Дневниковые заметки

1
 Тбилисское море на рассвете фантастически спокойно. Вода абсолютно неподвижна и прозрачна. Нереальная синева неба отражается в воде без колебаний и сомнений. И волны не облизывают берег.
Водоросли приподнимаются над уровнем воды, раскрывая венчики невыразительных цветов, демонстрируя небу свою скудость. Мальки серыми привидениями скользят над камнями, сбиваются в стайки и по неведомому сигналу мчатся то в сторону зарослей, то на отмель, озаренную мягким светом утреннего солнца.
Почти неуловимые переливы цвета перетекают один в другой. Отражения гор, жухлой травы на склонах, бело-Розовых облаков, трубы котельной, зданий в это время суток обычно также четки и ясны, как сами горы, трава, облака, здания и труба на противоположном берегу. Или также подернуты легким флером неосязаемого тумана, присутствие которого не обозначено в природе ничем, кроме  легчайшей голубизны, придающей мистический оттенок пейзажу.
 Однажды я видела, как эти отражения изменили своим хозяевам. Они вытянулись, пересекли всю водную гладь и почти дотянулись до меня. Я не сразу даже поняла, что это за тень касается отмели у моих ног. Только проследив взглядом долгий силуэт, увидела его источник - предавшись полностью воде, преобразилось до неузнаваемости отражение творения Церетели - странный, четкий в любую погоду, ажурный на фоне неба, заметный издалека, вызывающий недоумение и любопытство, абрис музея. «Когда я к нему поднимусь, я увижу, наверное, Кавкасиони», - думаю я, вглядываясь в контур загадочного строения,- «но, что случилось с воздухом? Или с водой? Почему так сильно вытянулось отражение, словно поверхность воды прогнулась, став кривым зеркалом, вогнутой линзой?»  И тут только замечаю, как также далеко протянулось отражение бело-красной трубы с другого берега. И вершины горы, где начато строительство нового храма.
Собственно говоря, строительство еще не начато. Пока церковные иерархи только наметили место строительства и начали его ограждение. Но я уверена, что монастырь и храм будут построены очень быстро. В Грузии наступил период возрождения храмового строительства. Президенты, по очереди, мечтают о славе нового Агмашенебели.
 А пока из творений рук человеческих над Тбилисским морем возвышаются только та белая с красным труба и музей. Музей, строительство которого заняло тридцать лет. И, возможно, еще не завершено. Этот музей производит странное впечатление. Издали кажется, что массивные колонны не связаны между собой ничем. И, что подняться туда невозможно трудно. И, что густо поросшая соснами  гора не имеет на своих склонах дороги к этому странному сооружению. И хочется подняться на эту гору, и посмотреть вблизи на нагромождение непонятных колонн, и думается, что на этот подъем уйдет целый день, а времени нет, уже пора уходить, потому что через два часа надо быть на работе, а до дому еще целый час ходьбы.
И я смотрю на прозрачную синюю воду и не хочу идти никуда. Мне так хорошо сидится на обрывчике, с которого видны и берега Тбилисского моря, и их отражения, и водоросли, и рыбы в воде, и плоские серо-желтые камни дна, и чайки, и облака…
Я сижу на берегу и мне так хорошо, что нет желания говорить, читать, слушать музыку…. Все погружено в безмолвный покой. Расслабляющий и умиротворяющий, лишающий воли и желаний.
Абсолютный покой.
Он длится не долго.
Внезапно…. Внезапно?  что-то меняется в природе.
Что служит к этому толчком?
 Почему все приходит в движение – и вода, и воздух?
Откуда идет та, первая, волна, которая рождает день?
 Словно море  у меня под ногами начинает медленно просыпаться. Цвет водной глади утрачивает однородность. Появляются темные полосы, мелкая рябь бежит от центра к берегам.  Озеро словно поеживается спросонок, вздрагивает и начинает раскачиваться. Легкий бриз подгоняет первые мелкие волны. На известняковых обломах берега появляются темные следы.
Чайка вскрикивает над гладью вод.
Тяжело вздыхая, бредут коровы к водопою. Под их копытами шуршат и стонут камни известняка. Пастушьи собаки, боязливо подтягивая под брюхо хвосты, бегут вслед за стадом на безопасном от своего хозяина расстоянии. 
Сорока усаживается на макушку пихты и начинает обсуждение последних событий.
Утро скончалось. Король умер.
День настал. Да здравствует король!
Мне пора уходить. Но я еще вернусь сюда.
Завтра.
 Завтра суббота.


2

Суббота.
Можно потратить ее на уборку ужасно, бессовестно, очень не по-женски запущенной квартиры.
Наверное, так, даже нужно. Моя мама в этом твердо убеждена. Я с ней не спорю. С ней спорить нельзя. Себе дороже. Просто делаю то, что считаю нужным. Без дебатов. Мое мнение всегда при мне.
В том числе в вопросах борьбы. Я – пацифист принципиальный. И принципиально не гроблю свою жизнь на вопросы типа: стоит ли тратить жизнь на войну с непобедимой армией? Пыль, она и есть пыль. Вытри ее повсюду – завтра будет столько же. Город рождает пыль миллионами кубометров. Никому не спастись от этой напасти. Я чувствую свое бессилие перед ней. Я не стану с нею бороться.
 По крайней мере, сегодня.
Я потрачу свой выходной на прогулку.  Выбор широк. Можно пойти вдоль берега Тбилисского моря до Варкетили или до Мухиани, можно подняться в Цхнети или на Мтацминду, пойти в сторону Лиси или Черепашьего озера… Маршрутов много. Я – одна.
Сегодня я одна. Мне сегодня не нужен никто. Мне нужен только один маршрут.
И я его выбрала еще вчера.
Сегодня я пойду и выясню, что же за музей возвышается над Тбилисским морем.
…
Серпантин разбитого асфальта долгими витками обвивает гору. Идти по нему слишком долго и скучно. Машина промчится по этой дороге за несколько минут. Если не сломается, споткнувшись на какой-нибудь выбоине.  Для пешехода предпочтительней подъем по бездорожью, напрямую. Сразу вверх. Мимо корявых стволов сосен. Поперек узких террас. Сквозь кусты. По, увядающей к началу лета, колючей траве.
Трава цепляется за ноги. Просит взять ее с собой. Унести туда, где есть вода. Но понимает, что ее мольбы напрасны, и понуро поникает, сломленная безнадежностью своего положения. Однако, (что значит - жизнь!) последним усилием воли, предсмертным выдохом травы скидывают свои семена мне на ноги, чтобы я унесла их детей туда, где, возможно, им будет лучше.
Даже трава думает, что лучше всего там, где нас нет. Откуда, спрашивается, такая уверенность? Есть же другая мудрая народная мысль: где родился, там и сгодился. Как примирить эти полярные воззрения?
Трава не мучается сомнениями. Трава, уставшая расти на каменном склоне, отправляет своих детей в дальние дали за лучшей долей.
И, вот, через пару минут ходьбы, на моих джинсах и носках поселяется сто тысяч меленьких сереньких и коричневых колючечек – будущих травок. Они царапаются и доказывают свои права на существование. Бороться с ними – безнадега. И я иду вперед в надежде, что рано или поздно это все закончится.
И колючки отстанут.
И жара спадет.
И подъем завершится.
Главное, не обращать внимания на досадные мелочи и идти вперед, как намечено.
Подъем на, казалось, неодолимую гору занял менее получаса. Правда, я запыхалась. И хорошо, что ветер на вершине такой тугой и влажный. Он наполняет воздухом каждую клетку моего разгоряченного организма.
Кайф.
Теперь можно очиститься от колючек и осмотреться.
Площадка над обрывом рядом со стоянкой для машин. Внизу - синее-синее безмятежное озеро. Сосны застыли под жаром солнца и медленно оплывают, как свечи, тягучей ароматной смолой.
Рядом целуются влюбленные. Им явно доставляет наслаждение мысль о том, что можно вот так, на виду у всего мира, ласкать друг друга, и никто не увидит. В том смысле, что не увидят знакомые. И маме никто не настучит.
Я отвожу глаза. Что мне за дело до их объятий и лобзаний?
Я пришла в музей.
Массивные столбы покрыты чеканкой.
Сцены из Священных Писаний. Жизнь Иисуса Христа.
Короткие переходы из одного пространства в другое. Здесь нет дверей.
Иди человек.
Здесь не надо стучать, чтобы открыли. Нет не только дверей и окон, нет и арок. Нет замкнутых пространств.  Здесь все открыто.
От одной стены к другой иду, подняв голову. Нет ничего над головой, кроме неба. Высокие стены без потолка. Крыши нет.
Вместо крыши – небо.
Жизнь Христа, устремленная к небу.
Здесь не хочется говорить. Здесь надо молча смотреть.
Но я не умею только смотреть. Мне надо хотя бы тайком трогать изображения.
Как это сделано?

А потом сквозной лабиринт чеканных стен  резко теряет свою силу.

Широкая неухоженная, обшарпанная лестница с двумя разномастными колоннами внизу уводит в утомленные зноем заросли и к пустырю.
Сосны с длинными иглами разлаписто и мохнато замерли в стороне. Отсюда не видно, что стоят они ровными рядами на узких террасах. Кажется – это первозданный лес ждет свежего порыва ветра и дождя.
На самом деле, к этой первозданности причастен человек. Эти террасы, как сады Семирамиды.
 Только не такие цветущие. И не ухоженные.
Посаженный лес в чем-то ущербен.
Но хорошо, что он есть. Лучше деревья на пионерской линейке, чем лысый ландшафт.
«Девушка, вы не могли бы сфотографировать нас?», -  ну, это они  переборщили. Просто нахальство с их стороны так беззастенчиво льстить. Девушка из меня явно передержанная. В общем, я уж и не помню, когда я была девушкой. Улыбаюсь им, как улыбаются чужим детям. С отстраненной умиленностью и желанием понравиться: «С удовольствием. Но позвольте дать совет». Недоумение на обоих лицах. Продолжаю без долгих ожиданий встречного вопроса: «Давайте я сфотографирую вас порознь. Говорят, это плохая примета, фотографироваться вместе. К разлуке». «О, какая ерунда. Мы не верим в приметы» - парень решительно притянул к себе слегка смутившуюся девушку. Просительные  улыбки давешних влюбленных остаются в кадре на фоне евангельских историй в металле.
Возвращаю дорогущую, навороченную, для лохов, мыльницу.
И, по инерции улыбаясь, я медленно бреду вниз по лестнице, ведущей в никуда. В необжитые, необихоженные пустоши, поросшие колючими травами. К одной из колонн. Что-то мне хочется посидеть здесь. В самом низу лестницы.
Мне стало жаль эту девочку.
Ее избранник быстро принимает решения, не считаясь ни с чем. Не считаясь с ее мнением.
Это, конечно, ерунда. Все эти приметы.
Но ей лучше расстаться с этим самоуверенным козлом.
Я не стану ей этого говорить. Я не люблю говорить неприятные вещи.
Да, и думать о неприятном я не люблю.
Поэтому я решила больше не думать об этой парочке. Я стала думать об этом месте, где я остановилась. Вот он край цивилизованного пространства. Лестница закончилась. Началась дорога из щебня, сквозь который пробиваются серые стебли травы. Почему не сделать эту лестницу до самого подножия горы?
Почему не сделали удобную дорогу?
Только спустя какое-то, долгое, время я поняла: это так и должно быть.
Дорога от Евангелия ведет в небытие.
Этот маленький, грандиозный, шедевр грузинских чеканщиков  - овеществленные в металле мысли о Христе. Тот, кто имеет возможность прикоснуться к ним, уходя отсюда, должен понять, что все остальное – ниже.
Все остальное – неважно.
Остальное, то, что не Благая весть, есть ничтожность.
А может быть, автор об этом не думал?
Может быть, это просто мне так показалось.
Может быть, это просто наш вечный недодел? Просто у кого-то, кто отвечает за эту стройку, закончились деньги…. Или всем на все наплевать с Эйфелевой башни.
Но мне  не хочется так думать.
И спускаясь сначала по выщербленным ступеням, мимо негармоничных колонн, не несущих на себе ничего, кроме мыслей о бесцельности, спускаясь с горы по умирающей от жажды траве, я думаю о жизни и смерти. Я думаю о вечной красоте жизни и неизбежной необходимости смерти.
 Только Хаос рождает новое.
Только пустоту можно наполнить.
Только пустыня может удивить наличием жизни. 
Только убожество ведет к Божеству.
Дорога вниз не бывает только вниз.
Надо только уметь выбрать правильное направление движения.


Сейчас я иду вниз.
А за мной бежит приблудная собака.
Мне нечем ее угостить. Я не брала с собой еду. Но она преданно заглядывает мне в глаза, виляет пушистым хвостом и сопровождает меня до самого дома. Пять километров.
Это любовь с первого взгляда. Не требующая взаимности. Не ищущая выгоды. Без требований и претензий.
Жаль, но я не могу ответить ей взаимностью.
Я не могу ее взять в свой дом.
А ей и не надо. Она довела меня до моего двора и ушла не оглядываясь.
Она понимает больше, чем я: ей не нужны слова.
Она убежала.
И я поняла, что я очень плохой человек.
Моя дорога – вниз.
Но я так не хочу!
Я хочу измениться.
В лучшую сторону.
….
Только будет это не сейчас.
Сейчас мне надо идти за покупками.
На рынок.

3


Дом-работа-дом.
Иногда базар.
В Тбилиси никто не говорит «рынок», только «базар». Если сказать «рынок», то не поймут, о чем идет речь. И даже посмеются над необразованностью.
Базар – это вам не рынок. Это, действительно, базар.
Здесь не торгуют по ценникам.
Здесь торгуются.
- Ра гирс?
- Эрти лари.
- Вай ме, дзвирпасо! Шени болоки окро арис!?
(Сколько стоит? – Один лари. - Ну, ты даешь, дорогой! Золотая редиска у тебя!?)
И я иду дальше.
 Думаете, на этом торг закончен? Это только начало! Дискуссия может продлиться. Вполне вероятно, что в ходе сбивания цен на морковь и картофель, вы обсудите и внутреннюю, и внешнюю политику, и состояние мировой экономики, и прогноз погоды на год вперед, и поспорите, у кого больше детей….
Поход на рынок в Тбилиси – это процесс длительный и непредсказуемый по результатам.
Результат может быть положительным, только если Вы умеете торговаться.
Впрочем, здесь научат этому даже самого застенчивого тормоза.
А тот, кто не умеет и не желает учиться сбивать цены, будет платить за все втридорога.
За неумение надо платить.
И в придачу неумеха получит насмешливые взгляды окружающих.
Тот, кто умеет красиво говорить и уважительно уговорить оппонента, пользуется особым уважением на тбилисском рынке. Такой покупатель становится постоянным клиентом, равно как и ловкий обходительный и податливый продавец становится постоянным поставщиком.
Почти другом.
И Вы будете знать о Вашем друге-продавце почти все.
Даже больше, чем о друзьях детства, с которыми Вы давно и навсегда утратили внутреннюю связь. Вы общаетесь с друзьями детства по инерции ностальгии. Потому, что Ваше детство было безоблачным и радостным или печальным и перепуганным, но оно было Ваше детство. И оно уже промелькнуло, не оставив материальных следов. И Ваш друг детства – это единственный артефакт того периода Вашей жизни, когда Вам не надо было заботиться ни о ком и ни о чем, кроме своих, тогда еще не слишком дорогих, потребностей. Ваш ближайший друг детства сегодня также далек от Вас, как Ваше детство, даже если Вы по-прежнему встречаетесь на редких встречах выпускников Вашей школы. Вы встречаетесь каждые пять лет, и бросаетесь друг другу в объятия. И засыпаете друг друга вопросами типа «как ты?», «что нового?», и сетуете, что не созваниваетесь и не встречаетесь чаще, клятвенно обещаете себе и своему другу прекратить это безобразие, потому что «надо встречаться чаще». Но за всеми этими словами стоит наблюдение за тем, как много седины добавилось в шевелюру друга. И в усталых глазах исчез блеск, но появились красные прожилки. А под глазами – отечные мешки. И почти наверняка Ваш друг попивает домашнего вина, не зная меры. Он не скажет об этом. Как не скажет о своих реальных проблемах. Он будет говорить о своих достижениях. Как Вы ему – о своих. Так, словно эти достижения реально существуют. Но Вы-то знаете, что можете больше и достойны большего. Просто Вам не повезло. В отличие от Вашего друга. Или, наоборот, это ему не повезло в жизни. И у Вас все гораздо лучше, чем у него. И Вы с чувством собственного достоинства смотрите на своего закадычного друга. И Вам не приходит в голову предложить ему свою помощь. А зачем? Он не просит. И в конце вечера – встречи вы все, бывшие одноклассники, с облегчением расходитесь. Но, прощаясь, Вы замечаете, кто на какой машине уедет восвояси. Вы заметите, что бездарная двоечница Диана уверенно закидывает сумочку на заднее сиденье последней модели «мерса» и лениво выговаривает кудрявому брюнету за рулем: «Ну, где ты был? Я уж даже звонить хотела». А бывшая отличница Маша виновато опускает голову на довольно громкое: «Чего так долго?», донесшееся из потрепанной «бээмэшки». Вы замечаете, как всеобщий любимец класса Владик Сташевский седлает редкую в Тбилиси птицу – тяжелый мотоцикл. И, усаживаясь в тесный салон своей многострадальной тачки, предлагаете подвезти свою первую любовь, растолстевшую и похорошевшую Юльку, ныне, оказывается, Джульетту до ближайшей станции метро. И, посигналив на прощанье, Вы видите, но не фиксируете свое внимание на этом прискорбном факте, - Ваш лучший друг, друг счастливого детства, едет по темному переулку на велосипеде.
Вы обгоняете его.
Тормозите.
 Вас обнимает чувство превосходства.
- Эй! Гоги, давай подвезу тебя и твоего коня. Кидай его на багажник.
- Нет! – гордо ответствует Ващ друг, - я должен сегодня проехать пять километров. Я же говорил тебе, что у меня сидячая работа. Не хочу постареть раньше времени, надо кровь разогнать.
И что Вы после этого знаете о своем друге детства?
…..
Другое дело, Ваш друг-торговец.
Вы, возможно, никогда не узнаете его имени.
Но это не важно. Важно, что Ваш друг-торговец не только много говорит о своем уважении, но и реально помогает Вам сократить неизбежные расходы на питание.

И вот уже я иду с тбилисского базара нагруженная авоськами с овощами-фруктами, новостями и комплиментами.
И настроение у меня отличное!
Хоть у меня уже совсем нет денег.
Но отсутствие денег – не повод для уныния. Или отказа от маленьких радостей жизни.

4

Чтобы гулять по Руставели, деньги не обязательны.
Конечно, с деньгами можно погулять веселее. Можно зайти на выставку в Голубую галерею. Можно сходить в театр. Хочешь оперу? Пожалуйста! Хочешь классику в интерпретации мэтра драмы? Пожалуйста! Хочешь кино? Пожалуйста! Что угодно и на любой вкус. А еще…. Можно купить сувениры грузинской тематики, зажевать хачапури, попить лагидзевского лимонада, или посидеть в милом ресторанчике в подвале и поразглядывать копии с творений Пиросмани.
Каких-то тридцать лари и можно накушаться вдосталь. Правда, без знаменитых Саперави – Цинандали – Хванчкары – Твиши….
С вином – дороже.
Есть и еще одна правда.
Вся моя зарплата за месяц – ровно тридцать лари. Иногда пятьдесят. Совсем редко – сто. Но это бывает слишком редко.
Правда, иногда мне везет по-крупному. И тогда в моем кармане начинают шевелиться сотенные.
И прожигать мне в штанах дырки.
И тогда я расшвыриваю деньги на ветер, покупая все, что мне хотелось купить за предыдущий год. Или два. Я очень люблю такие дни. Жаль, это бывает так редко! Обычно я довольствуюсь малым.
Мне незачем кричать об этом во всеуслышание.
Я спокойно погуляю бесплатно.
Положу на ладошку бронзовому побирушке мелкую монетку. Поглажу по головке другого. Сфотографируюсь с третьим. Полюбуюсь на музыканта, выходящего из стены. Поглазею на лениво дефилирующую публику. Дам возможность публике поглазеть на меня. …
Зайду в Кашвети.
Поставлю свечку.
Мне есть, чем заняться.
И, особенно приятно то, что я не одинока на этом проспекте.
Здесь много таких же, как я.
Гуляющих без денег.
А что еще можно делать, если денег нет.
Но есть прекрасная погода. Красивый город. Желание уединиться, не теряя связи с миром. Здоровье, достаточное для пеших прогулок.
У меня есть все, что надо для счастья.
И я иду по улице вымощенной китайской тротуарной плиткой, поцокивая шпильками, засунув руки в карманы старых джинсов, гордо вздернув подбородок.
И вид у меня вполне иностранный.
Потому что я разглядываю дома, мимо которых шагаю с уверенностью хозяйки судьбы.
И одета я тоже не так, как здесь принято. Женщины моего возраста здесь не носят джинсы с бахромой  и джемпера с растянутыми рукавами.
Женщины моего возраста здесь носят черные платья полуприлегающего силуэта, или длинные юбки.
Черное.
Все черное.
Скрывающее фигуру.
Превращающее фигуру в тень.
Я не ношу черное.
Я не ношу платья.
Я ношу только брюки. Сегодня это джинсы.
И ажурный шелковый джемпер с длинными рукавами,  Рукава поддернуты выше локтя, но то и дело сползают вниз. Я снова тяну их вверх, к локтям. И снова, и снова, и снова….
А еще на мне надет длинный полосатый шелковый шарф. Узкий, как удавка. Он тоже болтается неприлично. Мне это подходит. Я это понимаю совершенно четко. Не только потому, что это моя суть…. На мне это все сидит так, словно сшито специально вчера. И сегодня я это все купила в ближайшем бутике. Но, вроде как, перемешала разные стили.
Не слишком сложно не слишком сильно эпатировать окружающих.
Пусть свернут шею, пытаясь понять, как можно так вышагивать  в такой одежде и такой обуви. Это не сочетаемо! Мадам, Вы должны быть одеты прилично Вашему возрасту! Мадам, это не сочетаемо с Вашими габаритами, в конце концов! Мадам, то, что на Вас надето, не сочетаемо с улицей Руставели.
Не сочетаемо для других.
И встречные сворачивают шеи.
Особенно мужчины. И девочки. Завтра я увижу на  улице Руставели двух – трех девочек с такими же узкими шарфами – трубами, небрежно намотанными на худенькие шеи. А послезавтра в таких же шарфах будут щеголять мальчики, преисполненные гордости от того, что имели счастье поступить в театральный институт.
Но мне наплевать.
Я иду на свидание.


5
Я назначила это свидание на сегодня.
Я могла бы пойти на него и завтра,  и вчера, и тридцать лет назад.
Он преданно стоял бы также в любой другой день моей жизни.
И столь же неколебимо стоя, ждал бы он меня у метро Руставели.
Я могу придти к нему в любой момент.
Он всегда рад нашей встрече.
Потому что он рад любому, кто придет к нему.
 Странно, но здесь не принято назначать встречи у его ног. У входа в метро – да. У Макдональдса – да. У Дома кино – реже, но тоже – да.
У Руставели – не принято.
Поэтому я иду исправить эту несправедливость.
Я иду на свидание к Руставели.
Только не подумайте превратно.
 Я не стану нараспев и наизусть читать у его подножия «Витязя в тигровой шкуре».
Я просто хочу посмотреть ему в глаза.
Каково ему стоится сейчас на постаменте.
Настолько высоком постаменте, что теперь никто не воспринимает его, как своего поэта. Своего друга. Своего наставника.
 Теперь он стал не личным, а общим. Безличным. Великим общегосударственным символом великой истории великого народа.

А все благодаря постаменту.

Когда-то это был постамент под ногами памятника Ленину в противоположном конце проспекта.
Ленина куда-то выкинули.
Постамент по-хозяйски демонтировали и водрузили на него нового владельца. Куда дели прежний постамент? Не знаю. Возможно, использовали в качестве составной части нового.
 
И теперь вознесся Руставели гордой головою выше крыши Макдональдса.

Я не возложу к его ногам цветы.
У меня нет денег на букет.
Если бы у меня было три лари, я обязательно купила бы.
Продавцы цветов торгуют совсем рядом. На углу здания Академии наук. Прямо напротив памятника.
Я купила бы букет, будь у меня эти треклятые лари, и возложила бы его у ног Поэта. И мне безразлично что
Это тоже не принято.
Всем достаточно, что около памятника разбит небольшой сквер с несколькими клумбами и рабатками.
К Руставели не несут цветы невесты.
Школьники не устраивают конкурсы на лучшее знание великой поэмы.
Местные поэты не идут сюда на поэтические турниры.
Он перестал быть родным.
Теперь он просто икона.
Слишком высоко поднялся Поэт.
В фонтане моет руки цыганка.
Нищий в инвалидной коляске ждет внимания к своей беде.
Еще один лежит на стареньком одеяле прямо на тротуаре.
Ободранные мальчишки выборочно пристают к прохожим, безошибочно определяя тех, кто не поддаст им по шее. Лезут в воду, не боясь простуды, за мелочью, закинутой кем-то из гостей Грузии в каменное ложе фонтана.

Это наше прощальное свидание.
Я пришла к Руставели проститься.
6

В действительности, я никуда не уезжаю.
Просто я решила попрощаться со своим сторонним взглядом.
Сегодня я провела эксперимент над собой. Я попыталась посмотреть на мир свежим взглядом. Не так, как я вижу обычно. И не так, как видят спешащие и не очень люди вокруг меня. Не так, как грузины. Не так, как американцы. Не так, как немцы, или французы.
Я попыталась посмотреть с точки зрения объективной реальности.
И она меня удивила.
Увижу ли я еще все это?
Хочу ли я еще все это увидеть?
Конечно, да.
Я увижу еще все это не раз, и не два.
Я увижу все это. Все, что видят сотни спешащих мимо меня и мимо Руставели людей.
Я не увижу только того, что увидела сегодня неким внутренним оком, умозрительным образом. Потому, что мне, в общем-то, как и всем остальным, по большому счету, По-барабану, то, что я сегодня ощутила, глядя на памятник Поэту. В принципе, это все очень далеко от моей постоянной гонки по жизни.  Просто иногда, когда мне не спится, мне в голову лезут разные глупости.  Типа этой. Сегодняшней. Мне приходят в голову совершенно отвлеченные мысли, а  я потом их реализую с упорством маньячки. Как сегодня.
Проснулась на рассвете. Делать нечего. Валялась в постели и перебирала свои впечатления от жизни. Вспомнила про этот памятник. Подумала о его постаменте. И наизмышляла всякого. Да, и ладно бы, мало ли, о чем я думаю? Но мне не терпится посмотреть, насколько реальность совпадает с моими измышлениями.
И так всегда. Сначала выдумаю. Потом проверяю. Убеждаюсь в своей правоте. И прихожу к окончательному выводу о полной бессмысленности своих, так сказать, мыслей. А потом сожалею об этом. О бесплодности своих «сверхоригинальных» идей. Они бывают так конкретны, пока я не начинаю их осуществление!
Вот и теперь. Я пришла проститься к Руставели со своими мыслями о его памятнике.
Я не увижу, не почувствую, не пойму, почему этот пьедестал так не подходит ему.
Сотни раз я смотрела на этот памятник, - и ничего…. Меня устраивало все. Мне все это нравилось. Но почему-то сегодня утром я решила, что это очень плохо, когда национальная гордость вознесена на недосягаемую высоту. И когда редкие голуби имеют право присесть на плечо или голову Поэта, а дети не могут потрогать его руки – это плохо.
Это я так думаю сегодня.
Завтра я об этом и не вспомню.
Завтра я своим обычным маршрутом пронесусь мимо этого памятника на работу и обратно, даже не заметив, что на бугорке, мимо которого я бегу, что-то (или кто-то?) стоит.
Завтра у меня будет обычный день.
День, когда не надо много думать. По крайней мере, о вещах отвлеченных.
А наше прощальное свидание –
абстрактно.
Вообще-то я не большой специалист по абстракциям.
В школе по математике я за десять лет учебы и пяти пятерок я не получила. Да и те отнюдь не за алгебраические исчисления. Мне гораздо понятнее была геометрия. Ну, и, немного, арифметика. С тех пор мне, вообще, не приходилось мыслить математическими категориями.
Чтобы думать, мне нужна точка отсчета.
Например, такая.

Кстати, я настолько далека от математических измышлений, что мне никогда не приходила в голову мысль подсчитать высоту памятника Руставели. Может быть, он и не очень высокий?
Кстати, что такое – высокий? Или низкий? Толстый? Тонкий? Узкий? Широкий?
Как нам удается наградить ничего не значащими эпитетами все окружающее?
Как нам удается обозначить ничего не значащими звуками то, что мы хотим выразить?
Или мы выражаем совсем не то, что хотим?
Кажется, так оно и есть. Просто мы все делаем вид, что понимаем друг друга.
А на самом деле, ни фига мы не понимаем, и понимать не хотим. Нам достаточно того, что мы имеем. Мы хотим не большего понимания, а больших благ.
Я попрощалась с собой.
С той своей частью, которая выделяет меня из всех, живущих здесь.

7
Сегодня я решила стать совсем как все вокруг меня. Как все.
И все.
И никому не должно быть никакого дела до того, что я –  русская.
Тем более, что я похожа на грузинку. У меня темно-русые волосы, черные брови, серые глаза и нос с горбинкой. Я говорю без акцента. И, вообще, я родилась здесь. Здесь родились мои родители и их родители. Здесь мой дом. В квартале от памятника Руставели. Внизу. На самом берегу Куры. Дом старый, как вечность. Если вечность от слова век. Дом с облупленным фасадом, обшарпанными лестницами, новой блестящей крышей, поломанной дверью подъезда и ажурными решетками на окнах. Этот дом был таким же и пять, и десять лет назад. И тридцать тоже. Все те годы, что я в нем живу. А живу я в нем с самого рождения.
В этом доме, кроме меня и моих родителей сейчас живут еще восемь человек. И три собаки.
Собаки ничьи.
 Приподъездные.
Их подкармливает соседка с первого этажа. Старая полька, пани Мария, предки которой попали сюда после подавления первого варшавского восстания, в 19 веке. У нее нет семьи, как и у другой соседки, живущей напротив нее. Эта женщина из старинного армянского купеческого рода. У нее масса золотых колец на всех пальцах, шикарный маникюр и бесконечные ученики. Луиза Мовсесовна преподает частным образом. Дает уроки музыки, русского языка и рисования. И скрывает от всех соседей свою бурную педагогическую деятельность. Называя своих учеников внучатными племянниками и племянницами. Но сами «племянники» не считают нужным прятаться и на расспросы совершенно откровенно рассказывают о том, чему их обучает Луиза, и, сколько берет за свои уроки. Кстати, двадцать лет назад я была самой первой ласточкой в стае учеников «Всесовны», Тогда Луиза Всесовна обратилась к моим предкам с предложением помочь мне в приготовлении домашних заданий. Ей было нужно научиться вести индивидуальные занятия, и я была вполне подходящим объектом для опытов. Именно я ей дала это почетное прозвище, каким она и пользуется все эти годы. Луиза Всесовна была когда-то учительницей труда в школе. Потом ушла на пенсию и нашла себя в частном предпринимательстве. Меня она не научила ничему. Видимо, это я бесталанна.
На втором этаже жила огромная семья из Сухуми. Их было человек десять. Я их даже не успела запомнить по именам. Они ходили бесшумно, никогда не смеялись и не здоровались с нами. Вероятно, в случившемся с ними они винили меня и моих родителей. Жили они не долго. Лет семь. Сейчас они все разъехались, кто куда. В Россию, Украину, даже во Францию. Или Италию? Мне об этом говорила Всесовна, а она вечно все путает. А мне нет причин уточнять. Из их семьи в нашем доме осталась только бабушка Гулико. Она выходит утром на балкон и, когда кто-нибудь из соседей проходит по двору, просит принести ей из магазина хлеба или сахара, или чая, или соли…. По необходимости.
Меня тоже просит.
Наверное, забыла, что я виновата перед нею.
 Рядом с ее квартирой сейчас расположился салон красоты. Вход в него с верхней улицы. Владелец салона сделал мостик от тротуара к балкончику бывшей квартиры, застеклил этот балкончик, навесил зеркал по всем стенам, замуровал входную дверь в подъезд и пригласил арендаторов. Арендаторы меняются каждый год. Мы к ним не имеем никаких претензий и дел с ними тоже не имеем. Своих родителей я подстригаю, по их просьбе, самостоятельно. А у меня длинные волосы, и стричь их я не планирую еще лет двадцать.
И на самом верху нашего дома в квартире с видом на Куру живу я с родителями, а напротив нас, над салоном красоты, живут Хахунашвили. Бабушка Асмат, ее сын Вахо, его жена Нана, младший сын Асмат, Заза, его жена Додо и их младший сын Ника. Ему двадцать лет. Он тайком от своей мамы по выходным курит на нашем балконе. Поэтому мои родители думают, что это я курю. И мне приходится частенько выслушивать лекции о вреде курения. Я, конечно, не выдаю Нику. Иначе мне станет не с кем общаться в нашем доме. Все остальные дети Вахо и Зазы, а их еще четверо, уехали из Тбилиси сразу после школы. Я осталась без ровесников в своем доме.
Когда-то мы были очень дружны с сестрой Ники, Мариам, и их двоюродным братом Гогой.  С Гогой я училась в одном классе. Его старшие брат и сестра, близнецы Дима и Сопо, уехали еще до перестройки в Москву. Они старше меня на пятнадцать лет. Я их почти не помню. Помню только, что Сопико очень часто брала меня и Мариам на прогулку и изображала из себя нашу маму. Наверное, это было забавно.
Сейчас она приезжает очень редко. И играет роль моей подруги. Это, точно, забавно. Какие мы с ней подруги, если у нас даже воспоминания не совпадают?
А еще мы завидуем друг другу. Я завидую тому, что у нее есть семья в Москве, и, разглядывая фото ее детей, я с преувеличенной радостью восторгаюсь их успехами в школе, о которых Сопико рассказывает с плохо скрываемой неискренностью. А Сопико завидует мне потому, что я живу в Тбилиси, с родителями, свободна и пока еще относительно молодо выгляжу.
 С Мариам я общаюсь изредка по скайпу. Но, кажется, это общение тоже не слишком искренно. Мариам мало говорит о себе, и все время расспрашивает о своих родителях, бывших соседях, друзьях, учителях…. О ком угодно. Так, словно боится, что я начну расспрашивать о ее жизни в Стамбуле. Я и не спрашиваю. Захочет, сама скажет.
Чем я отличаюсь от нее?

8

Чем я отличаюсь от грузинок? Ничем.
Если я начну носить длинную черную юбку, я стану совсем как грузинка.
Я уже купила ее когда-то.
Давно.
И еще ожерелье из черного гагата.
Я не носила их только из нежелания быть, как все.
Но, даже если я надену это и стану носить постоянно, я, все равно, не как все.
И все равно я – русская.
У меня по-другому работает голова.
Я по-другому чувствую.
 Я по-другому все вижу.
Мне никогда не удастся быть такой, как все.
Они, эти все, кстати, тоже не такие как все, только не догадываются об этом.
Им сложно принять к сведению тот факт, что каждый из них индивидуален, самобытен и интересен именно потому, что имеет свои точки отсчета.
Каждый из нас не похож на остальных.
Зачем же мне стараться изображать из себя часть толпы, если толпы нет. А если толпа есть, то чем она мне может быть интересна?
Отсутствием собственного мнения?
Коллективным разумом, подключенным откуда-то извне?
Крупные специалисты по политтехнологиям и общественному сознанию изобретают необходимые им, а не мне, или моим соседям, или моему работодателю, или моей однокласснице, мысли, прогнозируя наши действия. А я должна действовать по их указке?
Вигвам!
Я, может быть, и надену черную юбку, но ходить медленнее я не смогу. У меня это уже рефлекс – первый шаг по тротуару, и включается четвертая скорость.
У меня даже волосы знают, что на улице надо не лежать в красивой прическе, а лететь вдогонку за головой.
Ну, и как мне с моими рефлексами стать такой, как остальные?
 Особенно, если я не знаю, какие они, эти остальные?
Я смотрю на них, и вижу разных людей.
 Да, они похожи друг на друга. Как похожи представители одного биологического вида. Две ноги, две руки, нос, глаза, уши…. Но различаются они не только деталями формы носа.
Я вижу разных людей.
Почему же меня хотят видеть не такой, какая я есть?
Зачем мне постоянно говорят о необходимости измениться? Измениться, значит изменить себе, а не себя. Я не так воспитана, чтобы заниматься предательством. Я не стану предавать свою самобытность.
Здравствуй, Шота! Я вернулась. Мне есть о чем поговорить с тобой. Потому что ты - мой поэт. И разница в нашем возрасте не существенна. Мне сегодня столько же лет, сколько тебе было тогда. Мы – ровесники.
И мы – единомышленники. В той части, где наши мысли совпадают. А совпадают наши мысли во многом.
В конкретном.
Дружба.
Любовь.
Честь.
Достоинство.
Преданность.
Это не абстракции.
Это – конкретно.
Это не больше – меньше, выше – ниже.
Это – абсолютно.
Как абсолютно то, что мне не стать грузинкой. Но это не является основанием для того, чтобы я не могла чувствовать свою духовную связь с грузинским поэтом.
Я знаю, что ты, Руставели, - мой брат.
И ты, Руставели, никуда не уедешь. Не оставишь меня. Одну. Без друзей.
И это тоже – конкретно.
9

Конкретнее некуда: воскресенье - день короткий.
И снова работа. Снова будни.
Впереди пять дней коротких перебежек от тени к тени. Почему-то в будни солнце жарит нещаднее. И тени короче. И дни длиннее.
А работа у меня не из тех, когда можно отсидеться в офисе под кондиционером.
Я работаю риэлтором. Точнее, агентом в риэлтерской фирме. Что набегаю, то и заработаю. Один процент от суммы сделки. С договора – шесть % получает фирма, три с продавца и три с покупателя, из них один мой. Не будь я так ленива, уже давно открыла бы свой офис и платила бы наемным девочкам и мальчикам зарплату. С того, что они набегают.
Но мне лень. Мне проще самой бегать по адресам и телефонным вызвонкам, чем заниматься организацией процесса. А еще мне нравится знакомиться с разными людьми. С покупателями и продавцами. Мне нравится осматривать их квартиры.
 В этом есть нечто от стриптиза. Владелец квартиры словно обнажается, постепенно и неохотно, виртуозно скрывая все недостатки, обрисовывая несущественные и несуществующие достоинства объекта продажи. Он, как девочка на подиуме, извивается вокруг умозрительного шеста придуманной им цены. А я, как директор варьете, контролирую интерес зрителей – покупателей, отвлекаю их внимание от «неудобных мест» в изощрениях продавца. Если мы оба хорошо срабатываемся в нашем тандеме, то всем становится хорошо. И это самое приятное в моей работе.
Жаль, что это случается редко.
Продавцов в Тбилиси несравнимо больше, чем покупателей. И большинство покупателей стремится обойтись без риэлтора. Я их понимаю. Но мне от этого не легче. В среднем набегав по своему району два десятка километров за день, мне удается осмотреть около десятка квартир. Их владельцы источают мед, описывая то, что они продают. Непонятно, зачем им продавать такое сокровище? Зачем им покидать эту райскую кущу? В моем кондуите хранятся записи о четырехстах двадцати таких кущах.
Если бы мне удалось найти для них покупателей!
Я даже не пытаюсь подсчитать, сколько миллионов бы у меня сразу появилось.
Такими глупостями, как подсчет будущей прибыли, я занималась только первый год этой работы. Теперь я уже почти десять лет на этом рынке, поэтому я уже хорошо знаю, за год я могу продать не более семи квартир. И, если я сделаю это, то я – кума королю. Царица Савская. Миллионерша.
Обычно мне удается продать одну квартиру за полгода.
И, к великому моему сожалению, не по той цене, какая мечталась продавцу. Но мы бываем довольны оба и в этом случае.
В этом случае я получаю свой законный процент, бывший владелец - свободу от недвижимости, новый владелец – кота в мешке и головную боль в связи с предстоящим перманентным ремонтом, мой рабовладелец, в смысле – работодратель, кучу бабла, заслуженного не слишком умелой организацией чужого,  то бишь, моего, труда.
В идеале мой труд, и труд еще нескольких дурочек, типа меня, должен организовываться иначе. Мы не должны ходить пешком. У нас должны быть две – три машины, которыми мы будем пользоваться на щербатом асфальте закоулков Тбилиси, и перестанем стирать подошвы своих нарядных туфелек и натирать кровавые мозоли на ногах. У нас должно быть рабочее место в офисе. Шкаф с файлодержателями. Файлы на каждый запрос и каждое предложение. Мы должны сверять наши данные. И иметь один, лучше два, процента от каждой сделки на всех, плюс премия тому из нас, кто сделку провернул. Тогда у нас к стимулу бегать по чужим квартирам добавилась бы стабильность в доходах, а, значит, и уверенность в своих возможностях. Мы ходили бы по адресам с независимым видом и не выглядели бы в глазах покупателей и продавцов досадной нашлепкой.
Но, это так, мысли вслух.
Я ничего из этого не скажу Герасиму. Своему работодателю.


10
Герасим, это не имя и не производное от фамилии.
Герасим он только для меня.
Остальным сотрудникам нашей конторы не осилить такую кличку. «Муму» они не читали. Они, вообще, никогда ничего не читали. Оно им и не надо.
Герасим тоже ничего никогда не читал. Поэтому его словарный запас меньше, чем у Эллочки – людоедки. В большинстве случаев он обходится одобрительным или недовольным мычанием.
По настоящему, зовут его Арсен. Арсен Чохонашвили. Он – грузинский еврей. Но, как почти все грузинские евреи, не афиширует этот штрих своего происхождения.
Он ездит на «Нисан – Патроле», курит исключительно «Уинстон», носит коричневые брюки из замши и белые носки. У него лысая голова и волосатые руки с ухоженными ногтями. И он уже пять лет клеится к одной из наших сотрудниц.
 Он реально мечтает жениться на ней и уехать в Израиль на ПМЖ. Потому что она тоже грузинская еврейка. Чтобы она ему там родила двух мальчиков и одну девочку. Вот такой заказ к Богу.
Этот заказ он периодически озвучивает на наших корпоративках. Корпоративки у нас бывают редко и не слишком крутые эти загулы. Обычно мы запираемся в нашем офисе и слушаем маловразумительные тосты двух наших мужчин. До застольных песен дело обычно не доходит. Все мы люди занятые, спешащие. Выпили, закусили и побежали. А пока все разбегаются, Арсен успевает напомнить нам всем о своей заветной мечте.
Но женщина его мечты не хочет ехать в Израиль. Она хочет в Париж. И не с ним.
Судя по татушке на ее плече, она – лесби. Впрочем, это ее дело.
Для меня в истории их взаимоотношений важно то, что он никуда не уезжает, а, значит, у меня есть кусок хлеба с сыром.
Герасим периодически взывает ко мне с просьбой. Это просьба о содействии в продвижении к исполнению его мечты. Но это противоречит моим интересам. Герасим понимает это, но все равно взывает.
У меня нет никаких рычагов воздействия на его обожаемую Тамту. Она мне не подруга, не родственница, не подчиненная. Герасим понимает и это. Но все равно взывает.
У него нет шансов. Потому что с такими девицами, как Тамта, надо действовать быстро и энергично. Засыпать ее цветами и подарками, отвезти в вожделенный Париж на встречу еврейского Нового года….  Герасим не понимает этого.
 Я знаю, чего он хочет и о чем мечтает она, не потому, что я вижу пророческие сны. Просто у меня в голове складываются их отдельные реплики в специальные ячейки памяти. И потом, когда они там слеживаются, я получаю полное представление о данной личности.
Это у меня профессиональное. Никто из моих клиентов никогда не говорит о всех особенностях своих объектов купли - продажи. Поэтому я должна удерживать в памяти то, что говорилось ранее.
Вот и с Арсеном то же самое. Он иногда мычит о своих желаниях, а я складирую эти звукосочетания и получаю объективную картину субъективного мира Герасима.
Вообще-то я, конечно, сочувствую ему. Неразделенная и преданная любовь в моей душе всегда находит отклик.
Но, честное слово, себе я сочувствую больше.
Пусть уж он страдает здесь от своей любви, чем радуется жизни в далеком Израиле, оставив меня и всех моих коллег без пропитания.
Интересно то, что он это тоже понимает.
 И пользуется этим положением.
Он знает, что мне необходима эта работа.
Он знает, что без его прикрытия, мы не сможем сделать ничего.
Он знает, что в этом мире без солидного прикрытия любой бизнес прикроется на раз-два-три.
Он обеспечивает нам прикрытие. И имеет с нас четыре процента от наших сделок.
Ему повезло больше. У него есть папа – бывший прокурор. А бывший прокурор в Грузии, это как прокуратор в древней Иудее. Он может все.
Ну, или почти все.

11
Женить своего сына против воли невесты даже прокурор работающий не может.
 Кто кого, вообще, может женить против воли упертой невесты?
У нас в конторе таких невест несколько.
Вот, например, Дали. Умница. Красавица. Университет с красным дипломом. На ресницы можно гири подвязывать. Косами вагоны передвигать. Талия в обхват двумя пальцами. Сапоги зимние тридцать четвертого размера. В общем, все при ней.
И все ее тридцать лет тоже при ней. Уже два года, по меньшей мере.
И не замужем.
А почему?
Потому что нельзя гордую девушку выдать замуж поперек ее желания.
Ее родители всяко старались. Раз пять старались. Это на моих глазах. Что было до того, как Дали начала работать у нас, не знаю. Подозреваю, что не разрешили ей сделать глупость и выйти замуж на первом курсе за бывшего одноклассника.
А теперь она отыгрывается.
 И потихоньку съезжает с крыши. Вряд ли только случайностью можно объяснить тот факт, что Дали все свои сделки совершает исключительно между холостяками.
Возможно, она лелеет тайную мечту встретить своего единственного и неповторимого миллионера. А, может быть, ей просто не интересно иметь дело с тетками.

Еще одна перезрелая невеста, Манана, далеко не так интересна внешне. Ей далеко до Дали. Ей далеко даже до меня. У меня, по крайней мере, рост и фигура вполне выдающиеся. Манана маленькая и кругленькая блондинка. Очень натурально крашеная. Кто-то ей сказал, что она похожа на Любовь Орлову. Это наглая ложь. Во – первых, не похожа. Во-вторых, какой интерес грузинской девочке в двадцать первом веке косить под русскую киноактрису начала прошлого века? Но Манана демонстрирует эрудицию и корчит из себя эдакую аристократку в изгнании. Барышню – крестьянку. И эту барышню-крестьянку недавно тоже попытались выдать замуж. Манана понравилась одному из клиентов Герасима. И он стал свататься к ней при помощи многострадального Арсена. Арсен решил, вероятно, что такое сочувствие чужим проблемам поможет ему в продвижении его собственных матримониальных планов и он стал помогать своему клиенту брать приступом нашу красотку. Он просчитался. Она сказала: «Это очень мило. Но я еще не готова посвятить себя служению мужчине и поддержанию огня в семейном очаге». Арсен перестарался в настаиваниях. Манана предложила ему выбор: «Либо Вы оставите меня в покое с Вашим приятелем, либо я ухожу с работы».
Арсен сдулся. Манана самый удачливый его агент. Она убалтывает всех.
Я думаю, года через три она сильно пожалеет о своей гордости.
Как об этом жалею я сама. Я не единожды вставала в позу и избавлялась от назойливых ухажеров. И где они сейчас? Ау! Мальчики! Я готова стать женой! И даже нарожать вам детишек.
Но это очень интимно.
Я не обсуждаю эти темы.

12
Я обсуждаю далеко не все темы. На работе я обсуждаю только планы и вероятности по сделкам. Среди моих коллег нет никого, кому я готова открыть свои тайны.
Не готова я их открыть даже в своем дневнике.
Мало ли кому захочется сунуть в него свой нос.
А потому лучше мне и не вести эти записки.
Лучше мне вернуться к описанию нейтральных красот природы, раз уж я страдаю графоманией.
К тому же это тема неисчерпаемая.
В следующую субботу я пойду в поход по ущельям за Цодорети.

 С кем?

Я знаю.