Мавра

1
Мы ехали с ветерком на видавшей виды «четвёрке». Я вела машину, старшая сестра Тамара с дочерью Еленой расположились на заднем сиденье, а муж сестры, Михаил, сидел рядом со мной. Трасса была прямая, гладкая, и машина не ехала, а бесшумно скользила. По бокам скромно ютились деревеньки. Их сменяли поля, на которых не уставала бить поклоны белоярая пшеница, и доспевал усатый ячмень.
 Последняя деревня скрылась за крутым поворотом, и теперь по обе стороны от дороги высился лес, звенело лесное пташество, пламенела развесистая малина – и всё вокруг радовало глаз, веселило душу: родина...
– Сейчас будет съезд, не пропусти, – прервал моё молчаливое блаженство Мишка.
 И я, не сбавляя скорости и чуть не скинув с дороги скучающего гаишника, свернула с трассы. Мы дружно помахали опешившему постовому и со смехом скрылись с его глаз за завесой пыли, поднятой на лесной дороге.
Промчавшись мимо таблички с предупреждением «Опасная зона»,  переглянулись, но Мишка махнул рукой:
– Это раньше страшно было, когда ядовитое облако деревню накрыло.  Радиация такая была, что верхний слой почвы снимали и увозили. Потом и людей на тот берег реки переселили в коттеджи. 
– Родня какая-нибудь осталась? – спросила я.
– Никого. Все на кладбище... – вздохнул зять. – Сколько ж я тут не был? Годов двадцать...
Он зажмурился, глядя вверх, где в глубокой синей лунке между сосен-великанов полудновало солнце.
– Далеко ещё? – нарушила я повисшее молчание. 
– Теперь уже близко. Километров десять, не больше. Лес сейчас кончится, и будет поле. Раньше по нему дорога шла прямо в деревню.
Лес действительно вскоре иссяк, и жалкая картина предстала глазам. За четверть века ветра, дожди и метели сделали своё дело: некогда добротные пахотные земли заполонил бурьян. Утопив педаль газа, я направила машину по пыльному бездорожью...
– Какие богатые угодья запустошил Чернобыль! Сердце мрёт, глядя на всё это, – посетовал Михаил. – А вон и кладбище. Держи направление к тем соснам.

      2
Машину оставили остывать под сосновым шатром, а сами побрели по усыпанной сухими сосновыми иголками земле-скудельнице.
Хорошо тут... Тихо... Торжественно... Свято... Тенистые сосны протяжно поскрипывают прохладными смолистыми стволами, нашёптывая высокими кронами, что мы лишь прах и тень...
Чистенькие могилки с простыми крестами сразу обступили нас: «Кто такие? К кому в гости? Заждались...» Щемящее чувство, словно крепкая оскомина, стиснуло грудь.
Михаил, уйдя вперёд, остановился у двух холмиков. Машисто осенил себя крестом.
– Родители... А там, дальше, дядья, тётки и дальняя родня. Посидим? – глухим от волнения голосом предложил он.
Зажгли свечку, заняли скамеечки. Пошли воспоминания.
– Миш, тут кто-то прибирается? Чисто, ни травинки... – заметила я.
– Не, тут место такое, само по себе чистое.
– Хотела бы я тут лежать... Уютно... красиво... Ни чёрных надгробий, ни оградок, только крестики – простор, воля, дышится легко...
Сидели долго. Пели-шумели сосны, невидимые пигалицы неназойливо посвистывали в тенистых кронах, напоминая, что пора и честь знать: жара к вечеру спала, солнце повернуло на покой...
  Поклонившись дорогим могилам, заспешили к машине. Я села за руль и, дождавшись, пока все рассядутся по местам, повернула ключ зажигания. И  тут Мишка предложил:
– А давайте в деревню заглянем. Хоть на минуту.
– Миш, там и деревни той уже нет, – стала отговаривать мужа Тома.
Лена тоже категорически встала поперёк:
– Мы что, ночевать тут теперь будем?
Да только глава семейства затвердел в своём намерении:
– Хочу на месте своего дома постоять! Может, никогда больше не повезёт в эти края залететь.
– Времени у нас воз, отчего не заехать? – поддержала я зятя, не предполагая того, что вскоре доведётся увидеть.
Испускающая последний вздох деревня была страшнее умирающего человека! Мы ехали мимо некогда бушующих садов, а теперь одичавших; мимо скверно пахнущего прудика, в котором раньше водились караси, а теперь он травянеет, и жалость переполняла нас. А деревня немо глядела пустыми глазницами трухлявых хат, и было жутко ехать по пустой безголосой деревне с догнивающими останками домов.
 У одной из таких развалюх Мишка попросил остановиться. Глаза его влажно заблестели:
– Ну вот. Здесь пупок мой резан.
Мы молча постояли у дома, вернее, того немногого, что от него осталось, и с погасшим настроением вернулись в машину. Послушавшись Михаила, я порулила к краю деревни, чтобы там развернуться. И вдруг...
Уж не кажется ли это? Домик ладненький, крепенький греет свои старые брёвнышки на вечернем солнышке. Окошечки в доме распахнуты, шторки бьются на ветерке. Квочка забралась на крылечко и заглядывает в гостеприимно приоткрытую дверь. Другие курочки разбрелись, которая куда, и изредка перекликаются.
Мы так и высыпались из машины...
Лежащая у крыльца чёрная с рыжими подпалинами собака, не поднимая головы, дружелюбно повиляла хвостом, мол, не страшитесь, идите. 
Лена подошла к развесистому смородиновому кусту, росшему под окном, и показательно взвесила на ладони налитую смолистым мёдом гроздь: 
– Тяжёлая, с ураном. Папа, может, уедем отсюда?
Только Мишка уже мало слушал: он направился прямиком в дом. Нам ничего не оставалось, как последовать за ним. 

3
– Здравствуйте, бабушка! – поздоровались мы в один голос.
– Не мудрён привет, а сердце покоряет радушное здравствование! – обрадовалась нам, как самым дорогим гостям, улыбчивая хозяюшка и забегала-засуетилась, поднося кому стульчик, кому табуреточку. – Располагайтесь, а я сию минуту бульбочку спроворю. Это славненько, что на могилки приехали. Покойнички, ой, как ждут, чтобы к ним кто приехал! Возвеселит их память живых...
– Это баба Мавра. Она мне тёткой приходится, – срывающимся голосом сообщил радостную новость растроганный Михаил.
– Тебе уже кругом родня мерещится, – буркнула Лена.
– Чадо, не бухти, – свёл брови Михаил, – родню уважать надо – ею не поле насеяно...
На столе, как по волшебству, появились хлеб, разваристая картошка, яичница, вылупившая на нас десяток оранжевых глаз, заткнутая тугой бумажной скруткой бутыль.
– Ты будешь всё это есть? – шепнула Лена.
– И пить тоже, – улыбнулась я.
– Тебе за руль.
– Знаю, а то б с удовольствием...
– Ну, что вы, гостейки, сидите, как на похоронах? Лакомьтесь самогоночкой, пробуйте бульбочку – своя, молоденькая, сахарная, – подбодрила хозяйка.
– Тёточка, а тебе, как... Налить? – вкрадчиво спросил Михаил.
– А я что, затхлая какая? На самогоночку все мы, белорусы, грешные, – озорно сощурила выцветшие глазки старушка.
Мишка быстро наполнил непрозрачные от старости на подставочках рюмочки. Чокнулись, выпили, крякнув от удовольствия. 
– Бабушка Мавра, как вы это едите? – не утерпела Лена, – оно ж всё с радиацией!
– Как ем? А вот так: перекрещу да в рот! – как сказала, так и сделала старушка. – И  вы ешьте, не бойтесь, от моего не помрёте.
Выпили по второй. Языки помягчели.   
– Как же вы одна со всем управляетесь? Это ж и дрова на зиму, и огород, и поросёнок... – не удержалась и я от вопроса.
– Легко управляюсь. День нынче длинный, вот и вожусь, пока солнце не сядет. А поросёнок – что... До прошлого года я всё Скоромушку, добрую коровушку держала. А теперь всё... не по силе. А что одна, так привыкла... Тихо, добро. Свечку пожгу, со Светодателем поговорю... Вон, с Митрошей тоже... Пал жертвою в бою, соколик... – кивнула старушка на потускневший от времени портрет. – Да и не одна я. За мной давно Бог присматривает.
– А если хворь, как спасаетесь? – подхватила ниточку разговора Тамара.
– Какая такая хворь? Некогда мне болеть. Правда, бывает, горло прихватит. Тогда я водой ризы иконки оболью и той лечусь, – отповедовала бабка.
– А  свечки, соль, спички, мыло кто доставляет? Не уж-то Бог? – недоверчиво хмыкнула Лена.
– Будет Он такой малостью заниматься! Он людей посылает. Они и привозят всякую потребу из города. Тут как-то приехали на машине кино снимать. Большая такая машина, колёса, как у трактора. Помогли поросёнка заколоть. Я его освежевала, гостям большую сковороду мяса зажарила. А один из приезжих, такой дотошный, поднёс к сырому мясу прибор, он и давай: пи... пи... пи... Пищит, что-то отсчитывает. Этот, с прибором, и спрашивает: «Как ты, бабка такое ешь? Это же нельзя есть – помрёшь!». Я смеюсь: «А вот как ем!». Крещу тот кусок и говорю: «Мерь теперь!». Гость сызнова прибор приставил к мясу, а он молчит. Куда пискотня та и делась! Никакой радиации! Не поверили хлопцы своему прибору. Попросили дать им два куска мяса с собой: один крещёный, другой – нет. Повезли в город в лабораторию. Там у них оборудование серьёзное, не обманывает никогда. Уехали, так и не посмаковав мяса, а через день снова приехали и всё тут прибором своим замеряли, записывали, вопросами сыпали... Сказали, что рука у меня чудесная, что людей лечить могу. С той поры не забывают. Раз в месяц привозят пенсию и так, что надо, что попрошу наперёд. Хорошие хлопцы, внимательные, только осаждают каждый раз, не прискучило ли мне одной сидеть, и отчего в котеж не переселяюсь. Там, мол, и вода сама греется-льётся, и печку топить не надо – пар по трубам бежит. В общем, всё для жизни человеческой продумано.
– Правда, почему не переезжаете? К людям бы поближе, – удивилась я.
– Милая, а зачем мне? Это живот про живое думает, а мне много ли житья осталось? Давно к Митрофанушке пора. За девяносто девять завалило, только не своя воля – сам собой не помрёшь. 
Мы сидели онемелые. Как девяносто девять? Бабка подкидистая, как пёрышко: говорит, говорит, а сама лишней минуты не усидит на месте: то на огород отвернётся за луком-зеленцом; то в погреб за чем-нибудь нырнёт, то к печке – угольки пошевелить... И лицо у бабки не дряблое, а румяное, светлое. И глаза ясные, живенькие...
– Что притихли? С чарочки ослабели? Так давайте постель постелю, прилягте, отдохните до утречка. А то сбитенька отведайте на травах, на меду. Хмель, как рукой, снимет, – вспорхнула со стула Мавра.
– Спасибо, бабушка. Только не надо ничего, нам ехать скоро. А вам правда почти сто лет? – первой опомнилась я.
– Ей-Богу! Приезжайте через год на мой юбилей! Буду ждать, пообещаю не помирать, коль приедете. 
– Боюсь обещать. Говорят: хочешь рассмешить Бога, загадай на полчаса вперёд.
– Это верно, детка, – внимательно поглядела на меня Мавра.
Я выбралась из-за стола, усталая от сытости. «А ещё назад пилить, – подумала. – Хорошо родственникам: им сейчас легко, весело. Пьяненькие, никуда уже не торопятся»...
– Иди-ка сюда, – шепнула мне Мавра.  – Смотрю, ты одна и не пьёшь, и не ешь, тощая, как травина. И глаза у тебя такие, будто тоскочушка на сердце залегла. Всё, детка, образуется. Счастье ждёт тебя впереди...
Мавра перекрестилась сама и перекрестила меня:
– Христа тебе в путь, чтоб дорожка не кубарем, а шёлковой была, чтоб доехать всем до места без причин... 
...Я смотрела в ласковые бабушкины глаза и рассеянно улыбалась. Куда подевалась моя усталость? Словно светлое облако вошло в меня, и возникло непреодолимое желание бежать, лететь, стремиться... Куда?  Не знаю... Наверное, к обещанному счастью...

                Март 2011