Белоеоблако

               
Лидии Терёхиной
с благодарностью за
присутствие в моей судьбе.
                Автор

Весной в Казанском университете полыхнули первые свадьбы. Зачинателями  «семейной  идиллии» стали филфаковцы, «лирики». На них и «физиков» делилась в те времена советская интеллигенция. «Физики» дразнили филологов неврастениками и слабаками. И хотя заводили порой романы покруче первых, со свадьбами рационально годили.
Вызревали студенческие пиры в самый неподходящий момент: весной, перед  сессией или сразу после неё, когда потенциальным гостям не до гулянки. Все иногородние сидят уже на чемоданах, чтобы ринуться в родные места, под родной кровлей поесть - поспать досыта, повидаться с друзьями и с городским понтом пройти по улице своего детства.
На двух таких свадьбах-веснянках довелось погулять и Фариде. Женились второкурсники Иван Трофимов, крещёный татарин, самый смуглый и курчавый на факультете, и Юлька Юрасова, лучшая волейболистка у «рустатов». Так называли в университете группу, где должны были готовить преподавателей русского языка для татарских школ. Правда, эта научно-методическая затея оказалась безрезультатной – студенты и их родители добились ограничения «для  татарских школ». И «рустаты» сумели выпорхнуть из стен своей Альма-матер обычными учителями русской словесности. Это расширяло возможности их профессиональных притязаний до всей обширной территории СССР.
Другая свадьба соединила сердца двух чистопольцев, Александры и Александра, из параллельной группы «нормальных» словесников.
Эти два торжества, случившиеся через неделю одно после другого, всколыхнули в девичьих душах  что-то дремавшее на самом их донышке.
Университетский сад с завидным постоянством посещали парочки с пухлыми лекционными тетрадями и непременным байковым общежитским одеяльцем – подстелить. Чтение конспектов затягивалось иногда до тёмной поры, и Фарида удивлялась острому зрению однокашников: «И как они читают там, в такой темноте?». Сама же она читала очертеневшие конспекты в душной, на четыре кровати, комнате общаги, чередуя громкую читку с одногрупницей, татаркой из безвестного уральского городка Кизел. Марьям отличалась хорошим знанием русского языка, толковой головой и заметной сутуловатостью. Была она отличницей-«джалиловкой», то есть получавшей стипендию имени Мусы Джалиля.
От сессии к сессии заметно расширялся круг желающих готовиться к экзаменам с этими девушками.  Дело было в следующем. В группе «рустатов» было несколько татарок, приехавших из глубинки, где они окончили школу на родном языке. И шквал русскоязычных лекций вызывал смятение в робких душах селянок. Они жались к Фариде и Марьям, так как первая могла перевести на татарский то, что растолковывала из русскоязычных лекций вторая. Так в «девичьем хороводе» надвинулась четвёртая сессия.

Никто из компании девушек не имел постоянных поклонников, а весна будила в каждой необъяснимую тоску, неудовлетворённость, а может быть, наоборот, радость ожидания неизвестного.
Прошумевшие весенние свадьбы отозвались непонятной тревогой и в душе Фариды. Была она, красивой: крепкая деревенская стать, лёгкость походки. Длинная стройная шея делала её похожей на балерину, а рельефно выделяющаяся грудь заметно смущала молодых людей. Большие тёмно-карие глаза, затенённые длинными пушистыми ресницами, чаще всего полуприщуренные, хранили какую-то тайну их обладательницы. Не часто улыбалась она, но трудно было не залюбоваться её слегка выпуклыми жемчужинами  ровных белых зубов. Прямой, с заметной горбинкой нос делал её похожей одновременно и на Ахматову, и на Цветаеву. Фарида считалась на факультете гордячкой, независимой и самолюбивой.

Когда в комнате стало совсем невмоготу от полуденного солнца, потому что  через оба окна вовсю лились его потоки, ложась на кровати смятыми квадратами, девушки решили всей компанией отправиться в сад.
– Перемена места – наше спасение, – категорично заявила Фарида, любившая чеканные фразы. Она первая поднялась с проваленной чуть не до пола панцирной сетки. Остальные последовали за ней, переводчиком-спасителем. Пересекли двор общежития и по одной втянулись в узкую садовую калитку. Студенческий сад, или парк, как чаще называли его, уже опушился сетчатой дымкой листвы. Поляны закурчавились зеленью недавно проступившей травы, забрызганной там и сям золотом одуванчиков.
Девичья стайка направилась в дальний угол парка, в тень. Но на подходе к заветному месту пришлось коллективно развернуться в обратную сторону: две спины, юноши и девушки, маячили сквозь кустарник жимолости.
– Уже занято! – фыркнула Фарида, то ли возмущаясь, то ли с издёвочкой. – Назад, девчата. Здесь уже учатся, – двусмысленно хмыкнула она и рукой показала: уходим.
– Идёмте на скамейку под ивой, там от прудочка прохладно, – предложила Ася Галимова, маленькая, тщедушная, навсегда освобождённая от физкультуры по причине аритмии сердца. – Идёмте!
Ася была интересной личностью у «рустатов». Говорила она всегда очень тихо, спокойно, и, странное дело, все слушались и слышали её в любом гвалте.
Свернули налево, направляясь к потаённой скамейке. Её не было видно за кустарником. И уже на самом подходе к иве увидели бредущие: скамейка занята.
– Ночуют они здесь, что ли?! Или места занимают чуть свет? – возмутилась и Марьям, оглядывая парочку с философского.
– Так и будем мотаться по парку, чует моё сердце, – закипятилась  Фарида.
– Ладно, одеяла с нами. Заляжем вон в том углу под берёзами, – вмешалась в ситуацию обычно молчаливая Халида, смекнув по житейской мудрости, что дело не столько в том, что скамейки заняты, сколько в том, кем они заняты.
Поплелись под берёзы. Раскинули скатки одеялец, разулись и повалились  рядком. Учить не хотелось. Где-то в ветвях щебетала птица, какая – никто не стал угадывать. Девушки слушали радостную птичью полутрель, углубившись в свои далеко не научные мысли. Но через некоторое время Фарида озадачила всех вопросом:
– Куда поедем на практику, девчата?
– Да везде полно пионерских лагерей. В деканате бери направление и вперёд, – отфутболила Ася вопрос подружки.
– А мне хочется куда-нибудь подальше. Подумать только, мне девятнадцатый, а я ещё не была нигде, ничего не видела.
Все поняли, что мысли её  совсем не на парковой поляне, а где-то далеко.
– Хочешь, поедем со мной на Урал? – спросила внезапно для всех Марьям, всегда скучавшая по своей шахте Широковской.
– Это на твой рудник, что ли?
– Да, туда. Зато познакомишься с шахтёрами. Знаешь, какой народ? Никогда не подведут, не бросят в беде. И с моими познакомишься. У меня там мама, сестра, брат, зять, невестка, корова и телёнок, – выстроила Марьям всю свою «родню».
– А лагерь-то есть? – кажется, всерьёз заинтересовалась подружка. Она приподнялась на согнутом локте, отчего в разрезе её ситцевого платья колыхнулась грудь.
– Думаю, есть. Ведь там большая средняя школа.
– Можно подумать, – раздумчиво и спокойно протянула Фарида.
– Девки, и зачем мы попёрли в университет? Парней в нашем корпусе раз-два и обчёлся, – наконец, высказала за всех причину девичьего томления Ася. – Такое чувство, что живём в монастыре.
– Да, женихов бы не мешало, и чтобы выбор был. Может, и вправду завести себе шахтёра, пусть денежку по почте отваливает, – засмеялась Фарида, и лицо её с полузакрытыми глазами приняло плутовское и чуть вульгарное выражение. Но оно шло её лицу, устраняя проступавший налёт провинциальности.
Наконец, благоразумие возобладало, и Марьям принялась листать пухлую тетрадь с лекциями.
– Марьямка, начинай своё языконезнание, просветимся, – озорно глянув на подругу, распорядилась Фарида.
На некоторое время низковатый голос Марьям и чуть насмешливый голос переводчицы на татарский водворил и на поляне деловую обстановку. Слушательницы переводили глаза с Марьям на Фариду, стараясь дважды вникнуть в смысл сначала русского, потом татарского текста. Так прошло часа полтора. Жара начала спадать мягко и незаметно, уступая место  вечерней прохладе. «Солнышки» одуванчиков постепенно гасли, закрываясь сами собой, и превращались в серенькие пучочки. Ощутимее становился травяной аромат. Наступал вечер, и длинные тени перечеркнули парковые дорожки. Прозвенело несколько шлепков – комары начинали одолевать будущих «учителок».
– Нет, вы только подумайте: столько мучений и только для того, чтобы в какой-нибудь деревенской школе ставить двойки за диктанты, – не выдержала делового накала Фарида.
– А ты обучай детишек хорошенько – будешь ставить пятёрки, – подначила её Ася.
– Да сколько ни поставь, а самой-то всё равно жить в селе, – не унималась та.  –  Хорошо, если в родную деревню распределят, хоть повоображаешь перед тамошними учителями. Но в чужой-то три года надо отбухать! – Фарида  мечтательно подняла глаза в вечереющее небо и добавила:
– Эх, смоталась бы я в дальние края, в красивый и большой город, где есть театры, рестораны, музеи!
Девушки почувствовали: какая-то новая идея овладела мятежной душой их подруги, зреют в ней неведомые замыслы. Глаза её засветились каким-то нездешним светом.
– Ну, ладно. Хватит! Я тоже устала, – сдалась «джалиловка». Она хлёстко захлопнула клеёнчатую тетрадь, резко откинулась на спину, блаженно потянулась на холодеющем одеяле.
– Кто в общаге будет ещё учить? Есть такие?  –  Ася оглядела всех в надежде  увидеть поднятую руку.
– Была нужда – болело брюхо, – не стала утруждать себя оригинальностью высказывания Халида. – Всё равно половину не понимаю.
И, немного подумав, изрекла совсем неожиданно:
– За русского, что ли, выйти замуж?
– А что, есть предложения? – спросила Ася.
– Да, есть предложения. Полный учебник. В каждом упражнении, – съязвила Фарида. – Но последняя мысль Халидки не лишена смысла. Замужество – наше спасение.
– Для тебя – может быть. Ты красивая и смелая. Хорошо говоришь по-русски, – отозвалась тихим эхом Ася.
Немного помолчали, вынужденно вслушиваясь в докучливый писк комаров.
– Нет, почему мы должны ждать, когда парни подойдут к нам? Кто мы: девушки из «дворянских гнёзд» или простые советские девчата, равноправные с мужчинами? Сами-то можем что-нибудь предпринять? – начала вслух рассуждать Фарида. Все промолчали, не найдя что ответить.

Неутомимый речной пароходик «Пионер Прикамья» отваливал от речного  вокзала. В деревянный дебаркадер, по низу схваченный зелёной речной тиной, забились пенные валы, вздыбленные судёнышком. Шум воды и разогреваемых двигателей заглушали последние реплики. Провожающие Фариду и Марьям подруги оставались в опустевшем общежитии, ждали своих родственников, чтобы показать им стольный град татар.
Фарида приняла предложение посмотреть Урал, где затаилась на печальных угольных отвалах маленькая шахта.
Уральская жительница, бывшая шахтёрка, ныне перешедшая на  третий курс, плыла на этом пароходе не в первый раз. Она чувствовала себя неким экскурсоводом. Охотно показывала подруге узкие, плохо освещённые  коридорчики нижней палубы, и более светлые – на верхней. Заглянули  в небольшой буфетик и комнату отдыха.
– Не трусь, доплывём до Перми, а там рукой подать до Широковской, – без всякой необходимости утешала Марьям свою гостью, которая с любопытством взирала на всё окружающее: берега, гладь камской воды, причалы, пассажиров и немногих матросов, обслугу парохода.
К удивлению Марьям, ей опять досталось место 6-Б, верхняя полка возле иллюминатора. На этом месте плыла она прошлым летом домой на каникулы. Плыла и не знала, что лето после первого курса станет счастливым: она встретит свою первую любовь.
Взяв Фариду за руку, повела её из полутёмного тесного  салона третьего класса на верхнюю палубу. 
Зачарованно смотрела та на берега то с одного борта судёнышка, то с другого. Подставляла прохладному речному ветру лицо, прикрывала глаза и блаженно улыбалась солнцу и своим мыслям. Ей было хорошо. Но долго молчать она не умела даже в этом блаженном состоянии.
– Марьямка, как хорошо, что ты так далеко живёшь, – не оборачиваясь и не открывая глаз, заговорила она. – На пароходе плаваешь по такой красоте, можешь с взрослыми парнями познакомиться. А мне осточертел  наш деревенский автобус. Не переношу запаха бензина и пыль.  –  Ещё некоторое время помолчала и мечтательно добавила:
– Вот бы ещё поездом поездить!
– Будет тебе поезд через двое суток, «Москва – Соликамск». Поедем на нём от Перми до Кизела.
В ответ Фарида показала жемчуг своих зубов:
– Вот здорово!
Марьям невольно залюбовалась  подругой.
За два курса они сдружились. Сделали дуэтный «кошт», ежемесячно складываясь на общий стол скудными студенческими рублями и содержимым нечастых посылок из дома. Обе страстно ждали писем с родины. Послания от родных были для них лучшей новостью. Бывало, лёгкая на ногу Фарида специально спускалась с пятого этажа на первый, чтобы заглянуть в ячейки алфавитного стенда, куда во второй половине дня доставляли письма. Фарида получала их не часто, но ожидание их являлось особым душевным состоянием. Письма приходили из двух мест: от бабушки из русско-татарской деревни Чабаш и далёкого, где-то на границе Казахстана и России, Первоуральска,  где жила тётя Фариды, сестра матери.
Письма от бабушки писались разными людьми: то сердобольными соседками, то их ребятишками. Писались по-татарски. И, с нетерпением вскрывая их, Фарида уже по адресу пыталась угадать писаря. В эти минуты нельзя было её отвлекать, не рискуя увидеть гневные глаза. Она прочитывала долгожданную бумагу первый раз «про себя», то улыбаясь, то поднимая брови в немом вопросе. Потом читала «выбранные места из переписки» вслух. Обычно это были строки о любви бабушки к ней, о том, как она скучает по своему «баламу», о том, какой она увидела внучку во сне, что припасла к её приезду. Со временем письмо ещё несколько раз перечитывалось и убиралось с прикроватной тумбочки только с приходом следующего. У Фариды был свой маленький «архив» на дне картонного, клетчатого внутри, чемодана. На тумбочке оставался новый, только что полученный конверт.
«Пожалуй, – думала Марьям в эти минуты, – никто из нас так не нуждается в любви, как она».
Фарида была сиротой. Очень смутно помнила мать и потому видела её в своих редких снах разной. Улыбающееся лицо молодой женщины в мусульманском платке с годовалой большеглазой девочкой на руках – было всё, что осталось от матери. Эту пожелтевшую довоенную  фотокарточку носила Фарида в паспортной корочке, всунутой вместе с последней страничкой документа в прозрачную прорезь. Иногда видела Марьям, как долгий взгляд  подруги останавливался на фото. Казалось, та пыталась что-то узнать у женщины, ушедшей так рано. На вопрос Халиды «А кто твой отец?» Фарида, подумав заметную в протяженности секунду, не оборачиваясь, сказала: «Он не пришёл с войны».
– Погиб, что ли? – донималась толстокожая селянка.
– Пропал без вести, – зло, словно отмахиваясь от надоевшей мухи, ответила Фарида. «Ну, не сдобровать Халидке», – подумала тогда Марьям, но всё обошлось. Позже никто в комнате не отваживался затронуть так встревожившую Фариду тему.
Зато Марьям время от времени и по разному поводу любила вспоминать отца и мать, братьев и сестёр. Поводом к этому могло быть что угодно,  даже купленная к ужину селёдка. И тогда девушки слушали рассказ о неведомом им омуле или таймене - великане. Его выловили когда-то марьямкины братья. Собираясь на каток и пробуя лезвия коньков, она вспоминала, как точил ей отец бегунки-самоделки, которые несли её по глади Байкала, известного девчатам только по географической карте.  Фарида слушала подругу молча, подперев  рукой подбородок. Но зависти в её глазах не было. Иногда замечала Марьям в них грустинку, иногда –глубокую тоску, тщательно скрываемую.

Однажды девушки засиделись за чаем допоздна. Уже утих в общежитском коридоре привычный гомон. Марьям рассказывала  о сибирском подворье своей семьи в пору её детства.
– А почему вы на Урал-то переехали? – спросила во всём основательная Ася. – Нужны вам были эти рудники…
– Не рудники, а шахты, – поправила её Марьям.
* балам – дитя, ребёнок (тат.)
– Ну, хорошо, шахты. Такая богатая Сибирь, как послушаешь тебя. Зачем уехали-то?
– Мы были переселенцами. Когда голод начался в тридцатых, многие уезжали на хорошие сибирские земли,  – заученно  и без запинки доложила Марьям. – А через несколько лет стали сильно скучать по родине.
Десятилетняя ссылка семьи «антисоветчика» Булата Сулейманова  в Забайкалье была тайной для чужих. Марьям закончила  среднюю школу, отработав к этому времени два года на шахте. Только тогда мать её решилась рассказать о ссылке, строго наказав  никому не говорить об этом. Младшая дочь, уже став совсем взрослой, часто думала, почему так долго молчавшая мать решилась-таки поведать ей семейную тайну. Было ли это влиянием «оттепели» или проявлением законной гордости за мужа – к единому ответу Марьям так и не пришла. Носила  примерная студентка этот биографический факт в душе, выполняя данное матери обещание…

Лекции по истории советского периода читал второкурсникам доцент Лаишев, сам в прошлом выпускник университета. Молодой, гибкий, словно струящийся ввысь,  доцент не был любимцем студентов. Поговаривали, что он, будучи  студентом и старостой группы, строго и преданно следил  за благонадёжностью сотоварищей, особенно до весны пятьдесят третьего. Потом вроде бы вписался в «хрущёвскую оттепель». «Сарафанное радио» университета, известное дело, своевременно информировало новичков. Да и сами они удивлялись категоричности суждений доцента, в которые не просачивалась даже дозволенная идеологами новизна. Чувствовали, что с ним не поговоришь по душам.
«Четвёрка» готовилась к семинару по теме «Коллективизация». Вслух читала Фарида, но, прошуршав несколькими страницами, остановилась.
– Нет, вы только послушайте, что Лаис надиктовал, а я, дура, записала, –  как-то гневно произнесла она. И зачитала удивленным сожительницам своим: «Коллективизация стала выдающимся актом новой истории. Она принесла новое сознание  и благополучие широким крестьянским массам советской деревни».
– И что тебя не устраивает? –  спросила Ася.
– А то, девочка, что мой дед так и остался в колымской земле от этого «счастья». Сгинул ни за что. Мама моя росла без отца. Сколько попрёков от колхозного начальства наслушалась бабушка! И жили впроголодь, потому что не дали им земельного пая. Ничего себе счастье!
– Да ладно, Фаридка, давай не отвлекаться – ещё столько читать, – туповато поглядела на неё Халида.
– Тебе лишь бы зубрить всякую дурь! – вздыбилась та. Никто в комнате в спор не ввязался. Промолчала и Марьям, знавшая от матери о сгинувших в Сибири земляках. Семья Сулеймановых потеряла, будучи в ссылке, младшего сына. Остались навечно в сибирской земле ещё    несколько жителей Нухрата, арестованных одновременно с Булатом Сулеймановым.

Практические занятия по истории проводила со второкурсниками аспирантка Лаишева, симпатичная татарка с восточным разрезом глаз и фигурой гаремной танцовщицы. С ней можно было поспорить, узнать какие-нибудь новости не из официальной печати.

Студенты расселись по своим местам, стараясь всё же быть подальше от преподавательского стола в надежде при ответе заглянуть в конспект. Аспирантка сказала, что любит ситуацию поиска, когда истина достигается коллективно, в столкновении разных точек зрения. Марьям не преминула отметить смелость молодой исторички. «Разные точки зрения» были немыслимы при Лаишеве.
– Ну, кто хочет осветить первый вопрос?
Было тихо несколько секунд, и в этой тишине раздался голос Фариды:
– Наиля Салаховна, вы считаете так же, как доцент Лаишев? – и зачитала из тетради оценку коллективизации в изложении доцента.
– А вы, Шарафутдинова, не согласны с мнением Лаиса Гафуровича?
– Не согласна, – рассекла насторожённую тишину студентка, словно бросила взрывпакет. – Не согласна, – повторила она и быстрым движением, выдавшим её волнение, кончиком языка облизнула губы. – Я считаю, что коллективизация стала самой большой ошибкой большевиков и трагедией для лучшей части крестьянства.
Марьям в охватившем её смятении не нашла ничего лучшего, как толкнуть под столом ногу спорщицы, пытаясь остановить её.
– В каких же смелых книгах прочитали вы эти смелые мысли? – чуть прищурясь, спросила руководительница семинара. Было непонятно, осуждает или одобряет она слова студентки.
– Не в книгах, – чуть спокойнее ответила Фарида. – Знаю от людей, живых свидетелей или участников тех событий. От тех, кто отбывали десятки лет в тюрьмах и ссылках. Многие, как и мой дедушка, остались в колымской или другой какой земле. Но самое страшное, что коллективизаторы не только уничтожили лучшую  часть крестьян, но из лодырей и пьяниц деревенских сделали героев.
Необычная тишина наступила в аудитории. И снова чистый и смелый голос девушки нарушил её, пробуждая что-то новое и дерзкое в умах и душах сверстников. Многие, кто не задумывался по молодости или недоумию над глубинной связью своего рода, семьи с историей страны, в этот день поняли, быть может, впервые, что  соприкоснулись с чем-то очень важным.
Закончился первый урок пары. Наиля Салаховна подошла к столу, за которым сидела Фарида Шарафутдинова, и произнесла:
– Всё будет хорошо, Фарида!
К чему относились эти слова: к историческим ли путям России в ближайшем будущем или к завтрашней судьбе отважной студентки, никто не знал. Но все поняли: произошло что-то значительное.

Беззаботные пассажирки обследовали от нечего делать всё пространство судёнышка, заглянули везде, куда можно было открыть дверь. В одном из тёмных закутков отыскали громоздкий кипятильник, который и вправду живо пыхтел упругой белёсой струёй пара. Быстро вернулись девушки по узким неудобным ступеням закреплённого трапа  в предписанный им билетом полутёмный уголок, взяли кружки и снова поднялись к кипятильнику. Обжигая пальцы, донесли кипяток к месту своего лежбища. Кинули по щепотке заварки из коробки «со слоном», разложили нехитрую снедь. Пассажиры, до этого угрюмо сидевшие по своим местам, завидя дымящиеся кружки в руках студенток, внезапно оживились и принялись  ворошить свои пожитки, добывая из их недр чайную посуду. Воцарилось нечто вроде полдника. Люди  стали веселее переговариваться друг с другом, перекидываться незначительными  фразами, кормили детей. Чуть позже, размягчённые теплотой, устраивались поудобнее – подремать часок-другой в тишине. Постелей в третьем классе не полагалось, и девушки улеглись, подложив под головы куртки. Волнение отъездного дня и впечатления от увиденного быстро угомонили подруг. Проснулись только на закате солнца, когда розоватые отблески вечерней зари окрасили берега и водную гладь.
Решили подняться в комнату отдыха. Там оказался свободным  только стол с облупленными клетками для шашек на видавшей виды столешнице. На ней стояла развалившаяся коробка с шашками, некоторые были заменены фанерными, выпиленными по  диаметру шашек, дисками.
– Давай сыграем – давно не баловалась я  этой заумной игрой, – предложила Фарида. Выпитый чай и послеобеденный сон освежили и без того прелестное её лицо. Глаза светились нескрываемым любопытством ко всему, что её окружало. Марьям понимала: ведь это был первый вояж подруги в столь далёкие края.
– Конечно, сыграем, – согласилась она, не терпевшая игры в шашки. – Всё равно, делать нам нечего.
И они, вяло комментируя игру, начали постукивать разномастными шашечными фигурками. Выигрывала первый тур с явным перевесом Фарида, когда в салон вошел по-хозяйски озабоченный моряк с погонами на форменной белой рубашке. Две параллельные  полоски узкой позолоченной тесьмы и одна полоса с мудрёной петлёй плоско лежали на чёрном прямоугольнике погона. Он подошёл  к окну, выходящему на носовую часть судна, постоял там, высматривая что-то, затем глянул на прибор, не замеченный подругами над одним из столов у стены, и уже направился к двери, когда заметил девушек. Взгляд его выхватил Фариду, словно моряк нашел, наконец, то, что давно и безуспешно искал. Та сидела, не замечая устремлённых на неё глаз, усиленно ведя свои «деревяшки» к победе. Марьям и моряк переглянулись, встретившись глазами над лепной головкой Фариды. Волосы её, мелко курчавясь, объёмной ракушкой лежали вдоль затылка, пришпиленные невидимой заколкой. Профиль «неотсюда» не мог не остановить мужского взгляда. Поражённый увиденным, моряк застыл в проходе меж столиками, потом, глянув на шашечное поле, улыбнулся чуть заметно какой-то своей мысли и решительно направился к выходу. Для Фариды он так и остался неувиденным. Но совсем неожиданно для Марьям, сидевшей лицом к двери, он через мгновение появился с новой коробкой шашек.
– Девушки, здравствуйте, – услышали они его  голос. – Боцман наш – редкий скряга, простите за обломки.
Удивлённая Фарида только тут подняла глаза на неожиданного благодетеля, улыбнулась жемчугом белых зубов и опустила интригующе свои пушистые ресницы. Пробежало несколько секунд, когда мужчина любовался её лицом, не скрывая этого. Затем, словно опомнившись, спросил:
– Ну, кто тут у вас впереди?
– Она, – стесняясь чего-то, ответила Марьям. – Спасибо за шашки. Моряк отыскал свободный стул, присел к девушкам. А Фарида, словно его и не существует, продолжала, слегка шевеля в воздухе длинными красивыми пальцами, просчитывать предстоящие ходы.
– Для победного завершения вам осталось сделать два-три хода, – попытался он привлечь внимание вероятной победительницы. – Сейчас вы можете пройти в «дамки».
– Жаль, что не в дамы, – чуть насмешливо и не оборачиваясь в сторону говорящего, проронила подруга, и Марьям поразилась выражению её лица: принцесса, недоступная и нездешняя.
– Можно мне сдаться? Хочется поиграть новыми шашками, – не сдержала нетерпения Марьям.
– Нет, подожди. Я хочу красивой победы, – с каким-то умыслом, как показалось Марьям, запротестовала претендентка.
Ход-другой, и Фарида, энергично взмахнув рукой, поставила свою последнюю шашку в победную позицию. – Вот так!
– Здорово! – выдохнул обладатель золотых погон. Он не смог сдержать восхищения, но не игрой – подумаешь, выиграла в шашки, а присутствием этой молодой, необычайно привлекательной девушки.
– Поиграйте с победительницей, – предложила Марьям, которая впервые так близко наблюдала подругу в «амурной» ситуации.
– Если ваша подруга не против, – кажется, чуть робея, полувопросительно, с видимой надеждой глянул на Марьям речник.
– Подруга не против, пользуйтесь редким моментом, – снисходительно улыбнулась Фарида.
«Вот набирает себе цену, – с восхищением и лёгкой завистью подумала Марьям. – Как будто только и делала, что флиртовала с морскими офицерами». И врождённое кокетство, и яркая женственность, и татарское, прямо-таки княжеское, высокомерие, и затаённая радость от  неприкрытого преклонения – всё смешалось в этот миг на лице Фариды. «Если бы видела она себя сейчас!» – восхищённо думала её спутница, взволнованная происходящим. Она быстрым движением руки смела старые шашки со столешни, расставила новые, заодно размышляя, что  делать в этой ситуации.  Решила остаться до «выяснения обстоятельств».
– Вы капитан здесь? – спросила Фарида, не знавшая флотских знаков отличия.
–Я помощник капитана, – отрекомендовался мужчина. – Моё имя Виолетт. Виолетт Константинович. Но лучше – без отчества.
– Отчество лучше, – рубанула Фарида, и фраза её повисла в воздухе.
– Моё имя мне тоже не очень нравится, – смутился он. – Но не моя воля – родители. Ну, что? Играем? – обратился он к строптивой победительнице прошлого тура.
«Я с ним сыграла бы с удовольствием», – пронеслось в голове Марьям.
– Что ж, сыграем, – согласилась гордячка, подравнивая свои  рядки новых шашек. – Но я не люблю проигрывающих, – добавила она, не поднимая глаз. «Господи, где и когда она этому научилась?! – изумилась Марьям.
Игра началась. Сухой стук пластиковых маленьких дисков сопровождал порывистые движения Фариды. Виолетт ставил свои шашки, внимательно взглядывая на партнёршу после каждого хода. Скоро стал очевидным перевес моряка, может быть, нередко коротавшего вахты здесь, за шашками. Так же бесшумно сделав последний ход, он стал победителем. И вдруг лицо Фариды просияло, помягчело, и она впервые в полный распах подняла свои великолепные ресницы.
– Фарида, – протянула руку своему визави побеждённая, и новая, тёплая улыбка вспорхнула и села  на её свежие чувственные губы.

На рассвете Марьям проснулась от возбуждённо-громкого шёпота:
 – Дрыхнешь, как сурок, а я должна тебе что-то сказать. Больше некому – и молчать не могу!
В полусне, ещё блуждающем в  сознании, она какое-то время  не могла понять, чей это шёпот, почему надо подыматься ни свет ни заря. Но через несколько секунд временная лента восстановилась.
– Что случилось? Тебе что, в любви признались?
– Вот именно! – жарко выдохнула Фарида, и узкая кисть её руки дважды мелькнула перед глазами Марьям. – Я не могу говорить об этом … здесь.
Она подыскивала слово, чтобы им оскорбить их третий пассажирский класс и, не найдя его, снова затеребила свою полусонную спутницу. Зная норовистый характер подруги, Марьям спрыгнула с верхней полки, удачно приземлившись на свои белые парусиновые тапочки. С усилием вдвоём открыли прижатую сильным ветром дверь средней палубы и, глотнув ветряного порыва, вышли на корму. Утренний озноб неуютно встряхнул тело Марьям, только что млевшее в полутрюмной духоте. Подруги нырнули под брезент, укрывавший какие-то мешки, и уселись среди них.
– Считай, что я простила твой татарский набег, но это  в последний раз.
– Марьямка, да такого в моей жизни во второй раз и не будет! – воскликнула Фарида. Она находилась в том состоянии, когда не замечают холода: внутренний пламень сжигал её.
– Он выбросил в Каму своё кольцо! – выпалила, как выстрелила, и уставилась лихорадочным взглядом в глаза недоумевающей подруги.
– Какое кольцо?
– Господи! Ну своё, золотое. Об-ру-чаль-но-е!
– Зачем? Я не видела у него никакого  кольца. 
– Плохо смотрела. Понимаешь, он не хочет скрывать от меня, что женат.
– Это не тот вариант, дурочка! 
– Сама такая, – машинально и по-детски скороговоркой ответила Фарида. – Он хорошо говорит о жене, она человек умный и надёжный, но чувства давно прошли. Они шесть лет женаты, а детей у них нет.
– Так ты решила его осчастливить – сделать папой?
– Нет, Марьям. Он этого не предлагает, но сказал, что я ему очень-очень нравлюсь.
– Ещё бы! Каждый рейс, наверное, ему нравится кто-то, – жёстко съязвила собеседница.– Неужели каждый раз кольца за борт бросает? Или медные наделал на заказ?
– Перестань сейчас же! Или я на этой же посудине вернусь вместе с ним в Казань.
– Дорогая моя, почему я должна верить, что за один вечер, всего за пол-суток может явиться такая любовь? – Марьям внимательно посмотрела на подругу, ожидая ответа. Профиль Фариды, освещённый кормовым фонарём, уже почти ненужным в наступающем рассвете, выражал возбуждение: полуприщуренные глаза поблёскивали, на губах блуждала непонятная улыбка, даже в изгибе шеи чудилось что-то новое, тревожное.
– Разве нельзя в меня влюбиться сразу?
Марьям нутром почувствовала, как хотела Фарида поклонения, сама мысль быть избранной  осветила её изнутри. Она поняла так же, что не  стоит переубеждать эту просыпающуюся душой юную женщину. И страстно, что бывало редко, обняла подругу.
– Нет, ты заслуживаешь настоящей любви, только не обожгись, Фарида.
– Ты думаешь, я замуж хочу? А вот и нет. Но хочется, чтобы меня любил ещё хоть один человек, кроме бабушки.
– Я ещё тебя люблю. Ты мне как сестра! – порывисто воскликнула  Марьям. – Но я понимаю, тебе хочется иметь друга. Понимаю тебя. А сколько ему – не староват он для тебя?
– Да какое значение это имеет?! Главное, что будет друг. А замуж мне ещё рано.
Так просидели они до восхода солнца. Оно уже поднималось, забрызгивая кустарник правого берега непрогретым холодноватым светом. Поднявшись где-то далеко, над горизонтом, заставило прибрежные кусты и деревья отбросить свои тени чуть ли не до средины реки. И чем теплее становился воздух, тем короче становились тени. И вот уже русло старой Камы обоими берегами вбирало в себя животворящее тепло.
Не желая спускаться в свой полутрюм, девушки покинули тихий безветренный закуток и сели на носу судна, где становилось по-полуденному тепло, плыли, казалось, вместе с громадой белых облаков. Их ждала Пермь.
Через некоторое время  они услышали голос старпома:
– Доброе утро, девушки. У меня хорошие новости: можете перебраться в каюту первого класса. Экстренно сошли ночью пассажиры на Чайковской. Бельё вам принесут.
Отрапортовав таким образом, Виолетт Константинович широко улыбнулся и по-детски открыто признался:
– Загадал, если вы уже наверху – к добру! А сейчас прошу вас на утренний чай.

Серая высоченная стрела речного вокзала вонзилась в полуденное уральское небо. К дебаркадеру в очередной раз пристал «Пионер Прикамья».
Для старпома швартовка судна в порту всегда ответственный момент. В утро прихода Виолетт Константинович рано постучал в каюту, где вольготно и радостно расположились его пассажирки. Пришел с вопросами и предложениями, оставляя право выбора за девушками:
– Буду занят два-три часа, но в моих возможностях подбросить вас в центр города: в цирк, зоопарк, театр. Освобожусь – найду вас там. Второе – электричек на Кизел предостаточно, поедете ночной. К утру будете на месте. Значит, сможем часов пять-шесть погулять. Я свободен всю вторую половину дня и вечер – отходим в полночь.
Программа старпома сразила девушек наповал. В эти краткие сутки им приоткрылась завеса какой-то другой жизни, до сих пор неизвестной. В ней есть мужчины, деятельные и воспитанные, есть ощущение, что ты стоишь их внимания. Есть выбор. Так или приблизительно так думали теперь они обе. Так вплывали они в своё девятнадцатое лето жизни: спешили взрослеть, хотели любить, ещё не совсем понимая, что это. И хотя Марьям была лишь третьей и немного стеснялась отягощать Виолетта и Фариду своим присутствием, ей тоже хотелось узнать эту взрослую жизнь с поклонниками,  иными финансовыми возможностями и, главное, счастливой возможностью полюбить и быть любимой. Знакомство подруги со старпомом порождало призрачную надежду на подобную неожиданную  встречу.

Осталась под покровом светлой летней ночи индустриальная, дымящая заводскими трубами Пермь. Медленно отплыл назад громоздкий старый вокзал с перроном, на котором махал им вслед форменной морской фуражкой так удививший обеих русский мужчина с редким именем. Он, сам того не желая, стал для девушек чем-то вроде идеала. Обогретые его вниманием, они провели незабываемые часы, вместившие и первое неприятие его колючей и гордой Фаридой, и постепенное узнавание этого человека, и осознание своей женственности, и ставшую реальной для одной из них мечту о любви. Девушки долго молчали, усевшись друг против друга в плацкартном вагоне соликамского поезда. Смотрели в тёмное ночное окно, слушали ритмичное постукивание вагонных колёс на стыке рельсов и перебирали последние часы пребывания в Перми.
Старпом освободился на краткое время, отпросившись у капитана, и отвёз их на такси  сначала к железнодорожному вокзалу «Пермь - вторая». Не отпуская таксиста, устроил их пожитки в камеру хранения и вручил своим подопечным позвякивающие металлические жетоны.
– Теперь вы свободны от ноши. Поехали! Так в цирк или в театр? Называйте маршрут, девушки, «шеф» ждёт.
И вспыхнувший при слове «цирк» взгляд Фариды определил их выбор.
– Стойте здесь, – бросил Виолетт, скрываясь в недрах здания, облицованного мрамором. На его фронтоне круглосуточно подмигивал пермякам неоновый клоун, дыбились неоновые лошадки, которые быстро перебирали сиреневыми копытами и трясли пышными стеклянными гривами. Через несколько минут мужчина  с видом победителя появился с билетами в руках:
– Ничего, кроме зависти, к вам не испытываю. Держите, – улыбнулся старпом и протянул Фариде билеты. Потом, взяв под руку Марьям, с видом заговорщика отвёл  в сторону и сунул что-то в карман её куртки:
– Успеете ещё пообедать не спеша, в цирке хороший ресторан
И, вернувшись к оторопело улыбающейся Фариде, извинился. – Представление вместе с антрактом продлится два часа. Здесь, на этом месте, меня ждать, ждать и ждать. Я обязательно буду! Пермь только кажется огромной, а до речного вокзала тут совсем рядышком. – Идёмте, проводите меня.
И он привычным жестом взял форменную фуражку за козырёк, чуть приподнял, словно запуская свежий воздух под неё, и снова опустил:
– Чёрт возьми, не думал - не гадал, что в этом рейсе ждут меня такие приятные хлопоты.
Он посмотрел в глаза своей избраннице, а Марьям слегка подтолкнула её в плечо – проводи его! Сама осталась стоять у двери маркетри, наблюдая, как стройные ножки Фариды, считая ступеньки циркового подъезда, несут её вслед за этим мужчиной. Глядя в спины удаляющихся, увидела она, как моряк взял ладошку подруги и положил на свой согнутый локоть. Садясь в такси, он глянул вверх, где у входа в цирк маячила Марьям, и дружески помахал ей.
После представления они встретились, уже ощущая дружеское единство, как друзья, которым хорошо вместе. Одновременно увидев старпома, обе бросились в его широко  раскрытые объятия, искренне обрадовались той определённости и пунктуальности, которая  развеяла их тревогу. А Виолетт, довольный, зарделся просветлённо:
– Девушки, да я за такие объятия готов водить вас в цирк  по пяти раз в неделю! Но Кама зовёт, хотя есть ещё в нашем распоряжении несколько часов.
Они отправились в городской парк, покатались на каруселях, побродили по аллеям. Фарида и Марьям, перебивая друг друга, рассказали ему о чудачествах  клоунов, проделках животных, костюмах циркачей и их мастерстве. И Виолетт, совершенно счастливый, походил, скорее всего, на доброго брата, потакающего своим сестрёнкам.
– Кто догадается, почему я пригласил вас в парк? – озадачил подружек моряк часа полтора спустя. – Думайте, думайте! За правильный ответ  приз – бутылка шампанского!
– Всё равно она будет общей, – схитрила Фарида.
Долго сыпались сквозь смех всякие догадки. Виолетт крутил головой:
– Нет, нет, нет, – и счастливая улыбка растягивала его обветренные губы. Марьям решила остановить этот затянувшийся маленький спектакль:
– Вы просто хотите умыкнуть шампанское!
– Я пригласил вас сюда, чтобы вы перед дорогой нагуляли аппетит. Здесь недавно открыли чудесное кафе «Хозяйка медной горы». Там отпразднуем нашу встречу. Не прощанье, встре - чу! – разбил он слово, видимо, подчёркивая его значение. Начальственный палец старпома в такт словам дважды качнулся над его головой.

– Ну, давайте попробуем, что тут шипит, – пригласил своих спутниц Виолетт Константинович, поднимая бокал с шампанским.
– Живёшь - живёшь, плаваешь, смиряешься с буднями, и – на тебе, вдруг узнаёшь, что мир прекрасен, когда происходят такие встречи.
Потом танцевали. Старпом взялся было чередовать приглашения девушек, но Марьям решительно заявила:
– Все танцы сегодня – ваши. Я буду смотреть на вас.
Она впервые видела глаза Фариды  с такой неприкрытой жаждой счастья, такую тихую, осиянную улыбку, которая поднялась, наверное, со дна  души её, замечала лёгкое дрожание её пальцев после каждого танца. Марьям танцевала с ними общие, непарные танцы, на два медленных пригласил её от соседнего стола флегматичный немолодой брюнет. Но ей не особенно хотелось танцевать. Она начала понимать, каким притягательным может быть созерцание счастливых людей, и, оглядывая зал, заметила, что её друзья привлекают внимание и других посетителей. Потому ли, что были они оба красивы и стройны, или светилось в их взглядах такое естественное блаженство и счастье, которое не нужно было скрывать,   –  она не знала. 
Они ушли из «Хозяйки медной горы» в сумерки. Марьям тихо шепнула старпому:
– Идите. Я пойду вслед за вами.
Виолетт благодарно пожал ей локоть.

Монотонное постукивание колёс и усталость от пермской круговерти склонили подруг ко сну. Они молча забрались на верхние полки.
Одноэтажный вокзальчик с давно утратившей яркость вывеской «Станция Кизел» подъехал, поскрипывая, к вагону, из которого спрыгнули на перрон две девушки, пересекли небольшую площадь, пристроились к разношёрстной толпе ожидающих автобус.
Удручающе убогой была родная земля Марьям. Вот уже несколько лет, начиная с сорок девятого, здесь был дом её семьи, куда любила она возвращаться. Приезжала от Перми на горнозаводской чумазой электричке, ждала в гомонящей толпе нерегулярно курсирующий разбитый автобус до Широковской.
Вот и сейчас больше всего хотелось ей, чтобы подошёл, наконец, автобусик об одной узкой передней дверце, с тупым носом, под которым прятался двигатель.
– Я говорила, красот у нас особых нет, но дома уютно, – как бы оправдываясь, проговорила Марьям. – Да и жить-то нам до пионерлагеря дней пять-шесть. А  потом начнётся весёлая жизнь…
– Да уж! Что-то не хочется мне в неё окунаться. Не имела я никогда с пионерами дела, – усомнилась Фарида.
– А ты возьми себе октябрят, – шутя подбросила ей свежую мысль подруга.
– Там вообще надо будет быть нянькой. У нас в доме никогда не было малых детей, я  и говорить-то с ними не умею.
– Куда интереснее беседовать со взрослым дядей, правда , Фарида?
– Правда, – и она углубилась в неостывшие впечатления вчерашнего дня и вечера, стояла, уставив глаза в придорожный камень.
Оглянувшись на брусчаточный спуск к вокзалу, Марьям увидела: спускается автобус. В толпе ожидающих его зашевелились, стали примерять к рукам сумки и чемоданы – каждый надеялся занять место, а не качаться стоя по ухабистой извилистой дороге. Предстояла полуторачасовая тряска мимо терриконов, которые возвышались к небу чёрными треугольниками. Вершину каждой горы венчало вертящееся колесо подъёмника. Можно было из автобуса наблюдать, как по узкоколейке, проложенной вверх, прямо в небо, поднимается игрушечная вагонетка. На её запятках стоит горняк,  карлик издали. Он сопровождает маленький вагончик, чтобы, достигнув вершины, перевернуть колёсную посудину с отходами каменного угля. Потом, забравшись в пустую вагонетку, снова спуститься в тёмный штрек шахты. И весь маршрут повторяется долгую восьмичасовую смену. Глядя на террикон, Марьям невольно вспоминала свои трудные шахтёрские времена, когда ей самой приходилось включать подъёмник,  наблюдая, как уходит ввысь вагонетка.
Вдоль дороги чахлые, измотанные североуральскими ветрами деревца, хотя и зеленели распушившимися кронами, выглядели беспородно и сиро. Мшистые валуны, сгрудившись, словно мамонтята, местами порыжелые, бугрили неказистую уральскую землю. «Печальный мой родной пейзаж», – думала Марьям, с замиранием сердца ожидая последний спуск и тут же крутой подъём перед Широковской.
Автобус допыхтел до  конечной остановки. Последние  пассажиры покинули пыльное его нутро, радуясь свежему воздуху и земной тверди.
– Теперь совсем недалеко, Фаридка. Ждут, наверное, нас с тобой, – подбодрила Марьям свою гостью.
Показался каменный тёмно-серый куб вентиляторной, где работает Сания. Можно забежать и первой обнять старшую сестру. Оставив возле Фариды свой очехлённый чемоданчик, Марьям свернула к двери, но оказалось, в это день дежурит сменщица сестры. Она крикнула в распах двери:
– Соня подменилась, чтобы вас встретить.
Быстро зашагали девчата по тропинке до калитки дома.
– Я что-то волнуюсь, Марьямка, – едва успевая за подругой,  запричитала гостья.
– Да не бойся – у нас всё просто, – тоже не без волнения проговорила Марьям. Они вошли в светлые сени нового Сониного дома, стукнули во входную дверь:
– Открывайте! Гости!
Дверь распахнулась, и  веснушчатое круглое лицо Сании расплылось в улыбке:
– Заходите, заходите, уже пироги в печи.
Поправляя съехавший с головы платок, спешила в кухню Максума. Она обняла младшую дочь, сказав гостье:
– Проходи, доченька.
– Вот видишь – ты уже доченька,  –  изобразила шутливую ревность Марьям. – Это Фарида.
Скоро появились на столе пироги с рыбой и рисом, шаньги, чай. Бестолково обменивались несущественными новостями, как это бывает обычно в первые минуты встречи. Марьям же не терпелось выйти во двор.
– Что-то принесёт нам это лето? – мечтательно произнесла Фарида и, будто что-то припомнив, добавила:
– Ты мне рассказывала о вашем любимом кинотеатре, сходим туда?
– Сходим, сегодня после бани, вечерком. Пойдём чистые да красивые – держитесь, шахтёры! А сейчас пойдём в огород, – предложила Марьям.
– В огород так в огород, травки пощиплем.
Обойдя зеленеющие грядки укропа и моркови, заглянули в баню. Она уже топилась, потрескивая берёзовыми дровами. Самодельная заслонка не закрывала всю ширину печного проёма, и по бокам её румянились две полосы жарких угольев и от них было светло в низенькой баньке. Девушки полюбовались на жар, помолчали, думая каждая о своём.
– После обеда – тёплая перспектива. Эх, и попарю я тебя!
Днями беззаботного блаженства обернулась последующая неделя для девушек. Они вдоволь отсыпались, отъедались на простой домашней пище. Ходили, ради удовольствия, на дойку коров после обеда, сопровождая Соню или Максуму. Останавливались на тенистых полянах, дожидаясь, когда пастух пригонит стадо на отдых. Потом тащили поочерёдно почти полный подойник молока, изредка ставя его на  придорожные пеньки. Жужжание ос и оводов мелодией лета сопровождало их. Во время этих прогулок Марьям поглядывала на подругу и чувствовала, что ей хорошо здесь: её полюбили, и она, в свою очередь, расцвела в большом семействе, очень быстро сойдясь с каждым. Скоро определилась любимая застольная игра. Ею стало давнее лото, деревянные бочатки которого хранились в холстяном мешочке до поры до времени. Играли на деньги, и, хотя выигрыш бывал невеликим, каждый старался снять казну.
Вечерами студентки уходили бродить по Широковской, и Марьям водила подругу «вниз», как называли нижнюю часть шахтёрского посёлка. Там ещё сохранились бараки её безрадостного детства. В один из них они вошли, но, чуть пройдя по  дощатому  выщербленному полу коридора, выскочили на улицу. Здесь ютилась уже чужая жизнь.
– А «Пионер» сейчас шлёпает в Казань, – подступила Фарида к волнующей её теме. – Если бы ты знала, Марьям, как я хочу, чтобы кают-компания пустовала и туда, и обратно.
– И всегда! – подхватила подруга, понимая настроение гостьи. – Чем, интересно, закончится ваше знакомство?
– Не знаю. Скорее всего, ничем.
Спустя несколько дней девушки отправились в шахтком получить направление на работу в пионерлагере. Прошли медосмотр и через два дня шахтным автобусом отправились в «Огонёк».
Места на Северном Урале, где руководство шахт  строило пионерские лагеря, раньше были страшными территориями. Ещё не закончилась война с фашистской Германией, как спешным порядком здесь начали создавать концлагеря для побывавших в плену защитников Родины и тех, кто были окрещёны по  высочайшему волеизъявлению предателями. Мрачные деревянные бараки площадью в районный центр какой-нибудь глубинки были обнесены высоченными заборами. Они курчавились стальными ежами проволоки, наводя панику на каждого, кто их видел. Только к лету пятьдесят третьего года эти бараки были снесены. Спокойная, свинцового цвета река Косьва была единственным украшением здешних мрачных пейзажей.
Следы изуверской стоянки НКВД были стёрты в приречной низине, где располагался «Огонёк», но строительный стиль, лагерный почерк, к удивлению кизеловцев, остался и каким-то образом передался очертаниям лагеря. Несколько одноэтажных приземлённых и мрачноватых корпусов его напоминали те самые бараки.  Однако многие годы оставались они каникулярным пристанищем кизеловской детворы. Вокруг лагеря было много зарослей северной сочной малины, которую Марьям ещё подростком часто собирала с сестрой и матерью. Малиновое варенье было в семье любимой сладостью зимой. Летом сочную ягоду толкли с сахаром, заливали молоком и ели с хлебом или булкой. Тогда и подумать не могла Марьям, что всего через несколько  лет прибудет сюда, в свои малиновые места, познавать учительское ремесло.

До начала  педпрактики оставалось три дня. Фарида попросила показать ей места, где расположен «Огонёк».
– И заодно пособираете малины, – подсказала Сания. – Люди давно уже  носят ягоды.
День располагал к прогулке: солнце с утра ярко освещало землю, заполняло теплом поднебесное пространство. Маленький шахтёрский посёлок отогревался от североуральской морозной зимы.
– Идти пешком немало, – предупредила нетерпеливую гостью Максума. – Я уж последние годы не хожу так далеко.
– Может быть, будет попутка до лагеря, – возразила ей дочь. – Дай нам, мама, что-нибудь на голову.
Максума порылась в сундуке, достала тонкие белые платки, каждой протянула по ломтю хлеба:
– Поедите с малиной. В лесу всегда хороший аппетит.
И девушки отправились по тропинке к заасфальтированной дороге. Хорошо им шлось после крепкого сна и тёплого парного молока, которое подала им Сания вместе с шаньгами к завтраку.
– Здорово, что я приехала к вам, – подытожила гостья свою первую неделю на Урале. – У каждого человека должно быть много родни, чтобы ездить друг к другу в гости.
– Для большой родни надо много рожать, –  засмеялась Марьям. – Готова ты к таким подвигам?
– Иногда я мечтаю иметь не меньше трёх детей, – серьёзно произнесла Фарида. – Плохо, что у меня нет братьев и сестёр.
– Пока поезди к нам. А вот выйдешь замуж – появится мужняя родня, только успевай знакомиться. Потом пойдут твои трое детей.
Среди разговоров услышали они гул  грузовика. Бортовая машина, перегнав их, внезапно затормозила. В квадратике спущенного окна появилось улыбающееся лицо. Марьям узнала одноклассника по вечерней школе:
– Садитесь, девчата. До лагеря подброшу.
– Здравствуй, Юра. Рада тебя встретить, –  поздоровалась Марьям, и, обрадованные, они легко запрыгнули в кузов, оттолкнувшись ногами от плотной резины заднего колеса. Ехали, сидя на старой покрышке, держась за занозистые доски борта.
Простившись у лагерных ворот с шофёром, девчата пошли по периметру лагеря, но очень скоро увлеклись ягодами. Чем глубже входили они в нечастый солнечный лесок, тем больше было зарослей малины, иногда в человеческий рост.
– Видать, сюда не дотягивают пионеры, – усмехнулась довольная Фарида, радуясь сочным и ароматным ягодам на нетронутых кустах.
– Жаль, осыплется до конца нашей смены, ешь сейчас, – откликнулась подруга. Куст за кустом обирали они, неспешно переговаривались, стирая пот с лица. Часа через полтора присели отдохнуть в тени, достали хлеб и стали есть с ним ягоды. Было, действительно, вкусно.
– Побродим ещё часок и домой, – предложила Марьям.
– Хорошо.
Так и поступили. Их бидоны, висящие на шее на мягкой перевязи, были почти полны. Хотелось пить, и ягодницы решили заглянуть на территорию лагеря, посмотреть на место своих будущих учительских подвигов.
Лагерь удивил их безлюдьем и тишиной.
– Уехали они куда-то, что ли? – вопросительно посмотрела Марьям на подругу.
– Смотри – солнце в зените. Время обеда или послеобеденного сна, – предположила та.
Они встретили рослую девицу в тренировочных штанах и безрукавной майке:
– Не скажете, где мы могли бы попить?
– Идёмте.
Поднялись на крыльцо одноэтажного корпуса с надписью «Администрация лагеря». Спортсменка оставила их на веранде и скрылась за дверью. Вскоре вернулась с графином воды.
– Вы здесь работаете? – спросила Марьям.
– Да, помогаю физруку. На практике я.
– И мы собираемся сюда. Как тут?
– Нормально, приходите.
Напившись, девчата оставили бидоны на веранде и пошли по асфальтовым дорожкам. Заглянули в один из корпусов. Две молодые женщины, одна из них в пионерском галстуке, ходили из конца в конец коридора.
– Усыпляют, – догадалась Фарида.
Обойдя весь лагерь, забрали бидоны и направились к воротам.
Стало не так жарко. На солнце наплыло ажурное перистое облако. Несколько  белых тучек осветлили небосвод.
– Ну что, пешочком? – спросила Марьям.
– Да, машину нам не подали.
Обе засмеялись. Вышли на обочину дороги и зашагали в сторону Широковской.
Между тем солнце уже не палило, как в полдень. На востоке появились громоздкие облака. Они колыхались, словно спаривающиеся белые медведи, сливались друг с другом.
– Не гроза ли собирается? – встревожилась Фарида. – С утра марило.
– Надо быстрее идти, – прибавила скорости Марьям.
Через несколько минут раздалось первое громыхание. Таким неестественным был этот гром среди солнечного дня. Всё больше облаков превращались от небесного соития в грозовые тучи, заволакивали небосклон. Заметно загустел тишиной воздух. Полное безветрие только нагнетало страх. Девушкам стало ясно: грозы не избежать. Они ускорили шаг и были уже на одинаковом расстоянии как от лагеря, так и от шахты.
Дождь хлынул внезапно, агрессивно. Эта беспощадность небесной хляби напугала девушек. Они стали оглядываться, где бы укрыться. Но только островерхие низкорослые ели, по-северному кривоватые берёзки и другие мелкие деревца покорно подставляли свои бока и спины потокам дождя. Через сплошную полосу ливня показалось впереди что-то тёмное, почти кубическое. Пробежав ещё несколько  шагов, подруги оказались около бульдозера. Он стоял в пяти-шести метрах от полотна шоссейки. И хотя кабина его зияла бездверностью, ягодницы забрались внутрь, радуясь, что им удалось спрятаться от беспощадно стегавших струй. Обе вздохнули облегчённо, отдирая от тела прилипшую одежду.
Дождь всё усиливался. Раскаты грома, как взрывы, чередовались со сверканием молний. И каждый звуковой хвост громового раската становился предтечей следующей яркой вспышки.
Вдруг Фарида подскочила на месте:
– Что мы делаем?! Марьям, скорее на шоссе! Нас может убить молнией!
С этими словами она кинулась вон из дверного проёма кабины, скатилась на траву, рассыпав ягоды. Оглушённая ударом грома и криком подруги, Марьям, уже не соображая ничего, вывалилась на другую сторону.
– На шоссе! На шоссе! – кричала Фарида.
Марьям, помимо своей воли обратила внимание, что на полотне дороги высоко подпрыгивают водяные горошины, которых не было на обочине, у бульдозера.
– Может, спрячемся под дерево, пересидим? – взмолилась Марьям, растерявшаяся больше подруги в этой внезапной круговерти.
– Там ты не пересидишь, а перележишь, и надолго! – прокричала Фарида, захлёбываясь от дождевых потоков. – Ты что, забыла: мол- ни - я! Она бьёт в высокие стволы и металл. Не растаем. Идём, идём! Не стой!
Последнего слова Марьям почти не расслышала. Что-то резко рвануло совсем рядом с ними, и вместе с небесным грохотом раздался лязг металла. Когда они оглянулись на покинутое ими убежище, с ужасом увидели разорванную гусеницу бульдозера, разбросанные траки на затопленной дождём траве и чёрный жгут дыма  вокруг кабины. Обе онемело смотрели на поражённую молнией машину. Одновременно с этим пришло понимание: те несколько секунд, за которые они успели выпрыгнуть из кабины, спасли им жизнь. И новая дрожь, совсем иная, чем от этой страшной грозы, пронизала  их сознание. Они подбежали друг к другу, порывисто обнялись:
– Это Аллах нас спас, – шепнула Фарида на ухо подруге.

Пересменка в лагере походила на большой аврал. Времени было мало, а дел невпроворот: мытьё полов и окон, смена постельного белья, заправка кроватей. Всё это свалилось на новичков-вожатых. Девушки попали в разные отряды, где и провели первый день практики. Только с наступлением позднего вечера встретились они возле костра.
Дети должны были прибыть в лагерь завтра, а сегодня физрук показывал практикантам, как разжигать костёр и, заодно, объяснял правила противопожарной безопасности. Деловая часть мероприятия оказалась короткой. Вскоре вскипела вода в закопчённом эмалированном ведре, и старшая вожатая объявила «вожатский чай», бухнув в кипяток полную горсть заварки. Пили, обжигаясь, из алюминиевых кружек вприкуску с колотым рафинадом. Потом прорепетировали гимн «Огонька».
Усталость многих повалила тут же, у костра, и когда прогорел и рухнул его остов, подступила плотная ночная темень. Подняли спящих тружеников пионерского дела и отправились в пустующие корпуса на первую лагерную ночёвку. Утром предстоял приём детей. Практикантов определили вожатыми под присмотр опытных педагогинь.
Рано утром, ещё до прихода автобусов, в гулком от безлюдья корпусе, где в одной из вожатских комнат спали подруги, застучали каблуки старшей вожатой.
– Девочки, где вы? – словно в лесу, протяжно возопила она. – Выйдите в коридор. Ваша мать пришла – галстук вам принесла.
– День начинается с шутки, посмотрим, чем закончится, – проворчала Фарида, поднимаясь. За ней поспешила и Марьям. Сухопарая фигура старшей маячила в конце коридора. На согнутой в локте руке её рдели проглаженные галстуки.
– Впадаем в пионерское детство, – фыркнула Фарида.
– Всем завтракать, и расходимся по регистрационным столам.
На главной аллее лагеря стояло несколько столов на равном расстоянии друг от друга. На каждом – картонные подставки с указанием возраста детей. Фариде предстояло встретить самых старших ребят – до шестнадцати лет.
– Ну и ну! На пассивной практике парни были просто дяди. И опять мне познавать психологию старшего школьного возраста, – бушевала она вполголоса по дороге на завтрак.
Марьям достались ребятки семи - восьми лет, чему она была рада.

Тернистая тропа к учительской славе была уготована этим летом для Фариды: она получила отряд, который трудно было назвать пионерским. Басовитые юноши с пробивающимся пушком усов и бисером прыщиков на щеках смутили практикантку. Воспитательница же объяснила причину их прибытия в пионерский лагерь просто: «Огонёк» был единственным местом отдыха для шахтёрских детей в этом районе. Сюда ехали все – от дошколят до выпускников. Подростки отправлялись сюда с охотой: можно отдохнуть от родительской опеки, побыть с друзьями на уральском приволье. Да мало ли что…
Просматривая документы «детишек», Фарида с удивлением отметила: многие из них почти её сверстники, ну, на год-два моложе. Парни в упор разглядывали симпатичную вожатую.
Ребятишки Марьям, толкая друг друга, окружили стол, поставленный возле куста сирени. Приём детей закончился только к обеду.
Протрубил горн, неожиданный в этой суете.
– Ребята, строимся на обед! – послышалось возле корпусов, и нестройные ряды потянулись к столовой. Там стоял разноголосый гомон: искали места, комплектовали застольные «экипажи».
– Иди к нам, Колька!
– Здесь занято уже!
– Девчонки, садимся вместе!
В этом шуме Марьям отметила, что детям неведома робость первого дня. Но голод постепенно делал своё: голоса смолкали, лёгкий стук ложек заменил их.
Подходя к своему корпусу после обеда в окружении нескольких девочек, Фарида обратила внимание на троих парней. Они стояли на крыльце, оживлённо беседуя. При появлении вожатой разговор оборвался раскатистым смехом. Кудрявый блондин с шеей молодого бычка смотрел на неё с явной усмешкой.
– У вас всё в порядке? – спросила она.
– Почти, – ответил за всех светлокудрый.
– Готовьтесь к тихому часу.
– А можно – без? – не унимался балагур.
– С дороги надо отдохнуть, зайдите в комнаты.
Она прошла в коридор корпуса, за ней последовали девочки. Чтобы дать ребятам время на подготовку ко сну, Фарида ещё раз просмотрела список отряда. Попыталась по фамилиям вспомнить лица ребят. Потом заглянула в зеркало, оттягивая время, поправила ракушку волос на затылке и снова вышла на крыльцо.
По её требованию троица балагуров неохотно проследовала в корпус.
– Напомни мне свою фамилию, – обратилась она к блондину, понимая, что он и есть заводила среди парней.
– Ну, Васюков.
– Проходите, Васюков, в свою комнату.
– А вы с нами? – нагловато уставился ей в глаза «пионер».
– Зайду, когда мне потребуется.
Она коснулась рукой локтя одного из подопечных, понуждая к движению, и проводила их до нужной двери. Заглянула в комнаты девчонок. Те копошились в дорожных сумках и чемоданчиках, выкладывая на тумбочки разную мелочёвку.
Где-то поскрипывали дверцы шкафа, хлопнула о пол упавшая книга – словом, налаживался комнатный быт. Разговоры мальчиков не смолкали, и Фарида с порога делала им замечания:
– Успокаивайтесь, ложитесь спать.
В ответ слышала необидные протестующие реплики, которые не смущали её. Вот уже несколько человек деловито раскрыли книги, кто-то спал. Казалось, наступает тишина. Но неожиданно  взрыв хохота расколол тишину. Ещё не уснувшие ребята высыпали  в коридор:
– Что случилось-то?
– Во дают!
Вожатая, пытаясь водворить любопытных обратно, направилась быстрым шагом в комнату троицы. Её взгляду предстала идеальная картина «тихого» часа: все юнцы, натянув одеяла на голову, вытянувшись во весь рост на кроватях,  изображали глубокий сон. Она ничего не сказала, постояла несколько мгновений, раздумывая, как поступить, и как только отошла вглубь коридора, смех, неестественно громкий, нарочитый, повторился. На этот раз быстрой и решительной походкой вошла в комнату, подошла к кровати Васюкова и сдернула одеяло с его головы:
– Хватит скоморошничать! Если ты считаешь себя мужчиной, а не шутом гороховым! – прокричала она в его удивлённую физиономию.
– Успокойся и спи!
Но тот, ухмыляясь, произнёс:
– Я могу уснуть только с вами.
В полной тишине Фарида покинула комнату.

Началась объявленная утром  планёрка. Воспитатели и вожатые собрались на веранде административного корпуса. Марьям нетерпеливо поглядывала на дорожку, поджидая подругу. Та энергично влетела по ступенькам, сразу прошла к столу, за которым сидел начальник лагеря. «Не в себе Фаридка», – простучало в висках Марьям. Та же резко остановилась напротив начальника, словно затормозив, и, перебив его на полуслове, выпалила:
– Извините меня, я хочу знать, кто в лагере является защитником практикантов? Кто гарантирует мне безопасность?
Повисла напряжённая тишина, замешанная на недоумении присутствующих.
– А что, собственно, случилось? – спросил огорошенный начальник, откровенно любуясь девушкой.
– Марат Юсупович, я приехала на педпрактику не для того, чтобы выслушивать от юнцов оскорбления.
– От кого? Кто вас обидел? – искренне хотел знать руководитель. Его беспокоило, что первый день заезда будет омрачён выходкой какого-нибудь балбеса.
– Великовозрастный «пионер» оскорбил меня, – ответила Фарида и на мгновение прикрыла ладонями пылающие щёки.
– Кто такой? – Марат, слегка покраснев, неотрывно смотрел на студентку.
– Васюков, с шахты 32-бис.
Воспитатели переглянулись, было понятно: эта фамилия им знакома.
– Господи, когда же он, наконец, окончит школу, – простонала старшая вожатая.
– Поступим так, – решил начальник. – Поскольку Фариду Масудовну обидел мужчина, хоть и зелёный, я приношу ей извинения. Это первое. Второе: вечером встречусь с ним в спортзале, поговорим по-мужски. Думаю, у вас, Шарафутдинова, всё будет хорошо.
Поздним вечером Васюков вернулся из спортзала потный, раскрасневшийся, усталый. И, против ожиданий практикантки, быстро уснул.
Чтобы пообщаться, подруги могли видеться только глубокой ночью. Они полюбили разговаривать, покачиваясь на детских качелях, как будто специально для них освещённых яркими летними звёздами. В один из таких вечеров Фарида проговорила с грустью:
– Знаешь, Марьям, «Пионер» причаливает сейчас к Елабуге.
– Откуда ты знаешь?
– У меня есть расписание, – довольная, отвечала та.
– Давно, наверное, всё изменилось, – пыталась охладить подругу Марьям.
– Во-первых, это ничего не меняет. Я уверена, что получу от него телеграмму в Казани или раньше. А во-вторых, может быть, он сам отыщет меня в нашей богадельне.
– Ты думаешь, Фаридушка, это любовь?
– Не знаю.
– А как ты представляешь эту встречу?
– Стараюсь не представлять, – внешне спокойно ответила подруга, но Марьям показалось, что лучики ночных звёзд отразились  в её глазах.

Наступил долгожданный выходной. На шахту ежедневно ходила продуктовая машина. После завтрака увидели подруги, как к машине бежит завхоз. В растопыренных руках его по два деревянных решётчатых ящика. Он кивнул девушкам: быстрее! Едем! Они заглянули в чёрное нутро кузова. Прикинули, что ехать всё-таки лучше, чем пятнадцать вёрст шагать до Широковской, и споро поднялись по навесной стремянке в темень кузова. Присели на короткие чурбаки, покрытые пестрым лагерным покрывалом. И хотя подстилка то и дело сползала, обнажая колючий спил, через полчаса адской тряски машина остановилась. Что-то лязгнуло, завхоз открыл дверцу короба и выпустил пассажирок. Они с радостью покинули душную клетку, глотнули свежего воздуха. Одна мысль, что сутки не будет слышно ребячьего гвалта, веселила уставших за декаду подружек.
– Какой сегодня день, Фарида?
– Ну, четверг.
– А что правоверные мусульмане делают по четвергам?  Отвечай!
– Топят баню,– закричали они вместе, и, размахивая авоськами с грязным бельём, быстро побежали по мосточку через канаву к Сониному дому. В этой канавке круглый год бежала чистая вода. Её брали для питья, для бани, ею заполняли летом поливные чаны в огороде.
– Тихо, Фаридка! Если во дворе нет наших, давай сперва заглянем в баню.
По дощатому настилу двора прошмыгнули  в дальний угол огорода к низенькому строеньицу. Тепло пахнуло на них древесным дымком. Отстранив заслонку печи, сели напротив печурки и уставились на плящущий огонь.
– Пока наши желания сбываются, – думая о чём-то своём, медленно проговорила гостья. Они не услышали шагов в предбаннике. Внезапно дверь открылась и, прежде чем девчата что-то сообразили, раздался испуганный крик Максумы:
– Шайтан! Шайтан!
Дверь захлопнулась.
– Мама, ты что?! – перепугавшись сама, кинулась за ней Марьям. – Это мы на выходные приехали. Поспорили, что баня топится уже,и пошли посмотреть.
Она настигла мать уже на тропинке к дому, обняла её. Подбежала Фарида:
– Максума-апа, простите, не подумали.
Так, смеясь и извиняясь, они вошли в дом. Мать села отдышаться, поправила слетевший в суматохе платок, постепенно успокоилась. И прежде чем вскипел самовар, подошла к висевшей на стене старинной гравюре с изображением мечети Кааба и вынула из-за рамки почтовый конверт:
– Тебе, Фарида. Уж  который день прячу от детишек.
– Спасибо, апа, – кинулась к белому прямоугольничку зардевшаяся гостья, обняла и поцеловала хозяйку. Глаза её светились радостью и нетерпением. Сбылось её главное желание – пришло письмо с «Пионера Прикамья».
«Милая Фарида, ты не стала пока моей, но мы обязательно встретимся. Иногда, ещё до встречи с тобой, уставал от Камы. Снилась незнакомая деревня с пшеничным полем сразу за последним домом или вдруг видел себя в охотничьей избушке в осеннем светлом лесу. Да мало ли что приходило в голову уставшему речнику. Но река помогла нам встретиться, подарила мне тебя, хочется в это верить. Теперь, начиная от старушки Казани, весь рейс тянутся воспоминания о тебе. Как-то ночью  мотался по палубам, и пришла конструктивная мысль: назвать все пристани твоим именем, а для отличия – небольшие пометки: Фарида строгая, Фарида улыбнулась, Фарида смеётся. Для каждой пристани могу найти название с твоим именем. Даже засел за составление такой карты. Написал эти названия поверх обычных, – получилось хорошо. Обязательно покажу тебе новую схему рейса».
Она перестала читать письмо, волнение захлёстывало её. Счастливо улыбаясь, уставилась на Марьям:
– А ты говорила!
– Что я говорила? Это твои сомнения говорили.
– Ой, и правда, Марьям, ничего плохого ты не сказала.
Фарида снова опустила взгляд, продолжая читать письмо. Едва заметная улыбка гнездилась в уголках её губ.
– Послушай, Марьям, хочешь махнуть в Казань тем же транспортом, только бесплатно?
– Как это?
– Он приглашает нас. Двадцатого августа «Пионер» отходит от Перми.
– А я-то тут причём? Я поживу дома до конца каникул. Но соблазн велик – поезжай. Представляешь: ты в отдельной каюте. На пристанях выходите, покупаете всякую вкуснятину. На зелёных стоянках купаетесь и загораете. Красота!
– Да, красота. А ты понимаешь, чего это будет стоить? Он ведь не святой. Мне страшно.
– Хочешь остаться вечной девственницей? – подначивала Марьям подругу.
– Как будто ты не знаешь наши шариатские законы.
– Так ты за него и выходи замуж, – легко советовала Марьям.
– А если не получится? У меня на свете только бабушка. Она для меня – всё. Обманывать её не хочу, а выходить за русского, по её понятиям, грех.
– Что же ты будешь делать?
– Поеду домой, но не пароходом. Если будет встреча и дальше всё серьёзно, обо всём расскажу бабушке.
Фарида вышла из-за стола, прошла в детскую, где хранился её чемодан, и положила  в его внутренний сборчатый карманчик заветный конверт.
На этот раз после бани подавала Максума творожные вареники, ароматно источающие сливочный вкус. Наварила  домашнего борща, напекла пирогов. И семейный праздничный ритуал повторился, хотя праздника-то не было. Просто было лето, выходные дни и долгожданное письмо влюбленной девушке. За обедом Фарида  неожиданно для всех обратилась к Соне:
– Сания-апа, можно, я буду приезжать к вам каждое лето?
– Можешь и каждую зиму.
Все засмеялись, а Марьям порадовалась, что есть у неё дом, куда может она приглашать своих друзей.

В конце смены в лагере состоялась спартакиада, которая запомнилась своим комическим этапом. К нему нельзя было заранее подготовиться. Это был этап-сюрприз. На одном отрезке дистанции участник должен был высосать как можно быстрее чекушку молока, увенчанную оранжевой соской. В отряде Фариды на этот этап был определён Васюков. Когда к нему подбежал парень и коснулся его плеча, передавая эстафету, плотный и рослый Васюков схватил бутылочку и под смех болельщиков с сильными причмокиванием начал  опорожнять её. Сначала всё шло хорошо. Но внезапно соска склеилась, превратилась в плоскую двойную резинку. Молока в бутылке не убавлялось. Васюков делал отчаянные  глотательные движения, вызывая смех и крики окружающих. Он тряс злосчастную бутылку, пытался пальцами изменить плоскость соски – ничего не получалось. Ребята других отрядов давно уже умчались с этого этапа, а раскрасневшийся, потный Васюков всё ещё мучился с непокорной соской. Оказалось, плотная плёнка от кипяченого молока закрыла её отверстие. Эстафета была безнадёжно проиграна отрядом  Фариды. Под конец нервы Васюкова не выдержали, и он, как опытный городошник, слегка пригнулся на правый бок и с силой закинул чекушку за лагерный забор. Ребята долго  после этого кричали ему вслед:
– Учись сосать!

На закрытие лагерной смены готовили конкурс «Мисс Вожатая» и прощальный костёр. К всеобщей радости ребят в день закрытия отменили «тихий» час. В воздухе носилось ощущение какой-то дозированной вседозволенности. Отношения ребят и вожатых к концу смены были на доброй волне консенсуса, все научились понимать друг друга, основные конфликты остались позади.
Вожатым предстояло пройти в ходе конкурса несколько серьёзных и шуточных испытаний. Главной оценкой, помимо баллов жюри, решено было считать аплодисменты веселящейся публики. И хотя ребята младших отрядов мало знали Фариду, они, подчиняясь энтузиазму старших, восторженно хлопали  красивой и стройной вожатой, которая хорошо пела, танцевала, загадывала смешные загадки, быстро рисовала на листе ватмана уморительные рожицы. И Фарида была единодушно избрана «Мисс Вожатой». Счастливым в этот вечер был и Васюков. Он ходил именинником. Когда Фарида, увенчанная свежим берёзовым венком, спускалась со сцены, Васюков подскочил и подал ей руку.
Пионерское лето для девушек было завершено.

До отъезда гостьи оставалось несколько дней. В один из них, когда солнце прикатилось в зенит и наступало время дойки коров, Фарида спросила хозяйку:
– Апа, можно я пойду с вами на стойло.
Та молча кивнула. Марьям осталась дома.
 
Сразу за огородами начиналась проезжая дорога по лесу, накатанная телегами местных жителей. Недавно прошедший дождь увлажнил землю, и вода поблёскивала теперь в колеях длинным узкими полосами. Опрокинутое в них, отражалось светлое небо. Хорошо было ступать на помолодевшую зелёную траву, чуть примятую струями и теперь ронявшую на землю капли небесной влаги. В воздухе было свежо, легко дышалось.
Какое-то время шли молча, слушая лёгкое позвенькивание подойника. Иногда Максума взглядывалась в озабоченное нежное лицо своей спутницы, ждала разговора. Ведь не просто же так пошла она на стойло. Вскоре Фарида задала ей вопрос, видимо, давно мучавший её:
– Максума-апа, хотела спросить, можно ли мне, татарке, выйти замуж за русского?
Максума остановилась, привычно поправила платок, потом, глубоко вздохнув, ответила:
– У нас, доченька, это не принято.
– А в Коране об этом что-нибудь сказано? – добивалась ясности собеседница.
– Наша вера не одобряет такие браки Но в жизни не всё происходит по Корану.
Потом немного помолчала, словно решая, говорить ли то, о чём думала, и добавила:
– Может быть, я плохая мусульманка, хотя верю в Аллаха всей душой. Все мои дети женились не на своих. Старшая невестка, жена Габдуллы, еврейка. С Катей, женой Сулеймана, ты знакома. Мой зять Эммануил мне как сын родной, ты видишь. И на невесток я не в обиде. Как сложится жизнь Марьям, пока не знаю.
– Выходит, Аллах не наказал ваших детей? Может быть, он не против таких браков? – с видимой надеждой глянула Фарида на женщину.
– Я думаю, что Бог один. Для всех людей на земле. Только называют его по-разному. У нас он Аллах, у христиан Саваоф, у евреев Яхве… И пророки его одни и те же. Иса, сын Марийам, – Муса, Закарийа и другие. Все мы – дети Адама, – наступила тишина, в которой слышалось только пение птиц, тоже обрадованных благодатным дождём. Весел и оживлён был их пересвист. – Нам не дано знать промысел божий, доченька. Я верю в судьбу, Фарида. Всевышний дарует нам, каждому из нас, судьбу. И никто не сможет свернуть с указанной им дороги.
Молча проделали они остаток пути, ощущая радость от этой совместной прогулки. Максума думала о будущем девушек.

Марьям провожала подругу до Кизела. На привокзальной площади задымленного шахтёрского городка слонялись отъезжающие. Девушки устроились на скамье с массивными литыми ножками, разговаривая о чём-то незначительном. Марьям заметила, что лицо Фариды стало серьёзным и озабоченным.
– О чём думаешь? Каким транспортом оказаться в Казани?
– Нет, уже решила: еду поездом. Хочу испытать судьбу. Может быть, моя судьба – Виолетт. Пусть будет, как будет.
– Отчаянная ты, дорогая.
– Это не я отчаянная, а мама твоя мудрая. А таких надо слушать, – уже улыбаясь, добавила подруга, вглядываясь в тусклый циферблат вокзальных часов.
Девушки прошли на перрон. Горнозаводская однопутка прогнулась под тяжестью тормозящего поезда. Старые  грязноватые вагоны «соликамки» быстро поглотили уезжающих. Поезд тронулся, поскрипывая буксами.

Марьям вернулась в Казань через две недели. Стояли последние дни августа. Гулкие коридоры студенческого общежития постепенно наполнялись звонкими и радостными голосами его обитателей. Встретились и девчата из комнаты Марьям. Обнимая друг друга и беспорядочно задавая вопросы о прошедшем лете, они раскладывали свой багаж и нехитрые остатки домашней снеди, показывали обновки.
Фарида, увидев входящую  подругу, вскочила со стула, кинулась ей навстречу, просияла лицом и глазами.
– Ты уже приехала, Фарида? Как твои дела? Как бабушка?
– Приехала сегодня утром и уже успела побывать на речном вокзале, – отрапортовала подруга.
– Как это, как это? – оторопела Марьям.
– Меня уже ждали здесь. Всё четко, как и было обещано. Пройдемся  до парка?
Они прошли до ближайшей свободной скамьи, сели. Парк ещё хранил свой летний наряд, и только отдельные листочки-слабаки жёлтыми монетами расцветили зелёную мураву аллей. Тепло последних летних дней было особенным, мягким и спокойным.
– Все наши передают тебе привет, приглашают снова в гости, – сообщила Марьям.
– Я каждый день вспоминала ваш дом и всех, особенно твою маму.
– Ладно, расскажи лучше о главном: как твои дела с поклонником?
– Дела тугие, туже нет. Рассказала всё бабушке. Она сначала ругалась, а потом всё плакала.
– О чём она плачет? Радоваться надо!
– Она не будет радоваться: меня она ни с кем делить не хочет, тем более с русским.
– А что Виолетт?
– Всё чётко: «Пионер» на колышке, Виолетт на месте. Обрадовался мне, как ребёнок Деду Морозу.
– Ещё бы!
–Ты веришь мне, что он – очень чуткий человек. То ли вид был у меня такой, то ли, правда, почувствовал, но сразу спросил, что случилось. Сидели в «Поплавке», говорили. По нему получается, никаких преград у нас нет, всё обдумал, даже на развод подал. Счастливый такой. Потом покажу тебе его подарки.
– Уже подарки? Здорово! – обрадовалась Марьям за подругу.
– Да что подарки… Если бы ты знала, Марьямка, как с ним хорошо. Не щурь глазки, ничего не было, только целовались. Но хорошо с ним, – снова повторила Фарида. – Так, наверное, бывает с отцом или старшим братом. Заботливый и надёжный.
– Ну, насчёт надёжности погодим, дорогая.
– Да ну тебя! – огрызнулась Фарида, начиная сердиться.
– Не сердись – время всё покажет.
– Но я думаю, бабушка не благословит меня, а без этого – нельзя. Ты только подумай: она считает, что всё рушится в её жизни.
– Живут же мои братья и сестра не по Корану, и мама жива, – попыталась утешить подругу Марьям.
– Не путай кислое с пресным. У твоей матери есть ещё ты. А бабушка и дочь потеряла, маму, и с моим отцом история. 
Фарида замолчала, словно решая, говорить ли дальше. Посидели молча, уставившись в облачную предвечернюю кипень облаков над парком.
– Ладно, слушай, Марьям. Думаю, поймёшь моё отношение к бабушке. Помнишь, весной Халидка добивалась правды о моём отце? Я сказала, что он пропал без вести. А было не так. Отец не пропал, может быть, и сейчас жив.
– Но как история с отцом мешает твоей любви? – ещё не начав слушать, возмутилась та.
– Может, – твёрдо сказала подруга.

Отец Фариды, Масуд Шарафутдинов, рос в крепкой крестьянской семье. Он любил коней, не представлял жизни без них. Мог часами наблюдать неуловимо нежные прикосновения молодой кобылы к своим тонконогим жеребятам. Любил самый воздух конюшни, запах сбруи, постепенно выветривающийся, любил упругость седла и ветер, обтекающий его разгорячённое верховой ездой тело. Обожал домашние праздники, которые устраивали в семье, когда появлялись на свет грациозные худоногие жеребята, шатко встававшие впервые на струнистые дрожащие ноги.
Потом их двор внезапно опустел. Не стало отца. Красивая и весёлая мать почернела, часто плакала, стараясь не показывать сыну слёз. В доме стало часто звучать непонятное слово «колхоз».
Только через несколько лет повзрослевший Масуд узнал, что его отец и ещё трое земляков погибли в каких-то лагерях. Он не верил, что сильного, работящего и доброго отца больше нет. В душе парня поселилась не проходящая злоба к новому укладу жизни. Ему хотелось отомстить за отца, но он не знал, кому и как. Мать сдерживала его в минуты гнева, молилась за него. В сороковом году сын женился. А вскоре началась война.
Масуда мобилизовали в первое военное лето. Он уходил со двора, стиснув зубы. Желваки резко обозначились на его лице. Как-то враз состарившаяся мать пристально посмотрела в глаза сына.
– Если что, прости меня, мама.
Значения слов этих не поняла Алия.

Всё трудное военное время рядом с ней была жена Масуда, родившая дочку Фариду.
О погибших на войне извещали похоронками. Шарафутдиновы не получили этой страшной и скорбной бумаги и уже после Победы продолжали ждать каких-нибудь известий. Фарида подрастала. В четыре года она показывала на свадебную фотографию родителей, и, переводя пальчик от одного лица к другому, произносила: Ати,* Ани.* Вскоре сноха заболела непонятной хворью: слабела с каждым днём, лежала, не вставая, подолгу глядя в потолок. После двух месяцев добровольного голодания тихо угасла. Видимо, следствием этой смерти стало одно странное событие, не замеченное соседями и земляками.
В Чабаш вернулась с войны Вера Назарова. Отчаянная  пулемётчица с боями дошла до предместий Берлина. Не только подружки, но и подросшие за время войны молодые парни с уважением и завистью смотрели на недавнюю фронтовичку: её полевую гимнастёрку украшали орден Красного знамени, медали. На личном боевом счету пулемётчицы был сбитый вражеский истребитель.
Вера и до войны считалась в большом русско-татарском селе работящей, строгой и чистоплотной  девушкой. Уважительная и справедливая, не любила она деревенских сплетников.
Тихим августовским вечером сорок шестого года Алия увидела в окно: на их крыльцо поднимается Вера. Хозяйка вышла навстречу, пригласила неожиданную гостью в избу. По деревенской привычке сразу же загремела крышкой самовара, который вскоре зашумел довольно и басовито.
– Тётя Алия, я не решалась зайти к вам раньше.
– Уж не о сыночке ли моём чего сказать хочешь? – Алия схватилась за сердце. – Говори скорее!
– Видела я Масуда  в сорок четвёртом, осенью. Наш полк стоял в Польше, недалеко от Лодзи, в поле. Постовые задержали троих вооружённых мужчин. Были они в ватниках и без знаков отличия. Проверили у них документы и отпустили. Я тогда как раз в штаб пришла с донесением. Вдруг слышу: «Вера! Назарова!». Оглянулась – Масуд. Я его не сразу узнала, потому что он  усы отпустил. А Масуд крикнул своим: «Ребята, подождите меня. Встретил землячку!» и подошёл. «Не думал – не гадал своих в Европе встретить. Значит, и тебя на войну взяли? Война – мужское дело».

*Ати-отец. Ани-мать.
Посмотрел внимательно в глаза и добавил: «Давай отойдём. Раз повезло мне встретить тебя, хочу передать привет своим». Подцепил  под руку, словно после танцев в клубе. Отошли недалеко от штаба. Он и говорит: «Передай моим, пусть простят меня. Не вернусь я, останусь здесь. Колхоз, большой или малый, не по мне. И ты меня прости, другим, если сможешь, не рассказывай». И пошёл по стерне догонять товарищей. Я  долго смотрела им вслед. Уже темнело. Осенью дело-то было. Все трое скрылись из виду, а я почему-то заплакала.
– Что же ты столько молчала? – руки Алии дрожали. – Почему сразу не пришла, как вернулась?
– Не могла решить, что лучше: жить вам с надеждой, что он вернётся, или знать правду. Но будьте спокойны: ни одна душа в деревне этого не знает. Только я и вы.
Хозяйка скорбно посмотрела в глаза Веры и поняла: секрет будет сохранён.
И горестная жизнь Алии с маленькой Фаридой на руках покатилась дальше. Изменилась только последняя фраза намаза. Она произносилась старой женщиной так: «Всемилостивый Аллах! Прости моего сына, что бросил нас. Дай ему долгих лет жизни и счастья и, когда настанет срок, упокой его душу. Я прощаю сына. Помоги мне выжить».
– Поэтому и не могу я предать бабушку, – как давно решённое произнесла Фарида, вставая со скамьи. – Не станет её, буду всё сама решать. А сейчас сделаю, наверно, как она хочет.

Третий курс в университете считается переломным. Студенты выбирают семинары по дополнительным специальностям, прикидывают темы дипломных работ, определяются с руководителем. Меняются и сами соискатели дипломов. Распростившись со статусом «мелкоты зелёной» и неопределённо проболтавшись второй курс, они становятся самостоятельнее, уравновешеннее и степеннее, если последнее применимо к студентам. Уясняют, та ли выбрана профессия.
После событий прошедшего лета приобрела какую-то особенную серьёзность и Фарида. Не будучи и раньше легкомысленной, заметно для других углубилась в познание самоё себя. Она стала привлекательна какой-то особенной женственностью. Марьям заметила, что изменился и круг её чтения. Любимыми писателями стали Стефан Цвейг и начинающий, бурно ворвавшийся в литературу Чингиз Айтматов. «Письмо незнакомки» и «Тополёк мой в красной косынке» попеременно лежали не только на тумбочке в комнате общежития, но и на столе в аудитории. Изящные длинные пальцы читательницы быстро и безошибочно открывали нужную страницу. Фарида обретала себя. Особенно это было заметно для Марьям, лучше других узнавшей подругу в последние каникулы.

Так же регулярно к утру субботы прибывал из Перми «Пионер Прикамья». Около десяти часов утра раздавался энергичный стук в дверь комнаты, где жила знакомая нам «четвёрка». Общежитские парни так не стучали, поэтому, как правило, на этот стук поднималась только Фарида и надолго исчезала за дверью. Девчата в это время старались оставаться на своих местах, чтобы не смущать старпома. Она возвращалась взволнованная, с ярким румянцем на щеках. Быстро меняла халатик на юбку с единственным и потому любимым бежевым свитером и надолго исчезала. Обычно молодые люди уезжали в речной порт. Виолетт снова и снова убеждал свою татарку, что разность религий – не преграда для них. Она сомневалась.
Из порта возвращалась с опустошённой и усталой душой. Наконец, нашла выход в еженедельных отъездах в Чабаш. По пятницам  торопливо, словно исполняя какой-то ритуал, складывала в балетку нужные вещицы и, махнув прощально девчатам, быстро исчезала. Это походило на бегство. В понедельник утром  возвращалась, едва успевая на лекции. Фарида заметно похудела. Марьям было видно, что подруга  страдает, разрываясь между Виолеттом и бабушкой.
– Послушай, Фарида, я уже не знаю, что врать твоему ухажёру, – взмолилась она однажды.
– А ты не ври – скажи правду.
– Какую?
– Да он её знает: не могу я стать ему женой или любовницей.
– Где же выход, родная моя?
Странное дело: Марьям, так жаждущей любви, было жаль влюблённую подругу.
– Я должна, как говорил Маяковский, наступить на горло собственной песне, – ответила  Фарида.
– И это окончательно? Ведь можешь не встретить во второй раз такого человека.
– Встречу в третий, – стараясь казаться беспечной, отшутилась девушка. Но в глазах её таилась  безысходность.

Надвигались осенние каникулы. Седьмого ноября – обязательная праздничная демонстрация. Её никому не удавалось избежать, да и угроза за отсутствие от деканата была не шуточной – лишали стипендии. Фарида получила от соседки телеграмму, что бабушка больна. Снова собрала свою балетку и была такова. Её октябрьские каникулы растянулись на несколько дней. Появился в общежитии старпом. На его стук вышла Марьям.
– Сам хочу поговорить с её бабушкой, – однажды решительно заявил он. – Если она мудрая женщина, должна нас понять. В какой деревне  она живёт?
– Простите, Виолетт Константинович, я не могу этого сказать – обещала.
– В деканате или милиции узнаю всё равно, – кипятился речник.
– Подождите, Фарида ведь скоро приедет.
В следующую субботу, когда Виолетт опять стоял в коридоре, уже намереваясь постучать в дверь девушек, перед ним внезапно появилась Фарида с неизменной балеткой и авоськой деревенских припасов. Она поставила всё на пол, стараясь отдышаться от четырёх этажей подъёма, посмотрела в лицо поклонника каким-то долгим взглядом и сказала:
– Пожалуйста, оставь меня. Спасибо тебе за всё и прости.
– За что прощать? Что, в конце концов, происходит?
– Происходит. Встретила парня. Татарина. Земляка. Холостого, – бесстрастно перечислила она достоинства нового друга, делая заметные паузы. Потом немного помолчала  и добавила совсем тихо:
– Мы зарегистрировались с ним перед праздником. Так надо. Прости меня.
– Ты сочиняешь небылицы, Фарида! – закричал он.
– Не сочиняю, милый, – обессиливая, она припала к подоконнику, неспешно откинула крышку своего маленького чемоданчика и протянула Виолетту паспорт.

Фариду настигла небывало трудная осень: пошатнулось её здоровье. Она стала раздражительной и легко возбудимой. Каждый такой приступ  заканчивался слезами. Слабость одолевала её постоянно, словно и не было никогда сильной и выносливой крестьянской натуры. Уже к концу первой пары девушка бледнела, лицо покрывалось испариной. Она клала голову на согнутый на столе локоть, и тихие слёзы лились на рукав блузы. Кто-нибудь из студенток выводил её в коридор и пытался успокоить, как успокаивают малое дитя. Наконец, Марьям удалось уговорить подругу сходить к врачу.
– Истощение нервной системы, – констатировал немолодой благообразный доктор, проговорив с ней более получаса. – Могу положить тебя, деточка, в больницу, но лучше на воздух, на воздух, – дважды произнёс он, видимо, излюбленную рекомендацию. – Неврастения считалась когда-то болезнью барышень. Но у тебя, милая, сильное тело, хорошие зубы – ты можешь и должна выбраться сама из этой катавасии. Могу я узнать причину происходящего? – изучающе глянул он в глаза пациентки.
– Помогите мне, доктор. Я не то что лечиться, я и жить не хочу.
Марьям, в качестве сопровождающей сидевшая на краешке кушетки, почувствовала, как мурашки ворошат её затылок.
– Ты только начинаешь жить, детка. Впереди – целая жизнь. Всё будет: и любовь, и счастье, и семья. Этим не разбрасываются. Запомни: всё ещё будет!
Доктор подошёл к пациентке и привлёк её голову к своей груди. Погладил её густые вьющиеся волосы. Фарида разрыдалась.
– Вот так прокол у меня, – засуетился доктор, – не могу успокоить больную. Видать, старею.
Он гладил и гладил её по голове, она понемногу успокаивалась, не спешила отстраниться от этого пожилого, много видевшего в своей жизни человека. Марьям показалось, что у доктора это был метод лечения больных. Врач выписал  небывалый больничный лист – сразу на десять дней без промежуточных явок к врачу. Рекомендовал лекарства, хорошее питание, прогулки, сон и купание в бассейне.
– Откуда мне всё это взять? – как-то мрачно проговорила Фарида, спускаясь по ступеням больничного подъезда.
– Как откуда? А наш профилакторий? Сходим, всё объясним. Не ложиться же тебе в психбольницу. Дадут путёвку – заживёшь аристократкой.
В ответ слабая,  осенняя улыбка тронула губы Фариды.
Марьям как бессменный член студенческого профкома добилась, чтобы подругу направили в круглосуточный профилакторий.

Через несколько дней она решила навестить  болящую.
Университетский профилакторий располагался в барском особняке на лесистом берегу Казанки ещё со времен первых пятилеток. Покрашенный в яркий персиковый цвет, он полукруглой скобой отделял парк позади себя от широкого помпезного двора со скульптурами и окружьями заснеженных клумб. Морозное кружево древесных ветвей, обрызганных золотистыми искрами утреннего солнца, ореолом смотрелось на ярко-синем небе над дворцом.  Испросив у дежурной разрешения подняться на второй этаж, Марьям постучала в нужную дверь.
– Ильяс Ильясович, заходите, – услышала визитёрша бодрый и приветливый голос подруги и оторопело остановилась у двери в сомненье: открывать ли?
Но дверь распахнулась, и улыбающаяся Фарида с изумлением уставилась на подругу. Они обнялись, и по этому тёплому и энергичному объятию, по голосу, который стал звонче и чище, Марьям поняла: дело идёт на поправку.
– Не хватит ли с тебя мужских имён? – притворно возмутилась посетительница. – Что ещё за Ильяс в квадрате?
– Нет, это не из той серии, Марьямка. И без квадрата я запуталась.
Фарида стащила с гостьи старенькое пальтишко, ветхость которого немного прикрывал самовязный шарф. – Раздевайся.
– Не увиливай, говори, кто этот Ильяс?
– Да это директор одной куйбышевской школы. Он здесь в командировке, живёт в профилактории. Приехал набирать учительские кадры.
– Дядька не дурак. Старых учителок не желает. А тебя  всё это как касается? Нам с тобой до учителей, как до неба.
– Не скажи, – возразила Фарида, и стало понятно, что какая-то новая идея уже овладела ей.
– Неужели срочно собралась в учителя?
– Это ведь выход для меня, – как-то обречённо пояснила та. – Не буду бояться суббот, перестану мучить хорошего человека и, может быть, сама успокоюсь. Мне надо ис – чез – нуть, – произнесла, кроша слово на части.
– Ну и дела! Хотя тебе виднее… – гостья, помолчав, предложила: Айда в парк, там красотища! А твой Ильяс подождём. 
Заиндевелые кроны утреннего парка, слившись в одно белое прозрачное облако, создали из деревьев аллеи иллюзию дворцовых покоев. Девушки молча прошли вглубь этого дворца. Им вольно дышалось уже по-зимнему свежим воздухом.
– Хорошо здесь, – нарушила молчанье Фарида, – как в сказке. И никто от тебя ничего не хочет.
– А ты сама-то чего-нибудь хочешь сейчас? – полюбопытствовала Марьям.
– Свободы, – совсем неожиданно ответила её спутница.
– Тоже мне пленница нашлась.
Фарида упрямо повторила:
– Хотела бы свободы, больше ничего пока.
– Не в упрёк тебе, милая, но ты сама загнала себя в эту западню.
– Не бей лежачего. Я ведь и расплачиваюсь сама.
И Марьям услышала подробности истории, которая завершилась в дни октябрьских праздников в Чабаше.

Фарида училась  в десятом классе, когда к ней подошёл сосед – восьмиклассник Каюм. Смущаясь, предложил донести до дому её набитый учебниками портфель. Она удивилась, но похвалила мальчишку за хорошее намерение и манеры. А после, кстати и некстати, он стал попадаться ей то в коридоре школы, то в сельском клубе, рядом сидящим в кино, то с поручением от матери на крыльце бабушкиного дома, то на вечёрке, куда по обычаю собиралась деревенская молодёжь. Девушка смекнула, что это не случайно.
Летом она уехала поступать в Казанский университет и, приезжая на выходные, каждый раз видела робкого своего соседа. Через два года парень окончил чабашскую школу и тоже подался в университет. Но, завалив физику, вернулся домой и стал ждать призыва армию.
Между тем бабушка Фариды, тяжело и ревностно переживавшая историю со старпомом, по-своему положила глаз на повзрослевшего Каюма. Безнадёжно влюблённый в её внучку, он в дело и без дела старался оказывать мелкие услуги старенькой соседке. Им доставляло удовольствие говорить об отсутствующей.
«Лучшего мужа для Фариды вряд ли найдёшь», – думала Алия. И то, что не сегодня-завтра он должен был идти в армию, даже устраивало её. В душе Алии поселился непроходящий страх, что незнакомый русский мужчина умыкнёт единственную внучку в большой город. «Ну, чем не зять Каюм? – рассуждала она, – и лицом, и ростом вышел. Уважительный и послушный, всякую работу по дому знает, и вина не пробовал. А главное, нашей веры. Быть моей внучке в раю, да хранит её Аллах».
Каждый приезд Фариды в Чабаш, а приезжать она стала на все выходные, стараясь избегать встречи со старпомом, сопровождался теперь бесконечными разговорами  бабушки о симпатичном ей соседе. И однажды, видимо, договорившись с хозяйкой, в избу явились родители Каюма. Они убеждали девушку, что армия Каюма и учёба Фариды в университете проверят их чувства.
Накануне октябрьских праздников молодых расписали в сельсовете, а деревенский имам прочитал над ними никях – брачную молитву для молодожёнов. Через два дня новоиспечённая супруга вернулась в университет, а неделей позже ушёл в армию и Каюм.
– А он мне и не муж даже, – глядя себе под ноги, внезапно призналась Фарида. – Когда мы остались одни, я сказала, что боюсь этого и что мне надо к нему привыкнуть. Просто так я не могу. А он ответил, что подождёт, пока я, может быть, полюблю его.
Марьям слушала неожиданную исповедь, опасаясь нарушить её неосторожным словом.
Вдруг подруга резко остановилась, взяла её за  локоть и решительно произнесла:
– Я уезжаю. По приглашению Ильяса Ильясовича. У меня будет время понять, что произошло.

Стояли короткие зимние дни, словно урезанные небесными силами.
Рассвет почти не наступал, как это бывает летом, а муторно медленно вплывал в середину дня. Повисев над землёй недолгое время, он серо переходил в вечер, вливался в темноту ночи.
Фарида и Ильяс Ильясович качались в поезде от Казани до Куйбышева. В пути почти не разговаривали, каждый был занят своими мыслями. Она, не отрываясь, смотрела в замурованное льдом вагонное окно, удивлялась краткости светового дня, пустынности полей. Затеплилась надежда, что там, куда она едет, среди незнакомых людей восстановится душевное равновесие.
На другой день, уже в автобусе, следующем через Тольятти, она внезапно почувствовала непонятную тревогу. Вглядывалась в серую ленту шоссе через лобовое мутноватое стекло автобуса, потом дыханием вытаяла над своим плечом кругляшок в узорчатом от мороза окне. Въехали в город. Попетляв по улицам новых кварталов, остановились на автовокзале.
– Мы приехали? – повернулась она к Ильясу Ильясовичу. – Это Тольятти?
– Да, но мы ещё не доехали, – ответил тот. – Наша школа в нескольких километрах отсюда.
Сильно газанув, автобус рванулся с места. Обескураженная Фарида снова уставилась в оконную проледь. Остались позади заснеженные строения пригорода. Теперь дорога кружила по снежной пустыне, загибалась куда-то за автобус. За добрый час за окном не промелькнуло ни тихой спящей деревни, ни хуторка. «Степь голимая», – фыркнула про себя Фарида. Словно подслушав её мысли, с заднего кресла склонился к её уху Ильяс Ильясович.
– Следующая остановка наша, приготовьтесь.
Она увидела впереди жидкую цепочку огоньков, прорезавших  степную темень. Огоньки слабо мерцали, будто подмигивали кому-то, сиротливо затерявшемуся на бескрайней ладони белого пространства.
Автобус скрипнул тормозами. «Ак-Урман», – сипло сообщил микрофончик.
– Мы выходим, – пробираясь к передней двери, Ильяс Ильясович легонько тронул её за плечо.
Фарида выпала со ступеньки автобуса в пышный сугроб. И здесь, в степи, над которой висели огромные звёзды, её охватило вдруг равнодушие к происходящему.
– Это, конечно, не Тольятти, – неожиданно мягко заговорил директор, направляясь в сторону огоньков. – А зачем вам город, где сплошное хулиганство? С вашей внешностью там опасно не только жить, но и появляться. А школа у нас превосходная, – закончил он совершенно спокойно, словно и не был уличён в обмане.
Она обречённо зашагала за ним, удивляясь, что стало светлее. Недавно выпавший снег матово светился под безлунным небосводом. Собаки, почуяв ночных прохожих, дружно взлаивали, пока они шли вдоль тёмных гребешков палисадников.
– Гостиницы нет, к сожалению, – продолжал и в ночи выстраивать свою кадровую политику Ильяс Ильясович, – но поселю вас к одинокой чистоплотной апа. Там будет хорошо и спокойно.
На стук замочной уключины о дверь вышла, обдав их домашним теплом, татарка лет пятидесяти в платке и с пуховой шалью на плечах. Увидев ночных гостей, мягко улыбнулась, пригласила войти в дом. Директор деловито прошёл к столу и, не садясь, изложил суть столь позднего прихода:
– Вот, Бибинур-апа, примите новую учительницу на постой.
Хозяйка согласно кивнула, протянула руку к авоське Фариды.
– Ну, до завтра, Фарида Масудовна. Увидимся в школе. Спокойной ночи, – Ильяс Ильясович кивнул хозяйке и вышел. 
В «чистой» половине просторной избы возвышалась периной и башней подушек кровать, подбитая кружевным подзором. Хозяйка быстро разобрала её, ловко свёртывая в воздухе накидушку и покрывало. Предвкушая отдых от длинного дня, девушка благодарно улыбнулась ей. «Чем-то похожа на бабушку», – подумала она, проваливаясь не только в перину, но и  куда-то высоко в небо.
Запах свежих оладий разбудил её на рассвете. Хозяйка обрадовалась пробуждению постоялицы, довольная тем, что теперь станет веселее жить, разговаривая не только с кошкой. Вместе попили чаю с горячими оладышками.

Поскрипывал снег под ногами Фариды. Она шла широкой продуваемой ветром улицей, искала глазами школу. Добротные дома поблёскивали стёклами широких окон. Начинался её первый день в незнакомой русско-татарской деревне Ак-Урман. Ещё несколько дней назад она и не знала о её существовании. Потом соблазнилась переменой мест в надежде что-нибудь изменить в своей запутавшейся жизни.
Улица нравилась ей своей просторной прямизной, крепенькими домами, среди которых были, на её удивление, и двухэтажные. Аккуратные заборы и ворота оформляли каждый двор. «Но это – не город, не город», – упрямо твердила она про себя, не желая расставаться с тем иллюзорным представлением, которое выросло в её сознании о месте, где она решила зализывать свои раны. Недалеко от перекрестья дорог увидела крепкое  двухэтажное строение, вошла на чисто выметенный школьный двор. В глубине его желтели свежесрубленные подсобные строения. Чувствовалось, что здесь есть хозяин.
Неуверенно вошла в школу. К ней, улыбаясь, ринулась дежурная учительница, видимо, предупреждённая о молодой визитёрше.
– Ждёт вас Ильяс Ильясович, проходите, – она  пошла впереди Фариды, указывая на дверь директорского  кабинета. Директор поднялся навстречу, приветливо улыбнувшись, справился о настроении, о впечатлении от хозяйки. Пригласил присесть на стул возле своего стола.
– Скажу сначала в общих словах о коллективе. У нас около сорока учителей, половина из них – молодёжь. Вам не будет здесь одиноко. Я даже завидую, как они живут и работают. И потому приглашаю на работу только молодых. Они часто устраивают вечера отдыха, куда приходит сельская молодёжь: Вы любите танцевать?
И, не дожидаясь ответа, продолжил:
– У нас хороший спортивный зал, лыжная база на шестьдесят пар, своя баня. На выходные учителя выезжают в Тольятти навестить друзей, сходить в кафе, в театр, по магазинам.
Пошуршал  бумагами, нашёл нужное:
– Завтра у нас педсовет, представлю вас коллективу. Думаю, вы украсите его, – улыбнулся директор. – А теперь посмотрим вашу рабочую нагрузку.
Она вышла из кабинета несколько успокоенная. Ей предложили провести остаток дня на уроках своих будущих коллег. Завуч, смуглая красивая женщина, проводила её до кабинета русского языка:
– Можете весь день пробыть здесь, пока не устанете.
Звенели школьные звонки. Кабинет поочерёдно заполнялся учениками разных возрастов. Учительница, немногим старше Фариды, время от времени улыбалась ей. А та рассматривала с последней парты стриженые затылки мальчиков и туго заплетённые косы девочек. Дети оглядывались на красивую незнакомку, особенно парни десятого класса. Так прошло время до конца первой смены.
В междусменье завуч пригласила новенькую в  столовую, где по традиции собирались на обед школьные холостяки и холостячки. Фарида чувствовала интерес к себе, хотя новые её товарищи, боясь показаться назойливыми, не особенно лезли с вопросами. Выделялся в застолье атлетическим сложением молодой человек, как поняла она, преподаватель физкультуры, лет двадцати пяти, в модном спортивном костюме. Она дважды поймала на себе его пристальный взгляд и почувствовала некоторую неловкость. Это напугало её. Она опустила глаза, чтобы не встречаться с воронёным взглядом физрука.
Закончили обедать, но не спешили покидать застолье. Стали договариваться о волейбольной встрече на завтра. Молодой человек подошёл к Фариде:
– Играете в волейбол? Приходите, будем ждать!
А сегодня ей предстоял трудный вечер – самостоятельно подготовить уроки на завтра: русский язык в двух пятых и литература в восьмом. Завуч посоветовала взять в школьной библиотеке методички. Они и в самом деле пригодились. Если не считать небольших заминок, её первые уроки состоялись. Труднее всего оказалось успокоить восьмиклассников, пребывающих в пресловутом переходном возрасте. Но она с удовольствием отметила, как отступают сомнения, когда любознательные глаза ребят смотрят на тебя. Ей показалось, что вся она растворяется в уроках, в озорных взглядах и улыбках, в шёпоте детей, в собственном умственном напряжении, которого требовал каждый урок при нулевом опыте работы.
«Что я делаю? Боже мой, – подумала она, пересекая школьный двор по пути домой. – Я уже работаю. Но я ещё не оформлена, могу развернуться и уехать обратно».
Возвращаясь знакомой улицей, уже машинально рассматривала дома. Увидев дом Бибинур, мысленно отметила: «мой» и засмеялась. И день её канул в Лету вместе с ранним зимним закатом над Ак-Урманом.
В первый свой выходной, напарившись с Бибинур в её баньке и напившись травяного отвара, засела Фарида за письма. Решила написать всем: и бабушке, и Марьям, и Каюму. Бабушке написала всё как есть, просила её не скучать, заверила, что всё хорошо, передала многочисленные поклоны в Чабаш. Долго и безрезультатно просидела над белым листком для письма Каюму. Мысли не связывались в разумное повествование. О чём писать? Зачем уехала из Казани, переведясь на заочное отделение? Чего ищет в новых местах? Писать неправду не хотелось, а правда требовала рассказа о любимом мужчине. Ей пронзительно ясно представилось, как легко написала бы она Каюму, останься он просто земляком и соседом. Она всё острее понимала нелепость появления сельсоветской печати  в собственном паспорте. Понимала, в каком положении оказался добрый и наивный Каюм. С беспощадной ясностью для себя осознала нелепость практически фиктивного брака и отложила затею с письмом своему призрачному мужу. Зато сложилось весёлое, чуть вздорное письмо девчатам в университет, адресованное Марьям. Она заверила подруг, что ей нравится быть учительницей, стоять у стола и смотреть в лица сельских ребятишек. Есть среди них смешные и очень милые мордашки.
Так прошёл вечер.
Ночью приснился странный сон: с казанской пристани собирается отчалить «Пионер Прикамья». Виолетт в форме речника вытаскивает из воды тяжеленный якорь, упираясь ногами в корабельную чушку палубы. Толстая погромыхивающая цепь вырывается из его рук. Якорь, подняв фонтан воды, снова падает в воду. С пристани за действиями Виолетта наблюдает Каюм. «Откуда он взялся? – подумала Фарида. – И так странно одет: к форменным солдатским брюкам совсем не идёт пёстрая домашняя рубашка. Каюм  сиротливо потолокся на пристани, оглядываясь по сторонам, словно ища кого-то, потом развернулся и ушёл. Уже во сне Фарида пыталась понять, видел ли он её, искал ли её. Но тут на пристань примчался Галим, взмыленный от бега, запыхавшийся, и крикнул ей: «Что ты здесь делаешь? Идём в спортзал, тебя ждут на волейбол. Игра!» Он грубо схватил её за руку и поволок по крутому подъёму пристани.
– Кызым*, ты нынче ночью плохо спала, сказала ей утром хозяйка. – Что случилось?
Они сидели за утренним чаем. Воздух кухни был насыщен вкусным мясным ароматом беляшей.
– Как вы узнали? Значит, тоже не спали? – удивилась Фарида. – О чём вы думаете по ночам?
– О прожитой жизни, доченька, – философски ответила хозяйка, закладывая свежую заварку в фарфоровый чайник.
– Расскажите!
– А её и не было, жизни-то. Одна тяжёлая работа в колхозе да годы с нелюбимым. Это пострашней всего, Фарида. Каждая ночь как пытка, а день – каторга. Скоро после свадьбы отвернулась я к стенке, когда он начал приставать ко мне со своей нуждой. Окликнул раз, другой, я притворилась, будто сплю. Слышу, встал. Вышел среди ночи зачем-то в сени, скоро вернулся. Да вдруг я подпрыгнула в постели, так меня обожгло. Он, оказывается, за вожжами ходил. За свою нелюбовь бита была часто, кости до сих пор болят.
Помолчала немного, бессмысленно теребя угол скатёрки. Потом, словно опомнившись, досказала:
– Одно ему прощение – погиб на войне. Нет, не радовалась я похоронке – просто простила за всё. Сейчас уже, как брата, поминаю в молитвах.
Тёплое воспоминание шевельнулось в сердце девушки: Виолетт, его набеги в общежитие, письма, его беседы, когда он пытался убедить её в безгреховности брака разноверцев. Мысленно ощутила его сильную руку, чуть припахивающую папиросным дымом. С благодарностью вспомнила его мужскую сдержанность. И так незамедлительно захотелось увидеть его, услышать спокойный низкий голос. Заглянуть в добрые, любящие глаза… И будто спасаясь от этой напасти, побежала на «чистую» половину избы, села за стопку тетрадей. Это были сочинения, заданные ею восьмиклассникам. Постепенно остывая от наваждения, она вникала в разнопочерковые размышления ребят. Её удивила одна из мальчишеских работ. «Я люблю девочку, имя её не скажу, – начала она читать наивную исповедь. – Когда просыпаюсь, начинаю придумывать добрые дела на день, но не только для этой девочки, а для мамы и моей сестрёнки, для моих друзей. Когда я не любил, не задумывался о доброте. Просто жил и жил. Теперь мне стало интереснее жить. Хочется совершать подвиги. Жаль, что на всё не хватает времени. Скорее бы стать совсем взрослым. Мне и для Вас, Фарида Масудовна, хочется сделать что-нибудь очень-очень хорошее, но я ещё не придумал, что».
Фарида прочитала сочинение во второй раз, вспомнив озорные глаза и коротко постриженный затылок автора. «Сколько же лет теперешним восьмиклассникам? – подумала она. – Получается, около пятнадцати. Да, и ты, мальчик, убеждаешь меня, что главное в жизни – любовь. Что же мне делать?»
Недели через две пришло письмо из Чабаша, написанное незнакомым почерком. Трафаретно откланявшись от имени бабушки, писавший сообщал деревенские новости. Потом шла череда вопросов к ней, Фариде. Почему она ничего не пишет Каюму? Разве так помогают близкому человеку служить? А муж её служит исправно, командир доволен им, обещал отпуск весной. Фарида читала письмо и не знала, что ответить на все эти вопросы.
Какая она жена? Две ночи после  росписи в сельсовете прошли в разговорах. И теперь она даже не может вспомнить, о чём.
Чего она ищет здесь? Зачем лукавить с собой – здесь она пытается забыть своего возлюбленного. Но пока всё получается наоборот: здесь особенно остро ощутилась ненужность в её жизни Каюма. Зато всё чаще вспоминается камский пароход и его старпом. Она физически наслаждалась токами, бунтующими в её молодом теле. Но иногда, словно удар далёкого колокола, в голове гудел вопрос: её будущее – с кем оно? И мысли Фариды, покружив в событиях последних месяцев, снова летели к руслу Камы и в её незабываемое пионерское лето на Урале. Сверлила голову мысль: напрасно послушалась бабушку. Каким прямым  и радостным был бы её путь из прошедшего лета к этой зиме. Она в Казани, где еженедельно, вплоть до ледостава, встречает и провожает своего речника.
– Что пишет бабушка? – прервала ход её мыслей хозяйка.
– У неё пока всё хорошо.
– А у кого плохо? – полушутя прицепилась Бибинур.
– Кажется, у меня. Вот послушайте. Меня полюбил русский мужчина, очень хороший человек. Звал замуж, а бабушка против. Но я не могу его забыть и не могу обидеть мою бабушку. Как бы вы поступили, будь  молодой?
– Ты разве не поняла меня? Я за то, чтобы жить в любви. Это главное. Остальное приложится.
– А судьба?
– Нет человека без судьбы, – категорично и твёрдо, с полной верой в сказанное отрезала женщина.

Фарида, стараясь избавиться от мучивших её вопросов, проводила всё время в школе. Полюбила уходить с молодыми коллегами в ближайшую лесополосу на лыжах или встречаться с ними по вечерам в спортивном зале. Особенно нравилось, чуть остыв от прыжков перед волейбольной сеткой, вывалиться в толпе товарищей из школы на улицу, окунуться в пронизанный серебром морозный воздух. Сначала провожали тех, кто жил на дальних улицах. То и дело деревня оглашалась молодым смехом. Компания постепенно редела. Последней провожаемой нередко бывала и Фарида. Парни весело прощались, желали спокойной ночи.
Она с удовольствием выпивала чашку чая и сладко засыпала.
«Главное – не думать ни о ком», – приказывала себе.
В один из вечеров, чуть задержавшись, Галим резко схватил её за запястье:
– К тебе никто из парней не цепляется? Ты скажи, если что.
Ноздри его породистого носа расширились, что-то звериное промелькнуло в выражении лица. С этого вечера она старалась не оставаться наедине с физруком. Но Галим и в школе не упускал случая персонально пригласить её на обед в столовую или на лыжную прогулку.
Молодёжь засобиралась на выходные в Тольятти. Галим спросил, едет ли она.
– Я читала объявление в учительской, – ровно и спокойно поблагодарила его за напоминание.

Замужество казанской студентки не могло быть секретом для небольшого коллектива школы. Оформление на работу и прописка через сельсовет вынудили Фариду дважды оставить паспорт в чужих руках. Бухгалтерия поспешила с налогом на бездетность.
На случай притязаний Галима это обстоятельство, по мнению Фариды, было бы для неё весомым защитным аргументом. Но пока на открытое ухаживание или приставание физрук не решался.
Приближалась ураза. Фариде захотелось помочь хозяйке прибраться в доме. Она налила из чугунка горячей воды, помыла полы в холодных сенцах и тщательно очистила скребком от снега крыльцо. Наутро обнаружила во всём теле жар и ломоту. Слабость не давала возможности встать, кружилась голова.
Рано утром побежала Бибинур в школу известить о случившемся, вызвала деревенского фельдшера и приступила к врачеванию своими способами. Отпаивала квартирантку горячим молоком с мёдом и травяными отварами, насыпала в шерстяные носки сухой горчицы и натянула их на ноги больной. Фельдшер одобрил эти доморощенные методы, но, послушав больную старым, видавшим виды стетоскопом, выписал два рецепта. Наказал пить лекарство по схеме. Хозяйка обещала сбегать в аптеку:
– Одна нога здесь, другая – там, – сказала она по-татарски расхожую российскую присказку
После обеда на крыльце раздался топот ног. Кто-то стряхивал снег с валенок. Дверь отворилась, и хозяйка приветливо заговорила:
– Заходите, заходите. Вот молодцы! Нельзя больного товарища бросать.
Фарида, лёжа в постели, пыталась понять, кто же раздевается, пока не услышала голоса Галима и Альбины, математички.
– Привет, болящая, – подошла к постели коллега, слегка прикоснулась к Фариде холодной с мороза щекой. Галим протянул  руку, и она вынужденно слегка пожала её. Холодная рука и неприязнь к физруку заставили Фариду поёжиться. Между тем вскипел самовар. Альбина по-хозяйски колола сахар щипчиками, разливала чай, не преставая говорить:
– И поболеть надо – не всё работать. Шпарила сегодня геометрию вместо твоих уроков.
– В школе заметно, что тебя нет, – вмешался в разговор Галим.
– Особенно в спортзале, где вы целый день проводите уроки, – подколола его больная.
– Да после твоего урока восьмиклассники приходят ко мне, – оправдывался Галим. – От ребят слышал – навестить собираются.
– Ничего страшного со мной не случилось, обычная простуда. Не надо было беспокоиться.
– А я зацепился за Альбинку, приятно видеть тебя, Фарида, красивую и молодую.
– Да, особенно сегодня. И потом – я не считаю себя такой.
– Хватит и того, что я так считаю, – самоуверенно заявил физкультурник.
«Начинается», – мысленно прокомментировала Фарида ненужный ей комплимент. Избегая его взгляда, уставилась в противоположную стену, ждала окончания затянувшейся беседы.
После ухода визитёров хозяйка словно бы между прочим спросила:
– А этот-то чего явился? Дружишь с ним, что ли?
– Ни с кем из парней я не дружу, – в тон ей ответила девушка. – Никто его не приглашал сюда.
– И правильно. Галим этот – охальник. Жениться не женится, а клубничку собирает. Больно гордый да злой. Не любят его наши деревенские, – как отрезала Бибинур.
– Я тоже не люблю его и боюсь, – призналась Фарида, засыпая.

Ветрами и снежными метелями гуляла зима по заволжской лесостепи. Иногда, солнечными днями, словно отдыхая, дарила она чистое и холодновато спокойное тепло  зимнего солнца. Чередование домашнего уюта со свежестью прогулок по блестящим на солнце рукавам лыжни румянило щёки. Фарида полюбила целенаправленное движение: «быстро – быстрее – ещё быстрее» – мысленно диктовала она. Хорошо было бежать, подгоняя себя, слушать вжиканье простеньких школьных лыж и ловить дыханием редкие летящие в солнечном свете снежинки. Она радовалась отменной лыжне. Её отгладили на уроках физкультуры деревенские ребятишки. Они встречались с Фаридой или обгоняли её, здороваясь по второму и третьему разу, потому что не могли придумать, что можно сказать ещё учительнице, кроме «здрасьте». Её умиляла их непосредственность.

Заканчивался февраль. В воздухе ощущалась лёгкая поступь весны.
За прошедшие месяцы Фарида получила два письма от Каюма. Читала их совсем спокойно, правда, с некоторой долей стыда за своё молчание. Долго собиралась с ответом на первое послание, но когда деревенский почтальон вручил ей ещё одно солдатское  письмо, села писать ответ.
«Мы, наверное, должны простить друг друга за всё, что с нами произошло. Я тебя – за то, что добивался согласия на нашу женитьбу, ты меня – за то, что согласилась», – аккуратно вывела она то, что давно сложилось у неё в уме. – Теперь поняла, что без любви нельзя. Я к тебе хорошо относилась и в трудном для себя положении решила, что этого достаточно для замужества, но я  люблю другого человека. Он русский, старше меня. Встретилась с ним прошлым летом на Урале, когда была на педпрактике. Бабушку мою ты хорошо знаешь, понял, как и почему она хотела твоего сватовства и моего согласия».
Долго раздумывала, что ещё написать. В конце концов описала свою деревенскую жизнь, учеников. Письмо получилось длинным.
Заодно решила послать весточку и Марьям. «Здравствуй, дорогая Жали, – напомнила она общежитское прозвище подруги. Если бы ты знала, как мне не хватает тебя. В летнюю сессию мне предстоит сдать, кроме экзаменов и зачётов, кучу «хвостов». Сейчас для этого я ничего не делаю, просто много и с удовольствием работаю. Придётся штурмовать две сессии сразу. В моей жизни личной наметилось много перемен\, но об этом – потом. А сейчас обращаюсь к тебе с небольшой, но важной для меня просьбой. Не сходишь ли ты к речному вокзалу, не посмотришь ли на известный тебе «Пионер»? Но если встретишь Виолетта, ничего не говори о моей просьбе – просто гуляешь. Марьямка, милая, ничего не могу с собой поделать – так хочется увидеть его. Пиши мне скорее. Фарида».
Решила отправить письма позже, с почтамта в Тольятти, чтобы не смущать конвертами любознательную молодуху на деревенской почте.
Прошло ещё несколько дней. Растеплело окончательно, на полях появились продолговатые чёрные проталины. Гомон прилетевших птиц заполнил поднебесное пространство. Повеселело чириканье отважных воробышков, переживших зиму. Всё чаще стала появляться в сердце Фариды ничем не обоснованная надежда: бабушка, наконец-то, поймёт её, и после развода с Каюмом Фарида снова увидит своего любимого. А иногда она какой-то странной завистью завидовала себе той, до уральского лета, когда ещё не любила, а только хотела полюбить. И вместе с тем понимала, что сейчас она счастливее прежней Фариды уже самой этой любовью, памятью о ней, мечтой снова встретиться.

Давно уже улицы Казани просохли от последних весенних дождей. Дни становились по-летнему длинными. Девушки во главе с Марьям отправились к речному вокзалу – ради прогулки пешком. Подошли к окну справочного бюро, чтобы узнать, где сейчас «Пионер Прикамья».
– Куда ему деваться? На третьем причале, – буднично ответила дежурная.
– Фу, как просто! – передёрнула плечиками Марьям. – Ждёшь праздника, а тут нате – третий причал.
Девчата засмеялись.
– Ну, что? Попробуем отыскать Виолетта, девушки?
– А как? Он ведь сразу всё поймёт – не отделаешься от его вопросов, – поосторожничала Ася.
Решили навести справки у речников. Очень скоро навстречу попались трое молодых ребят в курсантской форме. На вопрос, с какого они судна, ответили:
– С «Пионера Прикамья».
– А кто у вас старпом? – поспешила с вопросом Марьям.
– Вершинин.
– А зовут-то как?
– Виолетт Константинович.
– И где он сейчас?
– Сейчас, кажется, на камбузе, проверяет загрузку продуктов для буфета.
– Спасибо, ребята, – хором пропели девушки и спешно покинули причал.
«При желании Фарида легко найдёт своего любимого», – удовлетворённо подумала Марьям.
– И зачем ей снова этот Виолетт? – запоздало прозрела Халида.
– Затем, что любовь, – мечтательно откликнулась Ася.
– А как же муж?
– Муж объелся груш, – думая о чём-то своём, отозвалась Марьям.
Вечером она изложила подробности вылазки на причал в письме к подруге.

Фарида возвращалась с уроков. Навстречу шёл, улыбаясь, деревенский почтальон, внука которого она учила. Подумала: раз  улыбается, ей письмо. Но от кого? От Марьям ещё рановато.
Но было именно так. Она взяла письмо, сказав  старику: «Рахмат», пробежала глазами прыгающий почерк казанской подруги и, не раскрывая конверта, резко свернула с деревенской дороги на просёлочную, к лесополосе. Шла, наслаждаясь солнцем и слушая своё настроение. Иногда прикрывала ресницы, чтобы остаться наедине со своей радостью.  Тёплый встречный ветерок обдувал волосы. Было предчувствие, что в письме хорошие новости. Почти сухая колея просёлка мягко стлалась под ноги. Хотелось идти и идти, но она остановилась возле старого кострища, вокруг которого квадратом были положены четыре толстых ствола. Села, вытянув ноги, распечатала конверт.
Не сдерживая улыбки, читала она послание Марьям. Скоро глаза её затуманились, строчки задрожали. Она не вытирала слёз, перечитывала письмо снова и снова, пока не почувствовала, что затекают ноги.
«Жаль, нет спичек. Как хорошо бы сейчас разжечь костерок, – подумала мечтательно. – Ничто не потеряно, всё ещё можно поправить. Ведь жизнь начинается заново с какого-то важного решения».

– И где ты так долго была? – притворно строго встретила её хозяйка. – Шурпа уже остыла, всё надо подогревать.
– Не беспокойтесь, апа, всё хорошо. Вы даже не представляете, как всё хорошо! – порывисто обняла она добрую женщину. – А есть я, и вправду, хочу. Голодная!
Они сели обедать. Мудрая Бибинур поняла: спрашивать ни  о чём не следует, надо просто сидеть и слушать. И не ошиблась. Она всматривалась в поблёскивающие глаза девушки, понимала, что в душе её – сумбур. Принято какое-то решение, многого хочется, всё – срочно, но всё – в будущем. Выслушав, произнесла свою любимую присказку:
– Нет человека без судьбы.

Новый отсчёт времени начался для Фариды с этого письма из Казани. Чувствовала, как потихоньку врачуется душа: то ли работа, занимающая большую часть времени, то ли молодые коллеги, окружающие её днём и в вечернее время, то ли явно сформировавшаяся надежда снова встретить Виолетта. А может быть, уют деревенского, почти бабушкиного, дома с его мудрой и всё понимающей хозяйкой. Или степь с её простором и солнцем. Что? – она не могла себе ответить, но начала чувствовать радость от утреннего пробуждения, от школьных звонков, звавших к действию, от прогулок, шумного волейбола, неспешного вечернего чая с хозяйкой. «Всё будет хорошо», – стало её любимой мыслью. Вспомнив слова Марьям: «Всё хорошо бывает только у дураков», однажды, помимо собственной воли, проговорила вслух:
– Ну и пусть буду дурочкой.
Это рассмешило её и окрасило остаток дня тёплым светом.
Уехала к своим родственникам Бибинур, и выходные дни решила Фарида провести в тихом одиночестве, наедине со своими мыслями. Одиночество теперь не угнетало её, а давало возможность вспоминать часы, проведённые с любимым. Но субботним вечером, уже поздно, она вздрогнула от стука в сенную дверь. Выскочила спросить, кто.
– Фарида, это я, Галим. Надо поговорить.
– Но я уже ложусь спать, Галим Ахатович, – ответила она, чувствуя неприятную дрожь в голосе и теле.
– Ты что, боишься меня? Мы же цивилизованные люди.
– Я ложусь спать. Встретимся завтра.
– Встретимся, – в тон ей ответил обескураженный посетитель. – Где и когда?
– Возле дома, в одиннадцать утра.
– Ну, спасибочко, – вызывающе произнёс ночной гость, удаляясь.
Наутро она поздно встала. Будильника в доме не было, её исправно будила Бибинур. Потянулась, полежала с закрытыми глазами, мысленно повторяя на разные лады: «Всё будет хорошо». Потом, наскоро выпив сквасившейся за ночь простокваши, облачилась в спортивный костюм. Глянув мимоходом на себя в зеркало, подумала: «Нормально, сойдёт» и вышла на крыльцо.
Галим подходил к дому с небольшим свёртком в руке. Ответив на его приветствие вежливым «Здравствуйте», она, не меняя тона, спросила:
– Что вы хотели мне сказать?
Галим протянул ей свёрток:
– Вот, тётка моя настряпала пончиков. Может быть, зайдём к самовару?
– Сочтите меня невежей, но я не могу оставаться наедине с мужчиной.
– Да, я слышал – ты замужем.
– Тем более, какие самовары, – не сдержалась от колкости Фарида.
– Что-то твоего мужа не видно и не слышно, – ответил резкостью на это гость.
– А это уж наши семейные дела. Вы-то, собственно, чего хотите от меня?
– Как все мужчины, любви и ласки. Столько месяцев ты одна, не поверю, что тебе ничего не хочется.
– Вы просто негодяй! Уходите отсюда вместе со своими пончиками! – вспыхнув, выкрикнула Фарида и бросилась бежать вдоль улицы. Галим ринулся было за ней, но вдруг резко  повернул назад.
Фарида остановилась у дома, где квартировала Альбина. Не хотелось показывать математичке, что бежала. Хотя мелкая дрожь слабила колени, попыталась успокоиться, отдышаться.
Альбина приветливо встретила нежданную гостью.
– Уехала моя апа, стало скучновато одной, – проговорила пришедшая.
– Ой,  как здорово, что ты пришла. – затараторила охочая до разговоров математичка. – А то встречаемся только в школе.
Цепким взглядом уловив волнение на лице приятельницы, спросила напрямую:
– Фарид, мне кажется, ты не в себе. Говори, что случилось.
Та не стала скрывать, какая беда пригнала её.
– Алечка, ты работаешь здесь уже два года. Значит, хорошо знаешь Галима. Что он за человек?
– Ах, малышка, попала к нему на крючок? – сочувственно покачала головой Альбина. – Разве непонятно. Ну, допустим, опыта у тебя в этом маловато, но видно же сразу, что кобель. Ты влюбилась?
– Что ты, Аля. Наоборот. Он сейчас приходил ко мне, напрашивался на чай, а моя хозяйка уехала в гости. И вчера вечером стучался – не пустила я. Гадости говорил насчёт любви и ласки.
– Вон оно что?! Это нам знакомо. Прошла я через это. Своих парней из Тальятти пришлось пригласить, только тогда отстал. А тут ты появилась, видать, переключился.
– Что же мне делать? Я назвала его негодяем.
– Только ты одна, что ли? Это девки деревенские на его диплом клюют, а мы сразу поняли, что он за птица. Не грусти, будем провожать тебя. Поговорим с ним. По натуре-то он трус.
Фарида, немного успокоенная, вернулась домой. Чистый голубой небосвод её настроения, которому она так недавно ещё радовалась, был омрачён грубостью совершенно ненужного ей, чужого мужчины. Хотелось, чтобы скорее вернулась домой Бибинур.

Вскоре появилось расписание экзаменов. Ежедневная занятость: то её классы сдавали, то она ассистировала коллегам. Это отвлекало от неприятных мыслей. Хотелось только поскорее поехать в Казань.
Пора экзаменов неожиданно стала для неё интереснейшим временем учебного года. Стало больше и делового, и дружеского общения среди молодых учителей.
Доля торжественности, отличающей экзамены от обычных уроков, вносила праздничную окраску в школьные дни. Обычно после экзамена садились учителя за обеденный стол, оживлённо обменивались впечатлениями об ответах учеников. Потом собирались в  самом уютном классе проверять письменные работы или заполнять многочисленные протоколы и ведомости по результатам экзаменов. Фарида с удовольствием вникала в практику работы, усваивала то, чего никогда не узнаешь на студенческой скамье. Вносили маленький электрический самовар после часа-двух работы, пили чай. Закончив работу, несемейные учителя переносили общение в один из домов, где квартировали кто-то из них.
После математики отправились в дом Альбины делать пельмени. Хозяин дома, глухой и необщительный старик, при появлении гостей забрался на русскую печь и не появился ни разу за весь вечер. Собралось человек пятнадцать. Открыли настежь окна в горнице, впустили душистый аромат цветущей ирги, яблонь и прочей приволжской флоры. Пришёл и Галим, который был ассистентом на экзамене у Альбины. Поздним вечером сели за стол вокруг дымящихся паром глиняных чашек с пельменями. Накладывали по аппетиту, запивали кто пивом, кто чаем – на выбор. Строили планы на лето: куда и с кем ехать, прикидывали, во сколько это обойдётся, какие брать наряды, что купить на отпускные.
Фариде нравилось, как спокойно и определённо планируют своё будущее её молодые коллеги. А как она? Насколько самостоятельна? Или всё ещё остаётся деревенской девчонкой, безденежной студенткой? На этой вечеринке впервые прояснилась мысль: хорошо, что приехала сюда. Это – школа жизни, как и встреча со старпомом.
Застолье закончилось заполночь. Из сеней шагнули в тёплую июньскую ночь. Её очарование было столь сильно, что наступила тишина, когда вышли за калитку. Разбившись на группки попутчиков, пошли по домам. Фариде – рукой подать до дома. Сказав всем «До завтра», она не спеша зашагала домой. На самом подходе к нему услышала быстрые шаги – её догонял Галим:
– Да подожди ты, Фарида, чёрт тебя возьми!
Смешно было пускаться в бега. Она остановилась.
– Почему вы ругаетесь? Полночь – время шайтанов, говорит моя бабушка. Опасно.
– Потому что не знаю, что делать. Замотался, всё время думаю о тебе, часто снишься. Раскисаю, словом.
Он подошёл вплотную, попытался обнять её. Фарида отступила назад.
– Прости за прошлый раз, – снова заговорил он. – Ну, за все банальности. Есть у меня возможность найти и ласку, и любовь в определённом смысле.
– Я рада за вас.
– Да престань ты выкать. Я не считаю себя стариком. Старше тебя всего лет на пять-шесть.
– Но я не ищу никакой любви, она у меня есть. И возраст ваш тут совершенно не при чём.
– Есть такая любовь, которая не признаёт никаких доводов. Вот ты для меня такой объект. Всё остальное – дым. Такую любовь ты понимаешь?
– Но я не виновата – не давала поводов. У меня есть любимый человек. Мы летом встретимся, и всё у нас будет хорошо. Я пойду, устала.
– Подожди! Ты не знаешь, какая ты и чего стоишь. Ты чистая, вся прозрачная, как ребёнок. Я люблю твой голос, фигуру, лицо. Глаза у тебя особенные.
Он помолчал какое-то мгновение. Потом его словно прорвало. Казалось, ему было неважно, слушает ли она его:
– Всё отшучивался перед девчатами. Охотился, словом.
Фариде показалось, что говорит он искренне, что оказалось совсем неожиданным для неё. Может быть, и вправду, таким его никто не знал. Но подумала она об этом как-то отстранённо, словно о литературном герое.
– Думаю, охота увенчается успехом, – она постаралась сказать это как можно мягче, – но добычей буду не я.
Превратить эти слова в шутку ей не удалось. Он внезапно посуровел, сжал зубы, забугрив скулы видимыми желваками:
– И такой ты можешь быть?! Посмотрим, время покажет, кто охотник, а кто – жертва.
Он резко повернулся, и, не прощаясь, двинулся в распад перекрёстка, едва освещённого тусклым деревенским фонарём.

Прошло недели три, как Фарида написала письмо Каюму, но ответа пока ещё не получила. Для неё он становился досадным воспоминанием, каким-то недоразумением. Надеясь заскочить перед сессией к бабушке хоть на сутки, она рассчитывала, если повезёт и он окажется в обещанной побывке, то и поговорить с ним о разводе.
После экзаменов сразу поехала в Тольятти, чтобы в предварительной кассе купить билет на автобус до Куйбышева, а оттуда – на поезд до Казани.
Вошла в гулкое стеклянное здание автовокзала, остановилась, разглядывая номера касс. Заодно решила на сегодня взять билет на обратную дорогу до  Ак–Урмана. Пристроилась в конце небольшой очереди, машинально разглядывала людей. И вдруг увидела парня в солдатской форме. Отметила полоску коротко подстриженного затылка под линией фуражки, коричневый, с никелированными уголками чемодан.
Парень, словно почувствовав её взгляд, резко обернулся.  Фарида остолбенела. Он скользнул по ней взглядом, отвернулся и вдруг взвинчено, как будто дёрнули его голову влево, обернулся и выступил из очереди. Изумлённая Фарида бросилась к нему.
– Каюм, дорогой, здравствуй! – она обняла его за шею, почувствовала сильный запах одеколона и тепло от солдатского кителя – на улице стояла жара. Потом взяла его, оторопелого, за руку и молча повела в сквер, в тень. Он не произнёс ни слова.
– Ты в отпуске? На сколько дней? – забрасывала  она вопросами своего мужа-бедолагу. Он только растерянно улыбался.
– Ты изменился, стал другим. Возмужал. Ну, скажи хоть что-нибудь, – тормошила она Каюма.
Наконец, он поверил в реальность происходящего, сжал её руку, словно вышел из глубокого сна:
– Всё, что ты написала в письме, серьёзно? – спросил, словно боясь получить положительный ответ.
Она поняла это по тревоге в его глазах, по растерянной улыбке.
– Мы ещё успеем поговорить об этом. Пойдём, погуляем.
Пока они шли по городу, военный патруль дважды проверил его документы и, откозыряв, возвращал – всё в порядке. Но Фариде не нравилось это, и она предложила прокатиться на туристическом судёнышке по Волге.
Он по-крестьянски деловито осматривал крепежные болты, канаты, спасательные шлюпки, перила трапов.
«Хороший, серьёзный взгляд у него, ушло то мальчишеское, немного телячье, что застряло у меня в памяти и раздражало», – про себя подумала Фарида. Они сели за столик в открытом салоне на корме. Ждали официанта.
– Как работающая интеллигенция я тебя угощаю. Смотри меню.
– Ты что? – возмутился служивый. – Я при деньгах.
– Ну, не будем спорить.
Она положила руку на его локоть, смотрела, улыбаясь, в смущённое лицо и немного растерянные глаза. Не могла отделаться от ощущения, что это её младший братишка. Каюм лишь изредка односложно отвечал на её вопросы.
– Расскажи, как служишь?
– Хорошо, если дали отпуск.
– А что ты понял из моего письма?
– Всё.
– И согласен на развод?
– Нет, так нельзя.
– А как можно? – серьёзно глянула на него Фарида.
– После никяха нельзя разводиться, – набычился Каюм.
– Ты меня любишь?
– Конечно, ты это давно знаешь.
– А ещё я знаю, что мы оба должны любить друг друга. А у меня не получается.
– Получится, когда отслужу, – заверил молодой человек.
Она улыбнулась его крестьянской обстоятельности.
– Что ты будешь делать после армии?
– Всё зависит от тебя, – упрямо продолжал свою линию Каюм.
– Нет, ты со мной не связывай никаких надежд. Ты свободен. Можешь поступать снова в университет, поехать на комсомольскую стройку или на целину. А у меня свои планы, в них тебя нет.
– Я не отпущу тебя.
Она начала понимать, насколько прочно ввёл он её в своё будущее, ей стало не по себе от этой мысли. Для себя она уже давно всё решила: надо встретиться с Виолеттом. Это сейчас главное. И Фарида, глядя в глаза парня, сказала:
– Поезжай в деревню. Расскажи обо всём родным. Моё решение о разводе окончательно.
– Значит, я тебе никто?
– Ты мой сосед, земляк и добрый знакомый.
Каюм резко поднялся, посмотрел долгим взглядом на Фариду:
– Не надо меня жалеть.
В полном молчании наблюдали они за швартовкой судёнышка. Сойдя с трапа, Каюм ускорил шаг и смешался с толпой пассажиров на пешеходном переходе.

Закатное солнце озаряло Ак-Урман. Редкие прохожие попадались Фариде навстречу. Она подумала, что этих людей, уже знакомых ей, она может не увидеть после лета. Непонятная тревога сжала сердце.

Прошёл выпускной вечер. Наступили дни трудовой практики для учеников. Вместе с биологиней занималась Фарида пришкольным участком. Работа на земле доставляла удовольствие, совсем как в детстве, когда копались с бабушкой на огороде.
В последний рабочий день, вечером, забежав в сельмаг, купила гостинцев для Бибинур, чтобы попить прощальный чаёк.
Хозяйка жарила мелкие беляши.
– Вот, возьмёшь в дорогу. А что будешь делать с зимней одеждой? – заботливо осведомилась она. – Лучше оставь здесь. Понадобится – вышлю посылкой. А если надумаешь вернуться, зачем таскать её туда-сюда.
– Хорошо. А не затруднит это вас?
– Нет-нет, – охотно откликнулась та, соскабливая тыльной стороной ножа налипшее на руки тесто. – А ты поняла, о чём я тебе толковала всю зиму? – хитровато прищурилась она.
– Да. Любовь, любовь и ещё раз любовь.
И обе рассмеялись.
Фарида вытащила из-под кровати чемодан и начала собирать вещи.
Последнюю ночь ей не спалось до самого рассвета. Мысль, как она будет искать старпома, не давала покоя. К утру разболелась голова. Выпила одну за другой две таблетки цитрамона. Наступило облегчение. Пыталась бодриться, внушала себе, что боль пройдёт. После обеда её поезд, на него уже куплены билеты. Навела крепкого чаю с мелиссой и села за стол. Вскоре пришла из магазина Бибинур с известием, что одиннадцатичасового автобуса не будет, сломался. На магазине висит объявление. Фариду охватила паника.
– Погоди, погоди, не переживай. Я сейчас сбегаю к Галиму Ахатовичу, может, подбросит тебя до вокзала на своём мотоцикле.
– Нет, не надо! – почти с испугом воскликнула девушка.
Ничего не подозревавшая о притязаниях Галима хозяйка настояла на своём.
Физкультурник согласился.
– Доволен остался Галим. Красивую девушку повезёт, – прокомментировала по-своему Бибинур. – А ты не бойся. Я накажу ему, чтобы осторожней ехал, не перевернул тебя.
«Ладно. В конце концов, что может случиться?! Он, наверно, уже забыл о нашем неприятном разговоре», – успокоила себя Фарида и занялась сборами.
Перед обедом под окном раздалось тарахтенье мотоцикла. Галим, постучав в дверь, вошёл с двумя мотошлемами на согнутом локте.
– К вашим услугам, – осклабился он, приседая на табуретку, подставленную Бибинур к порогу.
– Ты смотри, езжай осторожнее. Будешь передо мной за девку отвечать, – погрозила она пальцем. – Учти, она надежда и опора такой же вот старухи, как я. Не гони.
– Буду. Семь километров за сутки – только ёлки замелькают, – огласил он плосковатую шутку.
– Ёлки не ёлки, а к поезду довези как следует, чтобы добром вспоминала нашу деревню.
Фарида надела ветровку,  ещё раз осмотрела дорожную сумку и чемодан.
– Присядем на дорожку, – предложила Бибинур, и, сложив лодочкой ладони, начала читать молитву.
Встали, вышли во двор. Галим аккуратно уложил багаж в коляску. Прежде чем сесть на заднее сиденье за  его спиной, Фарида обняла и поцеловала женщину, которая почти год заменяла ей бабушку. Галим завертел кулаком, приводя в действие ручку газа. Мотоцикл тронулся. Последнее, что увидела уезжающая, оглянувшись, была Бибинур, промокающая глаза уголком белого головного платка. Проезжая мимо школы, Фарида помахала рукой  стайке пятиклассников, которые спешили по своим каникулярным делам. И мотоцикл, грохоча и покачиваясь, покатил по шоссейке, оставляя за собой грязно-голубой шлейф выхлопных газов.
– Обними меня подмышками, – крикнул, обернувшись, Галим. – Тебе будет удобнее.
– Мне и так удобно, спасибо, – слегка стукнувшись о его шлем своим, прокричала пассажирка.
Они катили, преодолевая упругое сопротивление прогретого полуденным солнцем воздуха. Справа мелькали жёлтые качающиеся головки подсолнуха, слева до самого горизонта, колеблясь, стлалось хлебное поле. Постепенно подсолнуховое поле сменилось глубокой, поросшей густым ивняком лощиной. Она тянулась вдоль дороги на несколько километров.
Проехали треть пути. Мотоцикл зачихал, что-то застучало в его подбрюшье. Галим, резко крутанув руль, съехал на обочину и заглушил мотор.
– Что случилось? – встревоженно спросила Фарида
– Думаю, что-то с движком, – проворчал он, не глядя на неё, и попытался ногой завести двигатель.
– Что будем делать?  – испуганно посмотрела она на водителя и поразилась выражению его глаз. Что-то колкое и отстранённое было в его взгляде.
– Подтолкни сзади, тут мы будем мешать движению, – приказал Галим.
– Какому движению? Никого ведь нет на дороге.
При этих словах он разогнулся во весь рост, бросил быстрый взгляд вокруг.
– Делай, что тебе говорят!
Первой мыслью её было – бежать. Но, подчинившись приказу, она начала толкать машину, не соображая, зачем.
– Я опаздываю к поезду! – крикнула ему в спину.
Мотоцикл, набрав скорость, легко скатился с некрутого откоса дороги к самым кустам. А Галим всё толкал и толкал свой транспорт, загоняя его в ивняк.
– Иди сюда, – проговорил он повелительно. – Иди сама, или я притащу тебя.
Фарида, будто очнувшись, побежала вверх, к дороге. Но мужчина ринулся за ней. Чувствуя, что теряет силы, она сделала три-четыре бесполезных рывка и упала, больно ударившись локтями и коленями о серую твердь насыпи. Подбежавший Галим схватил её  подмышки. Она сопротивлялась, пытаясь укусить  грязные руки, воняющие бензином, пинала его, старалась нанести удар каблуком по голеням, но удары не доходили до цели.
– Галим, что ты делаешь?!
Она взглянула сквозь пелену слёз на дорогу – ни человека, ни машины. В эту минуту ей пришла в голову мысль помолиться. Она лихорадочно пыталась вспомнить хотя бы какую-нибудь молитву из бабушкиных, но ничего не приходило на ум. Он заломил ей назад руки, и острая боль пронзила плечи.
– Помогите! Помогите! – закричала Фарида, стараясь вывернуться из железных лап физрука. Но они цепко держали её. Она вцепилась зубами в волосатое запястье, но тот даже не отдёрнул руки. Неожиданно насильник споткнулся и упал вместе с жертвой. Это помогло ей освободиться. Девушка стала карабкаться на четвереньках в сторону дороги. Но Галим обхватил её за талию и с новой силой потащил в кусты.
Как хитрый кот на какой-то миг выпускает из цепких игольчатых когтей пойманную мышь, так Галим встал на колени перед поверженной Фаридой, стараясь отдышаться, вытер сбегающий со лба пот:
– Это тебе к вопросу о добыче. Ты заставила меня так поступить. Машина в порядке. Почему не поверила, что я люблю тебя. Люблю и ненавижу. А сейчас ненавижу и хочу тебя.
– Отпусти меня. Это большой грех. Не порти мою жизнь, – кричала сквозь слёзы Фарида.
– А мою можно?! Раздевайся сама или на тебе не останется ни одной тряпки. А тебе ещё ехать к любимому мужу.
Фарида загребла обеими руками перед ветровки, пряча пуговицы.
– Ещё раз говорю: раздевайся. Ты – моя добыча! За всё надо платить – за высокомерие и гордость тоже.
Галим рванул лацканы её куртки так, что пуговицы отлетели в разные стороны, затрещала ситцевая блузка. Ещё одним рывком он сдёрнул лифчик. Она инстинктивно наложила ладони на розовые окружья сосков, уже не глядя на насильника. Сильным толчком тот откинул её на землю. Она стукнулась затылком обо что-то жёсткое. Извиваясь, ещё пыталась увернуться, но тяжёлое чужое тело навалилось на неё. Пятипалые воняющие бензином щупальца заткнули ей рот. Она задыхалась, розовые круги поплыли перед глазами. Сильные колени навалившегося мужчины раздвинули её ноги. Она ощутила чужую плоть, а через мгновение острая, ранее не испытанная боль заставила её вскрикнуть. Фарида безмолвно заплакала, перестав сопротивляться.
Галима что-то поразило в момент пронзившей её боли. Он остановил себя и вскрикнул:
– Ты будешь моей! Прости меня! Почему ты мне не сказала об этом?
Через несколько мгновений судорожные движения его качающегося тела прекратились, и вдруг поляну огласил то ли стон, то ли вопль насильника. Отяжелевшее неподъёмное тело сползло в сторону, освободив Фариде дыхание. Невероятное отвращение к нему и к себе испытала она в эти секунды. «Где же Бог, где же люди? – подумала она уже безразлично. – Почему никто не помешал этому зверю? Или это наказание мне, но за что?»
Она посмотрела в высокое небо: большое белое облако стояло над поляной, обвеваемой тёплым летним ветром.

Марьям явилась в Казань в самом конце августа. Её лето прошло на Широковской. Подруга не порадовала ни одним письмом. Войдя в вестибюль общежития, машинально подошла к почтовому стенду и пробежала глазами немногие белеющие конвертами ячейки. Её карманчик для писем был пуст.
Начавшиеся лекции закружили студентов, дни обгоняли друг друга. И вот замкнулся круг: снова осень, снова съехались девушки, но нет Фариды, и Марьям пришла мысль снова пойти в речной порт и попытаться найти там Виолетта. Может быть, он знает, где она, ведь не зря же весной подруга просила  навести о нём справки.
На следующий день она отправилась в порт и неожиданно быстро столкнулась со старпомом. Он мало изменился, разве что чуть осунулся.
– Здравствуйте, – немного смущаясь, сказала Марьям. – Вы меня помните?
– Конечно, помню, Марьям.
Он взял её руку, поцеловал кончики пальцев, что ещё больше смутило её.
– Вы как здесь оказались? Кого-нибудь встречаете?
– Я ищу Фариду.
– Я тоже, – откликнулся старпом. – Идёмте в комнату отдыха. Там до вечернего отхода никого не будет.
Они сели за один из столов.
– Угощайтесь, – сказал Виолетт, когда судовой кок поставил на стол поднос с чайными чашками, заварник и вазу с вафлями.
Виолетт Константинович сел напротив. Марьям заговорила первой:
– Фарида должна была приехать на сессию летом. Я ждала письма от неё, но не получила. Надеялись с девчонками от вас что-нибудь узнать о ней. Вы видели её?
– Не видел. Был в деканате. Мне сказали, что она должна быть в начале июля. И тогда же, в первых числах, я получил от неё письмо, отправленное из Казани.
– О чём она писала? – нетерпеливо вырвалось у визитёрши.
– Письмо личное. Но в конце его была маленькая приписка, что она обязательно найдёт меня, если я не уйду с «Пионера». И просила её пока не искать.
Он побарабанил пальцами по столешнице, грустно улыбнулся:
– Вот теперь я на этой галере добровольный гребец. Буду ждать. Очень рад тому, что она мне написала.
Они посидели ещё немного, потом дружески простились.

Долгий учительский отпуск Галим проводил дома, в Куйбышеве. Слонялся по волжскому пляжу. Глаза его, скользя по множеству женских фигур, не останавливались ни на одной из них. Всё чаще выплывало из памяти лицо Фариды, её миндалевидные тёмные глаза. Это наваждение стало преследовать Галима. «Надо что-то предпринимать, – думал он, – иначе можно сойти с ума». И к началу учебного года, бросив свои дела, поехал в Казань. «Найду её, а там…»
Продремав около суток в плацкартном вагоне, ранним утром вышел на перрон  вокзала. Шёл пешком, спрашивая дорогу до университета, вдыхая влажный осенний воздух.
Волнение охватило его перед деканатом филфака. Секретарша сказала, что методист по заочному отделению находится этажом ниже. Там подтвердили, что студентка Шарафутдинова сдала летнюю сессию.
Уныло вышел он из главного корпуса, соображая, что делать дальше. Снова вернуться в деканат и узнать, откуда она родом, или встретиться с бывшими одногруппницами исчезнувшей Фариды. Решил сначала поговорить с девушками.
По расписанию отыскал аудиторию, где они занимались. Сразу после звонка дверь распахнулась, и студентки высыпали в коридор.
– Девушки, я ищу Шарафутдинову. Кто может что-то знать о ней?
Одна из них, маленькая, худенькая, повернулась, указала рукой куда-то назад:
– Это к Марьям.
Галим в некоторй растерянности оглядывал проходящих мимо студенток.
– Марьям – это я. Вы кто?
– Мы работали вместе с Фаридой в Ак-Урмане. Я Галим. Она уехала на сессию и не вернулась. Я хотел бы разыскать её.
– Я сама хотела бы знать, где она.
Девушка, внимательно посмотрев на него, добавила:
– Может быть, она работает в своей деревне.
– А вы не скажете, откуда она?
– Из Чабаша.
И Марьям объяснила собеседнику, как доехать туда.
Прощаясь, молодой человек попросил:
– Если вы увидитесь с ней, скажите, что её разыскивает Галим.
– Ну, а если она в деревне, от меня – привет. Пусть обязательно появится.

Галим сидел в ПАЗике, который вёз его в неведомый Чабаш. «Скажу ей, что люблю. Виноват перед ней. И не потому хочу жениться, что… А люблю».
Расспрашивая встречных, отыскал избу Алии. Старуха сидела у калитки на замшелой лавочке.
Галим по-татарски поздоровался.
Приложив ладонь козырьком ко лбу, та вгляделась в подошедшего незнакомца:
– А ты кто будешь?
– Мы вместе с вашей внучкой работали в Ак-Урмане. Меня зовут Галим Ахатович.
– Работала она со многими, а приехал-то ты один, – нашлась с ответом старушка. – Зачем её ищещь? – она засуровела лицом.
Будь он ей приятелем, внучка обязательно упомянула бы его в разговорах.
– Мне надо поговорить с ней.
Алия отвела глаза:
– Кабы я сама знала, где она. Сказала, что едет в Казань, а там, кто знает…
– Извините меня, а как у неё с мужем?
– Ты и про него знаешь? В армии он пока, – проговорила она сухо, устремив недобрый взгляд на незнакомца. Потом уставилась блёклыми глазами перед собой, пошевелила батожком сухие листья на побуревшей траве.
– Жалко мне её. Я перед ней виновата. Не разрешила выйти замуж за русского. А с Каюмом ещё неизвестно как сложится. Грех я себе нажила, не замолить.
– Что же нам делать, апа?
– Если бы она хотела видеть нас, была бы здесь. А ты ступай своей дорогой.
Старуха встала, напряжённо подняла голову, и Галим на миг представил, какой будет Фарида в старости.
– Апа, если она приедет, скажите ей, что я раскаялся. Я люблю её.
– Раскаялся? Ты что, обидел её?
Но Галим уже повернулся и зашагал прочь от дома по пыльной дороге чужой деревни.
Возвращался в Казань на том же автобусе. Из головы не выходил недавний разговор с Алиёй. «Дурак я, дурак, – думал он. – Зачем поторопился?! Теперь уже ничего не вернёшь…»

Зима 2007 года