Сыновья Большой медведицы

«К фронту я летел на штабном самолете Ил-2, спешно перед тем переоборудованном из фронтового штурмовика в летучий кабинет. Вел машину Дважды Герой Советского Союза Юрий Комаровский. Он упивался полетом, иногда закладывая такие виражи, что у меня сердце чуть не выскакивало из горла. На штурмовике не было пушек — вместо них мы везли новогодние подарки для бойцов и батареи питания для радиомаяков и метеостанции — все вооружение самолета составлял лишь спаренный крупнокалиберный пулемет. Даже сюда, в утепленную кабину, проникал полярный холод, и я все время шевелил пальцами ног, стараясь разогнать кровь. Мой летчик-герой, несмотря на строгий запрет не связываться с немцами, все-таки мимоходом сумел разогнать стайку истребителей, причем одного завалил в глубокий кольский снег.
— Я их бью прямо по стеклам кабин, как некогда белку в глаз! — кричал мне Комаровский через переговорное устройство, в очередной раз ставя самолет на крыло так, что в иллюминаторе мерцали лишь промороженные созвездья».
Так начинал свой рассказ бывший фронтовой фотокорреспондент Алексей Трифонович Горбатовский, когда выступал у нас в школе по поводу очередных победных дат. После войны он успел побывать и председателем сельсовета, и фотокором районки, и директором кинотеатра. Но в те, еще школьные мои годы, дальше он рассказывал, как на полуострове Среднем в новогоднюю ночь заслужил орден, сумев засечь немецкую подводную лодку. Я помнил тот его сбивчивый рассказ, и всякий раз у меня в сознании не складывалась логическая цепочка: как это фотокорреспондент увидел сумбарину, а сторожевые службы ее проморгали? И вот в прошлом августе, на пасеке у совсем уж нездорового Алексея Трифоновича, я сам завел речь о давнишнем фронтовом эпизоде. Он страшно разгорячился:
— Не мог я в те годы вам, пацанам, всей правды рассказать! Почерпи вон кружку меду и послушай, как оно случилось на самом деле.
Так вот. 31 декабря сорок третьего года Юра Комаровский высадил меня на полуострове Среднем. К метеостанции, на самую оконечность острова, я от аэродрома добрался в аэросанях, и часам к двадцати двум уже сидел за новогодним столом. Штат станции — все восемь человек, — были тут, и даже часовой и двое метеорологов, готовивших аэрозонд, тоже сидели в блиндаже. Командир станции, грузный майор Головня, первый тост поднял за Сталина. Потом пили за победу, за тех, кто в море, ну, и через час уже так налимонились, что аэрозонд запускать отправились всей гурьбой.
Моим заданием от газеты «На страже Советского Заполярья» была подготовка фоторепортажа о горстке советских бойцов, так и не уступивших Средний немцам. А на самой дальней его точке я очутился, намереваясь отсюда и начать сбор материала.
Аэрозонд, громадная каплеобразная оболочка, заполненная гелием, рвался в небо. На фоне белесой полярной ночи его белое тело почти не выделялось. К оболочке служители погоды уже подвесили корзину с оборудованием. Скоро всему этому сооружению предстояло взмыть в небо, откуда наверняка открываются потрясающие дали.
— Товарищ майор, — неожиданно для самого себя обратился я к командиру станции, — разрешите мне подняться в небо! Оттуда ведь панорама откроется, какую ни с одного самолета не увидишь!
Видимо, водка не совсем еще отшибла у командира способность мыслить.
-Замерзнешь ведь? — с сомнением сказал он.
—А мы его завернем в меха, как куколку, — раздалось с разных сторон. Видимо, кто-то принял это за новогоднюю шутку, но майор Головня неуверенно махнул рукой.
— Два тулупа сюда и унты из моей берлоги!
Словом, с шутками-прибаутками — и усадили меня в корзину аэростата. Правда, для облегчения его вынули кое- какое оборудование, но замполит станции, лейтенант Колотова (фронтовая жена майора) рассудила, что держать меня в воздухе станут всего минут двадцать, а потом лебедкой опустят вниз:
— Нам, — говорила она, розовая от водки и мороза, — главное — замерить уровень магнитного поля (назавтра тут ждали сигналов полярного конвоя из Англии), а товарищ фотокорреспондент глядишь, и о нашей славной войсковой части статейку напишет.
Словом, сунули мне в лапы мой фотоаппарат с механизмом спуска, смазанным против мороза каким-то американским вазелином, и начали крутить лебедку.
Я поплыл в небо, отражавшее белесым светом бескрайнюю скалистую равнину.
Корзина представляла собой ящик размером полтора на полтора метра с полевой утепленной рацией, непонятными мне деревянными шкафами со стеклянными окошками, за которыми угадывались стрелки самописцев.
Я плыл в небо. И лишь когда вспыхнул ярко-красный глазок рации, я трезво понял, что ввязался в почти безнадежное дело. Землю от неба теперь можно было определить лишь по грани звездных россыпей, да еще скоро глаза научились различать морские полыньи.
— Жив, писатель! — прохрипела-прохрюкала радия, и я щелкнул тумблер передачи. Сказал, что пока все нормально, но для фотосъемок условий никаких: темновато.
— Ничего, — успокоил майор, — метров через семьсот посветлеет.
Внизу раскручивалась лебедка, и я уходил ввысь, соединенный с землей тоненькой ниткой стального троса.
О том, что трос лопнул, я догадался, лишь когда корзина лихо ударила меня под ноги, а шар с невероятной скоростью повлек меня к звездам. Минуты три я стремительно уходил от земли, но скоро небесный бег замедлился, и я замер между небом и землей. Давление внутри шара и вес моей корзины уравновесились, движение остановилось.
Термометр за стеклом шкафа показывал минус 52. Мне совершенно отчетливо стало ясно, что я замерзну.
Вначале я даже не понял, откуда в ночном небе столь оглушительно ударили куранты, и величественные звуки Гимна заполнили пространство. «Рация настроена на Москву», — смекнул я, еще не зная, что стал свидетелем самого первого исполнения новой торжественной песни государства.
Я замерзал, слушая московское радио, но глаза мои уже привыкли к полумраку. Далеко, к востоку, я увидел очертания затемненного Мурманска, к северу из-за горизонта торчали белые вершины Новой земли. А с самого крайнего северо-запада явственно тянулась цепочка черных точек, выстроенных двумя кильватерными колоннами. Это шел завтрашний конвой из Англии с ледоколами и судами сопровождения.
— Жив, писатель? — внезапно прервав Левитана, спросил Головня. — Ты уж держись там, а мы что нибудь придумаем...
Майор еще что-то говорил, утешая меня, но я его почти не слушал. Я видел, как вдали у резкого облома ледяного поля вдруг засияли электрические огни, высветив крупное тело всплывшей подводной лодки. Она лежала как раз па пути между караваном и Мурманском. Уже почти не чувствуя замерзших рук, я щелкнул тумблером передачи:
— Майор, — прохрипел я, — вижу подводную лодку. Она дрейфует километров в пяти от берега.
И потом я еще нашел в себе силы объяснить всю увиденную мной картину и попрощаться.
Я замерзал.
Но живы были люди на метеостанции. Собственно, обрыв аэростата тут не был такой уж большой редкостью. Просто, если он не возвращался на землю с помощью лебедки, то с земли простреливали наполненное газом тело его, и он, постепенно выпуская через пробоину содержимое, скоро сам падал в снег. Но то можно было делать с аэростатом, начиненном лишь аппаратурой.
А теперь там был я. С пьяного глазу кто рискнет стрелять? То ли в шар влепишь, то ли в корзину. А ведь ночью даже трезвому такое задание не всегда под силу.
Живые на земле лихорадочно скрипели полупьяными мозгами. Майор понимал, что, вся эта кутерьма в случае гибели корреспондента обойдется для него, в лучшем случае, трибуналом. Решение нужно было принимать срочное и верное.
Оно пришло со стороны. Юрий Комаровский  позвонил с аэродрома, чтобы поздравить меня с Новым годом. Протрезвевший майор коротко обрисовал ему ситуацию.
Обматерив и майора и ситуацию, Дважды Герой Советского Союза Юрий Комаровский поднял в небо свой штурмовик. И пока майор Головня связывался с базой торпедоносцев, прославленный полярный ас искал в белесом полярном небе белую точку аэростата. Его наметанный глаз скоро заметил беспорядок в небе, когда внезапно белое каплеобразное тело проползло по ковшу Большой Медведицы. Единственным, но точным выстрелом, Комаров прошил аэростат, и уже почти лишенный сознания, я услышал свирепое шипение выходящего из под раздутого полотна гелия.
«Ил» кругами ходил вокруг падающего аэростата, на земле уже готовили носилки и спирт, а по восточному краю неба потянулись к морской полынье четыре тяжелых торпедоносца.Это по моей наводке пошли топить подводного хищника наши воздушные охотники.
— Вот так и получилось на самом деле: взмыл я в небо в сорок третьем, а вернулся назад в сорок четвертом. Мне и замерзнуть как следует не дали:, все обошлось даже без госпиталя. Конечно, фоторепортаж, не торопясь, за неделю я сделал. А к маю вручили мне орден за ту клятую подводную лодку. Хотя я даже не знаю, потопили ее, или ушла она в глубины. Знаю лишь, что конвой тогда все-таки крепко потрепали.
У калитки уже, на миг задержав меня, Алексей Трифонович с грустью закончил:
— А Юра Комаровский  погиб спустя полгода. Всегда замечал непорядок в небе, а тут проморгал: говорили, что на нетрезвую голову корабельные огни принял за огни ледового аэродрома. Так врезался в палубу своего же наливного транспорта. За что и был вычеркнут из всех наградных списков. Но об этом, — закончил старик, — я тоже никому никогда не рассказывал.