.

Началась она на новом месте драматично. Уже в марте у Него случился обширный инфаркт. Вначале Он даже не испугался, потому что не знал, что это такое. В их новой городской квартире не было ещё телефона. Она побежала по дворам своего квартала в поисках телефона-автомата, среди  ночи Его увезли в больницу ссорой помощи. Утром  дежурный врач ответил: «Состояние тяжёлое».
Впервые Она увидела Его беспомощным. Впервые Её сковал страх, и лишь природная внутренняя сила заставляла держаться на ногах. Она понимала: нельзя показывать свою растерянность.
Лечащий врач категорически запретил больному вставать, но гордость не позволяла Ему пользоваться больничной печально известной посудиной. Днём Он терпел, а ночью, когда оставался только дежурный врач, вставал и, стараясь быть не увиденным,  шёл по своей нужде.
Ясным апрельским утром подходила Она к кирпичной четырёхэтажке кардиологии. Сердце щемило «Плохо. Ему плохо». Поднялась на второй этаж, открыла дверь палаты и обмерла: кровать Его была пуста. Холодея, подумала: «Его больше нет!» В глазах потемнело, но через этот сумрак Она различила на лице одного из больных подобие улыбки.
– Не боись. Живой он. Хуже стало, увезли в реанимацию. Может, тебя пустят к нему. Сходи к врачу-то. За спрос не бьют.
Она ринулась в ординаторскую.
– Пока он в реанимации, я не распоряжаюсь визитами, – ответил мрачноватый доктор, – единственно посоветую вам – пригласите нотариуса. На всякий случай. Все мы под Богом ходим.
«Под Богом ходим, под Богом ходим», – закрутилось в Её мозгу. Она не поняла, зачем нужен нотариус и кто он такой. Как сможет им помочь. Но зачем-то, наверное, нужен. Она метнулась в конец коридора. Навстречу попался молодой врач со стетоскопом на груди.
– Доктор, где мне найти нотариуса?
– Какого нотариуса? Кто вы? К кому?
– Мне нужен нотариус, – долбила запавшую мысль посетительница.
Глаза молодого человека потеплели. Он взял Её за руку, провёл в рекреацию с несколькими пальмами в бочатах, усадил в низкое проваленное кресло.
– Сядьте.
Не отпуская руки женщины, нащупал пульс, помолчал, считая про себя.
– Мне нужен нотариус, – снова сказала она.
– Скажите, к кому вы пришли?
– К …
– К нему сейчас нельзя. Мы делаем всё необходимое. Он вам муж?
– Да. И ему срочно нужен нотариус, – произнесла она, растворяясь в липком тумане.
         
       В последующие дни им с дочерью было тоскливо и неуютно без Него в новой, ещё не обустроенной квартире. В страхе ждала Она рокового звонка из больницы – ничто не отвлекало от ужаса потерять мужа навсегда. Укоряла себя за инициативу с переездом, полагая, что даже перемена климата могла спровоцировать инфаркт.
Спустя три дня Его вернули в обычную палату на прежнее место.
– Я не могу допустить, чтобы Он снова вставал, – категорично заявила Она пришедшему с обходом врачу.  – Я должна быть с Ним в палате.
 – Хорошо, будете,  – обескураживая простотой решения важнейшей для Неё проблемы, проговорил тот спокойно. – Выпишем скоро двоих пациентов, побудьте с мужем.
Начались тревожные и вместе с тем радостные дни: появилась маленькая надежда на благополучный исход болезни. И Она была рядом с Ним дни и ночи....
Весна стояла солнечная и тёплая. В открытое окно палаты вливался запах тюльпанов и ирисов, черёмухи и сирени. Она стала осознавать: на этот раз пронесло. Две недели  жизнь их протекала в больнице, вне быта, вне дома. Она вслух читала  Ему книги, заполняла пёстрые клетки бесконечных кроссвордов по Его ответам, писала письма. Старенький радиоприёмник услаждал слух   знакомыми мелодиями. Они стали фоном их бесконечных бесед.
Однажды Юрий Лоза запел о маленьком плоте. Она  склонила голову к Его плечу, стараясь не показать, что плачет. Но Он почувствовал это, нащупал пальцами тёплую дорожку на Её щеке.
– Не плачь, мой маленький плот, – прошептал Ей в ухо.
– Все мы плотики в реке жизни.
– Пожить бы ещё. Успеть дочку поднять.
          – Постараемся, милый,  – гладила Она  ослабевшую руку. – Мы ещё и внуков дождёмся.
– Я собираюсь жить лет до девяноста, – озорно улыбнулся Он.
– Буду рада. Я не хочу тебя хоронить. Лучше умру первой.
– Ну и дура, – резюмировал он фразой, которая выражала довольно широкую гамму Его чувств.
Песня лилась, обнадёживая их бесхитростным напевом и немудрёными словами.
Теперь они стояли перед новым этапом жизни.

Она назвала ту ночь виевой.
Рано гасили уличные фонари в деревне. Да и офонарённых столбов почти не осталось. Одно за другим потухали и окна в домах. Наступала темень, особенно густая в дождливые ночи ранней весны. Такой выдалась и ночь Его смерти.
Наступивший день провела Она в неотвратимых хлопотах. Получила в поссовете нужную справку. Разыскала местного сварщика, который обещал изготовить ограду и крест ко дню похорон. В другом конце деревни заказала домовину. Потом отправилась к женщине, которую не без доли иронии называли директрисой кладбища. Домик её стоял на дальней тихой улице, почти в лесу. Патриархальную атмосферу её подчёркивали бродившие без привязи козы и сонные пёстрые куры.
Она села на  скамеечку перед палисадником – отдышаться. Видимо, Её заметили: скрипнула калитка и, опираясь на батожок, предстала перед Ней колоритная старуха как олицетворение этой улицы. На мягком улыбающемся лице цепко и холодновато поблёскивали глаза человека бывалого и практичного. Из-под повязанного кончиками назад грязноватого платка выбивались седые пряди, которые она привычным бабьим движением пыталась завести за уши. Портрет дополняли платье жухлого цвета и грязный фартук с отвисшими карманами. Коротковатые, отёчные ноги в длинных белых шерстяных носках были всунуты в высокие галоши, большие не по размеру. Выслушав незнакомую визитёршу, она суетливо выказала готовность помочь. Попросила дать ей время переодеться и через минуту вернулась в чистом фартуке. Быстро перебирая короткими ногами, покатилась вниз по тропинке, ведущей к кладбищу.
– Это мы сейчас. Хорошее местечко выберем твоему упокойничку, – почти профессионально-ласково щебетала старуха. Простые, обыденные слова успокаивающе действовали на Неё.
Поднялись к вратам погоста. Разомкнув их, старуха ступила на территорию своего владения полновластной хозяйкой.
–Хороших местов-то у нас почти и не осталось. Сами посмотрите. Всё посмотрите.
Директриса кивком показала на место возле ворот, рядом с которым зияли две наполненные водой могилы:
– Только здесь-то ему будет сыро.
С этими словами она двинулась по тропинке меж оград и старых сосен вверх. По пути рассказывала о заселивших уже место упокоения, будто о живых, хорошо знакомых ей людях. Обращала внимание заказчицы на ещё не занятые места, тут же указывая на их недостатки: то будет сыро, то мало места, то гроб сюда не пронести.
Так обошли они почти всё кладбище. Вымотанная за день, Она взмолилась: «Марья Григорьевна, найдите же что-нибудь подходящее. Я вас отблагодарю».
– Найти можно, как не найти, – хитровато глянула старуха.
Поднялись на самое высокое место.
– Вот тут было бы хорошо – наконец, остановилась хозяйка сельского некрополя.
Место в окружении трёх высоченных сосен действительно оказалось сухим и светлым. С благодарностью сунула Она в корявую ладонь «директорши» пятисотку, которая моментально упорхнула в карман фартука.
– Вот только опять же покойника сюда пронести трудновато будет. Ограды без всякого порядка ставят, не слушаются. У тебя мужик-то большой был, али как?
– Рослый, большой.
– Может быть, и никак не пронесут…
Клиентка растерянно посмотрела на старуху:
– Что же делать, Марья Григорьевна? Как быть-то?
Та отвела глаза, притворно вздохнула:
– Эх, ладно! – махнула она рукой. – Есть у меня одно местечко – для себя берегла, – и вопрошающе глянула на заказчицу.
– Марья Григорьевна, я вам ещё доплачу.
– Ну, пойдём.
Так определилось место Его вечного упокоения.
Гроб должен быть готов к вечеру, как обещал гробовщик. «Газель», нанятая Ею для того, чтобы забрать домовину и поехать в морг, пришла затемно. Молодой, неопытный водитель попытался в ночи проехать по ближним, не знакомым ему переулкам. Но машина начала буксовать.  На середине пути она осела по брюхо, утонула в разбитой тракторами колее. Долго искали тягач, чтобы её вытащить. Наконец, один из трактористов согласился за бутылку «Артельной» помочь. Машину выдернули из колеи, но шофёр по грязи и темени категорически отказался ехать к дому столяра. Лихо газанув, видимо от радости, развернул машину и двинулся к Её дому.
– Что будем делать-то?! – в отчаянии простонала Она.
– Идти пешком, – предложила Её подруга, приехавшая на помощь. – Пожалуй, это единственный выход.
На  пустой улице давно уже спящей деревни они стояли вчетвером – два мужчины и две женщины – и растерянно всматривались в темноту.
– Но я даже не запомнила дом гробовщика, – почти с отчаянием произнесла Она.
– Найдём. Постучим к кому-нибудь.
– Нет, ты реально понимаешь: полночь, уже первый час, а мы будем будить людей и спрашивать, как пройти к гробовщику?! – запротестовала Она.
– Но нам в девять надо быть уже в городе, в морге, – напомнила подруга.

Шли, бесполезно вглядываясь в очертания домов. Одинаково темнели они в густом деревенском мраке, почти не отличаясь один от другого. Но вдруг Она увидела знакомое очертание крупного дерева. Именно под ним сидела вчера супружеская пара, к которой направили Её соседи. Присмотревшись, разглядела и прямоугольник двойных ворот, глухо вписанных в забор.
– Кажется, здесь.
Подошла к окну, стукнула костяшками пальцев в переплёт рамы. За стеклом замаячило белое пятно.
– Кто там? Чего стучите заполночь?
– Да это мы, вам заказывали… Нам надо взять…– Она хотела назвать предмет, за которым они пришли, но вдруг стало жутко произносить это слово. – Мы пришли за… изделием, – сорвалось с Её губ.
В этот миг за спиной у Неё раздался нервный смех, странный в ночи, странный в этой ситуации. Смеялись Её помощницы, но Она поняла, что смех их тоже порождён страхом.
Стукнула щеколда. Бледное, одутловатое лицо гробовщицы качнулось к ней:
– Заходите, гроб в сарае.
Она ступила во двор, стараясь не отстать от белой, полоскавшейся в темноте фигуры. Проскрежетали двери сарая.
– Деньги давайте, деньги…
Она молча сунула в мягкую ладонь заранее заготовленную оплату.
– А где мужики-то? Берите низ. Крышка легче, могут женщины взять, – распорядилась хозяйка.
Мужчины подняли гроб на голову, а женщины встали под его крышку. Шли, ощупывая дорогу. Луна, наверно, из любопытства начавшая выглядывать из-за туч, освещала странную процессию. «Не приведи, Господи, гуляющей юной парочке увидеть это», – думала Она. – Ведь от страха и умом сдвинуться могут».
Поплутав по тёмным переулкам, вышли к Ее дому. Поставили домовину в кузов «Газели». Было три часа утра. Она и подруга, еле держась на ногах, поднялись в кабину, чтобы ехать туда, где отбывало последнюю земную ночь Его тело.

Обычное российское кафе не позволяло себе расслабляться. Мало ли у кого горе и надо организовать поминки! Основной доходы приносящий народ должен веселиться. Правда, для скорбных трапез имелся отдельный зальчик. Его призрачная автономность не вносила ни малейшей тишины в ритуал поминовения. И только слабое освещение и душевные слова об усопшем умиротворяли собравшихся.
Она не ощущала ничего, кроме пустоты и усталости. Всё происходящее скользило мимо сознания.
Поминальный ужин тёк своим,  давно наработанным порядком, и пришёл к завершению. Рассекая веселье основного зала, Её друзья молча потянулись к выходу. Она  об руку с подругой замыкали печальное шествие, а безразличная, бодряческая попса сулила веселящимся завсегдатаям кафе беспечальную жизнь:
Не надо печалиться – вся жизнь впереди…
Спускались по ступенькам псевдомраморного крыльца. И вдруг Она окаменела. Навстречу поднималась пара. Он – моряк, редкое явление для сухопутного города. Был он высок и статен, с погонами капитана первого ранга. Обветренное лицо с хемингуэевской бородкой и слегка прищуренные глаза излучали радость. А его спутница, стройная блондинка средних лет, была спокойна и мягко улыбалась. В какое-то мгновение испуг сжал Её сердце. «Как они похожи на нас, прежних», – промелькнуло в сознании. – Может быть, хорошо, что с уходом одних людей жизнь на земле не кончается».
Женщины спустились на тротуар и вскоре затерялись в пёстрой толпе горожан.