САД

САД


Из палаты в сад удобнее всего попасть через длинный мрачный коридор, напоминающий тоннель. Для этого следовало подняться этажом выше, прошмыгнуть незамеченным мимо ординаторской, где обычно полным-полно беззаботных молодых врачей и сестёр, вскочить в грузовой лифт и молниеносно нажать кнопку спуска. А уж затем предстояло пройти упомянутый коридор — метров сто выщербленного пола и сырых стен, упирающихся в дверь.


Теперь требовалось усилие уставших от безделья мускулов и старинная, кованная железом дверь впускала Строкова в причудливый мир усыхающих деревьев, высоких, терпко пахнущих трав и скромных до незаметности полевых цветов.


Сад представлялся Строкову заброшенным островком, ибо с тех пор, как он его обнаружил и превратил в убежище, ни одна человеческая душа не нарушала его покоя. Создавалось впечатление, что для многочисленного персонала больницы сад не только не представлял никакого интереса, но они и не догадывались о его существовании. Именно это обстоятельство и позволяло Строкову проводить здесь долгие часы в блаженном одиночестве, ощущая себя единственным властителем небольшого пространства.


С трёх сторон сад был отгорожен от мира широкими каменными блоками, выглядевшими угрожающе и неприступно, а — с четвёртой — упирался в больничную стену, сложенную из красного кирпича с кое-где сохранившимися следами штукатурки. В погожие дни Строков приходил сюда с книгой, принесённой из дома, но не читал, а лежал в траве и, сощурившись, глядел в залитое солнечным светом небо. При этом книга мирно покоилась у него на груди. И хотя своей тяжестью затрудняла дыхание, Строков испытывал неясное удовлетворение, словно это был не старый, изрядно потрёпанный том, а милая женская головка, доверительно и радостно разделявшая его одиночество.


Так продолжалось три месяца из пяти, проведённых Строковым в больнице. После утреннего обхода и процедур, наверняка не приближающих выздоровления, Строков устремлялся в сад, где обретал лелеемый покой, доступный, как ему казалось, лишь счастливчикам или тем, кто движется к цели с отрешённой и неудержимой настойчивостью.


Строкову доставляло удовольствие сознавать, что Судьба одарила его своей благосклонностью, хотя и понимал, что было бы глупо надеяться на её постоянство. Впрочем, неуверенность возникла в нём не тотчас, а вскоре после того, как довелось стать невольным свидетелем странного разговора.


Как-то утром, прохаживаясь в нетерпеливом ожидании у процедурного кабинета, смыкающимся с кабинетом главного врача, дверь которого была приоткрыта, Строков услыхал голоса, доносившиеся до него в виде гула. Вряд ли сумел бы он объяснить, чем заинтересовал его этот гул. Вероятно интуиция, рождённая постоянной настороженностью, подсказала  Строкову, что разговор может иметь к нему определённое отношение, и он выбрал позицию, с которой удобно было наблюдать за говорящими. Постепенно смысл услышанного стал доходить до его сознания. Разговор происходил между главным врачом и незнакомым Строкову мужчиной — крепким, молодым, но, главное, столь самоуверенным и вызывающе спокойным, что не было сомнений: этот человек обладает властью и умеет ею пользоваться.   


– Должен вас огорчить, Семён Дмитриевич, – говорил незнакомец, обращаясь к главному врачу, – ни меня, ни членов коллегии ваша идея с садом не заинтересовала. Готов с вами согласиться, что его существование с эстетической точки зрения ничем не оправдано, но где взять средства, необходимые для выкорчёвки? Тем паче, когда речь идёт о переустройстве, ограничиваться заранее намеченной суммой, как свидетельствует опыт, не удаётся. Рано или поздно она возрастёт и поглотит не только бюджет, но и нас с вами. Разрушенные дома и запущенные сады — проклятие рода человеческого и, как всякое проклятие, безопасны лишь до тех пор, пока на них не обращают внимания. Мой совет, подождать до лучших времён или, что выглядит более разумным, оставить эту проблему потомкам. Вам вскоре на пенсию, меня ожидает повышение... Стоит ли начинать дело, зная наверняка, что его не удастся завершить?

– Возможно, вы правы, Николай Петрович, – ответил главный врач, но, как показалось Строкову, скорее из уважения к начальственному сану, чем из согласия с его доводами.


Незнакомец удовлетворённо кивнул и улыбнулся. Неожиданно глаза его проникли через растворённую дверь, уловили горячечный взгляд Строкова и лихорадочно заметались. Он отвернулся и что-то сказал. Теперь уже в сторону Строкова глядел главный врач. Глядел пристально, словно держал под прицелом. Потом медленно, явно демонстрируя, что происходящее имеет прямое отношение к Строкову, направился к двери и закрыл её.


И хотя с той поры, казалось, у Строкова не было причин для беспокойства,  идея выкорчевать сад, населяла его душу неуверенностью и страхом. Он часто просыпался среди ночи и, натянув до подбородка пропахшее пылью бесцветное больничное одеяло, думал о том, что именно из-за близкой пенсии главный врач способен затеять бессмысленные работы в саду. «Борьба» с садом займёт несколько лет и, следовательно, на то же самое время закрепит за ним столь дорогую его сердцу должность.


Строков возбуждался под влиянием одолевавших его мыслей. Спокойно лежать в таком состоянии он не мог, а потому, раздражая дежурную сестру и  беспокоя однопалатников, сидел на кровати, мерно покачиваясь из стороны в сторону. Имитируя таким образом движение, Строков постепенно восстанавливал утраченное душевное равновесие. Мысли обретали ясность и логичность, так что  даже мог обернуть на самого себя изначально присущую его характеру, и не однажды выручавшую его в сложных обстоятельствах, ироничность. «Эх ты, Строков, кривая строка, да к тому времени, когда всё начнётся, твоего духа в этой трущобе не останется и в помине!»


Повздыхав, Строков плотнее укладывался под тяжёлое от пыли одеяло, наслаждаясь вернувшимся покоем. Завтра он снова пойдёт в сад, и время, там проведённое, будет до краёв наполнено  глубоким и неизъяснимым ощущением счастья.


На следующий день, с утра, пробраться в сад не удалось. После завтрака и процедур его задержал приход жены. Вместо радости от её появления, он испытал острое раздражение. Лёгкая, красивая, румяная, источающая страсть, как раненая берёза сок, — она напоминала нереального жителя нереальной планеты. И на фоне серых лиц и белых халатов смотрелась, как яркое пятно на скатерти: возникало непреодолимое желание соскрести его или застирать.


А жена, между тем, ничуть не обращала внимания на то противоречие, что внесло в больничную суету её появление. Завидев издали худую, сгорбленную фигуру мужа, она быстро пошла ему навстречу. Поздоровавшись и чмокнув в небритую щеку, передала сумку с продуктами, а освободившейся рукой мягко взяла его под локоть.


Они прошли в специальную комнату, предназначенную для такого рода посещений. Поскольку жена явилась в неурочное время, кроме них, никого не было, что позволяло разговаривать без оглядки на окружение. Разговор начался привычно: уверения в обязательном скором выздоровлении перемежевались с домашними новостями и даже сплетнями. Слушая жену, Строков, тем не менее, не мог не обратить внимания на её плохо скрываемое возбуждение. Оставалось определить, что за ним кроется: желание сообщить что-то самой или её неловкая попытка подвести его к нужному разговору.


Наконец, прояснилось.


– У меня новость, – сообщила жена, – и, кажется, приятная.

– Настолько приятная, что не решаешься сказать? – ухмыльнулся Строков, выдержав паузу.

– Видишь ли, врачи всё время твердят, что волнение тебе вредно. А ведь новость, пусть и хорошая, всё же волнение.

– Я согласен поволноваться.

– В таком случае... Звонил Козырников.

– Вот как! А я-то думал, его тоже смяли.

– Сминали, но он поднялся. Чего и тебе желает.

– И что же?

– Он снова начинает борьбу и уверен, что на сей раз, как никогда, близок к цели. Просит и тебя не терять надежду, верить в то, что справедливость восторжествует.

– А дальше?

– Дальше и того лучше... Дело рассматривает компетентная комиссия.

– Боже! – воскликнул Строков, ощущая каждой клеточкой  тела прилив, трудно определимого, холодного и тёмного желания.– Вновь комиссия и, как водится, компетентная. Никто никогда не видел некомпетентные комиссии.

– Как бы там ни было, Козырников настроен бодро и верит, что цель близка.

– Цель, может быть, и близка, да путь к ней далёк.


Жена, глядя в сторону, сказала:


– Ты сам меня убеждал, что борьба не бывает лёгкой.

– Меня пугает не борьба, а её бессмысленность. Ну, добрался я до больницы... А что теперь? Бороться за то, чтобы остаться в ней навсегда?

– Поступай, как знаешь.


И по резкости тона, и по тому, что она заторопилась уходить, Строков догадался об её неудовольствии.


После её ухода, Строков, наконец, получил возможность пробраться в сад. Ночью прошёл дождь. Сырость проникала до тела и неприятно щипала его. Слышно было, как ударяются о землю капли, срывающиеся с поникших ветвей. Строков пробрался в глубину сада, к стене, отделяющей его от уличного шума, и присел на мокрый валун, неизвестно каким образом сюда попавший. Возможно, его перебросили через стену, но не исключено, доставили волоком, по известному дедовскому методу, задолго до того, как огородили сад. Валун густо пророс чем-то похожим на мох, напоминая спящего старичка с зелёной бородкой, накинувшего на плечи зелёный кафтан.


Устроившись поудобнее, Строков принялся обдумывать разговор с женой, поспешный, неопределённый. Зачем приходил Козырников? Чему обрадовалась,  или притворялась радующейся, жена. Намеревалась ли она подбодрить его или действовала по наущению врача, изобретшего этот «ход» в надежде встряхнуть его психологически?


И невольно Строков столкнулся с проблемой, которой старался не касаться даже наедине с собой: верит ли он в выздоровление и желает ли, скажем так, выздороветь? Не заменил ли ему заброшенный сад семью, друзей, службу — всё то, что связывалось до сих пор, в его понимании, с жизнью? И есть ли смысл возвращаться в прошлое из этого сырого уюта, где запах гниющей листвы и хруст пересохших веток наполняют его воображение новой реальностью, приятно несовпадающей с той, в которой он пребывал прежде?


Будем справедливы, и в прежней жизни, бывали у него счастливые минуты, когда он впервые осознал, что способен взорвать привычный, рутинный взгляд общества на некоторые проблемы бытия, но на пути к цели был грубо сбит  и растерялся, как теряется ребёнок среди изобилия игрушек, прекрасных и недостижимых, как мечта.


А затем — пустота. Мечты разлетелись на звонкие разновеликие осколки, напоминающие издали разноцветные витражи. Стоило к ним прикоснуться, как они тотчас глубоко, до кости, врезались в руку. А какие пронзительные увечья нанесла ему непримиримая, злобствующая ненависть! Чьи-то дюжие плечи оттеснили его от любимого дела, а затем подтолкнули к пропасти. Пропасть оказалась необыкновенно глубокой. Во всяком случае, потребовался долгий полёт, чтобы достичь дна...


Откинув рукав больничного халата, Строков поглядел на часы. Время возвращаться. Скоро ужин и его могут хватиться. Когда, поев, он устроился у телевизора, старательно вслушиваясь в голоса дикторов, казавшиеся сегодня особенно невнятными, подошёл главный врач и, положив  ему руку на плечо, сказал:


– Мне бы хотелось поговорить с вами, Строков. Если, конечно, не возражаете?

– Хорошо, – ответил Строков и покорно пошёл вслед за ним.


В кабинете главный врач сел, но не за стол, а рядом, и пригласил Строкова сделать тоже самое.


– Как вы себя чувствуете? – спросил главный врач.

– Откуда мне знать? – Строков с деланным безразличием пожал плечами. –  Лечите меня вы.

– Верно, – согласился главный врач, – но кому, как ни вам, оценить наши усилия?

– Кажется, – раздражённо произнёс Строков, – вы втравливаете меня в какую-то непонятную мне игру. Вот только зачем? Если я скажу, что мне плохо, вы вряд ли станете изыскивать новые способы лечения. А похвастаюсь — на свободу не выпустите.

– Вы здесь не в тюрьме.

– Поверил бы с радостью... Мешает лишь понимание того, что помещение, в котором меня удерживаете, при желании легко переоборудовать в тюрьму.

– Вы слишком эмоциональны для здорового человека, вот в чём беда.

– А я-то как раз считал, что отсутствие эмоций вредно сказывается на здоровье здоровых людей.

– Не отрицаю, моя точка зрения не может претендовать на бесспорность, – примирительно произнёс главный врач. – Хочу, однако, напомнить, что всякая чрезмерность губительна. Насколько мне известно, вы оказались у нас  вследствие каких-то неприятностей по службе...

– У вас точная информация.

– А, между тем, я в этом не сомневаюсь, вы могли уладить конфликт самым спокойным образом. От вас требовалось немногое: суметь понять своих оппонентов, поставив себя на их место. А вы, как я слышал, ударились в амбицию.

– Возможно, это была амбиция, хотя я считал, что борюсь за справедливость.

– Вывод напрашивается сам собой: поскольку борьба закончилась столь грустным финалом, вряд ли имело смысл посвящать ей столько усилий.
            
– С таким же правом вы могли изречь: раз жизнь заканчивается смертью, значит, не имеет смысла её начинать...

– Кто знает...

– Я знаю. Пока боролся, пока мысль рвалась из ограниченного пространства черепной коробки, чувствовал, что бессмертен, как вдохновение. А потом — слепота. Словно набросили на голову чёрное покрывало, сквозь которое не пробиться самым ярким солнечным лучам. И теперь нет в моей жизни ничего, кроме...


Строков запнулся. Его окатил холодный пот, когда он понял, что едва не выдал себя, едва не погубил неосторожным словом единственное своё прибежище на нашей огромной и неуютной планете. Но вопрос главного врача снова вернул его к реальности:


– ... сада?

– Да, сада! – остервенился Строков. – А разве нельзя?


Земля убегала у него из под ног, как при землетрясении, и он инстинктивно предпринял отчаянные усилия, чтобы вернуть, столь необходимое в этот момент, самообладание.


– А ведь вам завидно. Поняли, как хорошо мне в саду и решили его уничтожить...

– Сад — позор нашей лечебницы, – спокойно произнёс главный врач, зная по опыту, что никакая другая сила не действует столь разрушительно на его подопечных, как подчёркнутое спокойствие надсмотрщика. – Меня, признаться, удивляет, что такой человек, как вы, способен извлекать удовольствие от пребывания в подобном месте.

– Какое же оно, интересно?

– Неухоженное, замусоренное, если хотите, загаженное...

– А вы можете указать мне ухоженное место? Можете отвести туда и сказать: живи, здесь тепло и чисто? Нет таких мест! И вы не хуже меня об этом знаете. Так почему вам не нравится, что силой своего воображения я превращаю загаженный людьми уголок в рай?

– Это больное воображение.

– Пускай! Но разве трудно понять, что мы... то есть я и сад... помогаем друг другу. Он мне — выжить,  я ему — продлить угасающее существование. Будь у меня здоровье, возможность и силы, я бы трудился до изнеможения, надеясь возвратить этому клочку земли его первозданный вид. Но у меня никогда не будет такой возможности, да и вы ничего подобного не допустите. У вас сразу возникнет множество вопросов: зачем, кто разрешил, кому это нужно и как посмотрят на это там... выше? А уж если пертурбации такого рода могут помешать карьере или другим, не менее важным для вас планам, вы не остановитесь ни перед чем, даже перед самой нелепой жестокостью. Единственное моё утешение, что вы бессильны, по крайней мере, сейчас лишить меня сада, ибо, пока я жив, никто не в состоянии украсть у  меня воображение.


Строков поднялся, запахнул тяжёлые полы халата и, не прощаясь, вышел. В коридоре постоял несколько мгновений в раздумье. Довольная ухмылка обезобразила его лицо. Строков ничего не понимал и не чувствовал. Не торопясь направился к лифту, а, спустившись, поспешил знакомой дорогой в сад. Ему понадобилось немало времени, чтобы сообразить, как преждевременна была его радость. Огромный, словно собачья голова, замок самодовольно поблескивал в полутьме свежей, вороньего крыла, краской...

Борис Иоселевич