Саша Кузнецов. Геморрой

*это хулиганство, пародия и подражание. При чтении – ржать в голос*


Уилл Чарльз Берровски.
Последний рассказ «Геморрой».
(Перевод с английского – Александр Смит).

От переводчика.
Рукопись этого рассказа была найдена в столе Чарльза в день его смерти. Судя по-всему, это своего рода предсмертная записка. Он дописал рассказ, убрал его в стол и выстрелил себе в глаз. В конце рукописи стоит дата и время: 20.02.2005, 03:15 утра. Тело было найдено в восемь утра подругой Чарльза.



Геморрой
Я лежу в комнате отдыха на больничной койке на боку, в позе эмбриона. Я хочу спать, но не могу. Мои колени упираются мне в подбородок. Я никак не могу привыкнуть, что меня могут позвать в любой момент. У меня самая ***вая работа на этом ****ом свете. Меня притягивает к всякому говну. Ну, или всё говно неизбежно притягивается ко мне. Вообще, в моём топ-тен самых часто используемых слов на первом месте слово «говно». Потом «****ь», потом «ёбаный в рот». У меня болят глаза – в этой комнате не выключается свет. Никогда. Это – часть изуверской политики больницы в отношении персонала. Лампы особо злоебучие, люминесцентные, от них болят глаза.

Я сомневаюсь, что о моём существовании кто-нибудь вообще знает.

Открывается дверь, я вздрагиваю. «Хенри! Фстафай, у тепя клиент». Я притворяюсь, что сплю. Ко мне подходят и толкают в спину. Я делаю вид, что просыпаюсь, что не понимаю, что происходит. Я хороший актёр. «Хенри, бери свои манатки и дуй в двенадцатую. Там старика привесли. Фамилия Энгл. Руки можешь не мыть – старикашка пистец фонючий, лучше перчатки натень». Я медленно встаю, делаю большой глоток из фляжки. Меня разбудил Грязный Гомосек. Я так его называю. На самом деле его зовут Юрген, он из Западной Европы. Он старый, и он постоянно пытается меня выебать. Сейчас я понимаю, что он будил меня, постукивая мне по спине своим ***м. Точнее, своим хоботом, по другому и не скажешь. «Когта-нипуть йа типя насажу, Хенри. Притёт день, и ты будешь причмокивать, как поросюшка, опсасывая майне яйца». «Иди нахуй, Грязный Гомосек. Когда-нибуть я тебе ёбну в зубы и сделаю из тебя идеальную беззубую сосалку». Он громко ржёт а я, покачиваясь, выхожу в коридор и иду в двенадцатую. У меня самая хуёвая работа на свете.

Старикашка лежит на боку. Я почти привык брить жопы геморройным больным перед операцией.

Сейчас главное – не дать дрожи в руках начаться. А она уже на подходе, я чувствую. Ещё минут пятнадцать – и начнётся. Это значит, что придётся идти в доки к черномазым. Я – начинающий джанки, причём я – нищеброд. Довольно поганое сочетание. Покупать штырево в центре мне не по карману. Бритьём старческих жоп на чистый кайф не заработаешь. Мистер Энгл кряхтел и вертел своим морщинистым задом, мешая мне делать мою работу. Его вывалившаяся кишка воняла и тоже мешала, но я ничего ему не сказал – я не люблю разговаривать с ними. Это выше моих сил. Я заканчиваю и выхожу, иду передеваться.

Меня всегда интересовало: почему черномазые обосновались в доках? Там должны шнырять пьяные моряки, гомосеки, но не черные. Чёрте-что творится с этим миром. Бардак везде и во всём. Ко мне подваливает портовая шлюха, уже глубокая ночь. «Отсосу за пятёрку, красавчик. Лучший дип-фроут в радиусе деяти миль». Ну вот, шлюха тут к месту, она вписывается в пейзаж. Но нигеры... Я соглашаюсь, мы идём в подворотню. Она садится на корточки. В свете фонаря я вижу мочалку волос, которая торчит из-под задравшейся мини-юбки. Она открывает рот. Зубы у неё коричневые. Двух передних нет. Я закрываю глаза, шепчу: «Проглотишь – пятёрка сверху». Она с моим ***м во рту кивает. Через две минуты я уже подхожу к ржавой двери ангара. В двери вырезано маленькое окошко. Я стучу: три раза, два, опять три. «S.O.S». «Помогите», - стучу я черномазым.

Окно открывается, появляется огромная чёрная пакша. Грубый бас говорит: «Тридцать пять». Я охуеваю: «Вчера было двадцать пять». «Вот вчера и покупай, придурок». Окно захлопывается. Я достаю ворох мятых денег из кармана, считаю. Тридцать один и ещё четвертак. Я опять стучу в окно, говорю, что у меня есть только тридцать один с четвертаком. Меня шлют на ***. Я дрожу всем телом. Мне плохо. Мне нужен кайф. Ебучая шлюха, спутала мне все карты.

Я почти бегу в больницу, в наш геморройный корпус. Я забегаю в комнату отдыха. Юрген дрочит на выцветшее фото Шварценеггера в вязаной шапочке (он в роли Геркулеса). Юрген не пугается, он невозмутимо продолжает. Потом останавливается. «Сучий потрох, опломал фсё». Я прошу у него десятку в долг. Он лыбится и показывает мне свой стояк. Я смотрю на него, и он не предвещает ничего хорошего. «Дам тесятку, если отсосёшь, Хенри». Меня трясёт и тошнит, но я не могу. «Юрген, дружище, я отдам тебе двадцать». «Саки-саки, трушище», - Юрген мотает своим шлангом. «****ый Грязный Гомосек! Дай десятку, я подыхаю, понимаешь? Сука!». «Иди на ***», - говорит он и выходит. Я хватаюсь за голову, обрушиваюсь на пол. Я кричу: «Стой! Стой, Юрген!».

Я дома с закопчёной ложкой над газом. В ложке – нигерская смесь, где половина – что-то вроде стирального порошка, или извести, или мышьяка. Я набираю шприц и колю себе в глаз. В глазу нет нервных окончаний, глаз не чувствует боли, глазу всё равно, на глазу не остаётся следов. Пока что. Пока их нет.

Конец.
Уилл Чарльз Берровски, 20.02.2007, 3:15 утра.