Чужое солнце

Солнце  Израиля беспощадно. Особенно на юге. Оно  бдительно встречает тебя уже на исходе ночи, в пору самого раннего рассвета, и  кажется:  светило  вовсе  не уходит в прохладные ночные дали галактики, лишь  краткое время отдыхая от своей жгучей работы  где-то совсем недалеко от Земли.  И как бы рано   ни проснулся ты, оно уже на небосводе,  уже караулит,  чтобы  обрушить на тебя горячую лавину  беспощадных лучей.  Подстерегает  хищно и вдохновенно, словно наказывает за прошлые грехи  испепеляющим жаром небес.
Только в этой стране довелось мне увидеть отсутствие собственной тени. Это был знойный полдень в Иерусалиме, когда в туристическом автобусе градусник показывал наружные + 40.  Но  взлелеянное годами  искушение побывать  на месте знаменитой  Вечери   Христа и апостолов  вытолкнуло меня на горячие камни музейного подворья. Я выпала из бесшумных дверей автобуса, которые любезно распахнул для меня шофёр, и оказалась в солнечном аду.   Плывя в потоке зыбучего воздуха среди  задыхающихся    туристов,  начала понимать: чего-то явно недостаёт этому столь солнечному дню. И,  на удивление, довольно скоро  сообразила,   что я не отбрасываю тени. Адово пекло расплавило тулью  моей дешёвенькой синтетической  шляпки,  и она однобоко обвисла на левое ухо, напоминая по консистенции  сваренную  рисовую соломку.
Солнце преследовало меня повсюду, и именно по этой причине я то и дело искала тень. Поутру, просыпаясь  в квартире своей племянницы, за десятилетие репатриации привыкшей к зною  земли праотцев, я из окна выглядывала в обустроенный, с охраняемой  автостоянкой,  просторный двор, соображая, где бы я могла посидеть по-российски на вольном воздухе, в тенёчке. Но с ранней рани пространство двора было залито ослепляющим жаром, что повергало меня в панику. Конечно, в роскошном  жилье моих родственников был мазган, как называют кондиционер израильтяне. Но я не люблю искусственный холод  воздуха, пропущенного через техническое устройство. Такой воздух напоминает мне сибирские пронзительные морозы моего байкальского детства.          
Как-то, заметив моё беспокойство,  племянница спросила:
– Что ты каждое утро с балкона высматриваешь, тётя?
– Я ищу самое дорогое для меня на сегодня,  – ответила я. – Кусочек тени.
Светлана сдержанно улыбнулась и обрадовала меня:
– Тень ты можешь найти под козырьком подъезда. Правда, из наших окон места этого  не видно.  Я  после кофе провожу тебя.
И, действительно, вездесущее и беспощадное солнце Израиля не сумело проникнуть через подъездный козырёк   дома на улице Аронсон, где я гостила.   И хотя  оно  было щедро разлито в трёх шагах от подкозырёчной скамьи, здесь всё-таки была тень.  Я сделала для себя правилом после кофе спускаться на лифте в вестибюль  первого этажа, открывать ключом дверь, ведущую из подъезда  во двор с автостоянкой, и наслаждаться утренним, относительно  прохладным воздухом.
Но однажды я замешкалась в квартире и  вышла на полчаса позже обычного. На «моей» скамье сидела рослая пожилая женщина, поразившая меня доброжелательностью тёплого   взгляда и платиновой сединой волос.  В глазах женщины не было обычного для дам житейского любопытства, они  лучились спокойствием и естеством. Волосы, собранные  на затылке в витой узел, слегка утяжеляли  голову, едва заметно оттягивая её  назад. Мы поздоровались обычным российским «доброе утро», ничуть не сомневаясь, что поймём друг друга. В многоязычном Израиле выходцы из бывшего СССР составляют самую большую группу репатриантов.
Нам не удалось избежать банальной «погодной» темы, которая, надо заметить, не раз служила добрую службу, знакомя  самых разных людей. Женщина сделала приглашающий жест, слегка похлопав ладонью по гладкой поверхности скамьи:
 – Как в России говорят, в ногах правды нет. Садитесь.
 –    Спасибо. Вы тоже любите прохладу?
 –  Прохлады требует моё здоровье, а сама я  люблю тепло, очень люблю,  – раздумчиво произнесла женщина, да так, что я почувствовала:  её последняя фраза непременно будет дополнена или  прокомментирована. И не ошиблась! Соседка по скамейке немного помолчала, как молчат размышляющие  люди, решая для себя, говорить ли дальше.   
 – Сколько лет прошло после войны,  а то, как мы тогда мёрзли,  не забывается, – проговорила она.  – Здесь, в Израиле, бывает, сижу в жару на пляже и нет-нет да вздрогну. Тепло всегда вызывает у меня  воспоминания о лютой стуже тех лет. Не хочу помнить, но не умею забыть,  –  она глянула на меня, надеясь найти то ли понимание, то ли удивление. Я улыбнулась в ответ,  стараясь понять услышанный парадокс: палящее солнце, зной и не поддающийся забвению холод.  Мы помолчали. А минуту спустя,  женщина глянула на часы,  сказав при этом: «Простите, ухожу пить лекарство». Она поднялась, кивнула мне и стала удаляться  солнечным двором к соседнему подъезду.
Я не могла не рассказать своей племяннице о краткой беседе на скамейке.  Выслушав  меня, Светлана отозвалась:
– Тебе как писательнице здорово повезло. Это моя подопечная, Вера Марковна Херсонская. Человек необычной судьбы. Я – её метапелет, то есть ухаживаю за ней по линии социальной службы Израиля. Ну, словом, по-российски это означает соцработник. 
– А в чём необычность её жизни? Ты меня интригуешь.
– Пересказывать долго. По приезде ты  говорила, что хочешь найти материал для своих рассказов о жизни бывших советских. Интереснее не найдёшь, поверь мне. А я помогу тебе.
– Как?    
– Очень просто, – ответила Светлана. – Попрошу Верочку рассказать тебе всё то, что мне рассказывала.  Веришь ли: слушаю её во время  работы и думаю: такое не выдумать, не сочинить. Такое можно только пережить. 

Надо ли говорить, что я была сильно заинтригована.  В течение дня не раз вспоминала те немногие фразы, которые слышала от незнакомки,  старалась представить её молодой. Ведь со времени окончания войны прошло шестьдесят пять лет, значит,  ей за девяносто. Вспомнилось прочитанное когда-то: люди, много пережившие, становятся  красивыми своей мудростью и силой духа. Среди них немало долгожителей, как Вадим Козин, Георгий Жжёнов, Татьяна Окуневская…. Значит, Вера Марковна из  их числа.
Я ждала наступления утра.  Оно пришло таким же знойным, как во все дни моего пребывания в Беер-Шева, но я уже почти не замечала этого. На скамье под козырьком пока никого не было, и я попыталась обдумать  предстоящую  беседу.  Спустя какое-то время та, кого я с нетерпением ожидала, появилась на ступеньках своего подъезда и  дружески помахала мне рукой.
– Доброе утро, Вера Марковна, – выпалила я, поднявшись ей навстречу.
– Доброго дня, дорогая, – чуть удивившись моей осведомлённости, приподняла брови  вчерашняя собеседница.  –  Вы уже знаете моё имя. Позвольте узнать и ваше.
Я протянула ей руку, назвала себя.
– Рассказывайте, как вы узнали обо мне, – по-доброму повелительно сказала женщина, привычно усаживаясь на скамью. –  Я ещё вчера должна была спросить, у кого вы отдыхаете, кто вы и откуда.
– Я тётя Светланы К., вашей помощницы. Приехала из Пензы увидеть её семью. Правда, последний раз видела  Свету ещё в Сибири  пятилетним ребёнком. Оказывается, за эти полвека в нашем роду поднялся целый лес молодой родни. 
– Да, хорошая у неё семья. Все умеют трудиться и многого здесь добились, как вы, наверно, заметили. А Светлана  для меня не соцработник, а  скорее – приятельница и близкий человек.   
Я решила не скрывать своей корысти.   
– Мне как каждому пишущему интересно узнавать  судьбы  людей. Особенно военной поры. Слышала, что ваша  молодость была необычной.
– Может быть и так, но это только для тех, кто не видел войну.
Вера Марковна помолчала, правда, дважды за это время глянула на меня пристально и оценивающе, словно решая для себя, а стоит ли ворошить  нелёгкие воспоминания. «Стоит ли?», –  тревожно прочитала я в её глазах, но решила не сдаваться и разговорить женщину.
– Не хочется вам как-нибудь прочитать о себе рассказ? – наступала я на собеседницу. – Вот увидите, это будет очень интересно.    
– Разве это возможно? – простодушно спросила моя визави. – Обо мне пока не написал никто. Но, когда читаю книги о войне или фильмы смотрю, жалею тех, кто погибал или страдал, и таких было много, не только я.
– Вера Марковна, – взмолилась я, –  поймите, что история складывается из жизни отдельных людей. Каждый человек – это ненаписанная книга. Так дайте мне возможность  о вас написать!
– Я подумаю, – обнадёживая меня, сдержанно ответила собеседница.
 
А наши «теневые» встречи продолжились. Мало-помалу я стала замечать ненавязчивый,  скользяще-мимолётный интерес Веры Марковны  ко мне. Я делала вид, что не замечаю этого, стараясь преодолеть  естественное отчуждение, которое остаётся  меж людьми,  недавно  знакомыми. Сама стала  рассказывать о своей жизни: о ссыльной байкальской  эпопее, послевоенных барачных поселениях бывших военнопленных на Северном Урале, одним из которых был мой зять, о голодном и бесшабашном студенчестве, незабываемом Заполярье, своих зарубежных поездках. Моя единственная слушательница внимала  с видимым интересом, понемногу привыкала ко мне. Однажды   я довольно поздно проснулась после  бессонницы, как  мне показалась, беспричинной.  Проспала «теневое» время. Проснулась от звонка Светланы, которая  была уже на работе  у своей подопечной и звонила мне по её поручению.
– С тобой всё ладно? – спросила она. – Тебя потеряли. Всё, тётя, теперь уж точно: место встречи изменить нельзя.
Она хохотнула  по поводу киношного штампа, а у меня по  телу пробежала лёгкая радостная дрожь: я Вере Марковне нужна! Так началась исповедь  женщины, наречённой при рождении светлым именем Вера.

Река Ингулец была речкой её безмятежного детства. С первых тёплых дней весны и до самой осени  – всё бесконечное украинское лето – ребятня не покидала пологих  песчаных берегов.  Без устали купались, плавали наперегонки, брызгались фонтанами воды, грелись на горячем песке, возводили хрупкие сыпучие замки, ловили мелкую рыбёшку.
– А куда бежит эта речка? – поднимала на деда глаза любознательная  Верочка, держась во время прогулок за тёплую дедушкину ладонь.
–  К Днепру бежит.
– А кто он?
– Тоже река, но большая и очень длинная. В него впадает много других рек.  О Днепре  даже песни поют.

Дед Мордухай не раз говаривал, что Ингулец нигде и никогда не кончается, а бежит и бежит до самого Днепра, впадает в него и продолжается  в нём, только слегка отличаясь от днепровской воды  желтоватым оттенком.
Вдоль берегов этой речушки с давних времён селились евреи, по линии родства съезжаясь на плодородную  Днепровщину.  Постепенно  возникло их свободное поселение, одноимённое с речкой, которая  поила близлежащие поля, сады и огороды. От той безмятежной жизни остался в памяти Верочки блаженно-одурманивающий запах вёсен, когда всё цвело, а тёплый, настоянный на цветах и травах ветерок беззапретно витал повсюду, проникая и в любимый уголок сада, где жило маленькое кукольное хозяйство девочки. Потом, уже во взрослой жизни, этот аромат весны не раз снился Вере Марковне в её тревожных снах, и она, просыпаясь, понимала, что это был запах её утраченного детства и неповторимого счастья.

В Ингулеце долгое время была только одна синагога. Но постепенно число верующих стало прирастать и вновь прибывающими, и  повзрослевшими местными.   Да кроме того, само поселение строилось вдоль реки, всё больше вытягиваясь в длину. Старикам  труднее становилось поспевать на службу на другой конец села. И решено было миром строить ещё одну синагогу в самом центре. За год до первой Мировой  войны она принимала уже своих прихожан. А главным раввином в ней стал Верочкин дедушка.  К моменту рождения внучки он был в этой должности около шести лет. И подрастающая Вера стала постепенно понимать, что дед её – значительный человек в Ингулеце. Его издалека приветствуют сельчане, некоторые даже прикладываются к его руке, а дед каждому говорит хорошие слова. На этих встречах перепадало любви и маленькой спутнице раввина. Знакомые деда гладили её по голове, говоря, что она умница и красавица и растёт так быстро. Некоторые угощали её случившимися с собой сладостями, а в дни поста – хрустящими пластинами мацы.
– Они наши родные? – интересовалась она, гордясь своим дедом-красавцем с окладистой серебряной бородой и внушительной гривой волнистых  седых волос, всегда прикрытых круглым блинчиком еврейской шапочки.
– Они мои братья и сёстры перед нашим единым Богом. И твои тоже.   
– И мамины, и папины?
– Конечно, единый Бог – всем отец. Все евреи – одна семья.
Девочку радовало, что у неё, оказывается,  кроме  своей семьи, есть ещё одна большая, пусть пока и незнакомая,  семья родственников, и хотелось скорее  их узнать ближе и наиграться всласть игрушками её вероятных сверстников. Она представляла себе  многочисленных братьев и сестёр и жила каждый день ожиданием этой встречи.  Вера училась любить людей, сама не осознавая этого.

А несколько лет спустя она поняла: что-то сломалось в её  лучезарном детстве. В Ингулеце  закрыли сразу обе синагоги, а  та, в которой служил дед, была отдана под финотдел. Мрачнея лицом, Мордухай  то и дело шептался о чём-то  с матерью и отцом Верочки, редко улыбался, чего-то страшился. В их  доме появлялись незнакомые люди, которые громко говорили, требовали какие-то бумаги от деда. Этих приходов  опасались взрослые,  а детвора их боялась и спешила спрятаться. Вера, старшая из детей, незамутнённым чутьём ребёнка понимала, что это не те люди, которых дед считает братьями. 
Девятилетней девочке, её братьям и сёстрам было непонятно, почему, сами того не желая, родители вместе с дедом вяжут узлы с одеждой и готовятся покинуть  родной дом, в котором всем хватало места и было тепло и уютно. Мать плакала, оставляя на окнах дома цветы в дорогих молдаванских горшках, во дворе сиротливо горбился дворовый скарб, который всегда берегли отец и дедушка. 
– Почему мы не будем жить в нашем доме, деда? – спрашивала она.
– Такие времена настали, – отвечал потрясённый старик, прикладывая к губам указательный палец. 
–  А мы приедем снова сюда?
–  Бог даст, родная.
 
Но Бог, которому служил дед, не сумел, видимо, вернуть семью Рабиновичей  на  их уютное подворье. Никогда больше не довелось ребятишкам  бегать по его зелёной траве,  согревать босые ноги горячим береговым песком  Ингулеца, рвать тугие румяные яблоки в солнечном саду….

Наступил  1928 год. Началось жестокое гонение властей на служителей культа, независимо от их вероисповедания. Деду дали понять, что если он хочет остаться живым и не сиротить большое семейство, надо убираться из поселения, где  активно наводили  атеистические порядки новоявленные «богоборцы». Стали доходить до служителей синагог слухи о расправах над строптивыми церковниками. Раввину с трудом удалось продать, за бесценок, добротный и просторный дом, в котором много лет было хорошо его большой и дружной семье.
Поздним вечером, когда совсем стемнело, в дом пришло несколько прихожан дедовой синагоги, чтобы проститься перед изгнанием их духовника. Давний товарищ его, мельник Иаков, спросил угрюмо:
– Куда вы теперь?
– В Запорожье, – глухо отвечал дед, стоя посреди большой гостиной, заваленной  узлами. – Там есть у меня знакомые евреи, но с шестерыми детишками вряд ли удастся найти жилье. Вот это, – он указал рукой на узлы, –  только и можем взять с собой.
Верочка видела, как пришедшие на проводы мужчины полезли в карманы своих жилеток, сбрасываясь деньгами для уважаемого раввина. Дед и родители благодарили пришедших смельчаков. А на следующее утро к дому подъехал  старик Моше. Он держал лошадь, имел повозку и издавна исполнял в Ингулеце работу перевозчика и ямщика. Мать поспешно одевала  детей, отец выносил узлы, а дед, удалившись в другую комнату, гулко  читал молитву в пустеющем доме.
В этот миг Верочка вспомнила о кукле, в предотъездной суете забытой в игрушечном домике в саду. Она ринулась бегом из гостиной, быстро опустилась на колени перед фанерной разрисованной дверцей, рывком  распахнула её. Кукла ждала свою хозяйку, безмятежно улыбаясь  весёлыми голубыми глазами. Это была совсем новая игрушка, подаренная девочке в день рождения.  Красавица с фарфоровым нарумяненным лицом и золотистыми кудрями до плеч была одета в  пышное шёлковое платье.
– Сафо, мы уезжаем! – прокричала  сквозь слёзы  девочка. –  Мы больше не будем жить в нашем доме. И ты поедешь с нами!
Вера прижала к себе куклу. Стало страшно, что не будет больше у неё этого кукольного домика, а у взрослых –  их большого дома. 

Долго ехали по весенней степи, похожей на огромный цветистый платок.  Голубые поляны  убегали куда-то к горизонту, сливаясь там с небом. Ярко-оранжевые крапы диких тюльпанов расцвечивали степь огненными мазками, и казалось, что это маленькие лоскуты пламени  полощутся на тёплом ветру. Весенний травостой переливался спокойными неспешными волнами. Степь  казалась огромным вращающимся кругом под высоким небом цветущего лета.
Взрослые   шли  пешком, усадив в повозку детвору. И только ребятишки  постарше, Вера и семилетний Марк,  иногда покидали повозку, чтобы немного отдохнули ноги деда и родителей. К обеду добрались до  хутора, где жили родственники Моше. Там  переждали полуденный зной.  Возница напоил коня, бросил ему свежей степной травы, ослабил подпругу на время отдыха.
Хозяин хутора встретил гостей приветливо:  в саду под раскидистой яблоней поставил на стол студёное молоко, принёс каравай хлеба, холодного  борща и  овощей.
– Времена настали, – сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь, – гонят и гонят людей. Сколько пеших и с повозками побывало этой весной на моём хуторе, а счастливых мало видел.
Потом немного помолчал и добавил:
–  Как же они, коммунары, хотят счастливую жизнь строить? Ведь  без Бога не получится.
–  Веру в Бога убивают, а человек без веры  слаб, – отозвался на это Мордухай.
– Кого же люди будут почитать, кого убоятся? – размышлял хозяин, подкладывая ребятишкам еды. –  В чём будут опору искать?
– В плакатах и лозунгах. Слыхал про светлое будущее, которое они обещают нам?
– Слыхал, но без веры в Бога ничего не выйдет, – упрямо повторил дед.
Помолчали. Немного погодя, стали собираться снова в путь. Хозяин хутора сунул в передний угол повозки половину недоеденного каравая и овощи. Вера подумала о нём: «Наверно, он брат деда перед Богом. Жаль, что нет у него ребятишек».      
 
В розоватых тёплых сумерках они въехали на окраины Запорожья. Старый Моше остановил, наконец, свою лошадь возле нужного дома.  Дед велел всем оставаться  перед калиткой, а сам вошёл во двор. Его долго не было, и Вера обрадовалась, что, может быть, их не примут здесь, и они смогут вернуться в родной дом.  Но дед появился, и Вере стало жалко старика: таким растерянным и мрачным она никогда его  не видела. А раввин, ни на кого не глядя, сказал в темноту наступающей ночи:
– Будьте терпеливы, у нас начинается совсем другая жизнь. Будем молиться, и Бог нам поможет.

Эта «совсем другая жизнь» оказалась невиданно жестокой. Им выделили небольшой чуланчик, где можно было только ночевать. Рано утром, когда все ещё в доме спали, дед, родители и все детишки, не исключая полуторагодовалого Арончика, поднимались с пола чулана и уходили в парк. В предрассветной мгле старые деревья парка пугали Веру и Марка, казались им чудовищами с узловатыми руками и большой головой. Старшим детям было велено держать за руку младших и следить за ними целый день.
– Теперь мы все должны работать, – незнакомым, чужим голосом говорила мать.– Кто будет плохо нянчиться, не получит хлеба на обед и вечером.
И это оказалось не пустой угрозой, как убедилась позже девочка.
 
В предрассветной мгле  дед и родители садились на парковые скамейки, брали на руки детей, укрывали их взятой на случай ветошью, старались продлить детский сон. Когда рассветало, воздух постепенно согревался и наступал день, мучительный и долгий. Казалось, ему не будет конца.  Дед и отец  с рассветом уходили из парка в поисках работы. Иногда с ними отправлялась и мать, унося на руках самого маленького. Она строго наказывала  старшей дочери следить за детьми, учила, как надо отвечать, если подойдут милиционеры или кто другой: «Мама с папой пошли за булочками в лавку, скоро придут». Труднее всего было в те дни, когда оставляли в парке и непоседу Арончика. Случалось, при найме на работу хозяева говорили матери: «Какая ты работница с ребёнком, самой надо няньку». Иногда среди дня являлся в парк дед  утомлённый и взмокший от пота. Он долго приходил в себя, терпеливо молился  и понемногу успокаивался. Со временем старик начал понимать бесполезность  поисков работы для себя, всё чаще стал вслух сетовать на старость.
И так, по кругу, один день  сменялся другим, таким же безрезультатным. Прошло две недели их «парковой» жизни. Всё так же только поздно ночью могли они прошмыгнуть в тёмный  чуланчик, наконец-то, попить горячего чаю, сидя на полу тесным кружком, едва освещённым керосиновой лампой. Вера запомнила из той жизни ночные бдения деда. Старик почти не спал, много молился и сдержанно охал.
– Дедушка, мы всегда будем здесь жить?– не выдерживала она.
– Разве ты не слышишь: я беседую с Богом, прошу его помочь нам. И он обязательно поможет.
– Когда?
– Нас, просящих,  много, а Он один. Надо потерпеть, дорогая. Вот увидишь.      
И, наконец, Бог помог: отец нашёл работу. Его приняли в  государственный магазин рубщиком мяса. Это была невероятная удача, которой радовались все: и хозяева чуланчика, и дед, и родители.  А через несколько дней семья съехала в отдельный амбар без окон, который  за мясную мзду уступил отцу сторож магазина. В амбаре  был керогаз, стол и два топчана. Теперь уже всем это казалось невиданной роскошью. А ещё в амбаре водились крысы, длиннохвостые и бесстрашные. Они спокойно забирались на стол из неструганных досок,  суетливо обнюхивали пищу, неспешно  спрыгивая на пол лишь после крика перепуганных детей или от запущенного в них предмета. Только Арончик не боялся,  радостно взвизгивая при появлении крысы.  С призывным криком он сжимал и разжимал маленький пухлый кулачок, подзывая тварей к себе. Оторопело смотрела тогда Верочка на малыша, не догадываясь, что братик ещё не понимает происходящего. 
Дедушка стал главным хранителем их «амбарной» жизни. Он был и сторожем, и  поваром, и нянькой. Мать ходила по найму стирать бельё в дома нэпманов, приходила усталой, хотя не переставала радоваться  и такой работе. Постепенно отступал голод. В амбаре  появлялось если не мясо, то обрезки и кости для бульона были всегда. Самой дешёвой едой считались овощи. Их в изобилии можно было купить на ближнем рынке. А с наступлением осени Верочка и Марк пошли в школу, и дедушка взвалил на себя ещё и обязанности гувернёра. Старик провожал и встречал внуков, помогал  с выполнением домашних заданий. Не забывал читать им  по вечерам Тору.
И однажды увидел, как Верочка, оторвав глаза от страницы учебника, с испугом глянула на него. Она непроизвольно прикрыла рот ладошкой и замолчала.
– Что случилось, девочка? – заметил это старик.
– Тут написано, что Бога нет.
– А кто же есть? – внешне спокойно спросил Мордухай.
– Какой-то Сталин, ученик Ленина.
– Ну-ну, посмотрим, – ответил дедушка.
И только много позже, уже взрослой, поняла Вера, что по-другому старик не мог ей тогда ответить. Он опасался, что детская непосредственность  может привести к беде,  вызвать  «праведный» гнев у служителей новой власти.
А летом тридцатого года  пронёсся слух, что расстрелян большевиками банкир, один из богатейших людей в Запорожье. Его двухэтажный каменный дом, на который заглядывались и жители города, и приезжие, был превращён в коммуналку для бедноты. Семье Рабиновичей  из девяти человек  выделили самую большую комнату особняка. Это была  гостиная  площадью в тридцать два  метра, с высокими сводчатыми окнами, камином и грустным ангелочком в орнаменте надкаминной лепнины. Этот ангел вопрошающе смотрел, словно спрашивал, что же происходит? Верочке было жаль грустного амура. Она часто смотрела на него, уходя в школу или возвращаясь, прощалась и здоровалась с ним. Чтобы он не скучал без неё, девочка сказала ему однажды, показывая на куклу:
– Её зовут Сафо. Она будет твоей подружкой. Не грусти. 
– Благодарю Вас, – в ответ услышала девочка. – Вы так добры ко мне.


Постепенно налаживалась жизнь  большой семьи. Год за годом подрастали в ней первоклашки, и Вера охотно помогала им в учебных делах.
– Наверно, будешь учительницей, – говаривал ей дедушка.
– Пока не знаю, ещё не решила, – отвечала внучка.            
    
К шестнадцати годам Вера превратилась в стройную красавицу, на которую стали заглядываться  парни.  Она почувствовала это внимание к себе, когда пошла на рабфак.  Там образовалась дружная компания молодёжи. Они вместе ходили на танцы в фабричный клуб, вместе возвращались, встречались по выходным и праздникам. В особой моде перед войной были велосипеды. Выезжали за город всей компанией, но так повелось, что «механиками» при велосипедах постоянно были одни и те же парни, бравшие на себя эти обязанности из симпатий к определённой девушке.
А настоящая любовь пришла к  Вере перед самой войной, когда она училась  уже  в Запорожском пединституте. Дед оказался прав: с годами Вере захотелось стать учительницей и работать в школе.
 
Парнишка из Ингулеца, которого она  помнила по детским играм на речном песке, за эти годы  превратился в статного красавца  Айзика. Он закончил этой весной  Саратовское военное училище, стал танкистом. Все каникулы курсант Айзик Херсонский обычно  проводил на «малой» родине, в Ингулеце.  Туда же приехал после выпуска, чтобы  отдохнуть перед поездкой к месту будущей службы в Ярославле.
Вдоволь накупавшись в речке своего детства, отоспавшись в тишине родного дома и отдохнув от надоевших ранних побудок в училище, Айзик вместе с родителями  на недельку поехал в Запорожье погостить у родни. В этой поездке отец  предложил своему семейству навестить  досточтимого раввина. И молодой человек  пошёл в гости к землякам, не особенно думая о девочке, с которой играл когда-то. Он плохо  её помнил, но рад был увидеть раввина, которого  уважал с малых лет. 
Но встреча с Верой ошеломила младшего лейтенанта. Её ладная  высокая фигура, лёгкая  походка, спокойная улыбка сразили гостя. Случайно или намеренно он был посажен рядом с девушкой и всё время обеда ощущал тепло  вериной руки, хотя руки их ни разу не соприкоснулись. Он мельком вскидывал глаза на её профиль, близко видел нежную кожу  щеки, чуть подёрнутую едва заметным пушком, маленькое  розоватое ушко с  серёжкой, крутой завиток золотистых волос, спадающий на шею.  А заговорить за столом именно с ней молодому человеку не хватило решимости.  Он  ждал окончания ужина. Впервые его охватило  странное нетерпение, казалось, что разговоры земляков после многолетней разлуки никогда не кончатся.  Но вот, наконец,  раввин прочитал молитву, благодаря Бога за встречу с друзьями и пищу, ниспосланную им. Арончик, которому шёл уже одиннадцатый год, быстро шмыгнул в коридор коммуналки и был таков.  Марк со средним братом Изей вернулись за шашки, оставленные на подоконнике. Вера принялась носить посуду на общую кухню, и это было для молодого человека  спасением: Айзик стремительно кинулся помогать ей.
– Спасибо, я сама, – начала останавливать его Вера, но вдруг увидела в его глазах мольбу не отстранять его.
–  Я помогу тебе, – сказал Айзик, удивившись собственной смелости.   
Они молча убрали  со стола, и девушка, обернув к нему улыбающееся лицо, сказала:
–  Трудно быть старшей в семье. Всегда  помогаешь то взрослым, то младшим. Наконец-то и мне помогают.
–  Я хочу помогать тебе всегда, – неожиданно для себя выпалил он.  – Правда! Всегда и во всём!
Они молча вышли во двор, где стояла беседка ещё со времён  банкира. Прошедшие годы слегка затемнили её ажурные древесные решётки,  но этот маленький дворовый павильончик продолжал оставаться любимым местом жильцов. На счастье молодых  в беседке никого не было.
– Верочка, послушай меня, – осмелев без посторонних, заговорил Херсонский. – Я не ждал такой встречи с тобой. Ты стала настоящей красавицей.
– Я тоже рада тебя видеть. Помнишь, как мы носились по пляжу, и ты меня всегда толкал в воду, а один раз я чуть насмерть не захлебнулась.
– Я был дурак.
Он протянул ей руку,  и Вере ничего не оставалось, как только вложить свои прохладные от волнения пальцы в ладонь  Айзика.  Он гладил их и молчал. Она тоже молчала, и  тишина тёплого вечера сближала их.

Так они встретились в начале мая 41-го. Уже через неделю явились сваты.  Предложение жениха было принято и невестой, и семьёй, а вскоре  сыграли свадьбу в Ингулеце. День прибытия Айзика к месту его службы неумолимо приближался. Молодой муж отправился туда чуть раньше. Хотелось обустроиться к приезду Веры, встретить её  в Ярославле и привести   любимую если не в  квартиру, то хотя бы в отдельную комнату общежития. Айзику были приятны эти хлопоты. Будущее виделось светлым и безоблачным.               
Произошло же всё иначе.  Полк, где должен был служить  младший лейтенант Херсонский, был отправлен  на летние учения. В начале июня молодожёны встретились на ярославской  земле, и Айзик повёз свою Верочку с железнодорожного вокзала прямо в деревню, на окраине  которой раскинулся  военный лагерь полка. Начинающий семьянин снял  внаём просторную чистую избу. Она стояла на краю леса, недалеко от лагеря. Деревенская горница выходила тремя окнами на  светлую лесную поляну. Вера открывала  на ночь окна, и свежий, настоянный на травах воздух витал в их тереме, а высокие звёзды то и дело перемигивались с маленьким ночником их спальни. Оба почти не спали ночи напролёт: вспоминали детство, строили планы на будущее,  целовались. Иногда   затевали полуночный чай.
– Будущим летом поедем в отпуск в Ингулец, – сказала однажды Вера. – Так хочется снова увидеть наших.
– Будем там купаться, ходить в степь. Я соберу тебе тысячу букетов, вот увидишь.
Вера обнимала Айзика, и так они подолгу молчали, прижавшись друг к другу. Нередко рассвет застигал их за не оконченным с вечера разговором, за ласками, которым, казалось,   не будет конца.
Субботним вечером двадцать первого июня они, как обычно, засиделись допоздна. Айзик достал свой курсантский фотоальбом, рассказывал о ребятах.
– Смотри, какие парни, – с довольной улыбкой говорил он, – через десяток лет будем уже полковниками. А пока договорились ежегодно встречать рассвет на берегу Волги в день выпускного вечера.
Он продолжал листать толстые, под шагрень, листы, вглядывался вместе с Верой в лица своих друзей и однокашников.
– Смотри, вот эти трое из наших уже женаты, а этот, Степан из Кирова, даже  папаша. Мы так его и называли на последнем курсе. Очень смешной у него карапуз, – думая о чём-то своём, проговорил Айзик.  И только далеко заполночь, обнимая любимую, он шепнул ей на ухо:
– И у нас должен быть карапуз и не один.
Целуя его ладонь, она прошептала:
– Обязательно будет…

В эту ночь они проспали восход солнца. Айзик проснулся первым, привычно распахнул окно и вдруг заметил непонятное оживление на опушке леса.  Он увидел нескольких танкистов, которые бежали с чемоданами и рюкзаками на плац, что-то кричали друг другу. На плацу стояли машины для перевозки людей. В этот миг к их  избе подбежал посыльный из штаба полка и крикнул:
– Война, лейтенант! Боевая тревога! Брать самое необходимое! По машинам!   
Так закончился для Верочки и Айзика Херсонских их медовый месяц.
   
В это страшное утро Верочке вспомнилось, как незадолго до своего отъезда из Запорожья к мужу  была она на встрече с архиереем. Священнослужитель сказал тогда в своей проповеди, что год 41-й будет урожайным, но не хватит рук собрать этот урожай. А птицы железные пожрут города.
«Что это было? Пророчество, интуиция или что-то ещё?» – мучительно думала молодая женщина, трясясь в кабине одной из военных  машин, везущих полк с незавершённых  учений.   

А за сутки до начала войны молодые, будучи ещё в лагере,  получили телеграмму о приезде в Ярославль сестры Айзика с маленькой дочерью. Она ехала на недельку погостить, посмотреть старинный российский город, познакомиться ближе с невесткой. Ответили кратким текстом: «Очень рады, встретим в Ярославле». И встретили, но  это был уже второй день войны, когда Айзик спешно был мобилизован.  Растерявшаяся в таких обстоятельствах золовка, спрашивала совета, как ей теперь быть.
– Думаю, что война не продлится долго, так говорят у нас в полку, – успокаивал женщин лейтенант. – Поживите пока вместе в общежитии, а дальше посмотрите, как вам быть.
Вера с гостьей заняли освободившуюся комнату, в которой жили холостые лейтенанты.  Вечером, проводив  Айзика на фронт, стали устраиваться в новом жилище. Малышка золовки капризничала, и та никак не могла её успокоить.  Вера, чтобы угомонить девочку, сунула ей в руки свою любимую куклу:
– Вот тебе подружка, не плачь! Это Сафо, поиграй с ней.
– Она теперь будет моя?
И у взрослой Веры не хватило сил отказать ребёнку. Так любимая Сафо перешла к другой хозяйке.

Прошло уже несколько недель, а война нещадно катилась всё дальше от западной границы  вглубь страны. Стало понятно, что это будет не дело нескольких недель, как утверждали некоторые оптимисты, а долгая и изнуряющая борьба с сильным и хорошо вооружённым врагом. Шла эвакуация населения с территорий, занимаемых немцами. И из этого бесконечного людского потока нежданно появился в офицерском общежитии гарнизонного городка отец Айзика, по годам уже не подлежащий мобилизации на фронт. Он прибыл с большой бедой: в суете эвакуации потерялась его жена, мать Айзика.  А так как пунктом эвакуации  для семьи Херсонских был определён    удмуртский городок Воткинск, свёкор, сестра Айзика и её ребёнок отправились в Удмуртию.  Именно туда  могла прибыть мать в случае, если останется   жива и найдётся.
Вера промаялась ещё некоторое время в пустеющем  здании,  но уезжать не хотела, так как получила весточку от мужа, что он, возможно, прибудет на военный завод Нарофоминска,  сопровождая на ремонт  танки, повреждённые в первых боях.  Именно там при их краткой встрече Айзик  сказал  жене: «Немедленно уезжай в тыл. Немцы прут на Москву». В голосе мягкого по характеру мужа Вера впервые услышала приказные, жёсткие ноты, увидела глаза, совсем незнакомые: тревожные и злые одновременно. С большим трудом удалось достать литер для приобретения билета на поезд для Веры. Неведомым образом Айзик  добыл несколько буханок хлеба, часть которых удалось  поменять на картошку. С этим запасом еды и отправилась в эвакуацию Вера. 

Железнодорожная станция Агрыз, ещё так недавно малолюдная и тихая, теперь, с началом войны, ежедневно заполнялась людьми с оккупированных территорий. Местные жители, угрюмые и малоразговорчивые удмурты, недовольно оглядывали растерянных переселенцев-бедолаг, каждый из которых мог оказаться нежеланным квартирантом в их доме. Ведь согласия домохозяев  на их поселение   власти не спрашивали: постой эвакуированных  определялся приказом военного коменданта. 
Вера твёрдо решила сначала отыскать дом, где поселились  сестра и отец Айзика. Они отправились в этот город  двумя месяцами раньше.  Теперь и она шагала по воткинской улице, идущей прямо от вокзала, и несла на спине свои пожитки в вещевом мешке, бывшем с ними ещё на июньских учениях.  Руку оттягивал большой узел с одеждой. Там же была меховая шубка, которую купил ей муж  в качестве свадебного подарка за месяц  до войны. 
В предотъездной суете она забыла  листок с адресом своих эвакуированных родственников, и  теперь  ей   предстояло узнать его в справочном столе. Она шла, оглядывая дома, всматриваясь в лица незнакомых людей, среди которых предстояло ей жить. Купеческий в прошлом, Воткинск хранил облик российских провинциальных городков, где прочно стояли небольшие двухэтажные дома, снизу каменные, со  вторым бревенчатым  этажом.  Осенняя, ещё сухая, листва  кружила на перекрестках нешироких улиц. Было тихо и как-то глухо после Москвы, потрясённой военными событиями.   
И вдруг Верочка уловила боковым зрением яркое голубоватое пятно,  полыхнувшее  справа на уровне  глаз.  Она  быстро оглянулась на невысокое окно в первом этаже и замерла. «Не может быть! – прошептала  женщина,  –  не может быть!».  На подоконнике, украшая его и словно разглядывая прохожих, сидела безмятежная  Сафо,  не так давно подаренная Верой маленькой  племяннице. Не помня себя, Верочка забарабанила   в стекло и тут же увидела в  зеркальном квадрате лицо  встревоженной золовки. 
– Заходи, доченька, заходи,  –  встретил её на крыльце осунувшийся лицом свёкор, – в тесноте, да не в обиде.
Комната в коммуналке на втором этаже, действительно, была невелика, а  насторожённый холодноватый взгляд Добы сковывал  Веру. Эвакуационный ордер на жильё был выписан на сестру Айзика, и она считалась здесь хозяйкой. Сдержанный  тон,  которым  разговаривала новоприобретённая родственница, не располагал к тёплым отношениям.
Обилие эвакуированных в маленьком городе породило безработицу.  Первое время многие жили тем, что меняли одежду на еду. В эту голодную бездну улетела и верина шубка, которая так нравилась ей,  но поносить её так и не пришлось. Лишь изредка Вере находилась  работа, и это считалось большой удачей. 
Однажды на рынке к ней подошла женщина небольшого роста.
– Послушай, милая, не побелишь ли  потолки в моём доме? Смотрю, ты высокая, со стола дотянешься.   
– А сколько заплатите?  –  спросила Вера.
– Картошки ведро, – пообещала коротышка.
– А где ваш дом? Далеко?
– Да я на лошади с телегой здесь, не твоя нужда, довезу.
Вера согласилась. Тряско катилась повозка сначала по мощёным улицам городка, потом выехали  в поле. Впереди слева виднелся берёзовый лес в багряной листве.
– Вот там, за леском, и свернём на Даниловку,  – успокаивала возница.  – Мы привычные, так нам и кажется рукой подать.
Близкий лесок только казался таковым, а свернув с тракта, ехали ещё часа полтора. Вере стало страшно ехать так далеко от города, но она понимала, что предложенная  работа – единственная возможность заработать что-нибудь на ближайшие дни. Картошка среди эвакуированных считалась хорошей платой: на неё можно наменять немного крупы или сахара.    Когда к вечеру работа  была сделана, хозяйка насыпала в старую мешковину ведро недавно выкопанной ядрёной картошки. Начинающая подёнщица робко спросила, не собирается ли хозяйка в город завтра, на что услышала в ответ: «А вот о  дороге назад мы с тобой, голубка, не договаривались!»
Тогда прошагала Вера двадцать километров с ношей на плече. Вернулась домой глухой глубокой ночью, уже на рассвете, не чувствуя ног от усталости,  промокшая под  осенним  ночным дождём. Сбросила с онемевших плеч мешок и, не попив даже чая, упала в постель.  Тихо, чтобы не услышали Доба и свёкор, плакала в подушку, пока усталость не взяла своё.

Первая  осень в Воткинске стала  трудным испытанием для Веры. Работы по-прежнему не было.  Закончился небольшой запас денег и одежды, годной для обмена или продажи. Жить у золовки было тягостно и неуютно.  К тому же,  Вера  ничего не знала о судьбе своих родных. Все её письма  почта возвращала.  И только после случайной встречи с землячкой у Веры появилась маленькая надежда.
Было это в конце ноября, когда улицы Воткинска лежали уже в снегу и всё чаще случались нешуточные  морозы.   На одном из перекрёстков она обратила внимание на  женщину, которая тянула вязанку дров на  заиндевевших санках. Белёсые обрезки жердей, неловко связанные  ветхими узловатыми верёвками,  то и дело разваливались, и, наконец, все до единого съехали с заледеневшей санной  платформы. Вера оказалась в двух шагах от рассыпанных обрубков и машинально кинулась помогать  бедолаге. В этот момент   глаза женщин встретились, и они одновременно узнали друг друга.
– Анна Петровна, это вы?!  – кинулась Вера обнимать  соседку по коммуналке в доме банкира.  – Сейчас помогу! Не волнуйтесь!         
– Верочка, –  возбуждённо  крикнула бывшая соседка! – Детка, и ты здесь?!
– Муж на фронте,  я у его родственников,  – коротко ответила та.   –  Приехала из Ярославля. А что наши, вы их видели?
– А мы вместе уезжали на вокзал, только поезда разные. Твои на Урале, кажется, в Перми.
       
Эта встреча на промозглой улице  городка согрела её душу. Хоть какая-то радость: не попали родные  под немца.  Анна Петровна, довольная, про себя бормотала, что снова, слава Богу, есть дрова  и день-другой можно отдохнуть от леса. Женщины вместе  задвинули обрубки в пустующую стайку, где, наверное, обитали когда-то коровы и телята. Там ещё витал мирный запах  сена и навоза, но живности уже не было никакой.
– Есть у меня чай, даже не чай, а морковка сушёная. Но разве в этом дело, – приговаривала  Верина соседка.  – Хоть согреемся, не чаем, так беседой.
Она жила здесь в отдельной комнатке, бывшем чулане.  Туда из сеней вела дощатая дверь, обитая мешковиной. В углу  небольшая  буржуйка отдавала ещё теплом. С внезапной радостью и удивлением гостья увидела на кровати знакомое лоскутное покрывало, которое когда-то  шила Анна, беседуя с соседками на их общей кухне.  И это пёстрое, из ситцевых квадратиков шитво из непостижимо далёкого далека, растрогало Верочку. Послание из довоенной жизни стало  последней каплей, переполнившей  измученную душу. Молодая женщина закрыла руками лицо и вдруг нежданно для Анны  зарыдала. Не говоря ни слова, не причитая, но  пронзительно всхлипывая, с сердечной судорогой и  болью. Потом так же быстро взяла себя в руки.
– Теперь всё! – отрывисто произнесла Вера, отводя ладони от лица и резко утирая слёзы. – Что же сталось теперь с моим ангелочком?  – внезапно спросила она, резко меняя тему разговора.
– Вспоминаешь его? Даст Бог, дождётся тебя, – перекрестила  гостью Анна Петровна. – Закончится война, снова почаюем на нашей кухоньке, как бывало.
– Правда, тётя Аня? Вы верите в это?
–  А иначе нельзя, доченька.   
 
Вера вспомнила ещё раз своего ангелочка страшным для неё зимним  вечером. Ей так  хотелось, чтобы  он и теперь  охранял её. Далёкий,  и, может быть, совсем одинокий в брошенном доме, он стал  казаться Верочке её  личным ангелом-хранителем, его наивным гипсовым воплощением. Непостижимым для неё образом он стал  олицетворять того, ранее неконкретного, но доброго маленького серафима, о котором в детстве говаривал Верочке  дедушка. Но тогда она очень смутно представляла, какими бывают ангелы.  В надкаминной лепнине он казался реальным изображением какой-то лёгкости, доброты, чего-то неземного. Когда она подрастала, рядом были всегда отец, мать и дед. Они и были её защитниками. Тогда она не имела такой настоятельной нужды  в небесном покровителе,  как сейчас.
 
Среди других  учреждений культуры  в Воткинск была эвакуирована и труппа одного из  белорусских театров.  Руководство  его пыталось наладить здесь творческую жизнь труппы, проводя  встречи  актёров в госпиталях, цехах завода, в школе.
Однажды на заседание женсовета пришла симпатичная женщина с грустными глазами. Сказала, что она актриса этого театра.  Перед эвакуацией взяла на себя заботу об одинокой престарелой  коллеге, привезла её сюда. Назвала   кинофильмы, в которых та до войны снялась. Но они с мужем дважды в неделю заняты работой. Сейчас  нужна помощь женсовета, чтобы кто-то оставался с пожилой актрисой. 
Женщины охотно откликнулись на просьбу.
В один из зимних дней настала очередь  Веры подежурить в общежитии актёров.  В  вечерних сумерках шла она, отыскивая нужный адрес. Дом оказался почти на окраине, в глухом переулке. На стук открыла знакомая  актриса, довольно нарядно, уже по-концертному, одетая.  Муж поторапливал говорливую супругу, которая скороговоркой  перечисляла, чем кормить подопечную, что поесть самой, как провести вечерние процедуры. Быстрые изящные жесты хозяйки завораживали Верочку. Чтобы  скоротать вечер, она попросила  женщину рассказать о себе, о ролях в театре и кино.   
– Да какое значение, детка, имеет это всё теперь?! –  драматично воскликнула женщина. Она Она
– Неужели будем молчать весь вечер? – не растерялась Вера.  – Я впервые вижу так близко артистку, которая снималась в кино.
– И в самом деле, детка, какого чёрта мы будем молчать! – совсем уже по-другому,  молодо и озорно воскликнула больная. –   Давай поговорим за жизнь, как говорят у нас в Одессе. Да-да, я там родилась.   
И помощнице показалось, что в глубине души старая актриса была рада так неожиданно получить благодарного слушателя. Вечер пролетел  быстро. Это был  сплошной монолог, приправленный острыми словечками, анекдотами и стихотворными цитатами.  Словом, театр одного актёра и единственного слушателя. Вере показалось, что она и в самом деле побывала в театре.
 
Ближе к полночи вернулись друзья старой актрисы. Вера засобиралась домой,  мужчина    проводил её  до ворот. Стояла глухая ночь, и Вере показалось, что это даже хорошо – на улицах, скорее всего, уже ни души. Она почти пробежала тёмный закоулок, когда услышала скрип то ли калитки, то ли снега под ногами грузного человека. И внезапно  перед ней вырос верзила, одетый в расстёгнутый овчинный полушубок. Первая мысль её была, почему он не на фронте?! Она метнулась в сторону от тропинки и тут же провалилась по колено в снег. Это была  досадная  ошибка: пока  вытаскивала одну ногу, вторая увязала в сыпучем снежном крошеве. В этот миг верзила  схватил  её за руку, резко  рванул из сугроба, так что она оказалась перед его лицом.  С ужасом учуяла она  сивушный запах,  стала вырываться из сильных лап негодяя.  И тут вспомнила своего ангела и прошептала: «Спаси меня, маленький, спаси!»
Почему она призвала не Бога, а именно его, Вера не могла объяснить. Может быть, потому, что он, этот серафим, сам был маленький, не такой мудрый, как господь Бог.  В какую-то секунду   насильник по-пьяному зыбко пошатнулся и, падая, выпустил руку Веры. Она бросилась бежать, слышала, что он за ней гонится.  Но через несколько мгновений она была уже на главной улице, где горели, хоть и неяркие, фонари.  Погоня прекратилась, а Вера из последних сил бежала, пока не поняла, что она уже у своего дома. Засыпала она, на удивление, спокойно, с привкусом счастья и маленькой победы, в полной уверенности, что она теперь не одна.
         
В случайных  заработках и  полуголодном существовании  проходила первая военная зима. К сорок второму году врагу удалось занять большую часть юго-западной территории страны, почти пробиться  к Волге и стать под Москвой. С замиранием сердца Вера протягивала руку к деревянному пожухлому ящику для почты. Каждая бумага могла стать печальным извещением, но Бог миловал ... Приходили треугольнички с чётким почерком Айзика, которые  она лихорадочно разворачивала и непременно плакала уже от одной радости  их вскрывать:  раз письмо, значит, жив.

Близилась весна. Стало легче дышать: с каждым днём отступали морозы, добивавшие полуголодных людей. Появился спрос на физическую силу: надо копать огороды. Эвакуированные принялись возделывать за городом ранее нетронутые земли. Всем было ясно: война скоро не кончится. Зимовать, видимо, придётся в Удмуртии. Заложили огород и Вера со свёкром. Самым дорогим товаром весной оказалась семенная картошка. За три дня работы на чужом огороде Вера и старик получили  два ведра картофеля, пригодного к посадке.
В семье  Херсонских всё оставалось без перемен.  Отец по старости не мог найти работу. Вера перебивалась случайными заработками. Так и не объявилась свекровь.
   
В июле того же года, когда  немцы отчаянно рвались к Сталинграду, неожиданно пришло  письмо от Айзика. Он по каким-то своим каналам разыскал временное местонахождение матери. Однако танкиста не могли отпустить по личным делам в такое горячее время. Из этого письма Херсонские узнали, что эвакопункт для тех, кто остался без крова или потерялся в военной сумятице, находится на волжской пристани Быковы Хутора. Плыть туда предстояло по Каме почти сутки, а дальше по Волге, в небе над которой уже хозяйничали немецкие штурмовики.
Собрались все вместе и  стали решать, кто отправится  в рискованное путешествие.
– Я, конечно,  люблю маму, – заговорила первой золовка.  – Но если со мной что-нибудь случится, мой ребёнок останется сиротой. Кому из вас он будет нужен?
Вера промолчала, боялась что-нибудь сказать не так. Свёкор согласно покачал головой. Наступила минута тишины, которая всем показалась слишком долгой. Старик виновато смотрел на женщин, и те понимали, что он болен и стар, что совсем ослаб за минувшую зиму. Порешили, что искать мать и привезти её в Воткинск должна Вера.
Несколько дней потратила она на получение пропуска для  поездки. Заготовила себе нательный пояс, куда зашила немного денег.
Под палящим июльским солнцем Вера сидела на палубе маленького речного судёнышка. Плыть предстояло по Каме до первой волжской пристани. Вера прислонилась к лееру справа и, жмурясь, глядела до рези в глазах на солнечные блики на воде.  Она вспомнила летние дни своего детства. Так же блестела и серебрилась на солнце вода Ингулеца, уносясь в неведомые дали. Так же грело  солнце. Но не было войны…
Она не заметила, как впала в дрёму, ей даже приснился короткий  красочный сон, смысла которого не поняла. Осталось в сознании что-то оранжевое, перечёркнутое  чёрными косыми полосами.
Проснулась с ощущением неуюта.  На неё в упор смотрел матрос, Вера уловила в его взгляде мужское любопытство. 
– Так хорошо вы спали, я залюбовался, – заговорил парень. 
–  Устала на солнце, а внизу забито, теснота.
– Куда плывёте, если не секрет?  – не отставал матрос.
– На Волгу мне надо, на Быковы Хутора.
– Отважная вы, однако, – сказал матрос. И чуть тише добавил:
– Разве не знаете, что Волгу бомбят, немцы прут на Сталинград. 
.
В утренней мгле судёнышко пристало к последней камской пристани. Речник помогал сходящим с трапа, протягивал руку то детям, то старикам, иногда ловко подкидывал багаж пассажиров на край причала. На прощание дружески пожал верину руку, ласково глянул на неё и сказал: «Желаю удачи! Не попадите под бомбёжку!»

В здании речного вокзальчика  в ожидании своего рейса толпились люди.  Только часа через два Вере удалось достать билет на теплоход «Александр Невский». Он должен был прибыть  на Быковы Хутора через сутки. Никто не знал, что началось массированное наступление немцев на Сталинград, что авиации врага был отдан приказ бомбить  все суда в акватории Волги и близлежащие населённые пункты.
Настоящий ад пришлось пережить пассажирам теплохода уже ночью.
Тем же курсом по Волге шли  нефтеналивные танкеры, за которыми немцы устроили с самолётов настоящую охоту. Бомбы падали со свистом вниз, и тут же в воздух  вздымались тонны горящей, перемешанной с горючим, воды. Вера впервые видела, что река может гореть. Широкая, полноводная, она превратилась в яростный поток огня, подобно потоку магмы из вулкана. Капитан судна был на верхней палубе, когда одна из бомб угодила в теплоход.  Грохот взрыва и треск разламывающегося  судна оглушил всех, кто не погиб. Оказалось, судно треснуло пополам, но опытный капитан сумел подтащить к берегу носовую часть корабля.
– Ты умеешь плавать?! Надо прыгать! Сейчас немец сделает круг и будет снова нас бомбить! Прыгай, – и Вера ощутила сильный толчок в спину. Это падение в воду спасло ей жизнь, но  она получила сильную контузию и могла только видеть  происходящее, ничего не слыша, как в немом кино.  Всё в крови, в нефти и в огне.  Она схватилась за какой-то громоздкий деревянный ящик, который сам собой оттолкнулся от киля теплохода и медленно, словно недоумевая, поплыл к берегу. Женщина держалась за его острый занозистый угол, пока не почувствовала ногами речное дно. Через какое-то время на сыром прибрежном песке появилась военная скорая помощь. Тяжелораненых  вталкивали в машину, но всех забрать не смогли. Вера понимала по убегающим вдоль берега людям, что где-то есть спасение: в прибрежных зарослях, на хуторах или в отрогах Жигулей. Те, кто оставался ещё на берегу, вдруг, как по команде, задрали вверх голову. Она тоже обратила глаза в чёрное небо. Ещё один немецкий самолёт заходил  для бомбёжки погибшего судна и растерянных людей. Он летел над берегом так низко, что Вера увидела в освещённой кабине чёрную  оправу очков лётчика и оскал красивых ровных зубов.  Кто-то из знающих местных кричал: «Уходите дальше по берегу! Там камыши!» В это время подоспела ещё одна машина, на которой уцелевшие пассажиры теплохода были доставлены на школьный двор Быковых Хуторов. Когда рассвело, появились местные власти, без лишней проволочки выдали спасшимся справки, что они пассажиры с разбитого теплохода. Вере сказали,  что эвакопункт, где  была  свекровь, за сутки до этого был переведён из Хуторов в безопасное место, но точного адреса не могли назвать. К вечеру  подошёл старенький речной пароход, забрал всех пассажиров, потерпевших бедствие, и благополучно  доставил в Саратов.  Правда, шли до него долго, потому что плыли только  днём,  когда меньше бомбили, а ночью отстаивались в камышах.
Вера вернулась в Воткинск ни с чем. А две недели спустя добралась до Воткинска и свекровь.  Обливаясь слезами, она обнимала постаревшего и слегка потерявшего рассудок мужа, дочь Добу, подросшую за год внучку и свою отважную невестку.

Казалось, счастье возвращается к Херсонским. Месяц спустя, в пору раннего осеннего рассвета, когда все ещё спали, Вера услышала быстрые шаги на лестнице, ведущей на второй этаж.  Она сразу узнала поступь своего лейтенанта, его стремительную походку с привычкой твёрдо опираться при ходьбе сначала на пятку. Ни секунды не сомневаясь, подбежала к входной двери, рванула её на себя и оказалась в его сильных и тёплых объятиях. Ночь этой встречи она никогда не смогла и не хотела забыть. Оба знали, что она у них единственная: завтра разлука, неизвестно, на сколько. Когда они остались одни, Айзик резко сменил и тон, и тему разговора.
– Верочка, моя милая, плохие  новости. Наших троих из выпуска уже нет. Погибли холостыми, и никого после себя не оставили, – он глянул на неё коротко, решительно. – Хочу, чтобы от меня, вернее, от нас с тобой жили на земле дети.
– Ты меня пугаешь, Айзик. Почему ты должен  погибнуть?!
– Не должен, но могу. Я не ищу смерти, как ты понимаешь, но война не выбирает…  Ты ничего не бойся, милая, посмотри, в каждой семье дети.
Она открыла рот, чтобы повторить своё прежнее «не время», «после войны», «я боюсь», но он уже властно обнажал её похудевшее, но родное тело, сбрасывал всё, что мешало  целовать его. Ладони Айзика, успевшие на фронте загрубеть, сжимали грудь жены,  открывая  только упругие соски  для поцелуев.  Он знал её «слабые» места и трогал горячими губами то пунцовые мягкие мочки ушей   вместе  с сережками, которые ещё так недавно, на сватовство, подарил, то сгиб руки на локте, где всегда пульсировала а голубая венка. А Вера впервые всей полнотой  женской натуры почувствовала его молодое и отчаянное неистовство, и небывалое желание вобрать в себя всё его жаждущее и горячее существо  безотчётно охватило её. В эту ночь впервые она совсем по-новому узнала истинно глубокое,  предназначенное самой природой,  женское блаженство.
.
На следующий день он уехал. Как оказалось –  навсегда. Айзик Херсонский погиб через полгода во время танковой атаки. Его дочь Нина, рождённая уже без отца, стала единственным ребёнком Веры Марковны. В пору моего знакомства с  героиней  этой повести они вместе проживали в квартире, предоставленной им властями Израиля.  Внук Веры пошел в деда и характером, и внешностью.

Наступила ещё одна зима. Она обещала быть  суровее  прошедшей. По приметам местных старожилов  морозы не отпустят до самой весны. И, действительно,  день ото дня становилось всё холоднее. На отопление жилища уходило гораздо больше дров, чем привычно рассчитывали люди.   
В семье Херсонских дрова  закончились после Рождества, во время  лютых морозов. Достать их можно было только одним невероятно трудным способом. Чтобы получить  право на кубометр сырой, с корня, древесины и не бесплатно,  а по госцене, надо было без всякой оплаты за труд поставить лесхозу десять «кубиков». Бедолаги, неосторожно истопившие свой запас, шли  в лес, где лесник вёл их на делянку, объяснял, как спилить и правильно, без увечья для неопытных лесорубов, свалить дерево, очистить его от веток, распилить ствол на двухметровые  отрезки.  Проваливаясь в иглистом сыпучем снегу, начинали выкладывать основание куба. Потом, ряд за рядом, наращивали его высоту до двух метром. За  короткий зимний день надо было поставить пять таких кладок. Редко кому это удавалось сделать за один день.
Подались  в лес и Херсонские. Отправились на делянку втроём: Вера, золовка и мать Айзика. Старик оставался с внучкой, тяжело переживая свою неспособность  помочь женщинам.
Больше всего боялись за Веру, которая ждала первенца. Ей определили работу, которая считалась на лесоповале легче других: рубить сучья с уже поваленного ствола. Самой трудной работой было завершение «кубика», когда на двухметровую высоту надо  забросить  последние  обрезки.
– Мне не рожать, девушки, я и буду ставить «горку», – находила в себе силы шутить свекровь. И, действительно, она умела ловко закинуть стылую балясину на самый верх куба. Мать жила на одном, только ей ведомом, втором дыхании, которое открылось после воссоединения с семьёй.
Право на заветный следующий «кубик» с трудом удавалось им получить только дня через два-три. Продрогшие в лесу, приходили они в стылую комнату, где было чуть теплее, чем на улице. Выручал старенький керогаз на общей кухне: чай согревал измождённых горе-дровосеков. Не раздеваясь, ложились в холодную постель, долго не засыпали под стылым одеялом. С этой зимы в памяти Веры осталось ощущение, что стволы деревьев зимой звенят. Позже, в Израиле, куда переехала Вера,  снился ей этот звон в самые жаркие южные ночи.
На помощь Херсонским совсем неожиданно пришла Зайтуна. Она жила на нижнем этаже их дома и первой  из соседей признала эвакуированных. Стала здороваться, иногда останавливалась спросить, как  живётся. В один из татарских праздников принесла  ещё горячей выпечки. 
– Татарские пончики это, перемяч называются, – пояснила она, – Аллах велит делиться с ближним. А вы живёте надо мной, общий у нас  пол-потолок, – шутя соединила она два русских слова. 
Зайтуна очень скоро поняла  нынешнюю беду соседей и позвала Веру к себе.
– Вижу, дрова у вас кончились. По такому морозу в лес ходите. Здоровье потеряете. Пойдём заглянем в мой дровяник. Может, что и найдётся.
Соседка привычным движением открыла в вечерней темноте сарай, довольно объёмистый и добротный, зашла в него и нащупала свечной огарок. Словно проявляясь на фотобумаге, перед женщинами постепенно, по мере  возгорания маленького пламени, обозначились  три поленницы дров: справа и слева и самая большая  вдоль задней стены сарая.  Хозяйка указала на правую сторону поленницы:
– Вот эту кладку  справа  сносите завтра к себе в дровяник. Я никогда её не сжигаю за зиму, держу про запас. Сухие, хорошие, года три уже стоят. А по теплу поставите мне сюда столько же.   
– Зайтуна, дорогая, спасибо,  – только и смогла сказать Вера, поражённая добротой совсем чужого человека.
– Рахмат по-нашему, запомни, пригодится, может быть, – улыбнулась добрячка, задувая язычок  пламени.
Этот поступок сердобольной соседки выручил Херсонских. Уже в средине апреля, когда потеплело, женщины снова отправились  на делянку: надо было не только сделать запас дров для себя, но и отдавать долги. Солнце, вернувшись в зенит, скрасило тяжёлую работу долгожданной теплотой.
В этом же лесу с весны до глубокой осени собирали грибы. Их солили и сушили, приготавливаясь к ещё одной, уже третьей зиме в эвакуации. Сушили и ягоды для чая.
На третий год войны стало известно, что на Воткинском механическом заводе будет налажен выпуск «катюш». Эта  модернизация предприятия сулила  новые рабочие места:  надо было прокладывать узкоколейку по заводской  территории, переоборудовать цеха. Для строительства  узкоколейки  понадобились шпалы. Лесорубы валили деревья,  распиливали их на двухметровые обрезки и гнали по бурному лесному ручью к реке.  Женщины бригады,  в которой после родов начала работать Вера, ловили баграми, стоя в воде, эти обрезки  в самом устье потока и гнали  к барже.  Потом с баржи, уже в речном порту, древесина перегружалась в вагоны и доставлялась к заводу. Сполна пришлось тогда Вере испытать страх от водоворотов, которые закручивались стремительной скоростью  лесного потока,  норовя сбить с ног несчастных сплавщиц. Работали по колено в воде, водяных «воронках»,  и с наступлением холодов работа  продолжалась. Когда заканчивался рабочий день, женщины выбирались из стылой воды, а их тяжёлые ватные штаны покрывались толстой коркой льда.  Шурша этим панцирем, женщины плелись в шалаш, где на морозе переодевались в сухую одежду.
Здесь, на заготовках древесины для шпал,  Вера впервые познала, что такое полное безразличие. Часто ждала его и всецело отдавалась этому отупляющему состоянию. Глухо, бесчувственно, в полном безвременье. И только мысль о ребёнке выводила её из этого ступора: надо жить, надо уцелеть, надо выстоять! Позже, вспоминая  воткинские зимы, она непроизвольно ощущала холод, который зыбкой тряской пробегал у неё по спине даже в жаркие дни, каких немало в знойном Израиле.

Мысль о том, чтобы уехать на историческую родину, не приходила в голову Веры Марковны. После войны её семья  жила так же, как  и множество других на Украине. Вернувшись из Воткинска в сорок шестом, она устроилась в контору одного из запорожских заводов, где и проработала до самой пенсии, которая составила скорбные шестьдесят пять рублей! Подрабатывала в мастерской, где делали похоронные венки. Её обучили скручивать особым образом бумагу, из которой и создавали символику горя. В месяц набегало ещё рублей пятьдесят-шестьдесят. С нетерпением ждали работницы Пасхи, когда удавалось заработать около ста рублей. Понимала, как и все, что влачит жалкое существование. Было трудно, но ведь всем трудно, страна восстаёт из полной разрухи, –  думала она и смирялась со своим положением.
С обрушением «железного занавеса» хлынула на Запад первая волна эмигрантов. Уезжали в первую очередь евреи. Слухи о роскошной жизни на земле предков смутили многие души, а приезжавшие навестить российских родственников новые израильтяне подтверждали: своих граждан земля обетованная обеспечивает всем. Решилась попытать счастья и дочь Веры Марковны. Ровно год оформляли документы на выезд из СССР.  Вторая волна эмиграции подхватила и эту семью. 
         
В одну из встреч Вера Марковна рассказывала:
– Я в начале перестройки ездила в Ингулец, повидалась с подругами, которые ещё живы. Боже мой, как они там живут! Нищета, полуголодные, до сих пор в сортир на улицу ходят. Ни водопровода, ни телефона… Роза, подружка, оговорилась: «Морят нас, морят, а мы всё одно, как тараканы, выживаем!»
А последняя наша встреча состоялась в предотъездное утро.
– Моя дорогая, – всё прекрасно здесь. Я на Израиль и часа не работала, а получила всё, чтобы нормально жить, – говорила она. –  И дочка моя, и внук прекрасно устроены…
Она замолчала, а после несколько затянувшейся паузы проговорила:
– Вот только солнце здесь какое-то безжалостное. 
   
На следующий день я уезжала из древней Вирсавии, ставшей Беер-Шева, в Тель-Авив, откуда самолётом российской авиакомпании предстояло лететь до Москвы. Недавно купленный «Рено» Светланиного сына плавно скользил по безукоризненно ровному автобану. За окном рыжела песками бесконечная пустыня. Горячий воздух, закипая, поднимался над автострадой  ясно видимыми струями. Из головы не выходили последние слова моей многодневной собеседницы.

Вспомнились строчки ленинградской поэтессы Ольги Бешенковской, эмигрировавшей в Германию и умершей там с мечтой о её родимых питерских болотах. Почему-то я произнесла их вслух.
По делам беглецу – уют,
поделом ему грусти яд…


– Эх, на Байкал бы сейчас! – не сводя глаз с летящего  навстречу полотна дороги, мечтательно воскликнул мой провожатый, молоденьким парнишкой уехавший из Сибири с родителями в «еврейский рай».

Я возвращалась к своему солнцу.