Танго на мосту

Глава  из «Книги странствий»
      На краю земли, у Ледовитого океана, осенью и зимой день не наступал подолгу. Стояло в небе лишь сероватое свечение, словно вылитое в черноту ночи. Ночь от этого хоть и бледнела, но оставалась хозяйкой небесного купола. Только восток к утру окрашивался в кроваво-багряный цвет. Люди  называли это зарёй, условно считалось, что день настал. Когда вишнёвый полог исчезал на горизонте, считалось, что приходила ночь. И все ложились спать, погасив зудящие лампы дневного света. Так протекали северные зимы: долгую стосуточную ночь сменял трёхмесячный день с незаходящим солнцем.
Отсутствие постоянного солнца компенсировалось бумажками, которые люди называли деньгами и владеть которыми им хотелось.
Со временем к Яинад пришло  понимание, что денег становится достаточно и их можно тратить на путешествия.
Для матери же была непонятна эта пустая трата денег за удовольствие «хлопать глазами», как в сердцах выражалась она.
– Красота-то, все эти музеи и памятники – всё равно там остаются.
– Они остаются в моём сердце, мама, в моей памяти.
– Ну и что же?
– Становлюсь другой, больше знаю, самой интересно и другим со мной тоже, – пыталась пояснить Яинад. Но старой женщине, крестьянке, эти истощающие дочерний кошелёк поездки оставались непонятными:
– Купила бы лучше большой шифоньер, этот уж раздулся от твоих нарядов.
– Вот их-то можно меньше покупать, – притворно соглашалась Яинад, зная наперёд, что будет вершить оба дела одновременно.
Зять только посмеивался в морские усы, слушая мирные пререкания женщин. Он понимал жену, понимал и тёщу. К обеим относился снисходительно, но чаще потакал жене. Словно желая раззадорить, рассказывал о своих, по службе совершённых, морских путешествиях. Видел, как загорались карие глаза Яинад, расширяясь от удивления или сужаясь в стремлении представить картину услышанного.
– Неужели ты был на Мадагаскаре?! – забрасывала она удочку. – Расскажи, какого цвета вода в море? А песок?
– Милая, да всё очень просто: вода – голубая, песок – золотой.
– Нет, ты говоришь как-то буднично. Сам-то этим красотам удивляешься?
– Когда вижу впервые, конечно. Но потом ко всему привыкаешь. Сейчас я в Венеции ориентируюсь лучше, чем в Ленинграде.
Она искренне завидовала такому факту, и мечта прокатиться на гондоле завладевала её беспокойной и жадной душой.
Страноведческую немногословность супруга с лихвой возмещал ей Юрий Сенкевич. Он стал небывалым явлением на российском телевидении. Его любили миллионы телезрителей. А Яинад была уверена, что он лично для неё готовит свои передачи и выходит в эфир для встречи с ней. Когда муж бывал в плаванье, ей зачастую достаточно было посмотреть «Клуб путешественников», чтобы перестать тосковать. Посмотрев очередные сюжеты Сенкевича, она думала про себя: «Ну, слава Богу, пока всё в порядке. Скорее бы возвращался». Так совпадали в каком-то уголке её сердца эти два мужчины.
Постепенно пришло осознание, что она безнадёжно больна. Но больна не тем, чем болеют жёны многих моряков, шныряя по многочисленным врачебным кабинетам, частным клиникам и знахарям, сдавая анализы различной твёрдости и цвета. Она болела путешествиями, неистребимой тоской по неведомым странам. Она всё больше утверждалась во мнении, что ей дана  душа жительницы какой-то  далёкой неведомой страны.
Рауль Амундсен, Николай Рерих, Тур Хейердал и другие великие путешественники выстроились на полке её книжного шкафа. Запойное чтение этих книг усугубляло ход её болезни. Она стала много работать, стараясь получать  так называемые отгулы.

Всё первое прочно запоминается и, как правило, навсегда. Будь то первая кукла с фиолетовой усмешкой нарисованных глаз или первый школьный день с его весёлым переливчатым звонком, первый страх плутания на краю недалёкого леса, первый поцелуй или первая интимная ночь… .
Так же запоминается «геоману» первая увиденная им чужая страна. У каждого пилигрима есть своя карта путешествий, реально рисуемая на постепенно желтеющем ватмане или изображаемая в голове путешественника. Такая карта может появиться и на особом глобусе, какой увидела она впервые в маленьком норвежском городке Вадсё.
Изготовленный из полимерного стекла молочного цвета, он имеет в своей подставке клавиатуру, с помощью которой можно набрать любой маршрут. Небольшой световой мелок, бегающий по указанию любителя турпоездок, послушно наносит схему состоявшегося путешествия. Он, этот снующий внутри глобуса лучик, как чародей, воссоздает сначала континент, где находится покорённая страна, потом контур этого  государства, потом, по желанию своего хозяина, вписывает нужные города и веси. Позже она очень жалела, что не купила себе эту игрушку. Забылась и причина этого: то ли чудесный глобус не попал ей вовремя на глаза, то ли выпал из памяти.
Страной её первого путешествия стала Чехословакия. Существовал такой геополитический гибрид на европейской карте. Каждая его половинка мечтала отвалиться от другой, ибо одна национальность внутри страны превозносила себя над другой. И только потом, с развалом Варшавского блока, мечта чехов и словаков осуществилась. Они разошлись, обменялись послами, задружили и стали ездить друг к другу в гости по визам.
От этой поездки у Яинад осталось двойственное впечатление. Ограниченная идеологически, искорёженная придурью неумного руководителя группы, она оставила грустный след в сердце Яинад. Но всё-таки было удовлетворение: исполнилась мечта побывать за границей.
Гордость за Россию вызвали в ней два факта. Оказалось, автором рецепта и первым производителем славного чешского пива был не кто иной, как вездесущий русский царь Петр Алексеевич.
Второй раз она испытала это чувство на свидании с парнем из Брно, когда увидела слёзы в его глазах: чехи проиграла её соотечественникам в хоккей на очередном чемпионате мира.
От одной из путешественниц услышала Яинад: «Да какое нам дело до их политики?! Были бы экскурсии, отель да еда. Я готова хоть в Мазамбик».
Очередная поездка в Югославию и Венгрию показала, что политический климат страны, куда едешь, непременно влияет на восприятие этой страны.
Это был тур-гибрид: две страны за одну поездку. За рулём автобуса сменяли друг друга два стукача из КГБ. Яинад не знала этого и, сидя на ближайшем  от входа сидении с руководительницей группы, взахлёб рассказывала о первом увиденном в этой поездке эротическом фильме. Такая вольность в те времена преследовалась государевым оком.
Тот плоский и бездарный фильм показался бы сегодня, перед напором агрессивной экранной парнухи, невинной мультяшкой. Слушательница больно ущипнула её за палец, а на первой же остановке автобуса отвела чуть в сторону от группы и объяснила, почему.

За Дунаем прочно закрепился синоним «Артерия Европы». Река и в самом деле поит население не одной страны. Она даёт работу европейцам, каждому на своём берегу, кормит людей рыбой, служит границей и водоразделом. Словно ожерелье из драгоценных камней, украшает земной шар в самой его середине. Не один, а десятки народов считают Дунай своей рекой.
Эта река, полноводная и могучая, стала для Яинад чем-то большим. Следуя неизвестно откуда появившейся привычке одушевлять отдельные предметы и явления, она почувствовала в Дунае кудесника, который готов исполнить все её желания.
Ехали автобусом, имея в виду Дунай на протяжение всего пути, иногда мчались чуть ли не по его набережным, пересекали его дважды по крупным транспортным мостам.
При въезде в Белград они увидели афишу о футбольной встрече команд «Партизан» и «Звезда».
– Ура! – крикнул кто-то. – Да тут братья-славяне. Не пропадём!
Когда автобус въехал в город, гид сказал:
– Ехали мы ехали, а воз и ныне там.
Туристы оторопело уставились в затылок говорящему в микрофон «страноведу».
– Что вы этим хотели сказать? – спросил кто-то из сидящих впереди.
– Я неверно выразился? – поднял в вопросе интонацию гид. – То есть я желал говорить, что от Дуная мы не уехали. Вот он, – и черногорец указал рукой вперёд, где и в самом деле блеснула лента нескончаемой реки.
             Дунай местами был так широк, что, не видя его противоположного берега, Яинад ощущала такую бескрайнюю даль, когда странными казались  поднимающиеся внезапно над водной гладью высотные дома.
             Безотрывно вертелся в сознании пьеховский хит:
                Дунай, Дунай, а ну узнай,
                Где чей подарок…
Пришлось приложить волевое усилие, чтобы остановить наваждение.
             Здесь, на берегу Дуная, состоялась встреча с человеком, дружба с которым растянулась на долгие двадцать лет. А Дунаю суждено было стать персонажем их длительной эпистолярной эпопеи. Она, заканчивая очередное послание, выводила: «Пиши, как поживает мой Дунай, кланяйся ему и кинь в него монетку, как однажды сделали мы. Я его не забыла».  Получала ответы на старательном русском, где сообщалось: «Да, Дунай живый, он бежит, стремится и стремится до тебя, но не знаемо пока точная тропинка. Мы будем обдумать, как прибегнуть к тебе оба два».
               В их письмах воспетый многими речной великан представал почти ребёнком или подростком, которому надо помочь. Особенно драматичным было послание после бомбёжки Югославии американцами. В письмо  была вложена фотография моста, на котором произошла их случайная встреча. На открытке  это сооружение доходит только до середины реки и обрывается в поток.
              «Такая великая боль на сердце моё, ты не знала такая боль. Сколько  много разбомбил Буш наша столица Белград. Набережная Дуная весь как после та война, когда я был мальчик десять лет. Очень скорбливо, что твой друг не молод. Он шёл бы в Штаты, тоже бомбить».
            Между ними почти ничего не было, чтобы двадцать лет писать друг другу. Яинад вначале была удивлена, что Звонко Маркович воспользовался всё же её адресом. Долго лежало  его письмо безответным, потом пришло ещё одно. И россиянка поняла: молчать неприлично. Под завывание  заполярной метели в бесконечную ночь села она за ответное письмо. Перечитанные ли дважды искренние и добрые  послания Звонко, воспоминания ли о ничего не значащих, но приятных двух вечерах или её зимняя усталость, вызывающая желание лета, тепла и солнца, помогли написать сердечный ответ сербу.         

         Она стояла у парапета моста через Дунай в первый вечер приезда в Белград. Казалось нереальным, что она может пересечь легендарную реку, посидеть на  бесчисленных скамейках обеих набережных, забрести в  придунайское кафе. Тут была представлена вся Европа. Набережная Дуная в Белграде всё равно, что  Елисейские Поля в Париже или Унтеh  ден Линден в Берлине. Яинад стояла, подставив лицо нежаркому, уже собравшемуся закатиться солнцу. Наступал тёплый апрельский вечер. Ветерок, влажноватый и терпкий, шевелил волосы её короткой стрижки, играл подолом белой шёлковой юбки. Яинад машинально придерживала подол. И вдруг услышала:
          – Женское тело не должен быть много закрыто.
С  любопытством  оглянулась на говорившего и увидела седую голову красивой лепки, нос с горбинкой и внимательные тёплые глаза с лёгкой печалью.
           – Женское тело создано глазам мужчины, – повторил он, легко ступая в не новых, видимо, пришедшихся удобно к ноге полуботинках.
           – Насколько мало? – спросила она по привычке к острословию.
           – То решаемо потом.
Он приложил руку к сердцу, слегка поклонился: – Добрый вечер. – И зашагал рядом с ней, словно знакомый.
          –  А как часто вы даёте такие советы дамам?
           – Не часто. Не ловелас. Просто было занятно, так мы, сербы, говорим. Это верно я сказал: за-нят-но?
           – Верно. Вы хорошо говорите по-русски, – поддержала она собеседника. – Что было занятно?
           – Вы были. Зачем закрыть молодые красивые ноги?
           – У вас привычка смотреть на них?
           – Нет, я люблю вся природа: и люди, и птицы, и цветы.
             Так постепенно они перешли на обычный разговор, без острот и двусмысленных словечек.
Перед ними расстилалась бесконечная облитая предвечерним солнцем набережная Дуная.
           – Откуда вы так хорошо знаете русский?
           – От советские солдаты. Они освобождали Белград, мне тогда было десять лета. Они жили в наший дом. Я очень бистро учил язык. Многие словы похожи.
           Общительной и любознательной Яинад  было интересно говорить с иностранцем без языкового барьера. Новый знакомый добавил, немного помолчав:
         – Не забыли мы освобождение.  Немало помогли солдаты нам  снова всё строить. Мои мама и папа  выбирали для меня русская школа.
          Звонко оказался умным, внимательным и тактичным собеседником. Прогулка их кончилась почти в полночь. Он пригласил её в уютное скромное кафе. Они выпили по маленькой чашке «Мокко», и Маркович проводил её до гостиницы. Договорились завтра снова встретиться.
             Наутро была обзорная экскурсия по Белграду, столице всей Югославии и её части – Сербии

        Это было время, когда  в Югославии никто не осмеливался после смерти Тито заговорить о культе его личности.
В стране не нашлось своего, югославского, Никиты  Хрущёва. Отовсюду смотрел исподлобья тёзка Иосифа Виссарионовича, вождь, маршал, правда, не генералиссимус. Портретов было такое множество, что скоро их перестаёшь замечать. Но всегда  найдётся та капля, которая рушит стену.
        С каблука босоножки Яинад слетела набойка. Чтобы спасти выходную обувь, рассчитанную на украшение ног в двух европейских странах, она стала лихорадочно искать глазами сапожную мастерскую. Мастерской как таковой поблизости не нашлось, а вот скворечник на тротуаре, изображающий сервисное помещение этого типа, объявился. Наверное, метр на метр по площади, в высоту человека среднего роста, он стоял на тротуаре, вписавшись между двумя окнами первого этажа.   
         «Да уж, домик, – сыронизировала хозяйка испорченной обувки и подошла к бело-голубому скворечнику. С трудом помещавшийся в нём сапожник сидел под огромным портретом югославского вождя. То ли от раздражения на случившееся, то ли повсеместная абсурдность  растиражированного лица –  что-то взорвало Яинад.
       – Скажите, вас обязали повесить портрет в этой каморке или вы без вождя не можете работать? – как-то с подковыркой спросила клиентка.  И хозяин будки с тёмно-синей щетиной на лице, зло глянув на неё, зло выкрикнул:
       – А вы хочешь в каменную мешок?! 
Яинад вздрогнула, растерявшись от гневного взгляда чёрнозраковых глаз. В них были одновременно и гнев, и недоумение, что взрослая женщина не понимает элементарных вещей. Сапожник меж тем  нацепил на сапожную лапу обувку, перевернул так, чтобы шпилька смотрела в потолок, и начал стучать
изящным, похожим на медицинский, молоточком. Постепенно удары звенящего инструмента успокоили его. Они были уже не так энергичны, как вначале. Долго он не поднимал глаз на клиентку, потом, подобно виноватому школьнику, метнул их, увидел смущённое лицо россиянки и сказал примирительно:
       – В Адриатической море у нас есть остров, на нём стоит тюрьма для политические. Кто не имел  на работе портрет фюрера, теперь там, и никто  не знамо,
когда они будут назад.
         Яинад отметила смелость незнакомца, но, подумав минуту, поняла: видимо, за ним, как и за ней,  стояло уже обновляющееся время.
         За этот довольно долгий день раз двадцать было услышано имя Тито, а экскурсионный день закончился в усыпальнице вождя. Мавзолей  представляет собой светлое стеклянное помещение, в котором море цветов. Забальзамированный маршал лежит в хрустальном гробу, подобно русской царевне из пушкинской сказки. Нелепость этого сравнения едва не вызвала  улыбку, но путешественница сумела сдержать  себя. Она только удивилась, что гроб может быть совершенно прозрачным. Тягостным и неискренним этим визитом завершился осмотр столицы. Двояко-странное впечатление произвёл он на Яинад. Все понимают: уходит эпоха тиранов. Но как далеко ещё было Югославии до разрыва с этим политическим фантомом!
         От мавзолея Яинад направилась в гостиницу одна, где их ждал обед. Несмотря на наказ руководительницы: «Лучше ходите втроём, на всякий случай», она отмела возможность последнего.  С соседкой по номеру отправились обедать в ресторан. Долго не могли понять, опоздали они или рано пришли. В полутёмном большом зале было совсем мало народу. Внимание Яинад привлёк один посетитель в азиатской тюбетейке. Она  посмотрела на него и не смогла сдержаться  –  прыснула в сложенные ладошки. Это был молодой азиат, чего-то не понявший в высоком сервисе ресторана. Он сидел, покорно заложив мешочек с чаем за щеку. Из правого уголка рта свисал ярлычок на ниточке от чайного пакета. «Господи, как близко от печального до смешного», – подумала пилигримка, опуская веки. Между тем официант принёс прозрачный заварной чайник с кипятком, поставил его перед азиатским гостем, чему-то удивлённо улыбнулся. Парень в тюбетейке подёргал за нитку ярлычок, явно недоумевая, что с ним делать. Потом беспомощно огляделся вокруг и приступил к чаепитию, не вынимая пакетик изо рта.
          Вечером Звонко Маркович  слушал о дневных похождениях своей новой знакомой, грустно улыбался.
         – Что вы находите смешного в моём рассказе? – спросила она.
        – Весёлое мало, а сердцу хорошо. Ты очень поняла наши дела, – не совсем верно построил он фразу.
        – Мы такие дела имели, когда я была ещё подростком. Тоже плакала в марте пятьдесят третьего. Потом долго пыталась понять, что происходит.
        – Сербы говорят про такие, как ты: уши растут на сердце. Как за один день смогла ты это разбирать?!
        – Экскурсоводы хорошие попались, – отшучивалась Яинад.
         В этот второй и последний белградский вечер поведал Звонко россиянке  историю своей семьи.
         Уже семь лет живут в его доме  три племянника. Их отец, брат Звонко, был когда-то коммунистом, сторонником Тито, поддерживал все его  начинания. Работал в одном из комитетов партии. Время шло. Из доступного товарища и демократичного человека  их лидер превратился в диктатора. Всё больше неугодных утопали в шабаше репрессий.  Не смолчал и брат. И, как эхо, рассказчик сказал словами сапожника:  «На нашем  море есть остров. Там страшная тюрьма. Оттуда не часто придут политические». Жена брата была арестована вскоре после мужа. Звонко ничего не оставалось, как взять племянников на воспитание. Сам он разделял взгляды брата, но будучи человеком не столь заметным, уцелел.
       – Но сейчас-то Тито уже нет! – кипятясь, словно первоклашке, сказала она попутчику. – Что вы словно замороженные.
         – Некоторые  возвращаются. Братка,  должно быть, тоже.
            Опять ходили они по набережной Дуная, говорили. Думалось обоим, что они давно знакомы. Их объединяли, как ни странно, и исторические параллели: война, оставившая след в их детских душах, жизнь под коммунистическим диктатом, ощущение нового времени.
        – А теперь я отправляюсь добровольно на Адриатическое море, – переломила она настроение этого вечера. – Отель почти на пляже. Правда, наверное, холодновато купаться?
       – В отелях на береговье  бассейны хорошие есть, – заверил Маркович. – Я буду звонить тебе уже в дом. Вот будет мне интерес, коли трубка будет брать белий медведь.
Оба рассмеялись. Помолчали, потом уже серьёзно Яинад заговорила:
       – Я знаю одно стихотворение о вашем городе, вернее, об одной могиле на белградском кладбище освободителей. Как вы относитесь к стихам?
       – Очень люблю, рад, что в русская школе учился. Знаю много стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова.
       – Ну, вы молодец. А мне хочется для вас прочитать стихотворение про Мишку-танкиста.
       – Да, Яинад, да! – воскликнул Звонко, словно она спросила о его знакомом или друге. – Этот танкист есть, то есть его загребенье.
       – Могила? И вы знаете её? – обрадовалась попутчица.
       – Ты можешь быть там со мной. В который час ты завтра уезжаешь?
       – После обеда.
       – Добре, славная Яинад. Но ты будешь сейчас прочитать мне про Мишка-танкист.
       – С удовольствием. Слушайте.
И она, непроизвольно взяв его под руку, начала читать наизусть строки поэта Владимира Жукова. Звонко положил руку на её чуть подрагивающую кисть, слегка сжимая её иногда. Она поняла, что отдельные строки нравились ему особенно, о чём он давал ей знать таким образом.
                Он головным-
                В сорок четвёртом,
                Когда Белград костром горел,
                В полуслепой «тридцать четвёрке»
                В столицу Сербии влетел.
Она, прочитав до конца,  умолкла.  Через минуту тишины он попросил её:

       
       – Скажи опять снова  самый окончание, Яинад.
       – Повторить конец стихотворения? Хорошо:
                А поминать-то как, сынишка? –
                Старик-хорват, склоняясь, спросил.
                И тот танкист ответил:  Миш-ка…
                И век сгоревших не смежил.
       – Мы всегда в день освобождения из русская школа ходили на этот загребенье, но я не знал, что есть в твоя родина такие стихи. И как хорошо, что ты помятуешь их и так вестуешь.
        – Спасибо.
        – Завтра будешь встретить этот Мишка, – пообещал он и грустным долгим взглядом улыбнулся женщине.

           Белёсые редеющие бровки школьной директрисы взметнулись вверх: руководительница группы не любила, когда кто-то из туристов отпрашивается от экскурсии. Но чутьё и многолетнее кипение  среди людей научили её выборному отношению к ним: Яинад оказалась свободной вплоть до обеда, то есть до двух пополудни. Кавалер ждал её в вестибюле отеля, по-свойски разговаривая с дежурным администратором. Увидев Яинад, он кивнул в знак прощания собеседнику, подошёл к ней, галантно приложился к руке:
          – Добрый утро, моя королева!
Они направились к трамвайной остановке. Яинад всматривалась в  трамвайчик, находя в нём отличия от российского, мимолётно глянула на белградских пассажиров. Большинство из них, совсем по-российски озабоченные своими думами, смотрели в окно вагона, некоторые читали, кто-то подрёмывал и под несмолкающее звяканье трамвайного сигнала.
          Минут через десять езды, когда миновали официозный центр столицы, потянулась добротная, хорошо сделанная ограда. Искусно  выложенная кладка природного камня чередовалась с ажурной  решёткой чугунного литья.
        – Яинад, это есть загребенья советские солдат.
        – Кладбище? Такое длинное?
        – Да, очень. Длина суть тридцать тысяч солдаты.
        – Тридцать тысяч?!
        – Да, и это не всё. Есть в Югославия и другие загребенья.
            Потрясённая такой цифрой, Яинад попыталась представить, каким мог быть живой строй погибших. Если на одном метре стоят два солдата, это ведь пятнадцать километров! Невыносимо длинный ряд людей, которых не стало в боях только за один город. Звонко и Яинад вошли в открытые ворота кладбища. Родные российские фамилии на –ов, -ин, прошли захоронения солдат-мусульман с полумесяцем, хохлов с их –чук, -енко, -ский.
        – Ведите меня скорее к Мишке, не могу больше читать это. Мне плохо.
Он взял её за руку, как ребёнка, пошёл быстрее, отыскивая нужную аллею. И показалось ей: сгоревший в танке  Мишка, не успевший назвать перед смертью свою фамилию, сам наткнулся на них в благодарность за память.
        – Вот он, смотри, он тебя сам поискал,– прокомментировал Звонко Маркович только что мелькнувшую её мысль.
             Хотелось плакать и от радости исполнившегося желания побывать в Белграде именно здесь, и от памяти о своих трёх братьях, погибших на войне, и от печальной только что ею осознанной статистики.
«Освободили пол-Европы, – стучало в голове Яинад. 
 Нет, лучше не перемножать. Без меня подсчитано. Это ведь Сергей Орлов написал: «Его зарыли в шар земной, а был он лишь солдат». А сотни тысяч солдат – какой скорбный пояс вокруг земного шара».
        Обратно ехали молча. А после обеда к гостинице подошёл автобус. Яинад и Звонко простились по-дружески, в душе благодарные друг другу за встречу. В ней не было и намёка на флирт, и, может быть, оттого она была особенно дорога для Яинад.    
         Муж её никогда не выказал ревности к их переписке длиной в два десятилетия. Возможно, он понимал историю их дружбы на своём, мужском, интуитивном уровне. Встретив её после этой поездки на мурманском вокзале, сказал как-то спокойно и дружески:
          – Вот ты только возвращаешься сегодня, а тебе уже несколько раз звонили  из Белграда. Мы хорошо поговорили с твоим Звонко. Он нормальный парень – не ревную.

          Его письма она хранила в особом пакете, когда -то приобретённом в  белградском магазине. В одном из последних писем он писал о памяти, которую хранит о ней, вскользь упомянул о нездоровье, очень сожалел, что они не встретились в Болгарии, хотя могли бы. Яинад была инициатором той встречи и виновницей того, что она не состоялась.
          Шёл 1991 год. В Мурманске был проведён первый в России праздник Славянской письменности.
Она была одним из его организаторов вместе с писателями заполярного города и преподавателями тамошнего педвуза. Высоко оценили эту инициативу братья-болгары. Яинад вместе с другими  членами оргкомитета  была приглашена на отдых в Болгарию.  В  это самое время позвонил Маркович, она сообщила  ему о днях предстоящей поездки и дате пребывания в Албене, указала название предполагаемого отеля на побережье Чёрного моря. Уже по телефону услышала неподдельную радость в голосе друга. Он повторил ей для контроля даты и адреса и положил трубку.
         Поездка в Болгарию состоялась. Отдых мурманских гостей болгарской стороной был тщательно, по часам, спланирован. Одна из встреч намечалась на даче болгарской писательницы Х. Но вместо этого состоялись её похороны. План поездки был сломан: Яинад не попадала в нужный день в Албену. Считая неприличным просить кого-то  устроить её своевременный приезд на курорт, она промолчала. Потом с ужасом обнаружила, что забыла дома и старую югославскую записную книжку с телефоном и адресом Марковича. Уже по возвращении из Болгарии получила письмо  Звонко с описанием всех злоключений его на Солнечном берегу. В конверт была вложена гостевая карта одного из отелей Албены с полным имяреком серба. Невероятный, обжигающий стыд почувствовала она, зная  его скромные материальные возможности. Но в целом письмо его было добрым, он предположил неожиданные обстоятельства, которые помешали их встрече. И дружба продолжилась.
         Очень давно, ещё в начале переписки, они договорились: если кто-то из них в течение года не получит весточки, значит другого больше нет в живых. Яинад не дождалась ответа на своё последнее письмо. На другой год после наступившего молчания своего друга она легко, с доброй памятью о нём, отпустила  в эфир имя Звонко.

      
            А пока  автобус с затемнёнными окнами мчался берегом Адриатического моря, только что начавшего отогреваться под весенним солнцем. На югославском побережье нет крупных городов, разве что Дубравник можно назвать  международным курортом.  А тургруппа, в которой путешествовала Яинад, прибыла в маленький приморский городок. Такой в России назвали бы районным центром.
          Работники старинного и уютного отеля встретили группу столиком на колёсах, который выкатили в вестибюль. Все бросились к рюмкам с прозрачными колеблющимися окружьями водки. В мгновение ока рюмки опустели, оставив туристов закусывать рукавом. Мало того, черногорец-гид, убежавший в недра отеля хлопотать об устройстве прибывших, и вовсе остался без заветных пятидесяти граммов, простив кому-то из россиян незаконный захват хмельного.
В сотне метров от отеля шумело и плескалось чистейшее Адриатическое море, но поплавать в нём перестроечным россиянам не довелось. Вода была ледяной, не выше шести-семи градусов. Как выразился один из наших: «Подлая непруха!»  С этим все дружно согласились. Прибывшие с севера в тёплые края, они только мочили ноги в адриатической  стыни, и лишь  двое мужчин атлетического сложения рискнули кинуться в сомнительное удовольствие.
          Но в воде морской всё-таки искупались. В отеле был прекрасный бассейн с подогревом, работающий круглые сутки.
Купание после тихого часа нравилось Яинад особенно. Здесь она впервые столкнулась с полдником на воде. Лёгкая плавающая доска величиной с журнальный столик с оградительными рейками по периметру регулярно по желанию любого отдыхающего спускалась на воду. Столик имел углубления  – выемки для стаканов и салатников. Вся эта сервировка, словно дыша, покачивалась на голубой поверхности бассейна. Здесь подавали кофе горячий и кофе-гляссе, сладкий и без сахара, словом, на любой вкус. Плавающим ночью подавали сухое вино, правда, ограничивая его количество, и сок нескольких сортов. Интересно было, что официант при его форменной куртке был одет в шорты, так как то и дело ему надо было вылавливать плавающие столики. А в комнатах отдыха была и возможность полежать в полукреслах, облачившись в одноразовый халат, очень похожий на махровый.
         Никаких экскурсий на побережье не проводят. Чувство неограниченной свободы поселилось в душах россиян, хотя вряд ли обходилось без слежки.

 Тёплым весенним вечером они прибыли в Будапешт. Усталый автобус приткнулся в предвечернюю тень возле отеля. Объявили: номера двухместные. Многих это обрадовало. Ведь три человека в комнате – уже общага, а в одноместном – тоскливо и неприкаянно.
Яинад оказалась вместе с педиатром из старинной Колы, что в десяти километрах от Мурманска. Елена предложила прогуляться вдвоём, «посмотреть мадьяров изнутри». Так оказались они в ресторане, который очень настойчиво рекомендовал им дежурный отеля. Он разговорился с ними на выходе  из вестибюля. К концу трёхдневного пребывания северяне узнали, что скромный гостиничный клерк – совладелец того ресторана. «Славно устроился парень, – подумала Яинад, – а как же насчёт социализма? Или он у них свой, по Яношу Кадору?»
Девушки вошли в ресторан в сопровождении метрдотеля. Низкий сводчатый зал напоминал Грановитую палату Кремля: такие же тяжёлые своды, стены и арки, такие же мраморные полы. Сопровождающий провёл их к дальнему, у окна, столу, где сидели двое мужчин. Россиянки решили, что посидят недолго. Всё время зудела в сознании мысль: «А вдруг за мной следят?» Тогда список поездок оборвётся на весёлых берегах Дуная.
Елена взяла в руки тяжёлую папку с развёрнутым листом меню в надежде найти и русский вариант. Но увидела подслеповатый, напечатанный на машинке экземпляр на незнакомом языке. Она недоумённо посмотрела на подругу.
– Давай поговорим с официантом, может быть, понимает русский? – предложила она.
– Давай. Ну, по крайней мере, должен же он говорить по-немецки или по-английски.
– Будет говорить по-русски, – вдруг услышали они правильную родную речь более старшего визави.
Девушки удивлённо глянули в его сторону, уже привычно насторожившись.
– Вы говорите по-русски?
– Как видите, вернее, слышите, – рассмеялся мужчина, довольный произведённым эффектом.
Его собеседник, помоложе, довольно симпатичный и интеллигентный на вид, заметно обрадовался начавшемуся разговору. Он, как оказалось, не владел русским, поэтому старший взял на себя роль переводчика.
– Как вас прикажете звать, девушки?
Они познакомились.
– Это Ларош. А меня зовите просто Дядюшкой, – осклабился говорливый.
В нём легко угадывался то ли стареющий ловелас, то ли вышедший в тираж работник органов, а скорее всего, и то и другое вместе. Он очень старался понравиться, казаться простачком, улыбался, сыпал комплиментами. Это насторожило Яинад, уже поднабравшую опыта заграничных поездок.
– Вы что, бывший разведчик? – прямо в лоб шарахнула она   вопросом, так что её приятельница  подскочила на стуле.
–Давайте, я буду разведчик, – сотрясаясь от смеха, ответил говорун.
Но Яинад этот смех показался нарочитым, и она слегка под столом толкнула ногой Еленину туфлю. Напарница молча и значительно глянула на неё.
По заказу девушек официант принёс вина и фруктов. Он профессионально перевернул в воздухе рюмки, стоявшие на подносике вверх ножками, и разлил в них вино. Ловелас поручил младшему  следить за «уровнем божественной влаги», как кучеряво выразился Дядюшка.    Тот, по-юношески смутившись, приступил к выполнению поручения, видя в этом небольшую возможность контакта с девушками.
Налаживалась застольная беседа. Россиянки отвечали на вопросы, кто они и откуда. Переводчик, не дожидаясь просьбы, переводил. А молодой мадьяр с интересом взглядывал на недоступных для свободной беседы соседок. Очень скоро Яинад начала ловить на себе  заинтересованные взгляды венгра. Он сказал ей через «разведчика», что её имя очень музыкальное и он никогда не слышал его раньше. Яинад  этот скромный и обаятельный венгр показался тоже симпатичным. Она спросила, чем он занимается, что ему интересно в жизни, бывал ли в России. Сдержанно улыбаясь, Ларош отвечал на вопросы новой знакомой, польщённый её вниманием. Улыбка провинциала делала его  умное лицо, весь облик необычайно  привлекательным.
Здесь, в ресторане, он был не в своей тарелке. Было видно, что опыта светских бесед у него нет. Поведал, что он фермер, живёт далеко от столицы, очень любит родные места. Сейчас приехал отдохнуть от трудной зимы. Скоро весна – начнутся  полевые работы.  У него есть хорошая мельница, крытый ток для зерна, несколько коров, земля  и даже семь наёмных работников. Всё это очень удивило Яинад, хотя она уже знала о таком опыте фермерства в ГДР. Но представить это в своей стране не могла.  Только пережив мучительную перестройку, россияне придут к трудному делу фермерства. Тепло, с доброй улыбкой говорил молодой мадьяр о своей семье: родителях, братьях и сёстрах. Он старший в семье, и ему нравится быть старшим. Есть знакомые девушки, но названной невесты пока нет. Несколько раз бывал в Бельгии, изучал основы фермерства и мукомольного дела. Очень хорошая страна Бельгия! Он немного говорит по-немецки.
       – Что же ты молчал?! –  тут же выпалила ему Яинад, рассмеявшись.
–  Не подумал, что вы говорите по-немецки, –   смутился мадьяр.
Речь зашла о русских женщинах, знатоком которых счёл себя Дядюшка.
–  Лучшие женщины в мире! Лучшие в мире! – воскликнул он, подняв вверх руку с нехуденьким указательным пальцем. – Какие женщины! – картинно покрутил он головой.
Яинад захлопала в ладоши, хотя и не поняла, насколько это было искренне. Дядюшка рассказал, что недавно по делам был в Югославии, поведал сидящим за столом о Тито, как тот был в сибирской ссылке, там женился на  простой крестьянке по имени Ульяна:
– Сильная и красивая была. Власть над мужем имела, –  одобрительно качнул головой отставник.
– А что вы знаете о русских женщинах-декабристках? – коснулась своей любимой темы Яинад.  – Слышали о них?
Она ждала, что первым заговорит пожилой собеседник. Но, к её удовольствию, заговорил Ларош и вместо ответа задал женщинам неожиданный вопрос:
       – Не думает ли ваша православная церковь причислить этих одиннадцать женщин к лику святых?
Спросил спокойно, просто, видимо, полагая, что не знать о них невозможно.
– Какой вы молодец, Ларош! Даже знаете, сколько их было, – не сдержала Яинад своего восхищения. Она любила людей, которые  разделяли её интересы.
Услышав комплемент, селянин смутился по-детски, добавил, что в их семье об этом знают от деда, учителя истории. Яинад поделилась с ним мечтой проехать как-нибудь летом по местам ссылки декабристов.
Так за беседой, перемежая вопросы и ответы, просидели они до  полночи. Дядюшка вышел, видимо, по своим делам. И, словно воспользовавшись этим, Яинад и Ларош встретились взглядами, как это делают симпатичные друг другу женщина и мужчина. Потом, когда заиграл оркестрик, он пригласил её танцевать. Она чувствовала в  прикосновении  его руки, в его дыхании неистраченную молодую силу мужчины, вдыхала чистоту его тела, впуская в себя трепет его ладони…               
 В перерыве они вышли в фойе, и Ларош, видимо, допуская, что «разведчик» может появиться в любую минуту, волнуясь, спросил по-немецки:
– Вы будете обратно ехать этим же маршрутом? Я хочу снова увидеть вас.
– Нет, туристические поездки строятся так, чтобы не повторялись одни и те же места.
– Тогда я прошу вас – останьтесь в Будапеште на мои семь дней. Вы очень нравитесь мне. Я понял, какая вы, через ваши глаза.
И он выдохнул резко, коротко, давая своему дыханию успокоиться. – А ко времени прибытия вашей группы на пограничный пункт, я отвезу вас туда, – отбарабанил он, то ли волнуясь, то ли оберегая её от Дядюшки.
По спешке, с которой говорил венгр, было ясно, что Ларош или знает, или догадывается, с кем он пришёл в ресторан. Яинад удивила политическая наивность её нового знакомого, решившего, что  просьба его реально выполнима и ненаказуема для гражданки СССР.
– Спасибо, Ларош, мне дорого ваше предложение. Но принять его не могу,  невозможно: эта поездка может оказаться последней,  перед тем, как мне последовать не по своей воле по пути декабристок.


На следующее утро «Икарус» вобрал в своё нутро  туристов группы, синхронно закрылись его автоматические двери, и он двинулся с места под кашель и сопение микрофона, который опробовал гид-мадьяр. Очень скоро въехали в самый центр города, где им предложили пешеходную экскурсию. Пассажиры покинули нагретые собою места, спрыгивая на плитки древнего камня.
Перед ними  дыбилась громада Королевского комплекса, над которым и безжалостное время оказалось бессильно. Классическая строгость и ненавязчивая, но величавая роскошь обиталища мадьярских монархов не затерялись во множестве  подобных архитектурных памятников на европейской ладони земли. Удивительное воздействие оказала эта экскурсия и на Яинад. Слово «королевский» всегда имело над ней необъяснимую власть. Думалось, шло это из  давних, ещё с детства, разговоров с матерью.   Жизнь матери, благополучно начавшаяся на рубеже двух веков, к тридцатым годом  двадцатого столетия превратилась в драму. Десятилетняя ссылка семьи по принуждению большевистских властей лишила её возможности  жить на родной вятской земле. Мать сердечно тосковала по прежнему укладу жизни, по временам своей молодости.
– Вот послушай, – доверительно и с  тёплой улыбкой начинала рассказывать она своей дочери. – Ведь каждое сословие тогда имело свои устои и обычаи. Дворяне водились с дворянами, купцы – с купцами, особенно не лезли  в верха, хотя иногда роднились с дворянскими семьями. Опирались на честное купеческое слово, которому все верили. Ремесленники, опять же, находили общий интерес в ремесле, в похожем деле. А крестьяне жили землёй. Так что каждому сословию было хорошо промеж собой.
Потом, что-то обдумав, добавила:
– А что теперешнее равноправие – только на словах.
От матери впервые услышала девочка имя и отчество последнего русского царя, произнесённое матерью-крестьянкой с большим уважением:
– Царь Николай Александрович нашему роду ничего плохого не сделал. За век-то спокойно прожило несколько поколений родни. Никто не убит, не сослан. А за последние годы, при красных, сколько родных уже погибло. То революция, то эти колхозы. Сколько справных мужиков и баб с детишками в ссылках сгинули. А уж последняя война – и говорить
 нечего.
       Так постепенно, незаметно для себя самой, Яинад привыкала к мысли об избранности монархов. Сказки о царях, принцах и принцессах пленили её детский ум. Но заправдашного царя давным-давно в России уже не было. А в школе пришла сначала октябрятская, потом пионерская пора, каждая со своим «Торжественным обещанием».  Яинад, как и все ребята, надела пионерский галстук, дала зазубренную по случаю клятву служить делу Ленина-Сталина. И только в университете зашевелились первые сомнения в правильности установившейся власти. Этому сильно способствовала хрущёвская «оттепель». Позже причисляла себя к поколению «шестидесятников», разделяя их мировоззрение.
       Последующие годы с перезахоронением членов казнённой царской семьи, а также уродливая демократия «перестройки» с глумливой вседозволенностью утвердили Яинад в естественности и избранности монаршей власти. Так она стала в душе «монархисткой».
      
      Столица мадьярского края Будапешт, раскинутая на двух берегах Дуная, оставалась королевским городом, несмотря на социалистические атрибуты новой эпохи. Город по-европейски красивый и величественный, он жил прошлой славой и красотой. Эту славу он получил при королях, которые худо-бедно руководили своим народом, способствовали развитию  самобытной культуры и архитектуры, пусть для себя, но построили множество  ансамблей, котором сейчас нет равных в Европе.
       Сама же социалистическая Венгрия толклась среди аграрных стран Варшавского договора, преданно оглядываясь на КПСС. И только в  пятьдесят шестом году, взбунтовавшись, показала свой национальный характер. Тогда советские танки размяли Будапештское восстание, показали Европе, что такое коммунистическая, особого рода, демократия. И только три десятилетия спустя после восстания, уже в горбачёвскую эпоху, когда треснул по милитаристским швам Варшавский пакт, страна мадьяров одной из первых обрела свою подлинную независимость.