Война народная. Книга 4. часть первая

РАСКАЗАЧИВАНИЕ

(Исторический роман-эпопея)

Посвящается моему прадеду, Бойчевскому Ивану Леонтьевичу, расстрелянному коммунистами, и всем репрессированным и уничтоженным казакам Дона, Кубани, Терека, Астрахани, Яика, Оренбуржья, Сибири, Семиречья, Забайкалья, Амура и Уссури.


           Содержание:
Часть первая. Накануне
Часть вторая. «На границе тучи ходят хмуро…»
Часть третья. Нашествие   
Часть четвёртая. Усинское восстание
Часть пятая. Потомки восточных готов



ВОЙНА НАРОДНАЯ.
Книга 4


«Товарищи! Граждане! Братья и сёстры!
Бойцы нашей армии и флота!
К вам обращаюсь я, друзья мои!
Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу Родину, начатое 22 июня, продолжается. Несмотря на героическое сопротивление Красной Армии, несмотря на то, что лучшие дивизии врага и лучшие части его авиации уже разбиты и нашли себе могилу на полях сражения, враг продолжает лезть вперёд, бросая на фронт новые силы. Гитлеровским войскам удалось захватить Литву, значительную часть Латвии, западную часть Белоруссии, часть Западной Украины. Фашистская авиация расширяет районы действия своих бомбардировщиков, подвергая бомбардировкам Мурманск, Оршу, Могилёв, Смоленск, Киев, Одессу, Севастополь. Над нашей Родиной нависла серьёзная опасность…»
                (Из выступления И. В. Сталина 3 июля 1941 г.)



Часть первая.
НАКАНУНЕ

1
Ещё гремели под Онегой и Архангельском ожесточённые схватки с отступающими остатками разгромленных белогвардейских полков главнокомандующего войсками Северной области генерал-лейтенанта Евгения Карловича Миллера, а по железнодорожной ветке на Вологду и Ярославль уже потянулись многочисленные эшелоны с лесом. В стране царила ужасающая разруха, – голод, холод, нищета. Центральным губерниям до зарезу нужен был северный лес, чтобы обогреть истерзанные кровопролитной Гражданской войной города и пустить остановившиеся заводы и фабрики. Архангельский лес нужен был, чтобы преодолеть разруху и не дать остановиться по всей стране поездам, перевозившим войска и продовольствие.
И дробно застучали топоры под Котласом и Шалакушей, под Сыктывкаром, Печорой и по всей Северной области. Зазвенели на трескучем, сорокаградусном морозе ручные пили. Потянулись на юг первые составы с долгожданным северным лесом-кругляком…
В тридцатых годах, как грибы после весеннего плодородного ливня, один за другим выросли в Северной области, или, как её теперь уже называли – Коми АССР, лагеря для заключённых. Особенно много их было вдоль железнодорожной линии, протянувшейся через всю республику с юга, от Котласа, на северо-восток до Кожвы и дальше, до нового посёлка Воркута в Большеземельской тундре – гиблого таёжного места, который местные аборигены комяки так и прозвали – «Медвежий угол». Однако здесь, в Заполярье, в зоне вечной мерзлоты, в начале тридцатых годов геологи разведали крупные месторождения каменного угля. В 1931 году была забурена первая разведочная скважина и добыта первая тысяча тонн угля. Добывали важное стратегическое сырье, конечно же, заключённые из числа политических, так называемых «врагов народа», сидевших по 58 статье, и раскулаченные крестьяне и казаки.
В одном из подобных лагерей на берегу реки Печоры, в шести верстах, или как принято было теперь в СССР – километрах от районного посёлка Усть-Уса, в небольшом отдельном лагпункте, который назывался «Лесорейд», отбывали срок казаки Иван Леонтьевич Бойчевский, раскулаченный из хутора Каменнобродского, Афанасий Крутогоров, грушевец, воевавший в Гражданскую за белых, и Пётр Медведев, служивший тогда же у красных. Особняком держался Пётр Родионов, приговорённый в девятнадцатом к смертной казни по делу Андрея Миронова. Судьба его была особенно примечательна.
«Пропал» Родионов ещё в Первую мировую, – как оказалось – был в плену у немцев. После революции в Германии и её капитуляции, перебрался во Францию. Затем вступил в «Союз защиты Родины и свободы» эсера Бориса Савинкова, вернулся в Россию. По заданию организации присоединился к Миронову, с кем воевал в одном полку ещё в Первую Мировую. Вместе со всем штабом Миронова был приговорён к расстрелу. Во время исполнения приговора – единственный, чудом спасся. Раненый в руку и бок – упал в яму на городском кладбище, был завален трупами, присыпан землёй. Расстрел происходил ночью, и чекисты ничего не заметили. После их ухода Родионов, раскопав рыхлую землю, выбрался из могилы. Долго скрывался, какое-то время жил в эмиграции в Париже, и вот теперь – здесь, в гиблом Печорском крае.
Неласково поначалу встретил Север донских казаков. Большие, обнесённые колючей проволокой, бараки были сооружены на скорую руку, как говорится тяп-ляп! От страшного холода никакой защиты не представляли. Спать было почти невозможно, как бы плотно не прижимались люди друг к другу. Наутро обязательно кто-нибудь замерзал насмерть и дюжие, мордатые вохровцы в добротных белых овчинных полушубках, свалив окоченевшие, раздетые до исподнего, трупы на сани, увозили их к реке, где сбрасывали прямо на лёд. Яму по такому морозу вырыть было невозможно, да у конвойных и не было никакого желания это делать.
Кормили заключённых впроголодь: повар лагпункта, хитрый китаец по кличке Тянь-Шань, отбывавший свою десятку за шпионаж в пользу империалистической Японии, обворовывал и без того скудные пайки узников. А работать на лесоповале им приходилось с утра до позднего вечера. Вовсю свирепствовали болезни. Многие не выдерживали такой жизни, бежали, зарубив топором вохровца. Вслед трещали винтовочные и пулемётные выстрелы. Немногим счастливцам удавалось уйти от преследования, а кто и уходил, – вряд ли у него после хватало сил преодолеть вековую северную тайгу и добраться до обжитых российских областей.
Подумывал поначалу о «рывке» на юг и Пётр Родионов, но начальство, видя такое положение вещей, усилило охрану лагеря и немного улучшило содержание заключённых. Да и зима стала мало-помалу отступать, давая место краткосрочной северной весне, мгновенно переходящей в лето. И Родионов, уже разуверившись во всём, решил положиться на авось, как-нибудь отработать положенный ему срок и вернуться наконец-то в Грушевскую, в которой не был уже более двадцати лет.
Как-то работал он в паре с одним шустрым казачком, щеголявшем, несмотря на чувствительный ещё морозец, в старой чёрной казачьей фуражке артиллериста, неизвестно каким чудом сохранившейся у него до сего времени. Казак был из недавно прибывших в лагерь ссыльно-поселенцев, то есть из раскулаченных, кого вначале отправляли на Печору в ссылку, а потом, по истечении срока, – за что-нибудь сажали. Как говорится, – был бы контингент, а статья для него найдётся!
Остальные казаки давно уже позабыли о своей старой, времён Первой мировой и Гражданской войн, форме с красочными лампасами на синих шароварах и прочем. Всё это воспринималось теперь как очень далёкое прошлое, чуть ли не из эпохи Наполеоновских войн. Настолько всё кругом в России, то есть в нынешнем Советском Союзе изменилось. И зачастую, не в лучшую сторону.
Казаки, как и остальные зэка, облачились в неказистые треухие шапчонки и полосатые истрёпанные ватники с пришитыми на груди белыми матерчатыми прямоугольниками, на которых значился личный номер. Редко кое на ком можно было ещё увидеть выцветшие и грязные казачьи шаровары со споротыми давно лампасами. А на казаке, валившем лес вместе с Петром Родионовым была даже видавшая виды старая, во многих местах прожжённая, кавалерийская шинель. Разговорились. К великому удивлению и восторгу Родионова казачок оказался земляком, – родом из станицы Кривянской, в далёком прошлом – артиллерист. Звали его Николай Чупров.
Николай в свою очередь обрадовался встрече с грушевцем и тут же сообщил, что есть ещё двое земляков, если только не откинули ужё кони.
– Егор Зайцев из станицы Ольгинской, слыхал, может? – всё ещё радуясь встрече, кривил в улыбке посиневшие от холода губы Николай Чупров. – Мы с ним в одной батарее в Гражданскую служили, вместях в Новороссийске в плен к красным сдались. Посля раскидало нас кого куда… Как и всех казаков наших, да. Кто в Крым к Врангелю подался, а потом в Турцию на чужбину уплыл, кто вместе с конницей Семёна Михайловича Будённого с поляками дрался, да там же, в боях, голову и сложил. Кого покулачили, как родителя моего, и на Соловки угнали…
– А что с Зайцевым? – переспросил Родионов.
– Захворал Егор Зайцев с месяц почитай уже, – ответил Чупров. – Цынга у него. Может, и не выкарабкается.
– А другой? – спросил Родионов.
– Матвей Кажушкин из Кривянской, мой одностаничник, – сообщил Николай Чупров. – Тоже доходяга, на больничке зараз.
– Его помню, на лесоповале как-то видал, парой слов перебросились, – кивнул головой Родионов, продолжая с остервенением работать пилой.
– Ты, Петро, шибко не торопись, полотно не заваливай набок, прямее держи, так легче будет, – посоветовал опытный пильщик Николай, поинтересовался в свою очередь: – Больше никого не встречал из казаков?
– Как не встречал, – приходилось. Тут ещё наши есть, – сообщил Пётр Родионов. – Крутогоров Афоня, Медведев Петро, Бойчевский Иван из Каменнобродского. Но его я почти не знал, слыхал, что родня какая-то Громовым, одногодку моему, Фёдору. Кажись, сеструха Федькина замужем за Ивана… Вот Фёдора хорошо знаю, вместе в детстве росли, в Германскую в одном полку воевали. Они, Громовы, неподалёку от нас жили, на соседней улице. Батя мой ещё, помню, конюхом у них батрачил… Я, правда, больше с братом Федькиным младшим, с Максей водился. Тот наш был – рубаха парень, хоть и офицер. А Федька – не то… Вечно себе на уме, куды там…
За разговором казаки не заметили, как гулко, на весь лес треснула подпиленная уже почти до половины сосна.
– А чёрт, пилу зажало, – сокрушённо выругался Чупров и с силой потянул стальное, гибкое полотно на себя.
– Погоди, земеля, – остановил его Родионов и, найдя длинный, увесистый сук, упёрся им, напрягая все мускулы, в ствол подпиленного у комля дерева.
С большим трудом Николай выдернул пилу из надреза. Зайдя на другую сторону сосны, стали пилить немного ниже, чем пилили до этого.
– Во лесу-то, зёма, а? – отдуваясь, глянул Николай Чупров на Родионова. – Богатство несметное… А у нас на Дону – хаты из соломы с глиной, да коровьего дерьма лепят. Чудно, брат…
– Бедняки, знамо дело, лепят, – угрюмо ответил напарнику Пётр. – А у куркулей дома справные – будь здоров! Каменные под железной крышей. Что им лес этот?..
– Ничо, Петро, вот возвернёмся домой, и мы себе не хуже хоромы отгрохаем! – снова убедительно заговорил, расстёгивая шинель, бывший казачий батареец. – Воевали мы, сразу скажу, – по глупости. Ахвицерья да разных горлопанов понаслухались и попёрли. А куды, зачем – чёрт его знает… Ну, зараз хватит, отвовевался. Ни в жисть больше винтарь в руки не возьму! Вот отгрохаю тут сколь полагается по закону, ежели не подохну, конечно, от цинги да мороза, и – до дому! Там, чай, коммунисты прошлое поминать не будут… Наказанье отбыл – амба! Четыре сбоку – ваших нет, как говорят мазурики… С бандитизмом покончено навеки! За хозяйство возьмуся… Землицы пущай сколько ни на есть власти нарежут, – мне ведь много не надо. Зубами в неё, любушку,.. когтями вцеплюсь, а из нуждишки треклятой вывернусь! И кой нам чёрт, – верно Петро? – атаманы там  поверх нас будут, али сельсоветы большевицкие! Жизнь-то одна казаку даётся… Добро, что хоть головы в этой всей кутерьме на плечах осталися! А кому не надоело ещё – пущай супротив власти бунтует… Токмо что толку? Бунтовали и мы в своё время: то с Красновым атаманом, то с Деникины. И докатилися аж до самого Чёрного моря! А были дураки, так те с бароном Врангелем, с немчурой не русской, – в Крым подались, а посля – в Турцию. И где они зараз? Ни слуху, ни духу… Сгинули невесть куда. А мы вот – целы пока, невредимы… Да улыбнись ты, станичник, почто смурной? – вытащив из надреза пилу, Чупров игриво хлопнул хмурого Петра по плечу. – Что приуныл-то, парень? Не горюй, брат, – прорвёмся!
– Да так, – неопределённо покрутил головой Родионов.
– Что так?
– Заплутал ты у трёх соснах, а я и подавно, – тяжело вздохнул Пётр, вспоминая Савинкова и Андрея Миронова, с кем свела судьба в годы далёкой Гражданской... Затем, распрямив спину, убрал пилу.
– Валим, Николай, приспело… Э-ге-гей, а ну поберегись! Побе-ре-гись, мужики, па-дает!
Упёршись в подпиленный с обеих сторон ствол длинными толстыми жердями, матерясь и пыхтя от натуги, казаки стали валить медленно кренившуюся сосну. Дерево с шумом обрушилось, ломая разлапистые широкие ветки о стволы соседних сосен. У самой земли, сильно свибрировав, с треском отломилось от комля. Подхватив топоры, казаки принялись умело обрубывать сучья. Неподалёку раздался такой же треск грохнувшегося наземь дерева и сердитый окрик конвойного с напевным, окающим вологодским акцентом:
– У тя шо, поскуда, повылазило? Куды валишь-то… Вот влуплю сейчас из винтаря за такие штучки, – будешь потом чухаться!
– Да не нарочно мы, начальник. Вот те хрест святой – само вышло…
– Давай, давай, врожина, – работай!..
– Гляжу я, они нас и за людей-то не считают, – кивнул Родионов в сторону расходившегося вохровца. – Чисто псы цепные, право слово… На моих глазах чеченца как-то одного застрелили лишь за то, что косо глянул в их сторону, а в руках – топор.
– А мы, Петро, в Гражданскую с ихними лучше обращались, запамятовал, что ли? – скептически хмыкнул Николай Чупров. – Заберём вдругорядь пленных и по хуторам погоним, а там их старики-снохачи с бабами да с ребятишками малыми чем попадя колошматют! Кого до смерти забьют, кого до неузнаваемости скалечут, так что под конец и смотреть на них жалко.
– Неужель правда? – аж приостановился с поднятым вверх топором Родионов.
– Да ты что, станичник, с луны свалился, чи что? – с удивлением глянул на него Чупров. – Аль ты не воевал? На что я в батарее служил и то вдосталь всего этого насмотрелся. И сам малость греха на душу взял. К попу теперь надо, – исповедоваться… Под Тамбовом, помню, во время Мамонтовского прорыва, напились с казаками водки в одном кацапском селе и – по хатам! Кровь, понимаешь ли, взыграла, чисто у жеребцов застоялых… Молодых баб, девок, кого нашли, враз по садам да по сеновалам растащили… Я тогда на одну бабёнку наскочил, она, сердечная, – в слёзы, а мне хоть бы что. Растелешил её как полагается – все её прелести бабьи – наружу, и токмо до ней, а тут мальчонка от горшка два вершка, наверно, – вы****ок её, сын. Откель токмо и взялся? По чердаку меня утюжиной чугунной – трах! Да хорошо, – промахнулся чуть-чуть, ирод желторотый. По затылку утюг проехал и в плечо угодил. Боль, конечно, адская! Ну и озверел я, конечно, по всем правилам, шашкой щенка искромсал тут же, у неё на глазах. А посля и – мамашу, как натешился всласть. Так что, такие дела, землячок… А как протрезвел на следующий день, – удавиться хотел, да казаки из петли сняли. Как вспомню глаза ихние – душа переворачивается. Лучше не вспоминать…
– А я, Николай, из плену в плен, – вздохнув, проговорил Родионов. – В германском два года пробыл. В Россию возвернулся – что творится в ней, не пойму. Кто за кого бьётся – чёрт голову сломит… Ну и вляпался в грязное дело, к эсерам попал, к Савинкову. Через них до сих пор и страдаю, крест свой несу… Да что зараз старое ворошить, и без того тошно.
– Верно, Петро, – снова принимаясь обрубать сучья, поддержал его Чупров. – Что было, дружок, то быльём поросло, а новое будет – побачим…

2
…Большой океанский пароход, загребая мощными лопастями винта бурлящую за кормой воду, гудком известил землю о своём прибытии в порт. Впереди, в каких-нибудь двух-трёх милях по курсу, раскинулся древний латвийский город Рига, столица независимого ныне европейского государства.
Пётр Родионов стоял на носу на верхней палубе и с волнением всматривался в неясные очертания приближающегося берега. Душа его ликовала:
«Рига – это же почти Россия! Наконец-то, – после стольких душевных мук и тысячемильных плаваний. Россия!» – казалось, кричало всё вокруг него. Точно так же, как кричала на все лады уличной толпой и рвалась из груди, охватывая всё его человеческое существо, несказанная радость. Наконец-то он, Пётр Родионов, – в России! Не важно какими путями и в результате каких хитросплетений он снова сюда попал, не важно, что осталось позади. Впереди – Россия! И родная станица Грушевская на тихом вольном Дону… Сколько пережито, сколько передумано, сколько поганого и хорошего увидено за время скитаний по европам. И вот наконец-то!..
Стоит Пётр Родионов на палубе в дорогом, сшитом по последней парижской моде, костюме, обдувает его овеянное ветрами многих стран и морей лицо ветер родной России. Рядом, в таком же восторженном расположении духа застыл его кумир и руководитель, Борис Савинков. Как во сне повернулась фортуна лицом к Петру Родионову. Казалось бы, далёк путь от нищего русского скитальца по трущобам столицы европейского государства, до респектабельного и преуспевающего богатого коммерсанта, возвращающегося в первоклассной каюте океанского парохода на родину, – кем он и был в настоящее время.
Случайное, почти фантастическое знакомство в одном из парижских кафешек с дочерью русского эмигранта, донского казака, купца Петра Елпифидоровича Парамонова, имело для Петра Родионова решающее значение. Диана Парамонова взяла его под своё покровительство. Понравился разбалованной парижской роскошью, капризной Диане красивый, темпераментный грушевец. А Пётр, в подпитии, мог выдать такого «казачка», что диву давались видавшие виды завсегдатаи уютного парижского винного подвальчика, где он обычно плясал за умеренное вознаграждение. Прослышав, пришла поглядеть на виртуоза и любительница подобных танцевальных номеров Диана Парамонова. Грушевский казак буквально сразил её своим искусством! Они начали встречаться, и вскоре по кварталу, где обитал Пётр, поползли слухи о якобы его интимной связи с богатой наследницей русского купца-эмигранта… Справила Диана Родионову шёлковую кавказскую черкеску ядовито-яркого малинового цвета, на голову – лохматую чеченскую барашковую папаху, за спину башлык, на пояс – кинжал в дорогой позолоченной оправе. Обрядив в этакое живописное одеяние, Диана Парамонова, не обращая внимания на злые языки местных парижских сплетниц, в открытую разгуливала под ручку с Родионовым по шумным, многолюдным столичным скверам. По вечерам парочку видели в дорогих ресторанах центральной, аристократической части города и даже в фешенебельных отелях…
Отец её, Пётр Парамонов, с горечью и тоской смотрел на подобное увлечение сумасбродной, к тому же единственной дочери, и не чаял случая разорвать эту, позорящую его репутацию, связь дочери с каким-то безродным, нищим казаком. И случай не преминул вскоре представиться. Из России к его старому приятелю, тоже эмигранту, бывшему табачному королю из Ростова Владимиру Ивановичу Асмолову, прибыл некий Борис Савинков. Не подозревая о нынешнем бедственном положении разорившегося в годы недавней российской смуты Асмолова, эсер Савинков просил у него денег и поддержки для продолжения борьбы с большевикам. В своих смелых и решительных планах он задался целью скорейшего свержения в России власти коммунистов и установления справедливого демократического порядка с дальнейшим избранием Учредительного собрания. Но Владимир Асмолов в это время еле сводил концы с концами и сам неоднократно обращался за помощью к Парамонову.
Пётр Елпифидорович порасспросил Асмолова о Борисе Савинкове, пораскинул мозгами, и вскоре знаменитый эсеровский террорист получил от Парамонова чек на кругленькую сумму для продолжения своей борьбы в России. Это был, естественно, кредит под немалые проценты, хоть Пётр Парамонов и не верил в успех задуманного Савинковым дела. Единственным условием было: в Советскую Россию вместе с Борисом Викторовичем должен был отправиться и Пётр Родионов. Ни Родионова, ни тем более Савинкова долго уговаривать не пришлось. Лишь только узнав, что имеется возможность в ближайшем будущем отправиться в Россию, Пётр Родионов сразу же дал согласие. Тем более, – Бориса Савинкова он знал давно: познакомился ещё во время своего первого приезда в Париж, когда вырвался из немецкого плена в результате капитуляции Германии в Первой Мировой войне.
Потом был последний, незабываемый день прощания с Дианой Парамоновой, убитой горем расставания, и вот сейчас Пётр Родионов с трепетом разглядывал с палубы быстроходного французского лайнера показавшиеся вдали неясные очертания Родины.
– Рига, господин Родионов, Прибалтика! – возбуждённо говорил ему стоявший рядом Савинков. – Чудный, старинный город, немного младше нашей белокаменной – Москвы-матушки, но всё же… Основан в 1201 году венедами, древним прибалтийским племенем, по мнению некоторых учёных, являвшимся одним из предков славян.
– А Москву когда построили, Борис Викторович? – равнодушно спросил Пётр.
– Ну как же, Родионов, истинно русскому человеку грех это не знать, – слегка пожурил притворно Борис Савинков. – Столицу основал князь Юрий Долгорукий в 1147 году от Рождества Христова.
– Понятно, – позёвывая, протянул казак.
– Нет, это неповторимо! – продолжал восторгаться открывающимся их взорам красотам Савинков. – Не даром же говорится: кто не бывал в Риге, тот не видел Латвии.
– А по мне, господин Савинков, – глянув на собеседника, тихим голосом заговорил Родионов, – нет ничего красивее нашего тихого Дона и раскинувшихся на его берегах вольных, утопающих в белоснежных майских садах, казачьих станиц. Моя родная Грушевка, правда, не на Дону стоит, – на Тузловке, ан всё одно красотища! Ширь-то у нас какая! Степи кругом, сколь глазом окинешь, – природа… Вот, бывал я и в Париже два раза, и в Германии побывал, в Австро-Венгрии, Бессарабию и Румынию видел, а всё одно нигде такой красоты, как у нас на Дону, не сыщешь.
– Полноте, соратник, не будем разводить дискуссию о красоте и величии родного края, – презрительно скривился знаменитый террорист. – Главное запомните, Родионов: то, для чего вы сейчас вступаете на многострадальную российскую землю... Поруганную и распятую в огне бесчисленных пожарищ проклятыми немецкими прихвостнями – большевиками. Наша священная миссия – спасти гибнущую родину от засилья коммунистов и всякой, подобно им анархии… Давно уже не тихий ваш Дон, Родионов: шумит и выплёскивается он через край казацкой непримиримой ненавистью к большевикам-узурпаторам! Огнём горят ваши, утопающие в майских садах станицы, и горит донская земля под ногами захватчиков. Кругом восстания и антисоветские заговоры. В Казахстане действует мощная повстанческая группировка бывшего есаула Уральской белоказачьей армии Хазбека Даниярова. Советы бросили против неё знаменитую Первую Конную армию Будённого. На Северном Кавказе, в горах Чечни, против Советской власти восстал Моца из Шуани, провозгласив Чечню исламским государством. Не спокойно в Ингушетии, Карачае, Якутии и Бурят-Монголии… Идите же твёрдо и бескомпромиссно за мной, Родионов, и ваше имя останется в сердце народа на века! За что боролись ваши прославленные земляки: Кондратий Булавин, Стенька Разин? За что сложил на плахе свою буйную голову Емельян Пугачёв?.. Неужели, завоёванные вашими предками в старину казачьи вольности и привилегии падут под слепым мановением руки еврейских вы****ков? Неужели вы, вольные казаки, смиритесь с властью международного авантюриста, полуиудея Ульянова-Бланка? Нет, Родионов, не будет этого никогда! Не ляжет покорно на поругание выродкам-большевикам некогда великая Россия, пока бьётся ещё в её теле хоть одно пылкое и свободолюбивое сердце. Смело смотрите вперёд, Родионов, наше дело святое и правое, и мы победим!

3
А в это время на нижний Дон наконец-то нагрянула весна. Она приходит в здешние края запоздало, где-то в конце марта. Перестают дуть с севера суровые, пронизывающие насквозь ветры, отходит от зимней мёртвой спячки земля, начинает понемногу греть неласковое солнце. В степи пробивается кое-где трава, в станичных садах набухают на деревьях крупные, налитые жизнью почки. Ночами ещё холодно, но днём природа отогревается. Начинают возвращаться с южных зимовок покинувшие родину птицы.
В одну из таких холодных мартовских ночей, ближе к утру, когда даже станичные собаки во дворах засыпают, в хату Громовых осторожно постучали…
Жена, Мария, мгновенно пробудившись, затормошила сладко посапывавшего рядом мужа.
– Егор, проснись. Чу, слышишь, стучит кто-то!
Егор через силу продрал глаза, ничего не понимающим спросонья взглядом уставился на всполошившуюся супругу.
– Ты чего, Маня? Почто шумишь?
Требовательный, нетерпеливый стук в окно повторился.
– Чуешь, что гутарю, – стучит кто-то, – сердито и в то же время беспокойно зашипела на мужа Мария. – Пойди, узнай, кого нелёгкая по ночам носит? Да гляди, дверь сразу не отпирай. Вдруг как лихие люди?
– Лихие люди давно бы уже дверь с петель снесли, – укоризненно взглянул на жену Егор Громов. – Лихие у нас зараз токмо власти бывают, а это никак – свои…
Казак перевалился через жену, слез с кровати, натянул по быстрому штаны и пошлёпал босыми ногами по полу – в коридор.
– Кто там? – с тревогой спросил он, стоя у двери и чутко прислушиваясь к звукам на дворе. Там слышались чьи-то приглушённые голоса, негромкий простуженный кашель, позвякивание уздечек. Вероятно, это были конные.
– Свои, Прохорыч, видчиняй, – послышалось с улицы. По голосу Егор узнал Гришку Зорова, давно пребывавшего в бегах. Он скрывался от властей после раскулачивания родителя.
Егор откинул крючок и распахнул скрипнувшую дверь. На пороге действительно, помахивая нагайкой, стоял Григорий. Позади него маячил конный человек, держа под уздцы Гришкиного коня. За спиной у него была винтовка. Чуть в стороне, ближе к огороду, виднелся ещё один верховой. Остальные, судя по позвякиваниям стремян и уздечек, прятались за углом хаты.
– Не ждал добрых гостей, Прохорыч? – с улыбкой спросил Зоров. – Принимаешь чи не?
– Так добрым гостёчкам завсегда рады, – суетливо забегал глазами Егор Громов. – Вы б, Гриша, не стояли так во двору… Живее заводите коней у конюшню, знаешь, чай, иде она, а я жинку покель разбужу, на стол чтоб собрала.
– Лады, – кивнул чубатой головой Зоров и, обернувшись к своим людям, распорядился насчёт коней.
Егор разбудил в спальне супругу:
– Маня, вставай по быстрому, люди к нам приехали, накормить надо с дороги.
– Какие ещё люди ни свет, ни заря? Ты что, Егор? – недовольно уставилась на него заспанная хозяйка.
– Свои, казаки, – шепнул ей на ухо Егор. – Гришка Зоров, помнишь, небось, как кулачили их в тридцатом?
– Так их же тогда сослали?..
– Кого сослали, а кого и нет. Вишь, возвернулся Гришка… Надо встретить как надо, – сказал Егор.
– А много их? – недовольно спросила Мария, встав с постели и набрасывая юбку с блузкой. – Шуметь в хате начнут, детей побудят.
– Не, не дюже много… Я скажу, чтоб тихо, – пообещал Егор.
В кухню вошли нестройной толпой приехавшие казаки во главе с Зоровым. Их было человек десять – все заросшие, бородатые, неухоженные. У многих за спинами винтовки, а на боку старые казачьи шашки, доставшиеся от отцов и дедов. У Гришки Зорова на кожаном ремне, туго перетягивавшем овчинный полушубок, красовалась потёртая кобура с наганом.
Поснимав винтовки с шашками и прочую военную амуницию, свалили всё бесформенной кучей в угол у рукомойника. В противоположный угол покидали верхнюю одежду и шапки. Гремя лавками, уселись за кухонный стол. На шум из задёрнутой цветастой ситцевой занавеской горницы выглянула любопытная, вихрастая рожица среднего сына Громова, которого звали так же как отца – Егоркой. Из-под его руки вынырнула неугомонная непоседа, девятилетняя младшая дочка Нюся.
– Встали всё-таки, пострелы! – шуганула их фартуком, спешно накрывавшая на стол мать Марья Филипповна. – А ну живо спать, нечего вам тут глазеть. Зараз отцу скажу, он ремень возьмёт – всыплет!
Детей как ветром сдула за занавеской.
Пока суть да дело, Егор слазил в погреб, принёс и тяжело поставил на стол увесистую четверть.
– Чем богаты, казаки… Маня, – обернулся к жене, – принеси-ка огурчиков солёных.
Сам сходил к посудному шкафу, достал в обе руки, сколь поместилось, – стаканов. Расставил на столе перед казаками.
– Выпейте, станичники, с дорожки, не побрезгуйте.
– Эт можна…
– С превеликим удовольствием, – оживились, повеселев сразу, гости.
Хозяин разлил самогонку по гранёным стаканам, хозяйка подала огурцов.
Григорий Зоров взял свой стакан, степенно расправил левой рукой усы.
– За погибель коммунистов и лично паскуды – Сталина! – провозгласил он необычный тост.
Мария, услышав его слова, невольно вздрогнула, испуганно метнула взгляд на необычных пришельцев, потом с тревогой посмотрела на дверь горницы, где спали дети. Что-то неслышно пробормотав, торопливо перекрестилась. Продолжила суетливо возиться у печки, негромко гремя кастрюлями, сковородками и чугунками.
Егор Громов одобрительно кивнул головой, с восхищением поглядел на Гришку и, чокнувшись со всеми, с удовольствием выпил мутноватую, огненную жидкость. Поставив опорожнённый стакан, торопливо захрустел огурцом. После первой казаки за столом оживлённо загомонили. Говорили кто о чём, но больше о том, что этой весной власть коммунистов непременно падёт, потому что в Европе вот уже второй год идёт война и кто-нибудь непременно даст Сталину по шапке.
– Так вы что же, Гриша, войну Советской власти объявили? – спросил Егор Громов у Зорова.
– А что, у зубы ей глядеть, чи шо? – улыбнулся в ответ Зоров. – Чай она не кобыла, власть энта бисова. У нас с нею разговор короткий: чуть что не так и – на край балки, а там пулю у лоб и – поминай как звали… Как она с нами, так и мы – с ней!
– И давно партизаните?
– Порядком… – туманно ответил Гришка. – Уж как некоторые на печке под боком у бабы не сидим.
Егор понял намёк и нахмурился.
– Где вы были, народные мстители, когда оба мои братана: Фёдор с Максимом, да покойный папашка Прохор Иванович, царство ему небесное, – под знамёнами славного атамана Краснова большевицкую сволочь до седла рубали в Гражданскую?
– Ну на меня, Егор не греши, – сердито сверкнул чёрными глазами Гришка. – Я, как и ты, под стол ишо пешком бегал, мал был, чтобы шашкой махать. А браты мои не хуже твоих офицериков красных товарищей с Дону искореняли. Потому зараз и ни слуху об них, ни духу. Все трое пропали, как в воду канули, я один и уцелел со всего семейству.
Хозяин снова разлили самогонку по стаканам. Мария поставила на середину стола чугунок с дымящимся вчерашним борщом, принесла из шкафа черпак и глиняные миски. Потом сходила в горницу и разбудила себе в помощь среднюю дочь Дусю. Велела ей чистить картошку.
Гости выпили по второй, и беседа за столом потекла оживлённее.
– Они там, у Москве, думают, что свернули нас, казаков донских в бараний рог, ан не тут-то было, – горячился, стучал пол столу пальцем Григорий Зоров. – Меня батя четырёхлетнего, как зараз помню, на коня на базу сажал и гутарил: «Держися крепко у седле, Гришуха, ты – казак! Служи верно государю нашему, ампиратору Николаю Александровичу, стой до смерти за веру нашу православную и блюди отечество, а пуще всего – Дон наш славный, батюшку!» Я по гроб жизни эти слова его не забуду… Так что ж мы, не казаки с тобой, Жорка, если всякая сволочь пришлая хозяйничает нынче на тихом Дону? А мы и смирились? Опустили руки, шею в ярмо коммунистов сунули? Не бывать этому никогда! Знай, Егор, снова Дон на дыбки встанет, как перед Богом тебе гутарю! Погоним мы красную власть взад, ажник до самой лапотной ихней кацапской Москвы! Это наша земля и настоящие казаки ещё на нашей землице не перевелися!
Изголодавшиеся в степи гости, выпив, принялись за борщ, с жадностью опорожняя миску за миской. Набросился на горячее и Гришка Зоров, утолив первоначальный ораторский зуд.
Егор Громов, прижав большой пышный каравай белого хлеба к груди, распанахал его ножом на две части, нарезал увесистыми ломтями. Казаки тут же расхватали их, подметая со стола всё, что не выставляла хозяйка.
– Так не перевелися, гутаришь, Гриша, настоящие казаки на тихом Дону? – повторил последние слова гостя Егор Громов. – Ну и где же они, скажи на милость? Что-то не слыхать…
– А вот они – перед тобой как раз, – гордо указал на своих товарищей Зоров. – Чем тебе не казаки? Орлы! Чекистов, коммуняк и сельсоветчиков рубают не хуже, чем братья и отцы в Гражданскую... Да мне бы сотню таких героев и я бы с ними Новочеркасск взял, ей Бо!
– Ну так возьми с теми, что есть Грушевку, – серьёзно предложил Громов.
– Э-э нет, Егор, – покачал чубатой головой Зоров. – Ты меня на энту авантюру не сватай, ни в жизнь не пойду на такое баловство…
– А почто так?
– Да то, что ни черта ты, брат, не смыслишь в партизанской войне, – нетрезво икнув, объявил Гришка. – А я знаю, что роблю! Волк никогда не режет овец близ свово логовища, так и мы… У меня в отряде много хлопцев из Грушевки и Каменнобродского, у некоторых тута семьи осталися, родичи, друзьяки. Приедем, всегда помогут… И схоронится, ежели какая напасть, есть где: в тёрнах на горе много укромных закутков, где даже всадник с конём сховаться может… Так что, на дурное дело ты нас не подбивай.
– Понятно, – протянул Громов. – А зимуете где?
– А кто где, – уклончиво ответил Зоров. – По хуторам дальним у родичей, либо у зазноб в подполье. Кто в город уходит, в Новочеркасск али ещё дальше, у Ростов, к знакомым. А уж совсем дальние, те в свои места подаются, или в Сталинградскую область, на Медведицу. Там, в лесах, много гулящего люда скрывается. Ишо со времён Фомина некоторые его люди остались. Помнишь, небось, – шумиха на Дону стояла, когда гулял он со своей армией по Верхам? Лихой атаман был, я тебе скажу. Много красной кровушки на нашу землю полил. Жаль, убили его в засаде товарищи.
– Так ты теперь, Гришуха, вроде него – атаман? – скептически хмыкнул Громов.
В их разговор вклинился сидевший рядом хмельной грушевский казак. Егор его не знал, вероятно, он был с Кочевании или ещё дальше, с того краю… Товарищи звали его Прокопий:
– А что, рази плох у нас атамана? – вперился он не мигающим, помутнелым от водки взглядом в глаза Громова, азартно прихлопнул главаря по плечу. – Захотим, выберем его атаманом над всем Доном, как Петра Николаича Краснова в восемнадцатом… Правда, Григорий Стефанович?
– Мели, Емеля, твоя неделя, – пренебрежительно отмахнулся от пьяного главарь.
Казаки наливали уже, не спросясь, кто сколько хочет. Хозяйка принесла от печи на рогатине чугунок свежесваренной, окутанной густым паром картошки. Из горницы на шум весёлого застолья вышли окончательно проснувшиеся, одетые дети: старший сын Егора, высокий, плечистый Михаил, которому исполнилось уже пятнадцать, средний Жорка, невысокий, худощавый, жилистый крепыш, младшая дочурка Нюся. Дети сгрудились у печки, с интересом наблюдая за взрослыми, прислушиваясь к их необычным пьяным разговорам.
Увидев детвору, Григорий Зоров многозначительно указал пальцем на пацанов:
– Вот, Егор, какие у тебя казаки подрастают в дому! А ты гутаришь: пропал Дон… А они тебе не защитники? Подрастут – в свой отряд возьму, коней, шашки дам. Вместях коммунистов рубать будем!
– Будет тебе, Григорий Стефанович, несусветное несть, – отмахнулась от его слов встревоженная хозяйка. – Мыслимое ли дело малых детей супротив власти натравливать? Бог с тобой, – никуды они не пойдут, выкинь из головы. Они у школе ещё оба учутся…
– Так не зараз, Филипповна, – усмехнулся атаман. – И то дело, подрастут пущай, поглядят, какая энто власть паскудная кругом… Хлебнут лиха. А вы с Егором, расскажитя им, как дядья их у Гражданскую с этой властью поганой билися, жизни своей не жалеючи… Головы свои буйные в степу клали за Дон батюшку, да за станицу нашу, кою испоганили большевики, да жиды с комиссарами!
– Типун тебе на язык, Григорий! Брось… Какие страсти перед несмышлёными юнцами гутаришь, – попыталась остановить его Мария Филипповна. – Оно им надо, политика твоя?
– Егор, брат, уйми женщину, – не выдержав острого языка хозяйки, попросил Зоров. – Не то она тебе из казаков – кисейных барышень вырастит. Право слово.
– Замолкни, Маня! – строго прикрикнул на жену Громов. – Занимайся лучше своим делом, всё одно в наших мущинских делах ничего не смыслишь.
Михаил с Жоркой, слушая их пререкания, внимательно наматывали на ус необычные, сладкие как сама свобода слова Григория Зорова. Малолетняя Нюська только дурашливо скалилась, показывая Зорову язык.

4
После работы, когда под вечер вернулись в лагерь, Чупров предложил Родионову переселиться в их барак, состоявший, в основном из обслуги лагпункта. Тот согласился и, собрав свои нехитрые пожитки, последовал вслед за Николаем. Барак их был намного меньше и уютнее Родионовского. Войдя в него, Пётр сразу же ощутил непривычную волну тёплого воздуха, исходящего от стоявшей в углу большой печки-буржуйки, труба которой была выведена прямо в забитое фанерой окно.
На двухъярусных деревянных нарах сидело и лежало несколько полураздетых бородачей. Небольшая группа зэка курила и о чём-то переругивалась у раскаленой до красна «буржуйки». На вошедших никто даже не посмотрел.
– Пошли, – потянул за собой Родионова хозяином вступивший в барак Николай Чупров. – Эгей, бригадир! – весело окликнул он, отдёрнув занавеску, выглядывавшие из-под одеяла на нижних угловых нарах жёлтые, потрескавшиеся пятки. – Нил Иваныч, жив чи не, товарищ бугор?
С нар поднялась взлохмаченная, усатая и бородатая физиономия с блестящей серебряной серьгой в мочке уха.
– Ну? Чё орёшь?
– Новобранца привёл, бригадир, – кивнул Чупров на Родионова. – Земляк, с соседней станицы и тому подобное… Ставь на полную пайку, парень аховый!
– Угу, – промычала в ответ борода и поскребав когтями немытую, шелушащуюся пятку, снова скрылась в углу.
– А это вот моя постель, – с гордостью указал Николай на самые крайние от печки, нижние нары. Плюхнувшись на них, добавил: – А ты, Петро, рядом ложись. Вон те тряпки выкинь, а эти вот передвинь на их место и располагайся.
– Тут ведь уже есть кто-то, вещи-то чьи? – в нерешительности покосился на земляка Родионов.
– А-а, какой же ты, право!.. – раздражённо вскочил с места Чупров и, подойдя к Петру, швырнул чьи-то лежащие на нарах вещи на пол.
– Гутарят тебе: лягай рядом и баста!
– Шо робишь, козак? А ну погодь, – поднялся вдруг проворно от печки и подошёл к ним пожилой, чернобородый зэка, по выговору, – малороссиянин. – Нэ дило так, цэ моё мисто! Полож сейчас же скарб обратно!
– А, петлюровец? Прочь, жёлто-блакитный, покель красной юшкой не умылся, – бесцеремонно оттолкнул его Николай Чупров. – Петро, занимай нары, что смотришь?
– Нет, погодь трохи, козак, – чернобородый, отпихнув Родионова, уцепился за грудки Чупрова. – Нэ буянь, казуня, бо рассердюся! Цэ тоби нэ деникиньска влада.
– Ах ты паскуда! За душу ещё хватать? – яростно взвизгнул, побледневший от бешенства Николай и, отбив руки чернобородого, с маху хватил его по скуле. – Получай, хохол, задаток!
Не давая противнику опомнится, драчливым кочетом налетел снова и вторично ударил по физиономии, в сопатку. Украинец, нелепо взмахнув руками, грузно повалился на соседние нары. От печки, наперерез Чупрову, уже бежало ещё несколько человек – хохлы, приятели чернобородого.
– Что ж робишь, хвашист? За что? – кричали они, засучивая на ходу рукава рубах.
– А, и вы туда же, мужичьё? На казаков? Ну подходи, кто смелый, – яростно сжал кулаки Чупров.
В это время с нар вскочил обливающийся кровью чернобородый, матерно выругавшись, полез с кулаками на Николая. По пути быстро нагнулся и что-то незаметно выхватил из-за голенища сапога. В руке у него блеснула узкая, остро заточенная полоска стали – бандитский финачь!
– Земеля, он с ножом, – предупредительно крикнул Родионов и с размаху ударил чернобородого вещмешком по руке.
Зэк выронил нож и в недоумении отшатнулся. Он совсем не ожидал нападения с этой стороны. Пётр смело встал плечо в плечо рядом с Чупровым: их теперь было двое – на пятерых. Разбуженные шумом драки, с нар повскакивали растрёпанные, злые зэка.
– А ну хорош, хорош тама, мужики… Что за буза? Кто права качает? – наперебой загалдели они.
Чернобородого сзади крепко обхватил поперёк туловища вставший с нар бугор Нил Иванович. Отшвырнув его к печке, к хохлам, поднял валявшийся на полу нож.
– Я те покажу, как за ножик хвататься. Я те устрою фартовую житуху… Ишь, раздухарился, мазурик. Ты энти свои махновские замашки бросай! Тут тебе не Гуляйполе и не батьковщина.
Четверых других зэков-украинцев, поспешивших было на подмогу чернобородому, тоже быстро утихомирили. Пригрозив в случае чего расправою, снова полезли на нары.
– Ишь, хохлы что удумали, – горячился, ещё не отошедший от недавней схватки Николай Чупров. – Я им, – в Бога душу мать, – покажу ихнее место!..

5
Грозовой тёмной ночью Борис Савинков и Пётр Родионов, с помощью местных проводников из бывших белогвардейцев, служивших ещё в армии Юденича, благополучно перешли советско-латвийскую границу. У Савинкова за подкладкой пиджака были зашиты адреса явочных квартир своей организации во многих городах СССР. Но начинать он решил отсюда, с приграничных районов…
…Долго бродили по предвечерним, по-летнему многолюдным улицам небольшого городка в Новгородской области, Окуловки. Наконец остановились перед неказистым, трёхэтажным каменным зданием.
– Кажется, здесь, – оглянувшись по сторонам, проговорил Савинков и, подав знак Родионову следовать за ним, направился к подъезду.
Поднявшись по обшарпанной, замусоренной парадной лестнице на третий этаж, остановились перед боковой, неряшливо оббитой старой клеёнкой, дверью. На лестничной площадке квартир больше не было. Борис Савинков тихо постучал. Открывшему молодому, хорошо одетому мужчине с офицерской выправкой Савинков вполголоса назвал условный пароль и в подтверждение своих слов вытащил из кармана небольшой белый треугольник, вырезанный из визитной карточки какого-то иностранца. Мужчина в свою очередь достал визитную карточку с вырезом и вложил туда треугольник Савинкова. Всё сошлось.
– Проходите, товарищи, вас ждут, – конспиративно шепнул открывший, поспешно возвратил Савинкову треугольник и посторонился от дверей, пропуская гостей в прихожую.
– Наконец-то, Борис Викторович, – с распростёртыми объятиями встретил Савинкова в гостиной Эдгар Лемон, опытный британский разведчик, глава подпольной английской резидентуры в прилегающих к буржуазной Прибалтике областях СССР. – С возвращением вас на родное поприще!
– Вы несколько неверно выразились, сэр Лемон, – с улыбкой поправил его Борис Савинков. – Русские говорят: «в родные пенаты».
Кроме англичанина в комнате находилось ещё два человека: тот самый молодой господин с офицерской выправкой, открывший им дверь, и старейший социалист с дореволюционным стажем, известный историк, руководитель «Союза Возрождения России» Сергей Петрович Мельгунов. Он так и повис в горячем рукопожатии на руке Савинкова.
– Борис Викторович, дорогой, наконец-то мы опять вместе! Уважили.
– Ладно, – после недолгого приветствия,  повернулся Савинков к Лемону. – Ближе к делу. Я кое-что привёз из Парижа… Часть средств уже отослана в Москву генералу Политковскому, остальные пока остались в Польше у генерала Булак-Балаховича… Сэр Лемон, как в общих чертах, обстоят дела нашей организации здесь, в Советской России?
– Плохо, господин Савинков, – тоскливо заговорил Эдгар Лемон. – Буквально, несколько дней тому назад провалилась наша Ленинградская ячейка. Органами ОГПУ арестовано около семидесяти человек, в том числе всё руководство. Чекисты захватили при обысках всё оружие, приготовленное для выступления: всего сто с лишним винтовок, полсотни револьверов, два ручных пулемёта и один станковый системы «Максим». Также – около двух сотен гранат и большое количество патронов и пулемётных лент.
– Да, положение серьёзное, – констатировал задумчиво Борис Савинков. – Не лучше, чем в марте 1921 года, во время известных кронштадских событий, когда помимо самого Кронштадта, восстание удалось поднять только на двух фортах: на «Красной Горке» и «Серой Лошади». Да и то их в несколько дней подавили красные. Возглавивший выступление гарнизона бывший поручик Неклюдов был убит.
– А какие воинские силы нас поддержат, Борис Викторович? – спросил Мельгунов. – Как обстоят дела у Булак-Балаховича?
– Генерал Войска Польского Булак-Балахович активно сотрудничает с нашей организацией, – сообщил Борис Савинков. – Премьер-министр Польши Юзеф Пилсудский предоставил Станиславу Никодимовичу лесную концессию в Беловежской Пуще, как раз на границе с Советской Россией. Работниками там служат бывшие партизаны Булак-Балаховича. Все вооружены и готовы к активным действиям против Советов. Это, по сути, не рабочие, а регулярное воинское формирование. В случае необходимости они быстро придут нам на помощь.
– Генерала Булак-Балаховича поддерживает сам Пилсудский? – вновь задал вопрос Сергей Мельгунов.
– Да, они большие друзья, – кивнул Борис Савинков. – Во время майского, 1926 года, переворота Станислав Никодимович был на стороне маршала, участвовал со своими людьми в наступлении войск Пилсудского на Варшаву, брал город.
– Оказывается, и у поляков была маленькая гражданская война? – усмехнулся Мельгунов.
– К большому прискорбию, была, – вздохнул Савинков. – Целых три дня солдаты маршала Пилсудского истребляли сторонников сейма. Было убито более тысячи человек с обеих сторон, но сейм, в конце концов, сдался и предоставил маршалу неограниченные полномочия. Сейчас он, по сути – диктатор Польши.
Пётр Родионов слушал всё это и ровным счётом ничего не понимал. Он был далёк от современной европейской политики, тем более в делах Польского государства вообще не разбирался. Кто такой Булак-Балахович не знал, да и не хотел знать. Его тянуло на Дон, в родную станицу Грушевку.
Разговор заговорщиков, между тем, переключился на прошлое, собеседники заговорили о прошедшей Гражданской войне в России, затухший костёр которой они хотели снова раздуть. Родионов прислушался.
– Помню, для меня было настоящим шоком сообщение Свежевского, о том, что бандит Махно застрелил атамана Григорьева, – горячо говорил Сергей Мельгунов. – А ведь мы, Борис Викторович, возлагали на эту неординарную личность большие надежды. В результате восстания Григорьева власть большевиков была свергнута на огромных территориях центральной и южной Украины. Мы надеялись переманить атамана на нашу сторону, уже шли переговоры, но проклятый Махно спутал нам все карты! После убийства Матвея Григорьева его армия рассыпалась на мелкие отряды во главе с местными, самостийными батьками, не представлявшими в красных тылах никакой внушительной силы. Занимались они в основном грабежами населения и пьянством по хуторам в компании с весёлыми хохлушками.
– Я слышал, Махно теперь проживает во Франции, в Париже, – подал голос Борис Савинков. – Говорят, тяжело болен, бедствует почти без средств… А ведь мог бы за годы Гражданской войны на Украине обогатиться…
– Махно, хоть и сволочь, но нужно отдать ему должное, грабежей не допускал, – вставил Мельгунов, – мародёров лично расстреливал!
– Ну Бог с ним, с Махно, поговорим о наших делах, – прервал его Борис Викторович. – Провал ленинградской организации – это жесточайший удар в самое сердце организации! Это было ключевое звено подготовленного нами восстания на севере Советской России. От такого удара мы не скоро оправимся… Здесь напрашивается аналогия с Астраханскими событиями осенью 1918 года. В то время Астрахань была для нас на юге тем же самым, чем сейчас Питер – на севере. И большевики прекрасно это понимали. Потеря Астрахани означала бы для них огромную брешь в обороне страны, а нам давала бы возможность соединения многочисленных белых армий и вспомогательных войск союзников. В этой связи оборона города для красных являлась исключительно важной задачей. Кроме того, Астрахань была важным звеном, связывающим Советскую Россию с Кавказом и Закаспием. Через неё осуществлялась помощь кавказским народам в их борьбе против Добровольческой армии Деникина. Через Астрахань с Кавказа шла нефть, с Кубани и Ставрополья – хлеб, с Каспия – рыба. Астрахань являлась своеобразным щитом на пути британского союзного флота и армии Деникина при продвижении на север России. Удерживая Астрахань в своих руках, Советы тем самым сохраняли за собой Поволжье, связь с Кавказом и плацдарм для последующего наступления против деникинцев, овладевших уже всей Кубанью, Тереком и Ставропольем… В городе была сильная подпольная организация «Союза защиты Родины и Свободы», но Чека напала на её след. Мы со дня на день ждали провала подготовленного уже восстания в Астрахани, в виду того, что по известным источникам, – чекисты заинтересовались председателем РВС 11-й армии Севериным, который был нашим человеком.
– Это всё, конечно, представляет живой интерес, господин Савинков, – с намёком, скептически заговорил, долго молчавший Эдгар Лемон, – но, я думаю, сейчас это уже не столь актуально, и лучше говорить о недавнем провале в Ленинграде, чем о событиях почти пятнадцатилетней давности – в Астрахани.
– Но я об этом и говорю. Почему за последнее время так много провалов?  – взорвался вдруг истерическим криком Савинков и, стиснув кулаки, уставился на англичанина, как будто тот был главным виновником этого. – Чёрт знает что такое… Почему столько провалов, столько неудач? Напрашивается вывод, – одно из двух: либо в наших рядах агентура ОГПУ, либо же вы, сэр Лемон, не умеете работать.
– Но позвольте, господин Савинков, – удивлённо вскинул на него глаза резидент британской разведки. – Попрошу моей персоны в этом вопросе вообще не касаться! Я вам не подчинённый, а подданный Соединённого королевства… К тому же, вы, господин Савинков, только что вспоминали 1918 год. Так вот, не мешало бы вам напомнить о провале осенью восемнадцатого года вашего всеобщего восстания в Центральной России. Вы сами тогда, если мне не изменяет память, еле унесли ноги из района боевых действий. Кажется, из Ярославля…
– Вы ошибаетесь, сэр, я не был в Ярославле, – укоризненно взглянув, поправил англичанина Борис Савинков. – Ячейку нашей организации в городе возглавлял полковник Александр Петрович Перхуров, он же руководил боевыми действиями… Но помимо всего, я помню так же, как провалилась попытка вашего предшественника Роберта Локкарта организовать антисоветское выступление в Москве. К тому же, во время Ярославского и других восстаний, Локкарт разработал план прорыва в районе Котласа красного фронта с тыла для соединения сил повстанцев с англо-американскими войсками в Северной области. К глубокому сожалению, это так и не было осуществлено… Но не об этом сейчас речь, не будем сводить старые счёты. Я думаю, сэр Лемон, что сейчас, в силу сложившихся обстоятельствах мирного времени, когда нам не приходится больше ждать помощи от крупных антисоветских вооружённых формирований, которых в стране просто нет, всю свою активную деятельность нам следует направить в Москву, в сердце Советской России. Согласны вы со мной, господа?
– Так точно, Борис Викторович, – поспешно первым подал голос Пётр Родионов, до этого с восхищением слушавший весь этот блестящий фейерверк ораторского искусства двух великих, по его разумению, людей.
Взглянув на него, Савинков обратился к собравшимся:
– Забыл вам представить, господа, нового члена нашей организации, пылкого русского патриота Петра Родионова, по воле судьбы заброшенного в далёкий отсюда Париж. К тому же, мне его рекомендовал небезызвестный на Юге России до октябрьского большевицкого переворота крупный купец из донских казаков, миллионер Пётр Елпифидорович Парамонов, ныне обретающийся во Франции, в эмиграции. Прошу любить и жаловать!
Родионов смутился под острыми, изучающими взглядами собравшихся, нутром чувствуя, что, не смотря на такую пышную рекомендацию Савинкова и упоминание имени знаменитого миллионера Парамонова, этим лощённым вышколенным господам насквозь видно всё его крестьянское нутро донского хлебороба.
Между тем, снова заговорил Савинков, но речь его вдруг прервал гулкий топот в коридоре и отчаянный выкрик появившегося оттуда незнакомого человека в одежде мастерового:
– Сэр Лемон, беда! Чекисты!
Побледнев, заговорщики на миг застыли в шоковом оцепенении.
– За мной, на запасной выход! – первым придя в себя, рванулся вдруг вглубь квартиры Эдгар Лемон. – Носков, останьтесь, прикройте наш отход…. Быстрее, господин Савинков, ещё есть время!
Как по команде сорвавшись с места, Савинков, Мельгунов, Пётр Родионов и молодой господин с офицерской выправкой, открывавший им дверь, бросились следом за ним. Позади на лестничной площадке грянули подряд несколько револьверных выстрелов. Это, прикрывая отход соратников, остался умирать неизвестный участник эсеровского подполья Носков. Кто-то дико вскрикнул от боли на лестнице, грохнулось и тяжело покатилось вниз по ступенькам поверженное тело. Снова зачастили выстрелы, поражая невидимые цели.
В это время беглецы были уже на улице с внутренней стороны дома, в бетонном колодце проходного двора.
– За мной! – первым побежал, показывая дорогу, Лемон. Городок уже обволакивали ночные сумерки. Во дворах было пусто, фонари горели кое-где. Гулко отдавались в пустых пространствах торопливые шаги спасающих свою жизнь заговорщиков.
– Стой! – крикнули вдруг впереди из темноты и угрожающе заклацали затворами винтовок. Лемон выстрелил на звук голоса и, нагнувшись чуть ли не до земли, быстро отскочил в сторону.
Раз за разом ударили четыре винтовочных выстрела. Вскрикнул от боли задетый пулями молодой заговорщик, открывавший им дверь на конспиративной квартире. Выронив пистолет, он упал на булыжную мостовую, но никто не поспешил ему на помощь. Зажав простреленное чекистами плечо, скрипнул зубами и Борис Савинков. Споткнувшись о тело тяжело раненого, стонавшего на мостовой, соратника, Савинков сам чуть не упал. Сбоку, из-за угла деревянного строения, открыл огонь по чекистам Лемон. Выстрелил несколько раз в темноту, ориентируясь по вспышкам ответных выстрелов, и Пётр Родионов. Затем, подхватив раненного Савинкова, потащил его в переулок…
В тот раз Савинкову удалось уйти от чекистов. Пётр Родионов с Лемоном ночью привели легко раненого руководителя антисоветской организации в надёжное место, сдали с рук на руки находившимся там вооружённым боевикам. По заданию Бориса Викторовича, Пётр пошёл предупредить об опасности остальных подпольщиков. В городке за это время начались облавы и повальные аресты. На одной из явочных квартир Родионова взяли…

6
На заре отряд Зорова спешно покинул баз Егора Громова. Казаки нестройной цепочкой уехали вдоль подёрнутой туманом Тузловки в сторону хутора Каменнобродского. Егор проводил смелых донских гайдуков до калитки, помахал на прощание рукой. Самому ему вскоре нужно было отправляться в колхоз на работу, зарабатывать для семьи трудодни, которые ничего не стоили.
Управившись по хозяйству, Егор стал собираться на бригадный двор. Проснувшийся в который уже раз за беспокойную ночь средний сынишка Жорка, с интересом следил на приготовлениями отца. Особенно ему нравились кирзовые батькины сапоги, и он втайне мечтал заполучить себе когда-нибудь такие же. Только, конечно, по своему размеру. Сам он всю зиму ходил в школу в старых, стоптанных ботинках старшего брата Мишки, весной, летом и осенью гонял по станице босяком, как впрочем и все новосёловские ребята.
Жена Мария по быстрому собрала супругу в узел харчей, перекусить во время обеденного перерыва, и Егор вышёл из дома. По станице заливисто, на разные голоса горланили петухи, будя хозяев на работу, а хозяек – доить коров, у кого они ещё оставались. После сплошной коллективизации собственная скотина имелась только у немногих единоличников, по каким-либо причинам не вступивших в колхоз.
Егор повёз сдавать в колхоз быков, лошадей, коров и сельхозинвентарь одним из первых в Новосёловке. Был он казак зажиточный, а таких тогда раскулачивала станичная голытьба за милую душу. Тем более уже пришла страшная весть из Каменнобродского, где жила родная сестра Егора, Зоя Бойчевская – в девичестве Громова.
Замужем она была за крепким тамошним казаком, расчётливым хозяином, державшим в жилистом кулаке весь хутор, – Иваном Леонтьевичем Бойчевским. Беда пришла неожиданно, – подкатил однажды чуть свет к просторному богатому базу Бойчевских целый санный обоз, спрыгнули на снег милиционеры с винтовками и местные хуторские активисты, некоторые из которых были должны Ивану Леонтьевичу по гроб жизни. Оцепили двор железным милицейским кордоном, как во время военной операции или охоты на степных бирюков. Хуторское советское начальство зашло в дом – единственный в хуторе, кирпичный, под железной крышей.
Ивана Леонтьевича, понурого седобородого старика, вывели на баз под конвоем. Зою с детьми, в чём застали – выкинули на снег, следом швырнули кое-что из верхней одёжи, чтобы не замёрзли на улице. И всё. Больше ничего брать не велели, объявили всё конфискованным в пользу будущего колхоза. Зоя с детьми три километра телёпала потом до Новосёловки, западной части станицы Грушевской, где на самом краю, у кладки через реку Тузлов, жил родной брат Егор. Дети по дороге простудились и заболели, сама она тоже слегла от горьких переживаний. Рассказала родичам, как их кулачили каменнобродские голодранцы, многие из которых потому и были бедными, что месяцами не просыхали от водки, валяясь вечно пьяными на печи или на худом базу возле свинарника. Мужа Зои, Ивана Бойчевского, угнали на далёкий Север, в гиблые воркутинские лагеря. Всё имущество, скотину и дом конфисковали, семью пустили по миру.
– Скажи мне, Егорушка, рази ж есть такой закон, чтоб из собственной хаты людей на мороз выкидывать? – рыдая, спрашивала она у Егора.
И он, сжав кулаки и до боли стиснув зубы, сурово молчал. Потому что не находил ответа, и не мог придумать никакого оправдания случившемуся страшному злодеянию. Только зрела и накапливалась в его душе страшная ненависть к этой власти, допускающей такое, и желание когда-нибудь сурово отомстить обидчикам. Потому что в лице Зои и её семьи, власти обидели не только его самого, но и всё казачество, за которое он глубоко болел душой. Так научили его старшие братья, бившиеся с красными в Гражданскую войну не на жизнь, а на смерть, и отец, Прохор Иванович Громов, умерший на этой же войне, в двадцатом.
Вот почему вступил Егор Громов одним из первых в колхоз имени Ленина, образовавшийся вскоре в Грушевской. Перед тем неделю беспробудно пил самогонку. Спускал на ветер нажитое тяжёлым трудом богатство. Гулял с друзьями-соседями Иосифом Шабельским, Романом Сизокрыловым, Дмитрием Вязовым, с кем протекало его станичное босоногое детство и юность…
На бригадном дворе были уже все в сборе. Часть колхозников-мужчин курило на крыльце хаты, где размещалась контора. Другие грелись в помещении. Бабы и девки уже уехали на подводе на ферму.
– Здорово ночевали, станишники, – по традиции поздоровался с земляками Егор.
– Слава Богу, Грома, – ответили в несколько голосов колхозники. Шабельский и Сизокрылов пожали дружку-приятелю руку.
– Как дела, Жорка? Что нового? – поинтересовался Иосиф Шабельский, хоть видел Егора вчера вечером.
У Егора мелькнуло подозрение: не прознал ли Шабельский чего о «банде» Зорова, наведавшейся к нему этой ночью? Может видел, как уезжали с база казаки?.. Вслух сказал:
– Да что нового?.. По старому всё. Мы не городские, по театрам не шастаем… Да и нету у нас в станице театров, токмо клуб.
– А чего, можно и у клуб сходить от нехрен делать, – встрял в разговор Роман Сизокрылов, лениво лузгая подсолнухи. – Там фильмы антиресные крутют, особенно по воскресеньям.
– Ходили, – кивнул головой Громов. – Видали эти фильмы… про Ленина в Октябре.
– А чего, и про нас есть картины, – напомнил Иосиф Шабельский.
– Про казаков, что ли? – переспросил Егор Громов.
– Не, про колхозников, – уточнил Шабельский. – На масленицу, помню, дюже занимательную картину показывали, «Богатая невеста» прозывается. Про нашенских соседей, что с западу, с Донетчины. Про ихние колхозы… Справно, оказывается, живуть хохлы! Всего вдосталь, столы аж ломятся от харчей, в хатах – достаток через край, колхозы – мильонщики, сказывают… И бабы по четыреста трудодней на круг выгоняют, во!
– Брехня, Осип, – скривился при его словах Егор Громов. Придвинувшись ближе к друзьям, снизил голос: – В стране разруха, голод, на Украине у хохлов, слых идёть, – людей с голодухи едят, а коммунисты сказочки в кино показывают. Как хорошо живётся народу в ярме… Враки это всё, станишники, так и знайте! Верное слово.
– Посля погутарим, – понимающе сказал Шабельский, увидев подходившего к ним посыльного парня из конторы, и перевёл разговор на другое.
– Дядька Егор, и вы, Осип Данилович, дядя Роман, вас бригадир срочно кличут, – сообщил юнец, смущённо переминаясь с ноги на ногу и шмурыгая от холода носом.
Колхозники, затоптав цигарки, неспешно двинулись в контору. Внутри, за скрипучим обшарпанным столом, бригадир Трофим Дубиков закрывал наряды. Увидев вошедших друзей и среди них Егора, загремел сердито, постукивая карандашом по раскрытой бухгалтерской книге с обтрёпанными, замусоленными страницами:
– Громов, долго в постелях прохлаждаешься! С утра бегаю по всему двору, тебя шукаю.
– Так на зорьке, Трофим Емельяныч, самый сон, – улыбнулся в ответ бесхитростно Егор Громов. Сдвинув на лоб шапку, почесал затылок.
– Отправляйтесь зараз же все трое на главную колхозную усадьбу, – приказным тоном заговорил Дубиков. – Отыщете там техника Ляхова, скажете, что от меня. Поступаете до вечера в полное его распоряжение. Что он скажет, то и будете делать. Всё, ступайте.
– А что за работёнка, Прокопьич? – осведомился по свойски Роман Сизокрылов. – Сельхозинвентарь в порядок приводить?
– Что-то вроде того, – неопределённо пожал плечами бригадир. – Ступайте, там скажут… Навроде как в Ростов поедете, за запчастями.
– Это дело! – обрадовался чему-то Егор Громов…
Главного колхозного техника Макара Ляхова нашли в гараже. Он разговаривал с шофёром новенькой полуторки, молодым парнишкой Митькой Топорковым. Под мышкой крепко сжимал набитый документами, пухлый кожаный портфель. Увидев подходивших колхозников, техник Ляхов обрадовался.
– Ну наконец-то принесла вас нелёгкая! Мне Трофим Емельянович когда ещё из конторы звонил, говорил, что отправил вас в моё распоряжение…
– Так мы же, мил человек, не птицы тебе, – недовольно посетовал в ответ Иосиф Шабельский, – летать не умеем. На своих на двоих всё…
– Быстрее полезайте в кузов, – скомандовал техник Ляхов. – В Ростов поедем, на завод «Красный Аксай», за запчастями для сеялок…

* * *
Конный отряд Григория Зорова, перейдя по небольшому, грунтовому мостку на левый берег Тузловки, углубился в бескрайние левобережные степи, тянувшиеся далеко на северо-запад, до самой Родионово-Несветайской. До зари, продвигаясь неспешной рысью, казаки успели намотать на копыта коней километров сорок-пятьдесят. Когда совсем кругом рассвело, они были уже далеко от Грушевской. Вокруг раскинулись дикая, никогда не паханная степная целина. Слева, густо поросшая по извилистым берегам густыми, высохшими за зиму зарослями камыша, змеилась речка Несветай. Григорий Зоров указал своим на реку.
– Сворачиваем, казаки, сюда. Баста, привал! Отдохнём до вечера туточки. – Поглядев на потянувшихся в камыши всадников, окликнул крайних:
– Прокопий и ты, Барбоянов, расседлаете коней и – в дозор. Меренков за старшего… Но, пошёл! – сердито прикрикнул на взыгравшего под ним коня.
Прокопий Меренков с Никитой Барбояновым, по быстрому управившись с лошадями и вверив их коноводам, направились в степь отыскивать удобное место для дозора. Нужна была возвышенность, откуда бы как можно дальше просматривались прилегающие просторы.
– И на кой чёрт нужен этот дозор, скажи на милость, Прокопий Яковлевич? – сердито бубнил, спотыкаясь о неровности почвы, ещё не протрезвевший после угощения Громова, молодой грушевский казачок Никита. – Добро бы шукали нас чекисты, али хутор был поблизости, а то ведь – никого кругом! Тишь да гладь, да Божья благодать.
– Пустое балакаешь, зелёный, – отвечал, сердито потряхивая чубом, Меренков. Было ему лет за сорок, в отряде гутарили – воевал за белых в Гражданскую. – Дозор, али там секрет, али разъезд завсегда во время боевых действий нужен. Неприятель могёт появится у любую минуту откель не ждали… А казаки спять – аж храп на всю степь стоит с присвистом. Вот их чекисты голыми руками и возьмут.
Прокопий облюбовал одну, поросшую прошлогодним бурьяном, возвышенность, кивнул Барбоянову:
– А вот, кажись, и она, позиция наша боевая. Тут и будем службу нести.
Казаки, свернув вправо, пошли по глубокому бездорожью к облюбованной высотке посреди прибрежной низины. Взошли на неё неспешно. Меренков из-под ладони зорко оглядел прилегающие окрестности. Остался доволен увиденным.
– Хороший обзор! Усё наскрозь видать на много вёрст, до самого Каменнобродского… Осталось нам с тобой, кужёнок зелёный, токмо позицию оборудовать, да и залечь, как два ведмедя у берлоге на зимнюю спячку… Давай, рви полынь, укладывай кругами.
Казаки сапогами примяли в центре холма сухой бурьян, разровняли площадку для наблюдения. Вырвали на склонах большие, разлапистые пучки полыни, навалили из них полукругом бруствер, выстелили помягче ложе. Меренков, сняв с плеча карабин, первым плюхнулся на пышную подстилку, указал на место рядом с собой Никите.
– Падай, пацан, и ты. Не стой, что церковная колокольня. За десять вёрст всё кругом видать, как на ладони.
Молодой казак, бросив под ноги винтовку, последовал его примеру. Полюбопытствовал, прищюрясь от бившего прямо в глаза восходящего солнца:
– А почто, Прокопий Яковлевич, ты на километры вёрсты говоришь? Нас у школе не так учили.
– Чему вас там научат, дурней, большевики в своих школах, – зло сплюнул в полынь Меренков. – Я, когда до октябрьского жидовского перевороту у церковно-приходскую школу ходил, что у нас в Новосёловке была при храме святого апостола Иоанна Богослова, – другую навуку постигал. Батюшка наш приходской, отец Евдоким Лунь, по Писанию проповеди читал, как оно всё от сотворения мира произошло на земле. Про Адама и Еву в саду Эдемском рассказывал, про всемирный потом, про праведников и святых. Зараз вас этому не научут товарищи-комиссары… Всё больше вымуштруют на людей брехать, на собак гавкать!
– И ты сурьёзно веришь в эти поповские сказки про Рай и Ад, дядька Прокопий? –выслушав его, искренне засмеялся молодой казачок. – Религия – это опиум для народа. И по радио про то же говорят. Наука давно доказала, что нет никакого Бога…
– А что есть? Дырка от бублика? – сердито огрызнулся Меренков. – Много она понимает в энтом, твоя наука… Я вон, на фронте в двадцатом, сколько раз по лезвию ножа ходил, на волосок от смерти был. Помолюся перед боем, крест с иконкой, что на гайтане завсегда на шее носил, поцелую, лоб перекрещю и – отступала нечистая сила, живым из бою выходил, даже без единой царапины. А других, таких же вот, как ты, умников неверующих – убивало насмерть! Меня же мой собственный, личный ангел хранитель оберегал – так батюшка, отец Евдоким, сказывал… Так и довоевал до самого Новороссийского отступу целый, невредимый, покель наши в Крым к барону Врангелю не уплыли.
– А ты что же? – поинтересовался Никита.
– Места мне на пароходе не досталось, – недовольно буркнул Прокопий Меренков, заметно помрачневший от горьких воспоминаний. – Бросили нас союзники, падлы, и генералы с атаманами! Кинули на произвол судьбы, на погибель верную, а сами умотали с награбленным барахлом и с бабами своими… Ну а мы, казаки донские и кубанские, кто, значит, на берегу в новороссийском порту остался, подалися в горы до черкесов. Там партизанили ещё с год. Посля, когда красные барона Врангеля из Крыму в Чёрное море выперли, пришла Красная Армия и по нашу душу. Опять из Крыма на Кубань переправилась. Разгромили нас, зелёных, в пух и прах большевики на Кубани, на Махачкалу двинулись, посля на Баку, затем – на Грузию войной... 11-я красная армия Кавказского фронта. Ну а мы, казаки, – кто куда… Я на родину, на Дон подался. По пути, у городе Грозном, у одного тамошнего умельца-армянина, липовые бумаги себе выправил за хорошую мзду, что будто бы служил сапёром в 27-й отдельной саперной роте 9-й стрелковой дивизии. Как сейчас помню… Дивизия эта в составе 11-й армии как раз те горные места и отбивала у дашнаков, да меньшевиков грузинских.
– И тебе в станице поверили? – подал голос Никита.
– А куды б они делись, – скептически хмыкнул бывалый казак. – Печати в бумаге – не отличишь от настоящих! Подписи, всё чин по чину… Уволен красноармеец Прокопий Меренков из Красной Армии по ранению вчистую. Комар носу не подточит. На Кавказе, среди мазуриков, – это строго… За своё слово головой отвечают, потому как – гордые горцы!
Вскоре Меренкова сморил крепкий сон. Примостившись поудобнее на мягкой подстилке из бурьяна, завернувшись в полушубок, казак притих. Засопел сладко в обе ноздри. Во сне обеими руками обнимал карабин – крепко и ласково, как любимую жинку. Никита Барбоянов заскучал в одиночестве. В степь пялиться надоело, махоркой дымить – тоже. Во рту от неё было прогоркло: накурился за утро до тошноты. А больше делать вроде было нечего. Высыпал из карманов наземь патроны, начал считать, да на четвёртом десятке сбился, сердито сплюнув, рассовал боезапас обратно. Стал думать о девках. Была у него в станице зазноба, Зойка Стрюкова – соседская девчонка. Гулял с ней, пока бегал в новосёловскую семилетку – в одном классе учились. Как-то позапрошлой весной, на майские праздники, ездили вместе в Новочеркасск, на демонстрацию. Туда отправились на колхозной попутке со знакомым шофёром, приятелем Никиты Митькой Топорковым, обратно – пешком. В пути притомились, свернули с большака в терны, отдохнуть в холодке. Зойка прилегла в траву под кустом, прикрыла глаза от пробивавшихся сквозь ветки лучей беспокойного солнца, расслабилась улыбчиво. Полная несказанной радости повседневной жизни. Никита, присев рядом, долго смотрел, как слегка вздымается её молодая, высокая грудь от ровного дыхания, как подёргивается светлая жилка на гладкой молочной шее. В конце не утерпел и полез целоваться. Девчонка не противилась, крепко обхватила парня мягкими руками за шею, обожгла долгим, горячим и сладким, как майский мёд поцелуем. Потом он сорвал с неё выходное новое платье, чтобы не испачкать в траве, разделся сам… Они перекатывались туда-сюда по примятому разнотравью, сцепившись обнажёнными телами так тесно, что казались одним телом. Зойка стонала и плакала от нежданно нахлынувшего человеческого счастья, проливая на траву вместе со слезами радости красную росу девичьего целомудрия… У Никиты это тоже было в первый раз… и он не знал, что делать, и зачем – кровь? Зойка путано объяснила, что так бывает у всех… девчат, отдающих своим избранникам – парням свою девственность. Но обычно бывает это только после свадьбы. Вернее, во время свадьбы, в первую брачную ночь. Зойка, не одеваясь, как была, голая, лежала на животе, уткнувшись лицом в измятую, красную от своей девственности траву, горько плакала и жаловалась, что теперь она пропала… Что замуж её теперь никто не возьмёт, и ей остаётся только одно – утопиться в Тузловке! Никита пообещал, что женится на ней, и в этот же день рассказал обо всём родителям. Но отец, Иван Герасимович, средней руки крепкий хозяин, истинный казак, один из немногих оставшихся в Новосёловке единоличников, и слышать не захотел о родстве с соседями, станичными голодранцами Стрюковыми. Никита не посмел ослушаться отца, но затосковал по Зойке, запил, потерял интерес к работе. Пробовал встречаться с ней, но та, узнав, что свадьбе их не бывать – уехала от позора к тётке в Ростов. Никита подался в банду Зорова, о которой давно ходили среди верных станичных казаков, тайные слухи…
Перебирая в памяти былое, Никита мельком глянул в степь и вздрогнул от неожиданности. Угнул голову в плечи, весь съёжился. Далеко впереди, по непаханому целинному бездорожью, вдоль берега Несветая шёл человек. Никита с тревогой растолкал Прокопия Меренкова.
– Беда, слышь, дядька Прокоп, – бегит ктой-то вдоль реки пёхом! Что делать, а?
Меренков, очнувшись от глубокого сна, испуганно протёр глаза, недоумённо уставился в фигуру далёкого путника.
– Что делать, дядь Прокоп? – продолжал на одной и той же вопросительной ноте молодой казачок. – Мож, пальнуть во вражину? Я зараз…
Барбоянов решительно клацнул затвором винтовки, досылая патрон в патронник.
– Не вздумай, дура! – решительно остановил его бывалый казак. – Шуму приказано не подымать. Вдруг он не один? А за буграми, у реки цельный конный отряд ЧОНу ховается…
– Энто ещё кто? – переспросил, не поняв, Никита.
– Части особого назначения так у красных прозываются, – объяснил всё знающий Меренков. – Нет, тут горячку пороть не след… Подпустим лазутчика вплотную и в шашки возьмём. Чтоб и впопашиться не успел. А будет супротивничать – башку долой! Готовь клинок, зелёный.
Никита вытащил из ножен старую отцовскую шашку, с которой тот воевал во Вторую Отечественную войну против германцев. Прокопий Меренков тоже легко и умело потянул свою – фронтовую.
Фигура степного странника неумолимо приближалась, увеличиваясь в размерах. Меренков внимательно вглядывался в лицо, пытаясь определить – что за личность. Но узнать не мог. Человек зарос густой бородой и казался издали глубоким стариком. К тому же сильно горбился и слегка прихрамывал. Одет был в отрепья: в рваную солдатскую телогрейку и ватные брюки, на ногах разбитые опорки, на голове – треух. Когда он поравнялся с холмом, дозорные неожиданно вскочили на ноги и быстро сбежали вниз. В грудь прохожего хищно уткнулись острия двух казачьих, сверкнувших на солнце, клинков.
– Стой! Ни с места – заколю нагад, – угрожающе крикнул Прокопий Меренков и, убедившись, что человек не пытается сопротивляться, потребовал:
– Оружие есть? Сдать!
– Нема ничего. Какое оружие у бывшего зэка, – шутливо поднял руки над головой незнакомец, давая понять, что сдаётся, и в руках ничего не держит.
– Кто такой? Зэк? – на правах старшого, продолжил беглый допрос Прокопий.
– Он самый… Как гутарили в наших глухих воркутинских краях: заключённый каналоармеец, – охотно объяснил задержанный.
– Из воркутинских лагерей? – с нотками уважения в голосе переспросил Меренков и чуть приопустил шашку. В голосе и в выражении лица у него появилось некое подобие уважения. – А к нам по какой надобности? Часом, не беглец?
– Нет, ты что, станишник, – отрицательно качнул головой в нахлобученном на неё грязном дырявом треухе бывший заключённый. – Отсидел весь срок от звонка до звонка. Как есть десять годков товарищи присудили… Вышел так сказать на волю с чистой как стёклышко совестью. Хучь на экскурсию в Мавзолей Ленина веди… Направляюсь, значится, до дому, в родную мне станицу Грушевку. Вы, часом, не тамошние рожаки, православные? – странник внимательно вгляделся в лицо Прокопия.
– Что-то патрет мне ваш, уважаемый, дюже знакомый… Не ровен час земляки?
– Угадал, господин хороший, Грушевские мы, – совсем опуская шашку, обрадовался Меренков. – А ты чьих же будешь, ежели не секрет?
– А Крутогоровых, – охотно ответил бывший лагерник. – Афанасий Моисеевич Крутогоров, слыхал?
– Да кто ж у нас в Новосёловке о Крутогоровых не слыхал, – обрадовался Прокопий и со звоном кинул шашку в ножны. Строго взглянул на молодого казачка Барбоянова, и тот тоже вложил клинок.
– Помню, в своё время, ещё до октябрьской смуты, ваш папаша первым человеком в станице был, – продолжил Меренков. – И братов ваших хорошо помню: Тимофея и Герасима. Тимофей офицер бравый был, есаул, кажется, а Герасим, старший ваш братец…
– Мазурик ростовский, шпана кабацкая, – ничуть не смутившись, закончил за него фразу Афанасий. – Опозорил наш род, ирод! Папаня от него отрёкся, покель жив был, проклял непутящего… В семье, как говорят, не без урода!
– Ты, Афанас, зараз куда? – осторожно поинтересовался Прокопий Меренков. – Дальше, на Грушевку, или, может, у нас останешься?
– Проведаю в станице родню, а потом, конечно до вас, куда ж мне ещё, – охотно ответил Крутогоров. – Вы здесь долго пробудете?
– Ступай, будем уходить, сообщим, – лениво сказал Прокопий. – Винтарь на базу не припрятал? У нас с этим не густо…
– Найдётся родимая, – весело кивнул головой Афанасий. – И шашка казачья есть, а вот насчёт коня – сами понимаете… Кони зараз только в колхозе.
– Вот из колхозного табуна и угонишь. Как цыган, – заржал, довольный своей шуткой, Прокоп Меренков…

7
Однажды, как всегда вышли валить лес в рабочую зону. Участок достался глухой, у самой Печоры. В охрану лагерное начальство выставило усиленный наряд вохровцев, а бригадира Нила Ивановича строго предупредило, что ежели кто сбежит, его снимут с бригадирства и отправят в Воркуту на шахты. Бугор не на шутку встревожился, с опаской оглядывая работавших. Зэки сновали то здесь, то там, и старику везде казались заговоры. Выломав увесистый сук, он ходил, как надзиратель, по рабочей зоне, разгоняя кучковавшихся больше трёх заключённых и то и дело покрикивал, чтобы не прерывали работу. Начальству нужен был план, а бугру – сохранить тёплое местечко. Не улыбалось Нилу Ивановичу под конец срока попасть в Воркуту, на гиблые угольные шахты. Знал, что там, за полярным кругом, в пятидесятиградусный мороз, зэки долго не протягивают: из пригнанного осенью контингента мало кто доживает до весны. Но надоела старику до чёртиков и его собачья должность! Не хотелось ссориться с мужиками, которые в случае отчаянной необходимости, могли в лесу и поваленным деревом придавить, а то и элементарно, – топориком по макушке тяпнуть… Но что поделаешь, если лагерное начальство назначило, как самого старшего и уважаемого среди заключённых, а гражданам начальникам видней.
Но, если здраво рассудить, на черта ему сдалось это бригадирство? Уж больно хлопотное дело и спросу больше чем с простого зэка. Хоть и не машешь сам топором на таёжной делянке, а всё одно гадко. «Эх, – качал иной раз седой головой Нил Иваныч, – чует моё стариковское сердце: не дождутся меня внучата Митька с Ярёмой, да внучка девчонка Полюшка, дочурка убитого во время подавления Тамбовского восстания самого младшего сына Агафона».
Наваливаются на старика воспоминания, одна за другой всплывают картины прошлого. Вот старшой его сын Влас, – сорвиголова, гремевший до войны на весь околоток, умелый кулачный боец и девичий отчаянный хахаль. В империалистическую сгинул где-то в Галиции под Бродами во время летнего Брусиловского наступления 1916 года. Митька с Ярёмой остались сиротами, да жёнка его вдовая Клементина. Среднего сына, дурня, в Красную гвардию понесло после того как большевики в Питере власть взяли. Воевал на Южном фронте с Деникиным. В девятнадцатом, весной, восстание как раз против Советов на Верхнем Дону, в Вёшках, вспыхнуло. Ну и полк, где Гордей, средний сын Нила Ивановича, служил на подавление кинули, в каратели. Где-то там, в донских ковыльных степях, и пропал Гордей. Ни слуху с той поры о нём, ни духу… Может, сложил непутёвую голову в бою, может в плен попал, кто его знает. Да и жил-то как отрезанный ломоть, всё по собраниям да митингам большевицким бегал. Даже жениться не успел до войны…
Снова стал оглядываться по сторонам Нил Иванович. «Эх, как же всё обрыдло на белом свете! Хоть самому впору убечь куда глаза глядят, да куды побегишь? Тайга кругом непролазная, медведи… Пуля конвоира не словит, так зверь в чаще задерёт – погибельные места энтот север! И как только люди умудряются жить тут?»
Не заметил, как подошёл к работавшим поблизости грушевским казакам.
– Закоченел, небось без дела, Нил Иваныч? Возьми топор, погрейся, – беззаботно окликнул его Николай Чупров и, выпрямившись, вытер обильно струившийся из-под форменной казачьей фуражки горячий пот.
– А ну давай, – решительно шагнул к пиле, ещё дрожавшей в сосновом стволе, бригадир, – а то и вправду, чтой-то подмораживает.
Чупров, усевшись рядышком на пенёк, свернул самокрутку. Но не успел он ещё сделать первой хорошей затяжки, как позади, за его спиной что-то вдруг громко треснуло и с силой стало валиться прямо на них.
– Берегись, славяне, дерево! – истерически заголосил кто-то из работавших рядом зэков, но было уже поздно.
Упавшая сосна со скрипом прочесала по стволу, над которым трудились грушевцы, обламывая и корёжа свои и чужие ветви. С шумом рухнув, осыпала их хвойным дождём и накрыла густым шатром из обломанных сосновых лап и сучьев. Следом за ней, покачнувшись от удара, стала валиться и подпиленная ими сосна. Весь исцарапанный ветками, Пётр Родионов еле успел отскочить в сторону от новой опасности. Когда и их сосна упала на землю, отовсюду, бросив работу, стали сбегаться заключённые. Бросился к месту падения первой сосны и Пётр. Глянув на миг в сторону её подпиленного пня, увидел там довольное, злорадно ухмыляющееся лицо чернобородого украинца, с кем недавно дрался в бараке Чупрова из-за места. В ту же минуту фигура зэка-украинца исчезла в густом кустарнике. Больше Родионов его не видел: воспользовавшись всеобщей суматохой, чернобородый бежал вместе со своим напарником.
Между тем, зэки, подбежавшие к месту происшествия, уже извлекли из-под густого разлапистого сосняка изрядно помятого, до смерти перепуганного, но всё-таки живого Николая Чупрова. Бригадир же Нил Иванович, придавленный тяжёлым, неподъёмным стволом, был уже мёртв. Больше всех убивался и плакал над бригадиром Чупров, как в полузабытьи повторяя одно и то же:
– За меня погибель принял старик, я в смерти его виновный!
Через час прибывший на место происшествия опер вместе с лагерным «лепилой» составили необходимый акт о смерти заключённого. Зэки уложили тело на сани, и мёртвого бугра увезли. На том дело и кончилось. Все решили, что сосна придавила Нила Ивановича случайно, и только Пётр Родионов твёрдо знал, что приложил к этому свою руку чернобородый украинец.
После работы, когда начальник караула пересчитал построившихся на перекличку зэков и обнаружил исчезновение двух человек, вновь поднялся переполох. О побеге тут же сообщили в лагерь, зэков окружили вохрой с рвущимися с поводков, визжавшими от злобы овчарками, и погнали в жилую зону. Усталые за день люди, еле волоча ноги, брели в глубоком снегу по узкой таёжной просеке. Пётр Родионов, шагая рядом с Николаем Чупровым, положил руку на плечо бывшего батарейца.
– Николай, чернобородый-то нарочно нас хотел придавить. Бежал вишь сам, сволочь. Не надо б было тебе его трогать тогда в бараке, нашёл бы я себе место и так.
– А я об одном токмо жалкую, Петро, – устало вздохнул Чупров. – Жалкую, что навовсе не кончил его тогда, паскуду.
Не успели ещё выбраться из леса, как на просеке показался ехавший им навстречу санный обоз. Поравнявшись с колонной зэков, передние сани остановились, сидевший в них человек, укутанный в огромный овчинный тулуп, крикнул простуженным голосом начальнику караула:
– Давай, Алексеенко, заворачивай своих людей обратно! Приказ начальника лагпункта: срочно захоронить инфекционных.
– У меня ЧП, Афанасий Иванович, – вразвалочку подойдя к розвальням, сообщил начальник караула Алексеенко. – Двое зэков сбежало в тайгу, да одного стволом придавило. Оперуполномоченный приезжал, акт составил.
– Ладно, старшина, в лагере разберёмся, – глянул на него сурово Афанасий Яшкин, десятник из бывших заключённых, ныне фактический заместитель начальника отдельного лагпункта «Лесорейд» Марка Ретюнина. – А сейчас поворачивай колонну вслед за санями. Лопаты и заступы – в последних. Но, трогай!
Заключённые, пропустив вперёд почти весь обоз, по команде старшины Алексеенко разобрали шанцевый инструмент и, пошатываясь от усталости, двинулись вслед за зловещим обозом…
– Опять мертвяков хоронить, тьфу ты, – сплюнул с досады Пётр Родионов, обращаясь к Чупрову. – Как похоронная команда, бля…
– Все тут скоро передохнем, – пробурчал шедший рядом невысокий сухонький, с впалыми щеками, заключённый.
– К этому и идёт, – согласился Пётр.
Николай Чупров всю дорогу сосредоточенно молчал. Придя на место захоронения,  молча, со стиснутыми зубами, принялся долбить заступом мёрзлую землю. Остальные так же с остервенением приступили за неурочную работу, отобравшую у них и без того скудные часы отдыха. Торопились поскорее с неё покончить и вернуться в лагпункт, где их уже ждал ужин. Точного времени не знал никто, да и определить его было невозможно: стояли многодневные северные белые ночи.
После нечеловеческих усилий наконец-то удалось вырубить, в буквальном смысле слова, несколько обширных, в человеческий рост высотой, братских могил. Начали поспешно сваливать в них из саней оледеневшие на трескучем морозе, мёртвые тела тифозных и цинготных. Схватив вместе с Родионовым очередного покойника, Николай Чупров потащил его по снегу волоком к яме. Внимание его привлёк грязный вязанный шерстяной шарф на шее мёртвого зэка. Это был его собственный шарф, который он как-то отдал одностаничнику из Кривянской перед самой его болезнью.
– Стой! – опустил он вдруг мёртвое тело на край могилы.
– Ты чего, Николай? – встревожено глянул на него Родионов. Перевёл взгляд на лицо умершего казака и сразу осёкся, он узнал его.
– Односум?
– Да, Матвей Кажушкин из Кривянской, – сказал, опускаясь рядом с мертвецом, Николай.
– Пусть земля ему будет пухом! – потянул треух с головы Родионов.
– А ну давай, давай, контра, пошевеливайся! Не стоять, – подскочил к ним от саней вохровец-комяк и, яростно сверкнув белыми зубами, ткнул Николая Чупрова окованным прикладом винтовки в спину…

* * *
В конце апреля в лагерь неожиданно пригнали с утра новую партию зэков. Всё старое население отдельного лагпункта «Лесорейд» высыпало из бараков встречать вновь прибывших. Надеялись отыскать земляков, сослуживцев, а то и родственников, да и вообще порасспросить, как там, на большой земле? Вместе со всеми выбежали из барака и Родионов с Чупровым. Внимательно вглядывались в сумрачные, заросшие многодневной щетиной, лица проходивших мимо заключённых. Знакомых пока не попадалось. Так никого и не встретив, хотели уже уходить, как вдруг Пётра Родионова, как током пронзил чей-то радостный выкрик из живописной толпы старожилов лагеря:
– Громов Фёдор Прохорович, вот так встреча! – проорал какой-то замызганный бородатый лагерник в рваном треухе и такой же рваной, с клочками торчащей из дыр ваты, телогрейке, или, как их здесь называли, – бушлате.
Зэк с распростёртыми объятиями ринулся в колонну вновь прибывшего контингента. Пётр Родионов бросился следом за ним.
– Громов, Федька, неужто он? Вот чертяка, – восторженно говорил на ходу, ни к кому не обращаясь.
– Петька, ты куды, постой, – еле поспевал за ним Николай Чупров. – Очумел, что ли на радостях?
Между тем, вновь прибывшие зэки и старые, заматеревшие на севере лагерники тесно перемешались друг с другом, и Родионов еле протолкался к оборванному зэку, крепко обнимавшемуся с худощавым и жилистым, стройным станичником в щегольской папахе, заломленной на левое ухо. Из-под папахи выбивался на левую сторону пышный казачий чуб. «Он, Федька Грома!» – разом мелькнуло в разгорячённой голове Родионова. Уже не сдерживаясь, он оттолкнул от земляка оборванного лагерного бородача.
– Односум, Федот, что, не признал? Петька я, Петька Родионов! Ну, узнаёшь, узнаёшь, Громов?
– Родионов?! – чуть не вскрикнул от радости, узнавший одностаничника Фёдор Громов и, приняв его в свои крепкие объятия, троекратно, по-мужски, расцеловал. – Здорово живёшь, дружище! Сколько не видались-то? Почитай с шестнадцатого году.
– Больше, Федот, больше, – плакал от счастья Родионов. – Век уж не виделись. Всё война, да война одна за другой… А помнишь, как пацанятами по станице бегали, как девок любили? Ты тогда ещё за Анфиской Луней ухлёстывал.
– Ухлёстывал, Петро, было дело, – согласился, ударившись в приятные воспоминания, Фёдор. – А жанился на Томке Астаповой, дядьки Жоры Татарчука дочке. Двое детей у нас: казак и девка… Ты-то как, Петька? Ведь гутарили, помню, казаки, что погиб ты на Румынском фронте в семнадцатом году.
– Живой, как видишь, Федот, живой, – снова лез обниматься к нему Родионов. – История длинная, брат… Господь меня, видать, уберёг и Матерь небесная.
– А что это мы на морозе? – спохватился вдруг неказистый бородач в рваном бушлате и треухе, первый заметивший Громова.
Пётр Родионов, присмотревшись, узнал Ивана Бойчевского, казака из хутора Каменнобродского, доводившегося Фёдору Громову какой-то роднёй. Кажется, зятем.
– Действительно, станичники, айда у барак. Там у нас тёпло, как в бане, – поддержал Бойчевского Николай Чупров, до этого безучастно стоявший в стороне и не принимавший участия в разговоре.
– И точно, – согласился продрогший уже на лютом сорокоградусном морозе в своей старой, видавшей виды бекеше, Фёдор Громов. Повернувшись, взял за руку ободранного лагерного казака-бородача, который первый кинулся ему на встречу. – Пойдём с нами, Иван Леонтьевич… Это мой зятёк, муж сеструхи Зойки, – объяснил, обращаясь к Родионову.
– А энто, – в свою очередь кивнул Пётр на своего приятеля, – земляк наш Николай Чупров из станицы Кривянской, батареец бывший. Мы с ним большие друзья здесь стали.
– Добро, станичники вы мои дорогие, – от чистого сердца ликовал Громов. – Вместях нам сам чёрт зараз не страшен. Как-небудь отсидим, что нам причитается, вернёмся до дому.
– Отсидим, Федька, – смеялся рядом Пётр Родионов. – Ещё на свадьбе твоих детей погуляем, внуков покрестим…
– Сплюнь три раза, Петро, – перебил его, дёрнув за рукав бушлата, Николай Чупров. – Не гутарь «гоп», покуда не перепрыгнешь!
– И то правда, – согласился, три раза сплёвывая через левое плечо, Родионов.
Весёлой шумной гурьбой казаки пошли к занесённому снегом бараку…

8
Не доезжая поворота на станицу Аксайскую Егор Громов, трясшийся с казаками в кузове колхозной полуторки, с силой забарабанил кулаком по крыше. «Газ», снизив скорость, свернул на обочину грунтовки и затормозил. Со скрипом открылась правая дверца, став на подножку, в кузов заглянул техник Ляхов. Недовольно прикрикнул на Громова:
– Ну чего ещё? Поссать, что ли приспичило?
– Макар Андрианович, вы на «Красный Аксай» какой дорогой поедете? – спросил Егор.
– А тут одна дорога. Зараз повернём на лево и прямиком мимо Аксайской на Александровскую, – ответил Ляхов. – А что надо, товарищ Громов? Почто интересуетесь?
– Да сородичи у меня в городе проживают, – смущённо замялся казак. – Родная сеструха с семейством. Построились как раз на въезде в Ростов, с правой стороны по улице Октябрьской… Нельзя ли, Макар Андрианович, мне в станице Александровской сойтить? Я б на час к сестре заскочил, попроведал. Давно уж не виделись, считай с прошлого году, с весны. Как посевная у колхозе закипела, так и запрёгся в работу, не до гостей…
– Хорошо, Громов, быть по-твоему, высажу тебя в Александровке, – смилостивился техник Макар Ляхов. – Подвезти на Октябрьскую – не обессудь, не могу, времени нема. Каждая минута на счету. Оставим тебя и погоним на завод, а ты посля своим ходом нас догоняй… Туда трамвай первый номер ходит, от Сельмаша через Нахичевань. До Нахичеванского рынка доберёшься, а там спросишь.
Ляхов захлопнул дверцу и крикнул Топоркову:
– Гони, давай! Налево и через Аксайскую – в город.
– Вот спасибочки, Макар Андрианович, – обрадовался Егор, во век вашей доброты не забуду! Магарыч с меня…
Присаживаясь в кузове, он чуть не упал – так дёрнул машину шофёр Топорков, набирая скорость. Егор цепко ухватился обеими руками за борт, – его мотало из стороны в сторону. Шабельский с Сизокрыловым тоже пушинками летали по кузову, матерились беззлобно. Новенький «Газ» помчался по шоссе, всё увеличивая и увеличивая скорость, Митька Топорков давил на педаль газа до полика. Коробка передач, трещала и металлически скрежетала, как будто ей переламывали кости – это шофёр последовательно врубал передачи.
Дорога в будний день был почти пустая, изредка попадались встречные легковые «эмки» какого-то городского начальства, лениво тащились в Александровскую, прижимаясь к обочине, гужевые повозки, встречались и всадники – по-видимому, агрономы местных колхозов или совхозов. Проезжали и грузовики, как в ту, так и в другую сторону: такие же «ГАЗ-АА» или трёхтонные «ЗИСы» московского автозавода. Промчался даже один крытый брезентом, окрашенный в зелёный защитный цвет, военный «зисок». В кузове, из-под полога, выглядывали красноармейцы в серовато-зелёных шинелях и голубоватых шапках ушанках со звёздочками. Между колен у них были винтовки.
Грушевцы то и дело закуривали цигарки в кузове, с интересом осматривая встречный транспорт. Не часто им выпадал счастливый случай вырваться из станицы в город. А о том, чтобы уехать совсем не могло быть и речи – это приравнивалось к побегу из колхоза и строго каралось тюремным длиннющим, как эта вот старая дорога из Новочеркасска в Ростов, сроком колымских либо северных, воркутинских лагерей. У них и паспортов-то на руках не было. Вышел такой указ ЦК КПСС, о том, чтобы не давать колхозникам на руки паспорта. Казаки были недовольны, но смирились. А что сделаешь?
– Живут же люди у городах, – чуть ли не опаливая жёлтые от табака пальцы малюсенькой цигаркой, кивал на встречные легковушки Иосиф Шабельский. – Антамабили собственные единолично имеють, разъезжают в них с бабами куды захочут: хоть у село, до родичей в гости, хоть, с кажем, летом, – на пляж. И никто им и слова супротив не скажет: куды, зачем?.. Милиция, наоборот, – под козырёк… Документики проверют и – езжай себе с Богом дальше, хоть до самого Чёрного моря, до Новороссийска. Потому как – свободные люди, гражданы СССР. И паспортина в гаманце имеется, – всё чин-чинарём… Как Маяковский ихний, поет грёбаный, писал – сынишка Мишка как-то у книжонке читал, а я слухал. Дюже занятный стишок, робя.
– И про что же стишок? – поинтересовался любопытный Роман Сизокрылов.
– Да всё про то же… за паспорт красный, советский, – старательно наморщив узковатый лоб, пустился в воспоминания Иосиф. – Едет там, в общем, мужик у поезде. За границу навроде, потому как не мильтоны у него документы требують, а полицейские.
– Это где ж ты, Осип, видал, чтобы у нас запросто можно было за кордон на поезде умотать? – скептически хмыкнул Роман. – Басней наслухался и товарищам брехню брешешь... Язык без костей…
– Не сбивай, Ромка! Ну чё прицепился, как репей до собачьего хвоста? – нетерпеливо одёрнул его Егор Громов. – Не хочешь, не слухай, – молчи в тряпочку… Дальше-то что, Ося?
– А дальше подходит к мужику, значится, жандарм ихний, – вновь заговорил Шабельский. – Кажись в Прибалтике дело было…
– Не важно! – махнул рукой Громов.
– Так вот, проверяет, значит, мильтон заграничный, паспорта. Ну там германские и польские берёт – как будто одолжению фрицам и полячишкам делает. Дескать, – что с вас взять, с мелюзги, окромя анализов в аптеке?
– Не скажи, – снова перебил его Роман Сизокрылов. – Вон союзнички наши, германцы, за милую душу пилсудчиков в позапрошлом году раскатали! За одну неделю Гитлер до Варшавы дошёл и взял её со всеми потрохами, а мы в двадцатом не смогли. Наклали нам тогда белополяки под Варшавой по первое число, самого бывшего маршала Советского Союза Тухачевского расчехвостили, царство ему небесное, вражине.
– Ну, энто другой разговор, – отмахнулся Шабельский, – дай про стишок докончу… Берёт жандарм у поезде и другие паспорта: датчан, хранцузов, турок… Всё ему – по хрену мороз, что есть они, что нема! Доходит до американца из Соединённых Штатов: тут коленкор уже другой. Перед дядей Сэмом жандармская морда пресмыкается, чуть ли не до земли раскланивается, за малым, как в церкви, чуть ли лбом об пол не стукается. А паспорт его буржуйский, словно взятку берёт… как, скажи, озолотили его, дурня, старыми николаевскими червонцами!
– Занятно брешешь, – с восхищением вставляет Сизокрылов.
– Ты слухай дальше, – лукаво подмигивает ему Иосиф. – Подбирается жандарм постепенно до нашего мужика. Увидал в плацкарте и, как в той песенке блатной про цыплёнка, – велит ему паспорт показать! Ну тут и пошла самая главная канитель… Мужик разворачивается, суёт руку мозолистую, пролетарскую в карман своих широченных – навроде как у запорожских казаков раньше – штанин и…
– Бьёт полицейскую курву у зубы! – подсказывает, вновь перебивая приятеля, Иосиф Шабельский. При этом взгляд его загорается азартным бойцовским огнём, а тяжёлые, заскорузлые, натруженные кисти рук сами собой сжимаются в увесистые кулаки.
– Да погоди ты, Ромка, ей Богу… Слухать мешаешь, – вновь осадил его Егор Громов. – Чисто дитя, право слово…
– А вытаскивает наш советский мужик из штанин, – продолжил рассказ Шабельский, – краснокожую паспортину. Жандарм – глядь, ничего не поймёть… Видать с похмелья был глыбокого. Ну, думает, – бонба, али змеюка гремучая, американская… А они дюже у них злые, гады те! Все, кто в плацкарте ехал, перепужались, давай – наутёк. Паника, в общем, матюки… Кто шумить: «ограбили», а кто, как у нас на базаре: «держи вора!» И покель они, буржуи усякие во главе со своими керзонами да лойд жоржими, кто у поезде галопом по европам раскатывал, во все лопатки из вагону улепётывали, мужик им и гутарит: «Глядите, дескать, завидуйте, – я гражданин Советского Союза!» И паспортом, как красным знаменем машет, в их поганые буржуйские морды тыкает.
– Здорово завернул, по-нашему! – одобрительно крякнул Егор Громов, в восторге прихлопнув себя широкими, корявыми ладонями труженика-землепашца, по обтянутым дешёвеньким трикотажем поношенных рабочих штанов коленкам. И было не понятно, к поэту Маяковскому относятся его слова, к мужику с советским паспортом из стихотворения или к самому рассказчику Иосифу Шабельскому…
В Александровке, у последнего переулка перед мостом через железнодорожное полотно, полуторка, как и договаривались загодя, притормозила, и Громов чуть ли не на ходу спрыгнул с машины. Махнул рукой шофёру и тот, переключив коробку на пониженную передачу, дал газу и тяжело повёл грузовик дальше, на мост. За ним предстояло преодолеть затяжной подъём на гору. Другие машины, несясь на скорости снизу, с моста через железную дорогу, стремительно обгоняли грушевскую полуторку, с разгона взбираясь на крутизну, тянувшуюся чуть ли не километр.
Громов спустился, обсыпая ногами гальку, вниз с моста, быстро пошёл по насыпи вдоль железнодорожного полотна в сторону посёлка Берберовка. Идти предстояло долго, километров пять. Нужно было поторапливаться, чтобы поспеть вовремя. Где-то за час скорой ходьбы он благополучно преодолел это расстояние. В конце пути свернул влево на улицу Октябрьскую. Миновал стоявшую на углу колонку, возле которой, набрав в эмалированные городские цибарки воды, сплетничали две пожилые женщины. Бабы на него даже не оглянулись. Громова это удивило. Он уважительно поздоровался с незнакомыми горожанками, а сам подумал, что в станице – приедь они туда к кому-нибудь в гости – их бы без внимания не оставили. Смотрели бы вслед, пока не скрылись из виду. А босоногая, крикливая детвора непременно бы проводила до самого база, к хозяевам которого они пожаловали. «Вот, что значит город… Живут стеснённо, народу прорва, а друг дружку чураются, не дружат. Как бирюки». Егор вздохнул и прибавил шагу.
Его старшая сестра Зоя Прохоровна Бойчевская жила в четвёртой от угла хате, стоявшей за забором, в небольшом уютном дворике. Из всех многочисленных отпрысков раскулаченного и угнанного коммунистами на север супруга, Ивана Леонтьевича, с ней жила только дочь Шура – остальные разбрелись кто куда. Шура была уже восьмой год как замужем, растила двоих детей, девочку и мальчика, и последний раз, когда в прошлом году видел её Егор, – ходила третьим. Шурка доводилась Егору племянницей, но он с ней, честно говоря, здорово не родичался. До раскулачивания, проживали Бойчевские в хуторе Каменнобродском – это три километра напрямки, вдоль речки Тузловки. Расстояние не малое, особенно зимой, либо в весеннюю или осеннюю распутицу. И потому бывал он у родственников в Каменнобродском не часто, так, иногда по праздникам. Регулярно, на каждую Пасху, приезжала в станицу сама сестра Зоя, – проведать на кладбище могилки родственников…
Громов остановился перед двором Бойчевских и с силой несколько раз грохнул кулаком в калитку. У городских была непонятная мода запирать дворы даже днём, чего в станице не делали и ночью. Это тоже всегда удивляло и раздражало Егора, потому что, иной раз, приходилось подолгу маячить перед калиткой на улице, пока хозяева не услышат стук. И потому он всегда колотил громко, кулаком, чтобы сразу открыли. Дверь в доме скрипнула, отворяясь, чьи-то шаги неторопливо прошлёпали к калитке. В проёме косяка стояла племянница Шурка.
Здорово ночевала, Александра! Мать дома? – поздоровался Егор Громов, проходя по-свойски во двор и окидывая взглядом заметно исхудавшую – особенно спереди, Шурку. Последний раз видел её весной прошлого года явно на последнем месяце беременности. – Я на час забежал, на пару слов… Приехали с машиной на «Красный Аксай» за запчастями… Так где Зоя, что молчишь?
– А мамки нет, дядя Жора, – растерянно пролепетала Саша.
– На работу ушла? Жаль… Думал, застану. Хоть поздоровкаюсь…
– Её вовсе нет. Померла, – еле выдавила из себя Саша, и смахнула выступившую в уголке глаза непрошенную слезинку.
– Как померла? Когда? – опешил от неожиданного страшного известия Громов.
– Осенью ещё, в ноябре… Перед тем с лета хворала, в больнице месяца два лежала. Врачи уколами искололи – ничего не помогло.
– А что у неё было?
– Что-то с почками… Камни – сказывали, – горько вздохнула Шура. – На операцию положили, только резать начали – у ней сердце и не выдержало…
– А нас что ж не предупредили? – с упрёком посетовал Егор. – Приехали б из станицы, пособили чем-небудь… Свои ж, чай, не чужие.
– Да я совсем замоталась с её болезнью: всё хозяйство на мне, дети, – потупясь, оправдывалась племянница. – А энтому алкашу всё до одного места! Мужу-то… С утра зенки зальёть, непутёвый, и шляется по посёлку, столбы считает. А домой явится в дрезину пьяный и бьёт. Беременная ходила – прямо по животу лупил… Зачем, шумит, третьего ребятёнка зачала, потаскуха? Двох первых надо было на роду подушить, да и тебя саму вместе с ими!
– Где он? – скрипнув зубами от злости, сжал кулаки Егор Громов. – Зараз же кацапу вязы сверну за такое! Будет у меня знать…
– Николай где? Да где ж ему быть – на работе, – вздохнула Шура. – Ты проходь, дядька Жора, у хату, что на дворе стоять? Я чайник вскипячу, картошки поставлю…
– Премного благодарю за приглашение, Александра, токмо не досуг мне зараз, – наотрез отказался Громов. – На завод срочно надо бечь, на Нахичевань, меня там наши, грушевские, дожидаются. Как-нибудь в другой раз заеду, на могилку к Зое съездим с тобой… Мамку где похоронили?
– На Братском кладбище, – ответила Шура. – Там у нас всех хоронют…

* * *
У заводских ворот выстроилась длиннющая вереница грузовиков и гужевых повозок, приехавших накануне посевной за запчастями чуть ли не со всей области. Некоторые словоохотливые снабженцы рассказывали, что дожидаются своей очереди уже несколько суток. Грушевцы присвистнули от удивления и враз приуныли: перспектива жить несколько дней в кузове полуторки им не улыбалась.
Техник Ляхов поручил водителю занять крайнее место в очереди, а сам отправился на главную проходную оформлять бумаги. Пока молодой парень Топорков, сдавая по миллиметру взад-вперёд, вклинивался в колонну припаркованного сбоку дороги транспорта, Шабельский с Сизокрыловым отошли в тенёк под тополя – курить.
– Это, я гляжу, надолго, – глубокомысленно изрёк Иосиф Шабельский, кивая на, казалось, нескончаемую вереницу машин и повозок. – Надо было с Громой слезть, поснедали бы у его родичей.
– Кто ж знал, что тут этакая прорва, – чертыхнулся Роман, глубоко затягиваясь и кашляя от крепчайшего табака-самосада, выращенного самолично в станице. – Знал бы, где упасть – соломки подстелил, чтоб мягче было…
Подошёл, управившийся с машиной, Митька Топорков, одетый в промасленный чёрный комбинезон, распахнутую, ватную телогрейку и щегольскую каракулевую кубанку. Попросил закурить. Шабельский щедро отсыпал ему на закрутку своего убойного, злющего самосада.
– Ну что, Митрий, загораем? – подмигнул ему Сизокрылов. – Перекур с дремотой…
– Ото ж, дядька Рома, и я о том, – охотно кивнул головой молодой парень и искоса бросил оценивающий взгляд на прошедших сбоку по тротуару двух симпатичных горожанок.
– А у тебя, гляжу, Митька, губа не дура, – лукаво подмигнул ему, кивая на барышень, Иосиф Шабельский. – Хороши крали, а? Не чета нашим, деревенским дояркам… И знающие люди гутарили – сговорчивые они все, городские-то вертихвостки. Любую уломать можно… Они на гроши дюже падкие и на подарки. Трояк делов и – любая твоя!
Митька, чуть покраснев, смущённо засмеялся, промолчал, нещадно дымя цигаркой и сплёвывая горькую слюну под ноги. Роман Сизокрылов посоветовал:
– А ты сам спробуй, Осип. Трояк есть?
– Ещё чего, – хмыкнул скептически колхозник, – стану я на энто самое дело… свои кровные денежки изводить? Ха, нашёл дурня! И была бы разница в ней… а то ведь у моей жинки в станице – такая же… Что я энтого бабьего богатства не бачил? Сколько хочешь и в разных видах. Вот, помню, как-то в Новочеркасске…
Подошёл, сжимая под мышкой портфель, техник Ляхов, сообщил поправляя сбившийся шарф под пальто:
– Документы на въезд я оформил, пропуск у меня. Теперь только дожидаться своей очереди. Топорков, от машины – ни ногой… Постоять, правда, добре придётся, вон сколько техники впереди. Перед посевной все враз всполошились, вспомнили, что сельхозинвентарь починки требует, а запчастей в сельской кузнице не накуёшься… Есть, прямо скажем, такие, что токмо на заводе производют, да… Потому и очередь. Но я думаю, к обеду рассосётся, заедем.
– Кое-кто кажет, что с ночёвкой стоят – со вчерашнего дня. А кто и по нескольку суток, – подал голос Шабельский.
– Брешут, не может такого быть, – не поверил Ляхов. – То они свою очередь прошляпили, по городу, небось, по магазинам мотались, бабам да детишкам подарки скупляли.
– И нам бы не помешало, Макар Андрианыч… – осторожно намекнул Роман Сизокрылов. – Всё одно стоим.
– Да и я о том же, – согласно кивнул главный колхозный техник, посматривая на часы на левой руке. – Часа два, думаю, у нас есть… Топорков, ты как, ежели что – сам на территорию заедешь?
– А чё тут ехать, – презрительно чвиркнул струйкой слюны Митька и затоптал сапогом прогоревший до самых кончиков ногтей окурок. – Пропуск мне только оставьте, а то не пустют на проходной.
– Лады! – Ляхов достал из портфеля бумажку и протянул шофёру. – Держи, Топорков, да гляди не потеряй, а мы с мужиками по магазинам пока прошвырнёмся, на Нахичеванский базар сходим... Идёте, хлопцы?
– А то как же, дело святое, – ответил Шабельский. – В городе быть и в магазины не заглянуть?..
– Глядите мне, дюже не напивайтесь! На работе как-никак, – погрозил пальцем техник Ляхов. Обернувшись к Топоркову, добавил: – Подъедет Громов, скажи, пусть никуда от машины не отходит, нас дожидается…
На площади Толстого грушевцы разошлись: техник Ляхов направился через сквер на противоположную сторону, к площади Карла Маркса, где было много магазинов, Шабельский с Сизокрыловым двинули напрямки – на Нахичеванский рынок. Уговорились встретиться на этом же месте через полтора часа.
– Ну, что, станишник, у пивную? – вопросительно глянул на приятеля Иосиф Шабельский.
– А знаешь, где? – уточнил Роман.
– На рынке, где ж ещё ей быть, – с уверенностью сказал Иосиф. – Пойдём, в крайнем случае, спросим у кого-небудь.
Пропитый, с сивушным невыносимым запахом из гнилозубого рта, босяк, у которого они поинтересовались насчёт пивной, неопределённо махнул рукой вглубь не очень людного в эти утренние часы рынка.
– Держи прямо по фарватеру, братва, – не ошибёшься.
Босяк, видно был из флотских: на всклокоченной голове у него, едва цеплялась за макушку замусоленная, видавшая виды мичманка, из под распахнутого ворота несвежей рубашки щегольски выглядывала рвань матросской тельняшки. Базарный завсегдатай увязался за грушевцами.
– Мужики, сообразим на троих? Вы не глядите, как Ленин на буржуазию, у меня – есть!
Шабельский с Сизокрыловым переглянулись.
– Веди, хрен с тобой, Сусанин! – согласился более решительный Роман. – Токмо, гляди, ежели что… Мы из Грушевки!
– А мне до одного места, откуда вы, – стукнул себя в грудь грязным кулаком флотский. – Хоть из Грушевки, хоть из самой Нахаловки… Я Генка Фарватер – меня в Нахичевани каждая собака знает!
Зашли в запрятанную в укромном уголке, в тылу торговых рядов, возле смердящего на весь базар сортира, пивную. Пол в ней почему-то был посыпан свежими, вкусно пахнувшими опилками. Генка Фарватер кивнул на крайний, залитый жёлтым, похожим на ссаки пивом столик.
– Один причаливай к пирсу, остатный – за мной! Сейчас всё будет.
Шабельский уселся к окну, боязливо оглядывая незнакомую обстановку и шумевших за соседними столиками выпивох. Сизокрылов направился с Генкой к прилавку. Лениво подошла некрасивая, раскормленная официантка в несвежей белой заколке на голове и мятом переднике. Небрежно смахнула на пол лужицу пролитого пива.
– Девушка, протрите получше, мокро ведь усё, – попросил культурно Шабельский, не без интереса разглядывая пышные формы официантки, которые ничуть не скрывала, а наоборот подчёркивала казённая одежда. Рука так и потянулась похлопать женщину по дородному, как лошадиный круп, крутому заду.
– Тебе надо, возьми тряпку и вытирай, – хоть дырку протри, – грубо ответила официантка, оценивающе, намётанным в этих делах, глазом глянув на Шабельского и мигом определив в нём беспаспортного колхозника. Презрительно отвернувшись, фыркнула напоследок: – Ходют тут всякие из деревень, права качают…
– Эх, протёр бы я тебе дырку… в другом месте! – недвусмысленно бросил ей в спину Иосиф. – У меня для такого дела имеется…
Официантка мгновенно обернулась и хмыкнула:
– На слово кто ж тебе поверит… Предъяви доказательству!
– Ну не здесь же, – выскалил все свои тридцать два Шабельский, довольный, что разговор вошёл в привычное ему русло. – Надо отойти куда-небудь, там и покажу…
– И есть на что поглядеть? – кокетливо продолжила словесную игру официантка.
– А вот побачишь, тогда скажешь, – лукаво заржал Шабельский, падкий до всяких скабрезностей. – Такого и на главной московской сельхозвыставке, что ВДНХа прозывается, не увидишь. Разве что у племенного быка-производителя…
Официантка, вспыхнув, зарделась. С улыбкой, шутейно махнула тряпкой на Иосифа.
– Ну, насмешил… Производитель нашёлся… С раннего утра – по пивнушкам!
Подошёл с многочисленными бокалами пива в обеих руках Сизокрылов. Следом – Генка Фарватер. Он выставил на середину стола поллитру белой и три гранённых стакана.
– Привет, Клавка! – поздоровался босяк с дебелой официанткой. – Ты тут мне мужика раньше времени не смущай. Ишь, закрутила своим агрегатом перед носом, – токмо новенького усекла… Почуяла свежатинку, ага?
– У-у, охальник, – зенки твои бесстыжие, – вскинула на него глаза женщина. – Всё бы тебе, Фарватер, об энтом самом… Другого разговору нет. Только – ниже пояса.
– Ага, а ещё чуток пониже спины… откуда ноги растут… у вас, баб, – подмигнул ей Генка Фарватер. – Что, Клавдия, договоримся на вечер? У меня нонче – есть…
Официантка оценивающе оглядела сидящих за столом.
– Втроём, что ли?
– Да нет, я один, как всегда… К одной бабе всей судовой командой не ходют, – засмеялся Генка.
– И опять брешешь, мазурик, ко мне никто не ходит, – с показной обидой ответила женщина и ушла в подсобку.
Генка Фарватер, ловко выбив – ладонью по дну – пробку из бутылки, налил водку в стаканы.
– За знакомство, братишки, хоть вы и сухопутные. Дай Бог, чтоб не последняя!
Выпили, жадно глотнули вспенившегося в бокалах, свежего холодного пива. Горячее блаженство мигом обожгло всё внутри, сладко потекло по жилам.
– Хорошо пошла, родимая, – крякнул от удовольствия Иосиф Шабельский.
– Как по маслу скользнула у нутрё, – прищурясь, как довольный кот, поддакнул земляку Сизокрылов.
– Вы, я гляжу, не местные рожаки? – поинтересовался, прихлёбывая из запотевшего бокала целебный с утреннего похмелья напиток, Генка Фарватер.
– Из колхоза имени Ленина, – ответил Шабельский.
– Это где ж такой? В Москве? – пошутил рыночный босяк.
– Смеёшься, дядя, – хмыкнул Роман Сизокрылов. – Грушевские мы, с под Новочеркасску, гутарил же тебе… Казаки.
– Бывшие? – усмехнулся Генка.
– Бывших казаков не бывает, – нравоучительно заверил Иосиф. – Мы казаки природные, родились ими и, дай Бог, помрём.
– Ну, за это и выпьем по второй, – согласился Фарватер. – Только не за то, чтоб помереть, а за казаков! Будьте здоровы, мужики!
Снова выпили, ничем, кроме пива не закусывая. Колхозники достали кисеты. Сизокрылов предложил Генке.
– Ну что вы… Спрячьте этот горлодёр подальше, – отказался Фарватер и хлопнул по столу мятой пачкой Беломор-канала. – Угощаю! Курите наши, ростовские, бывшей асмоловской фабрики.
– Спробуем ваших, асмоловских, – потянулся за папиросой Роман.
Вслед за ним нырнул двумя пальцами в рваную дыру пачки и Шабельский.
– А ты чем занимаешься, любезный? – поинтересовался он у щедрого Генки, угостившего грушевцев не только папиросами, но и водкой.
– Речник я. Плаваю в навигацию по Дону. В Азовское море на баржах выхожу… Зимой гуляю.
– Оно и видать… – многозначительно намекнул Роман. – Физиономия опухшая, и костюмчик не ахти. Прямо скажем, поиздержался…
В глубине зала послышался какой-то шум. Взглянув туда, грушевцы увидели официантку Клаву, отбивавшуюся от пьяного. Тот норовил запустить руку ей под платье.
– Аврал, мужики. Полундра, наших бьют! – выкрикнул Генка Фарватер и, поднявшись на непослушные ноги, поманил приятелей за собой.
Втроём подошли к подгулявшей компании. Генка резко ударил по руке пристававшего к Клавке выпивоху.
– Ну ты, любитель острых ощущений, не трож нашу женщину!
Здоровый, приблатнённого вида парень в модной москвичке, с золотой фиксой во рту, вскочив с места, грудью попёр на Генку.
– А тебе что надо, фраер нахичеванский? В пятак хочешь?
Трое дружков, пряча в уголках ртов нехорошие, угрожающие улыбки, полезли из-за стола на помощь фиксатому. Роман Сизокрылов понял, что дело дрянь, и нужно бить первому. Как в станице, во время кулачных боёв на Маслену, на льду речки Тузловки…
С громким грудным бойцовским выдохом – «ха!» он коротко размахнулся и врезал снизу литым кулаком фиксатому в подбородок. Тот лязгнул зубами, за малым не откусив себе кончик языка, и со звериным матерным воплем полетел на соседний столик. Сизокрылов снова с азартом «хакнул» и вторым сильным и точным ударом опрокинул навзничь ещё одного неприятеля.
– Молоток, братишка! – похвалил Генка Фарватер и врезал в глаз третьего выпивоху, ловко отправив его под стол, к двум первым.
Клавка при первых же зуботычинах начавшегося мордобоя трусливо покинула свой пост и с визгом бросилась за прилавок, под защиту стоявшего там дюжего широкоплечего продавца-армянина. Иосиф Шабельский глянул ей вслед и тут же получил увесистую оплеуху в лицо от последнего оставшегося на ногах неприятеля. Удар тяжёлого, как будто свинцового кулака раскроил ему сопатку и сбил с ног. Шабельский, гремя разлетевшимися в стороны стульями, грохнулся на посыпанный опилками пол. Из носа его фонтаном брызнула горячая кровь. Тут же к нему на помощь кинулась официантка Клава, перевернув на спину, принялась зажимать разбитый нос своим фартуком. Голова Иосифа лежала на её мягкой, мясистой ляжке.
Врага, ударившего Иосифа, доконал земляк Роман Сизокрылов, разбил ему кулаком «портрет» и заставил выползти из пивнушки на четвереньках. Генка Фарватер вломил ещё пару раз фиксатому, из-за которого и разгорелся весь сыр-бор, на том дело и кончилось…

9
После смерти бригадира Нила Ивановича Николая Чупрова как-то вызвал к себе десятник Афанасий Яшкин. В барак за ним пришёл вохровец, одетый уже по-летнему: в тёмно-зелёное форменное хэбэ, в чекистскую, с красным околышем и голубым верхом, фуражку. В руках суровый страж лагерного порядка крепко сжимал винтовку с примкнутым трёхгранным штыком.
– Заключённый Чупров, – громко пробасил он с порога на весь барак, – без вещей – на выход!
– Ну всё – кажись, на расстрел, – пошутил какой-то доморощенный юморист, но заключённые его не поддержали. Сердито надавали по шапке. Николая Чупрова в бараке уважали, а кое-кто даже побаивался. Хохлы, например, после памятной драки.
Пётр Родионов крепко, ободряюще пожал земляку руку. Он последнее время крепко прилепился к Чупрову, постепенно, с его помощью перетащил в барак лагерной обслуги всех земляков. Вместе с ним здесь теперь жили Фёдор Грома, каменнобродец Иван Бойчевский, Пётр Медведев, ольгинский казак Зайцев.
Чупров успокаивающе хлопнул Родионова ладонью в ладонь, махнул остальным казакам, направился к выходу их барака. Конвойный, с винтовкой наперевес, повёл Николая к вахте. Дежурные вохровцы на вахте тщательно обшмонали Чупрова, выпустили с конвоиром из зоны. Вохровец с винтовкой повёл казака к зданию лагерной администрации.
Десятник Яшкин ждал Николая в своём кабинете. Как только вохровец, постучавшись, доложил о прибытии, Афанасий Иванович сейчас же отпустил его в караулку. Вежливо пригласил Чупрова присесть на кожаный диван.
– Премного благодарны, гражданин начальник, – поблагодарил Николай и робко присел на самый краешек, чтоб не испачкать дорогую вещь.
– Вы это бросьте, Чупров, – вполголоса заговорил десятник Яшкин. – Я вам не гражданин, а товарищ. Сам недавно червонец по пятьдесят девятой, часть третья отбывал. Полгода ещё не прошло, как освободился.
– Пятьдесят девятая часть третья, бандитизм! – с уважением глянул на странного десятника Николай Чупров. – Уважаю… И где ж бандитствовали, ежели не секрет…
– У себя в районе, где же ещё, в лясу, – серьёзно заговорил Афанасий Яшкин. – Сам я из крепких крестьян, вологодские мы… В тридцатом нас раскулачивать сельские активисты да беднота колхозная принялась. Ну, мужики и взялись за обрезы, и я с ими.
– Дела… Я ведь тоже за коллективизацию сижу, – сказал Чупров. – Родителя мово власти покулачили и на Соловки упекли, я и стал мстить.
– Курите, – положил перед казаком пачку дорогих папирос «Казбек» Афанасий Яшкин. – Нагнувшись, вытащил из нижнего ящика стола бутылку бесцветной, чистой, как слеза, жидкости. Поставил рядом две жестяные кружки, полбулки белого хлеба, банку консервированной тушёнки из красноармейского северного сухпайка.
– О, какая шикарная шамовка! – восхищённо окинул богато накрытый стол Николай. – Ну, прямо царский обет, гражданин… то есть, извиняюсь, – товарищ Яшкин.
Десятник быстро и умело вспорол банку тушёнки острым охотничьим комякским ножом, профессионально откупорил бутылку, налил по пятьдесят граммов в кружки.
– Чистый спирт, – предупредил Николая. – Хотите разбавить? Я пью не разбавленный… Но много не советую – девяносто девять градусов.
– Я тожеть не разбавляю, хоть и не часто им балуюсь, – сказал Чупров. – За что выпьем, товарищ Яшкин.
– За нашу скорую победу! – таинственно провозгласил Афанасий Иванович и
чокнулся с ним кружкой.
Они выпили, ломанув по куску хлеба, принялись торопливо занюхивать. У Чупрова с непривычки потекли из глаз слёзы, от крепчайшего напитка перехватило спазмой дыхание.
– Злой, подлюка, – с восхищением выдавил из себя казак. – За малым не задохнулся. Как будто огненный кляп у глотку кто забил.
– Я предупреждал, – напомнил десятник Яшкин. Поковыряв ножом в банке с тушёнкой и проглотив пару кусков мяса, приступил к делу.
– Вы, надеюсь, знаете, Чупров, что я фактический заместитель начальника лагпункта «Лесорейд» Марка Андреевича Ретюнина?
– Наслышан, – согласно кивнул головой Николай.
– Но вы не знаете главного, – ещё тише заговорил Яшкин, приблизив лицо почти вплотную к лицу Чупрова. – Мы готовим восстание в лагере. Почти вся пятьдесят восьмая статья уже на нашей стороне, это – больше ста человек. Оружие добудем у охраны лагпункта. В заговоре участвуют опытные офицеры-кадровики из лагерников – они поведут заключённых. Как только захватим свой лагерь, – двинем на райцентр Усть-Уса, до него всего шесть километров. А потом пойдём на юго-запад вдоль железной дороги, освободим все лагеря вплоть до самой Воркуты. Это десятки лагпунктов и подкомандировок, – тысячи заключённых. Если вооружить хотя бы половину восставших – это уже целая армия! Плюс к нам присоединятся расконвоированные спецпоселенцы, печорские охотники и местные ненцы-оленеводы. В Воркуте захватим склады с армейским оружием, там, по слухам, есть даже артиллерия. Пойдём дальше на запад, к Финляндской границе. Предъявим ультиматум Сталинскому правительству, потребуем отмены коллективизации, амнистии всем политзаключённым и изменения экономической и политической системы в государстве. Нас поддержат оппозиционные силы в Политбюро, в РККА и НКВД. Мы сделаем то, чего не смогли добиться белогвардейские генералы в Гражданскую… Что вы на это скажете, Чупров?
– Лихо! – восторженно вскрикнул уже заметно захмелевший Николай. – Что тут гутарить, товарищ Яшкин, я с вами!
– Вот и добро, Чупров, – Афанасий Иванович снова налил спирта. – Пейте и хорошенько закусывайте, а то быстро развезёт с непривычки… Мы с товарищами из штаба руководства восстанием посоветовались и решили поставить вас на должность бригадира, вместо покойного Нила Ивановича. Согласны? Справитесь?
Чупров выпил и стукнул себя кулаком в грудь.
– В лепёшку расшибусь, а справлюсь, товарищ Яшкин. Все лагерные казаки за мной пойдут. Казаки – это сила!
– Постарайтесь собрать всех верных людей, ваших земляков, в бараке обслуги, – продолжал давать наставления Афанасий Яшкин. – Конкретно ничего не говорите, и не обещайте, тем более, о нашем разговоре – никому!
– Могила, товарищ Яшкин! Я не сука энкэвэдэшная.
– Намекните, что в лагпункте намечается массовый расстрел политических заключённых…
– Сведения верные? – нахмурясь, недоверчиво переспросил Чупров.
– Вернее не бывает, – сказал Яшкин. – Получены через одного из агентов оперуполномоченного Осипенко, лагерного стукача. Мы его перевербовали… Есть данные, что в мае Германия начнёт войну с СССР. Отсюда и слухи о расстрелах пятьдесят восьмой… Так что, пусть думают казаки: восставать ли им, или от чекистской пули погибнуть.
– Все как один встанем, – вновь горячо заверил десятника Николай Чупров…

* * *
С открытием навигации, вновь начался сплав леса-кругляка на Печоре. С лесобиржи стали поступать в лагерную больничку больные и травмированные зэки и среди них – долгое время проработавший на сплаве грушевец Пётр Медведев. Он простудился, упав с плота в студёную речную воду, да вдобавок стукнуло его слегка бревном по макушке, когда выплывал на берег. Даже от лёгкого удара получил он сотрясение мозга, к вечеру подскочила высокая, под сорок температура. Утром он не смог встать на поверку и его актировали в лагпункт, как временно нетрудоспособного.
Николай Чупров, узнав от грушевцев о появлении в зоне ещё одного земляка, к тому же, бывшего офицера Красной Армии, сразу же смекнул, что его можно после выздоровления сагитировать на восстание. В таком деле каждый человек был на счету, а тем более такой, как Медведев – бывший лихой вояка, как охарактеризовали его грушевцы. Как бригадир, Николай Чупров регулярно получал теперь от десятника Яшкина богатый грев для сагитированного и посвящённого в их тайные планы бригадного контингента: чай, табак, сухари, консервы, тёплую одежду. Это было для казаков существенным подспорьем в скудном лагерном пайке. Выделив небольшую продовольственную посылку, Чупров поручил Фёдору Громову сходить, проведать в больничке Медведева.
После Петра Родионова, Фёдор вторым согласился примкнуть к намеченному восстанию, подговорил зятя, Ивана Бойчевского. Чупров отыскал затерявшегося было в других бригадах ольгинца Егора Зайцева, – всех казаков переводил в барак обслуги. Было их здесь уже около взвода. При частых встречах с десятником Яшкиным, Николай докладывал обстановку, получал от него подробные инструкции, как действовать дальше.
Руководством восстания было решено создать из казаков, которые единственные среди гражданского лагерного контингента обладали боевым опытом, – ударную разведывательную спецгруппу. Они поступали непосредственно под команду лагерного завхоза из заключённых, бывшего офицера РККА Ивана Зверева. Остальные зэки, давшие согласие на участие в выступлении, были разбиты на два отделения под руководством своих командиров. Фамилий Чупров не знал, десятник Яшкин сообщал ему только то, что непосредственно касалось его казаков. Николай не знал даже, кто руководит будущим восстанием и считал, что это сам Афанасий Яшкин.
То, что к заговору примкнул Зверев, Чупрова, честно говоря, сильно удивило. В 1937 году капитан Зверев был осуждён Особым Совещанием за контрреволюционную троцкистскую деятельность всего на 5 лет ИТЛ. Срок отбывал на тёплом местечке завхоза лагпункта «Лесорейд», к тому же через год с небольшим, в июне 1942 года, с «чистой совестью» должен был выйти на свободу. Его, правда, разжаловали и исключили из ВКП(б), но стоило ли из-за этого подставлять голову под вохровские пулемёты?..
Фёдор Громов, с набитым продуктами вещмешком, шёл по центральной дороге лагпункта к санчасти – «больничке», по лагерному, которая находилась здесь же, в жилой зоне. Весь обслуживающий персонал в ней был из зэков, и сам врач – «лепила», тоже. Фёдор на проходной сообщил дежурному фельдшеру о цели своего прихода и беспрепятственно прошёл в палату, где лежал Пётр Медведев.
Палата была небольшая, человек на двадцать. Все койки, расположенные вдоль стен в два яруса, заняты больными. Кто спал, кто курил у окна на верхней койке, или у печки. Двое, по виду из блатных, резались в углу в карты.
Земляк, лежавший у двери, на нижней койке, сильно исхудал за зиму, оброс густой чёрной бородой, как дед, нос подозрительно заострился, былой бойцовский огонь в цыгановатых глазах померк. Голова Петра была до глаз перебинтована несвежей, пожелтевшей марлей, руки, лежавшие поверх грубого байкового солдатского одеяла без простыни, – в застарелый ссадинах и шрамах, грязные ногти на пальцах обломаны.
– Ну, здоров будь, Петро, землячок грушевский, – поприветсвовал Медведева Фёдор, опуская на пол тяжёлый сидор и присаживаясь на край кровати, в ногах больного. – Как живёшь-можешь? Что нового? Видал, мож, кого из наших, станичных на лесобирже?
– Слава Богу, Федот, живу хорошо, лучше некуда, – через силу вымученно улыбнулся Медведев. – В больничку вот попасть сподобился, почти на курорт… Земляков наших на сплаве нет, там больше местные уроженцы, кто плоты по рекам гонял ещё до аресту… Что это у тебя в мешке?
– Да гостинцев передал бугор Чупров Николай, казак из Кривянской станицы, наш земляк почти, – ответил Фёдор Громов. – Кривянка-то совсем рядом от нас, за Новочеркасском.
– Спаси Бог вам с Николаем, Федот, – поблагодарил Пётр Медведев. – Не забываете, знать, своих. Хотя… – больной смущённо замялся, – какой я тебе свой? Врагами были в Гражданскую, по разную сторону барьера…
– А, кто старое вспомянет, тому глаз вон! – тряхнул чубатой головой Громов. – Были врагами, Петро, не спорю. Ты за красных иродов, я – за казаков… Попался б ты мне в бою о ту пору – срубил бы твою непутёвую голову за милую душу. Ты уж не обижайся, брат…
– Что ж обижаться, – хмыкнул Медведев, – али я мало ваших казачков на тот свет отправил? Было дело, рубились, аж хрящи в суставах трещали… Война, это тебе, Федот, не фунт изюму.
– И за что ж ты мордовался, Петро? – укоризненно глянул на него Громов. – За лучшую жизню? Вот она – жизнь, что ты шашкой своей в боях отвоевал: вместях зараз на одних нарах паримся. Ты – красный товарищ, к тому ж офицер, я белая контра, а конец у обоих один: оба теперь – зэка. Так стоило ли огород городить, ежели хрен редьки не слаще?
– Не рви душу, Громов, и без тебя тошно! – махнул только слабой рукой Медведев и тяжело отвёл виноватый, потухший взгляд в сторону, сознавая правоту горьких Фёдоровых упрёков.
Сам сколько раз думал об этом, лёжа у таёжного разлапистого костра, которого бывалые зэки на гиблом печёрском севере уважительно зовут «человеком». Зря, получается, бился он против белых, не щадя своей жизни, рубал направо и налево врагов революции, таких же тёмных, неграмотных казаков-хлеборобов, как и сам? Чем отплатила ему Советская власть за верную службу? Чёрной неблагодарностью? Ведь до комэсков дослужился Пётр Медведев в Гражданскую, в рядах Первой Конной армии Семёна Михайловича Будённого. Воевал в Средней Азии с басмачами, на Дальнем Востоке с японцами. Был уже командиром кавалерийского полка, когда неожиданно, в 1937 году был снят с должности, арестован и решением Особого Совещания осуждён на десять лет лагерей, как участник антисоветского военного заговора, который якобы возглавлял маршал Советского Союза Михаил Тухачевский.
Фёдор не стал больше сыпать земляку соль на рану, понял, что тому и без этого тошно. Перевёл разговор на другое.
– Во, встретились два врага народа, – криво усмехнулся один из блатных, кивнув на казаков. – В Гражданскую друг дружку не додушили, снова за старое принялись: выяснять кто из них не верблюд.
Второй, громко заржав, азартно побил карту противника.
– Да все они ослы, бля… Мужики зачуханные. Правильно их наш главный пахан, товарищ Сталин, в колхозы загнал. Чтоб житуха мёдом не казалась.
Фёдор неприязненно взглянул на картёжников, но промолчал, не захотел связываться. Медведев только безнадёжно махнул рукой.
– Жулики городские… Что с них возьмёшь. Пропащие люди. – Помолчав немного, спросил: – Тебя-то, Федот, за что в лагеря упекли? Неужто, прежние грехи припомнили?
– За Гражданскую я своё вчистую отсидел у лагере, – пустился в воспоминания Громов. – Меня в Ростове, вместе с беляками, в офицерском госпитале взяли товарищи. Ну и угнали на Север, на Соловки. Там много наших братов, казаков, было. Мало кто до весны дотянул: кто от цинги скопытился, кто от мороза лютого, кого пуля конвоира достала. Мне, слышь, Петро, повезло – я ещё Беломоро-Балтийский канал строил. Ударником социалистического труда стал. В газете ихней про меня писали… Как освободился, в Грушевку, домой двинул. Приехал, а там – никого. Как вымерло всё. Даже стариков нету – один молодняк. В сельсовете пришлые из Расеи люди хозяйничают, власти казаков продналогами душут, в магазине – хоть шаром покати, даже водки нету. И взяла меня, понимаешь, тоска – глаза б ни на что не глядели. Работать по хозяйству стал – всё из рук валится. Не идёт работа. Не лежит к новой жизни душа, – всё б отдал, чтобы на старое поворотить. А тут слух по станице пошёл, что будто бы в коммуну всех сгонять собираются, обобществлять имущество, скотину, детей и даже баб. Ну, тут уж я не стерпел, откопал припрятанную ещё с Гражданской в огороде винтовку и стал казаков на восстанию подбивать. Собралось человек пять отчаянных хлопцев с обрезами. Наметили ночью сельсоветчиков по хатам перебрать, но их упредил ктой-то. Милиции из Новочеркасску понаехало, начали за моими ребятами по станице гоняться. Те – на коней, у кого был и с боем – в сторону Каменнобродского, а там на другой берег Тузловки и в степи. Уж и не знаю, прорвался ли кто из них тогда… Стрельба дюже сильная за станицей гремела, покуда я у себя во дворе, в леднике отсиживался. Коня-то у меня не было, младший братишка, Егор, отделился, построился на краю станицы, батиного последнего жеребца с собой с базу увёл. Так что спасаться от чекистов мне не на чем было. Когда пришли меня брать, правду скажу, струхнул малость. Бросил винтовку и руки кверху задрал. Стрелять – это ж верная смерть, а так, может, сжалются, не убьют сразу… Вот так и взяли меня во второй раз с оружием в руках, за бандитизм и попытку свержения в станице Советской власти десятку вкатили. Отправили в Воркуту на шахты. Посля на поселение там же определили, на пять лет. Стал я вольнонаёмным, но не надолго. Полгода не прошло, как снова меня арестовали, судили за антисоветскую агитацию и сюда, на лесоповал пригнали.
– Помыкался ты, Федот, по лагерям, – сочувственно произнёс Медведев. – Считай полтора десятка годков из жизни вычеркнул.
– Всё благодаря твоей власти, будь она неладна! – вздохнул Громов.
– Власть тут не при чём, сам во всём виноват. Нечего было бунтовать.
– Ну я-то ладно, а ты?
– Пустой разговор, Федот. Об чём гутарить…
– Вот то-то же. – Громов, комкая шапку в заскорузлых руках с въевшейся в поры кожи застарелой угольной пылью, поднялся на ноги. – Ну, я пойду помаленьку… Сидор тебе оставляю, как в следующий раз наведаюсь, вернёшь. Ещё чего-нибудь, мож, Чупров подбросит.
Громов, положив дружески ладонь на руку Медведева, неспеша направился к выходу. Картёжники тут же бросили игру и решительно двинулись к койке Медведева.
– Ну ты, доходяга, гони быстро дачку, тебе она один хрен уже как мёртвому припарка – не сегодня-завтра кони двинешь, – сказал один блатарь, невысокий, сухощавый парень лет тридцати. Стрижка – ноль, на щеке рваный шрам от удара финкой, закатанные по локоть руки в густой синеве наколок.
Его дружок, здоровый, с комплекцией грузчика, узколобый мужик в коричневой жилетке и чёрных расклешённых брюках навыпуск, – поддакнул:
– А сам не сподобишься окочуриться, – мы поможем. Правда, Меня?
Фёдор, не успевший ещё выйти из палаты, быстро обернулся на голоса.
Блатные, не обращая внимания на Петра, по-шакальи дербанили посылку Николая Чупрова. Громов в три прыжка оказался возле кровати Медведева, на которой орудовали лагерные шакалы.
– Федот, не надо! – слабым голосом, предостерегающе крикнул Пётр, но Громов его не слушал.
Страшным ударом, в который вложил всю свою ненависть к новой советской жизни, прямым порождением которой являлись и эти два выродка, Фёдор опрокинул узколобого, похожего на грузчика, здоровяка навзничь. Тот так и кувыркнулся через соседнюю койку, потом через вторую, сметая всё и всех по ходу своего падения. Второй зэк моментально, с хорошей, натренированной в лагерных драках и поножовщинах реакцией, повернулся к Громову, – в правой руке у него блеснула финка.
– Ты что, сука?
Фёдор не дал ему договорить, а тем более применить оружие. Согнутой в локте левой рукой отбил правую руку нападавшего в сторону, своей правой до хруста в костях заехал ему в челюсть. Тут же, перемахнув вслед за поверженным противником через лежавшего на кровати Медведева, дал ему ещё раз в зубы, и под конец, добил – в переносицу – левой. Финка со звоном отлетела в сторону, захлебнувшийся кровью блатарь – в другую. Больше он не вставал, со стоном перевернувшись на живот, полез зализывать раны под чью-то койку. Узколобый детина вскочил на ноги довольно проворно. Не обращая внимания на льющуюся из разбитой сопатки кровь, схватил за ножку табуретку, с матом, озверело бросился на Громова. Фёдор ловко качнулся вбок, спасаясь от смертельного удара табуреткой. Она с силой врезалась в спинку верхней койки и разлетелась на части, в руке узколобого блатаря остался только ножка. Он хотел перетянуть ножкой Фёдора, но упустил время. Громов был проворней противника. Кулаком он снова достал узколобого, крепко влепив в глаз и тут же, не давая опомниться, двинул тяжёлым сапогом под дых. Верзила вновь полетел на пол, в проход между кроватями. Больные зэки, следившие за поединком, с криками сыпанули в разные стороны. А Фёдор, поймав на лету ловко брошенную ему кем-то из сочувствовавших заключённых деревянную ножку, довершил ею свою победу. Жестоким ударом по голове вырубил узколобого верзилу и стал оглядывать палату, ища второго блатаря.
– Всё, Федот, уходи! – предостерегающе крикнул ему с кровати Пётр Медведев. – Эти двое своё получили, с них на сегодня хватит. Беги в свой барак, пока вохровцы не подоспели.
– Лады, Петро, я пошёл, – согласно кивнул головой Громов и обратился ко всей палате: – Мужики, в случае шухера – меня здесь не было! А настучит кто оперу, глядите, – стукача найдём…

10
На майские праздники в Грушевской торжественно провожали призывников в Красную Армию. Они нестройной шеренгой стояли под деревянной, специально к Первому мая сработанной колхозными плотниками, трибуной на площади, у Сельсовета. Курили, перешучиваясь с девками. Многие были уже подстрижены под ноль, другие ещё щеголяли густыми, лихо зачёсанными на левую сторону, казачьими чубами. Здесь были сын колхозного бригадира Иван Дубиков, Илья Сизокрылов, братья-одногодки Трифон и Ларион Вязовы, шофёр Митька Топорков, сын болгарина Христофора Некрасова Прохор, Терентий Громов, отец которого, Фёдор, отбывал срок на дальнем Севере за бандитизм, и другие. С трибуны произносили красивые речи ораторы, торжественно клялись быть достойной сменой отцов пионеры и комсомольцы. Призывников горячо напутствовали председатель грушевского Совета Андрей Емельянович Дубиков, секретарь станичной ячейки ВКП(б) Кузьма Лопатин и «рулевой» колхоза имени Ленина Степан Биндюков.
Поглазеть на праздничный митинг и демонстрацию собралась вся станица. Колхозники принарядились, надели – у кого были – новые рубахи, начистили ваксой сапоги. Бабы облачились в праздничные юбки и кофточки, примерили городские, ни разу не надёванные сапожки, купленные по случаю на осенней ярмарке. Тут же шныряли в толпе братья Громовы, Егор с Мишкой, – пришли проводить на службу двоюродного брата Терентия. Младший Жорка, как всегда, – босяком, Мишка в стоптанных, больших ботинках, на голове батькин картуз. Ему уже шестнадцать стукнуло, на девок начинает засматриваться. Жорка – уличный шалопай, гроза соседских садов и колхозных бахч. Лузгает тыквенные семечки, сплёвывая шелуху под ноги или в спины впереди стоявших станичников, разглядывает выстроившееся на трибуне у микрофона начальство.
– Мишка, а что дальше будет? – нетерпеливо спрашивает у старшего брата.
– А я почём знаю – гляди! – сердито отмахивается Мишка.
– Лучше б у клуб пошли или на речку, – продолжает нудно тянуть Жорка.
Подходит его закадычный дружок, сосед по переулку, одногодок Мишка Шабельский. Протягивает для рукопожатия немытую, всю в цыпках, руку.
– Здорово, Егор! Отсыпь семян.
– У самого мало… На немного, – пожав руку приятелю, говорит Жорка.
– Ты гляди и Стёпка Крутогоров на службу идёт? – указывает пальцем в сторону призывников Шабельский. – А надысь его папашка из лагерей вернулся, дядька Афанас, – слыхали?
– Не, не слыхали, – отрицательно качнул головой Жорка. – Ты точно знаешь?
– Своими глазами его видал. Худющий, как скелет, и – в бороде.
– Мы тоже кое-кого видали, – загадочно намекнул Мишка Громов и понимающе переглянулся с братом.
– Чертей на кладбище? – засмеялся Мишка Шабельский.
– Пострашнее, – хмыкнул Мишка Громов.
– Ну так скажи кого? – настаивал Шабельский.
– Посля скажу, не здесь.
– На проводы Терентия пойдёте? – поинтересовался Шабельский.
– Не зараз – жарко, – ответил Мишка Громов, обмахивая лицо картузом. – Туда дальше, на вечер к бабке Матрёне забежим на час.
– И я, чур, с вами. Там за столами самогонка будет. Мишка, вынесешь кружку?
– А ты выпьешь? – с сомнением взглянул на него Громов.
– Так не один же… Там ещё, небось, пацаны будут. С ними и выпью, – сказал Шабельский.
Официальная часть торжественного первомайского митинга подошла к концу. Директор станичной семилетки дал знак и стайка наряженных в форменные коричневые платья и белые праздничные фартуки пионерок с красными галстуками на шеях, прижимая к груди большие букеты алых тюльпанов, сыпанула к измаявшимся под трибуной призывникам. Колхозный оркестр из клубной самодеятельности ударил туш, площадь всколыхнулась от радостных возгласов и аплодисментов. Под эти звуки юные станичные ленинки одарили тюльпанами будущих защитников Родины и мероприятие закончилось. Под ударную песню о «кузнецах», дух которых молод, взвившуюся над площадью из громкоговорителя, станичники начали расходиться. В окружении родственников двинулись к заждавшимся их с утра праздничным столам грустные призывники: завтра им предстоит на три года покинуть родную станицу.
Громовы и Шабельский в нерешительности остановились у плетня.
– Ну и куда зараз? – спросил Мишка Шабельский.
– В Качевань, может, сходим, проветримся? – неуверенно предложил Громов старший.
Младший Жорка дурашливо пропел уличную частушку:
«А по станице мы пройдём,
Шухеру наделаем:
Кому патрет мы разобьём,
Кому ребёнка сделаем!»
Ребята рассмеялись. Двинулись, смешавшись с толпой расходящихся с площади станичников, в восточную, среднюю часть станицы, которую издавна прозвали Качевань…
Старица Грушевская появилась на карте Области Войска Донского давно, ещё в середине 18 века, а то и в конце 17-го. Как гласят исторические источники, где-то в 1747 году на правом берегу Тузловки, в устье впадавшей в неё реки Грушевки, основали выходцы из Малороссии и казаки ближайших, в основном Старочеркасских станиц небольшой хутор – Грушевский стан. Вскоре здесь образовалось ещё несколько хуторов, входивших в юрт Черкасской станицы Середней. В 1780 году хутора официально становятся станицей Грушевской. Прожевавшие в станице украинцы только в 1811 году, за год до нашествия Наполеона, были повёрстаны в донские казаки и получили земельные паи. К 1884 году станица Грушевская состояла из 506 дворов. В ней проживало 2889 казаков и казачек, 73 человека иногородних обоего пола, поселившихся постоянно и 70 душ временных, имелось 43 человека из чиновничьего сословия с семьями. В 1915 году в станице насчитывалось уже 914 дворов, 3444 жителя, две церкви: Святой Великомученицы Варвары и апостола Иоанна Богослова, два министерских училища, церковно-приходская школа, паровая мельница, принадлежавшая казаку из хутора Каменнобродского Леонтию Афанасьевичу Бойчевскому.
Станица Грушевская протянулась по-над горою почти на семь с лишним вёрст вдоль реки Тузлов на запад. Дальше, через три версты по главной дороге, раскинул свои угодья самый большой хутор Грушевского юрта Каменнобродский. Расположен он у впадения в Тузловку реки Несветай. Около хутора, с западной стороны – Кирбитова Балка. Основан хутор был в 1741 году. Тогда это была слобода Каменнобродская Аненской крепости, заселённая крестьянами однодворцами, выходцами из Малороссии. После ликвидации крепости, в 1780 году крестьян перевели за Дон, на реку Койсуг, основав там одноимённое село, а хутор Каменнобродский заселили казаками. Это были в основном грушевцы, по дешёвке скупившие дома у вынужденных переселенцев. В 1884 году казачий хутор Каменнобродский состоял уже из 128 дворов, в которых проживало 645 казаков обоего пола, 99 мещан, девять солдат с жёнами, военные чиновники с жёнами и детьми: всего – 15 человек и 14 крестьян.
В хуторе, как и в станице казаки, в основном, занимались хлебопашеством: из посевных культур преобладали ячмень и яровая пшеница. Также выращивали кукурузу, подсолнечник, на огородах – картофель. Самую распространённую отрасль хозяйства грушевцев и каменнобродцев составляло скотоводство. Помимо всего – в каждом дворе были фруктовые сады, на огородах – бахчи. У многих хозяев – виноградники. В свободное время казаки подряжались возить в Новочеркасск, Ростов и Нахичевань камень, песок, жёлтую глину. Этой глиной натирали земляные полы, и необходимость в ней была постоянно. В Грушевской имелось две пасеки: у местного священника и у мещанина Глебова. Большим подспорьем в казачьих хозяйствах была рыбная ловля. Ловили в основном в реке Тузлов, бреднями, а старики и малые ребятишки – удочками. По берегам, в норах промышляли раков, до которых грушевцы были большие любители. Кое-кто охотился в степях за Кирбитовой Балкой, в пойме реки Несветай. Били речную птицу, зайцев, лис на шапки, в плавнях – диких кабанов. Зимой в степи и в логах отстреливали волков, досаждавших казачьим хозяйствам грабительскими налётами на овчарни и катухи.
Так жили станичники и хуторяне. Можно сказать, счастливо жили, в достатке, в труде и повседневных заботах, с редкими церковными праздниками в горячую летнюю пору и частыми, шумными гуляньями поздней осенью и в начале зимы, после уборки урожая, когда прокатывались по Грушевке валом, чуть ли не каждую неделю весёлые хмельные свадьбы. И жили бы, может быть, до сих пор, если бы не, так называемая «Великая» октябрьская революция 1917 года…

* * *
В старом Громовской курене – проводы в армию. Матрёна Степановна – пожилая, натруженная за долгий трудовой век казачка, которой в этом году исполнилось уже шестьдесят шесть лет, невольно вспомнила, как провожали на действительную в 1915 году старшего сына Фёдора. Тогда вся семья ещё была в полном составе, навалило родственников, односумов мужа Прохора Ивановича, соседей. Гуляли шумно и весело – от зари до зари: сколько самогонки было перепито, сколько песен казачьих лихих спето удалыми новосёловскими песенниками – не счесть. С первыми кочетами, пробудившись от тяжёлого похмельного сна, освежившись кто студёной колодезной водой, а кто и – сладкой после вчерашнего, желанной, как любимая зазноба, рюмашкой, запрягли лошадей в две подводы и тронулись на станичный плац. После общего сбора и напутственного слова атамана, потянулись всем гражданским многоголосым хмельным табором через станицу – в Новочеркасск и дальше по городу, в Персияновские казачьи лагеря…
Сколько воды утекло с тех пор? Сколько казаков сгинуло за эти четверть века? Нет уже Прохора Ивановича, ни слуху, ни духу о среднем сыне Максиме, офицере, ушедшем в Крым к барону Врангелю, в лагерях на гиблом воркутинском севере томится старший сын Фёдор.
Зараз приспело время идти на службу и его сыну, Терентию. Идти в ту самую Красную Армию, против которой дрались в Гражданскую сам Фёдор с братом Максимом, солдаты которой лишили жизни в отступе на Кубани, Прохора Ивановича – родного деда Терентия… Матрёна Степановна только сокрушённо покачивала головой, готовя блюда для праздничного стола, который, по её простому крестьянскому разумению, мало походил на праздничный. Повод был не тот, хоть и гремел в стране помпезно официальный праздник солидарности трудящихся всего мира. Но не весело было на просторном, затоптанном курами и утками громовском базу. Угрюмо и тихо, как на поминках…
Матрёне Степановне помогали стряпать жена Фёдора Тамара с дочкой Елизаветой, да приехавшая загодя из Грушевки, где жила с мужем недалеко от Варваринской церкви, младшая дочь Улита. С минуты на минуту ждали Егора с Маней и дочерями, которые что-то запаздывали. Раньше в таких случаях снаряжали подводу в Каменнобродский за сватами Бойчевскими, но они преставились оба ещё до подневольной сталинской коллективизации, зятя Ивана Леонтьевича раскулачили и угнали на Север, а Зоя с детьми уехала в Ростов. Побывавший недавно в гостях у старшей сестры Егор, сообщил, что Зоя в прошлом году умерла. Вот ещё почему проводы имели горький налёт поминок – Матрёна Степановна, а вслед за ней и Тамара до сих пор ходили в траурных, чёрных косынках на головах, скорбя по умершей Зое.
Пришли сваты Астаповы: Зинаида Яковлевна с семейством. Седой как лунь Илья Георгиевич, одногодок Фёдора Громова, тоже воевавший в Гражданскую за белых, кряхтя нёс под мышкой старинную, зелёного дутого стекла, четверть с булькающей самогонкой. Следом скрипнули калиткой, входя на баз, его супруга Елизавета и сын Гришка.
– Здорово ночевали, дорогая сватушка, – выглянув из летней стряпки, с улыбкой неподдельной радости на лице поприветствовала родню Матрёна. – Илья, тю на тебя, скаженный, – водку в открытую по улице нёс. Прикрыл бы чем, – что люди скажут!
– А мне, Матрёна Степановна, совеститься нечего. Своё несу, не украл, – рассудительно ответил Илья Астапов. – К тому же, власти наши советские уже давно царский сухой закон отменили, на водочную монополию перешли.
– Вот то-то же и оно, на монополию, будь она неладна, – сказала старуха Громова.
– У них зараз, у чертей красных, на усё монополия, – подойдя к стряпке, приглушённо, чтобы никто не услыхал на улице, заговорил Илья. – Имущество казаков обобществили, гутарить супротив власти ничего не моги, на ихнего сердитого усатого дядю на патретах, что как иконы кругом развесили, – молись, «Интернационалу» ему пой… Тьфу, пропасть. Глаза б ни на что не глядели!
– Молчи, Илья Георгиевич, что гутарить… – махнула только рукой Матрёна Громова и пропустила его в стряпку. – Водку в угол поставь, да осторожней, гляди, не разбей. Где посля таким добром разживёшься?
Зинаида Яковлевна с Елизаветой вызвались помогать по хозяйству. Были они в праздничных одеждах и Матрёна повела их в хату, найти что-нибудь попроще, – переодеться на время стряпни. Вскоре, засучив рукава старых ситцевых кофточек, казачки приступили к привычному делу.
На базу появился ходивший за чем-то к соседям Топорковым Терентий. Сын Ильи Георгиевича Гришка обрадовано двинулся ему навстречу.
– А вот и наш служивый… Здоров, здоров! Как живёшь?
– Слава Богу, Гришуха, – горячо ответил на рукопожатие двоюродного брата Громов младший. – Иду с завтрева родину защищать от всех буржуев-капиталистов. Вот бы в казаки попасть! Слых есть, что Сталин будто бы казачьи кавалерийские части разрешил, и форму с лампасами вернул, как раньше… Ты ничего не знаешь?
– Брешуть люди, – неопределённо сказал Григорий Астапов. Вытащив из кармана модных городских брюк пачку ростовских папирос «Червонец», распечатал. Ловко выбил из пачки ладонью одну папиросу, протянул Громову.
– Может мне в Новочеркасске в военкомате так прямо и заявить: хочу, мол, в казаки, потому как сам из здешних, из грушевских? – загорелся Терентий.
– А на коне ездить умеешь? – задал вопрос на засыпку Гришка. – Что-то я не видал тебя, брат, никогда верхами.
– Твоя правда, Гриша, не довелось, – сразу поник Громов. – И шашку казачью никогда в руках не держал, всё больше талиной обходился, когда с ребятами в казаков-разбойников играли.
– А мне приходилось лозу батькиной шашкой рубать, – похвалился Григорий Астапов, который был на пять лет старше Терентия. – И на лошадях поездил в своё время, когда с однокашниками единоличные табуны в ночное гонял. Вот мне бы – в самый раз в казаки! Токмо нету их уже. Всё, перевелись.
– Как так перевелись, а кто ж тогда в полках служит? – недоумённо взглянул на двоюродного брата Громов.
– А там, в полках, настоящих казаков – раз-два и обчёлся, – уверенно заявил Григорий. – Красные настоящих природных донских и кубанских казаков за Гражданскую войну перевели, а кто и сам вместе с армией Врангеля из Крыма за границу подался. Вот через то и нет зараз казаков по станицам. А кто остался, так то не настоящие казаки, а колхозники. Что ж энто за казак, ежели он на коне не умеет сидеть, а шашку в глаза никогда не видел? Надсмешка одна над казачеством и больше ничего… Потому и записывают в казаки абы кого, форму казачью выдают, а они, может, вовсе не с Дона, а откуда-нибудь из-под Пскова, или Архангельска. Лапотная кавалерия – курам на смех…
– Вот те на! А я думал… – разочарованно протянул Терентий. – В гробу бы видал я таких казаков – с мужиками служить!
Помаленьку начали собираться гости, приглашённые на проводы. Пришли наконец-то Егор и Мария Громовы с дочерями. Егор был хмурый, лицо опухшее, будто с похмелья, – в ссадинах и царапинах. Мария с девками, как и положено, сейчас же бросились помогать хозяевам готовить праздничный обед и накрывать на столы – гостей ожидалось немало – Егор, вынув по старинке кисет, направился к казакам. Возле старой, раскидистой жердёлы у плетня дымило самосадом и папиросами несколько человек, в том числе и Илья Астапов. Он уже отведал принесённого первача и был не в меру весел и разговорчив. Егор по-родственному поздоровался с Ильёй, попросил огоньку.
– Кто это тебя так извозил, Грома? Подрался с кем? – дав прикурить, поинтересовался Астапов.
– Да нет, – отрицательно качнул головой Егор, – на скотном дворе надысь верхами ехал, конь чего-то испужался, понёс. Я и вдарился с седла мордою в землю.
– А ребяты твои где, что не пришли?
– А черти за ними угонятся, лётают гдей-то по станице, – пошутил, глубоко затягиваясь, Громов.
– Ты гляди, Жорка, как время быстро бегит, – продолжил разговор Илья, – как зараз помню: и Терентий вот так же мальцом сопливым по улице бегал, как твои парни. Летом на речке днями пропадал со всеми, а вот – уже в армию итить. Повзрослел… Эх, жаль, батька, Фёдор Прохорыч, не увидит, как сына его на службу отправляем!
– И нечего тут смотреть, особливо Фёдору, – категорично отрезал враз посуровевший бровями Егор. – Велика радость ему, пострадавшему от этой власти… что сына силком в Красную Армию призывают? Он ведь с ней – на ножах, с армией-то этой красной. Ещё с Гражданской войны… Был бы зараз в станице, небось с дому бы сбежал от такой стыдобы.
– И не говори, – неожиданно согласился с ним Илья Астапов, припомнив и свою службу у белых. – Мы ведь с Федькой вместях в восемнадцатом году атаману Краснову присягали, а в девятнадцатом у кадетов служили, в Донской армии генерала Сидорина. Эх, и нарубили капусты с красных товарищев!..
– Тихо ты, Илья, – молчок! – предостерегающе дёрнул Астапова за рукав пиджака Иван Барбоянов, доводившийся кумом Фёдору Громову, он крестил его дочку Елизавету. Кивнул на входившую во двор очередную группу принаряженных гостей.
– И то верно, – поддержал Барбоянова Егор. С намёком добавил: – Ты, Илья Георгиевич, попридержи язык-то. По нонешним временам: молчание – золото…
За столы, вынесенные из хаты на баз, сели часа в три. На почётное место – в центре – усадили виновника семейного торжества, Терентия. Наполнили рюмки прозрачной, как слеза, горилкой Ильи Астапова. Хозяйские девки и женщины разнесли кушанья: дымящийся, только что с печки борщ. Холодные закуски, селёдка и рыба уже дожидалась на столах. Особенно соблазняла завзятых станичных выпивох – под водочку – истекающая жирным соком донская селёдка, аппетитно посыпанная мелко порубленной зеленью и обложенная кольцами белого репчатого лука. Бабы, наоборот, самогонке предпочитали креплёное, сладкое виноградное винцо местного урожая. Пригубив по первой рюмашке, затянули старые казачьи, и новые – революционные песни.
Приглашённый с соседней улицы гармонист, пожилой дядька Савелий, вовсю растягивал мехи старенького, самого популярного народного инструмента. Он играл и «Казачка», и «по Дону гуляет…», и «виновата ли я…». Сразу же составился дружный умелый хор из звонких женских и девичьих голосов, и басовитых мужских теноров. Соседи, окончив очередную песню, подносили Савелию рюмку водочки, он лихо опрокидывал угощение, торопливо ел, всё что подсовывали в тарелке и с заметным воодушевлением затягивал новую песню. Кто-то попросил популярные последнее время «Проводы» на стихи известного пролетарского поэта Демьяна Бедного. Дядька Савелий залихватски тряхнул чубом, сбил картуз на правое ухо и затянул, пританцовывая всем телом на лавке:
«Как родная меня мать
Провожала,
Тут и вся моя родня
Набежала…»
Песню знали многие и сразу же подхватили близкие казачьему, крестьянскому сердцу строки:
«Ах, куда ты паренёк,
Ах, куда ты?
Не ходил бы ты, Ванёк,
Во солдаты!»
Песня, как будто специально была написаны к этому случаю. И хоть призывника звали не Иваном, за столом, озорно горланившие песню девки, – весело подмигивали и салютовали наполненными рюмками – Терентию.
– Кульминацию с особым шиком и неприкрытым бунтарским восторгом выдавали в несколько хорошо поставленных голосов – казаки:
«В Красной Армии штыки,
Чай, найдутся,
Без тебя большевики
Обойдутся!»…
В это время к базу тётки Матрёны, где шли проводы, со стороны Тузловки подходили набегавшиеся за день братья Громовы и Мишка Шабельский.
– Ты гляди, пацаны, что у тётки за песню играют, – присвистнул от удивления младший Жорка. – Против большевиков, никак? Во вилы! И не боятся никого… Донести ведь в ментовку могут.
– Это песня, а в песнях всё можно, – со знанием дела, уверенно сообщил Шабельский. – За это у нас не содют.
– Много ты знаешь, шкет, – презрительно натянул ему фуражку по самые уши старший на два года, шестнадцатилетний Михаил Громов. – Поди до конторы, спой что-небудь против партии или товарища Сталина, – враз загребуть!
– Так то ежли за Сталина, а они за большевиков грают, – стоял на своём настырный Мишка Шабельский. – Жорка, скажи ему, что песню играть можно. Я как-то и по радиво точно такую слухал. А радиво из самой Москвы передают, вот. От самого Сталина.
– Ладно вам лаяться, – примирительно сказал Жорка Громов, – айда лучше к брату Терентию, самогонки попросим.
– Ну ты сам и сходи, а мы за плетнём обождём, – предложил старший Михаил Громов. – Да побольше проси, бутылку!
На базу, на вытоптанной площадке возле столов, уже танцевали. Батька Жоркин, раскрасневшийся от выпивки Егор Громов, залихватски выплясывал «Казачка». Молодые бабы и девки пчелиным роем вились вокруг него: пыль стояла столбом и столы тряслись от развесёлого казачьего пляса. Егор выдавал и стоя, и вприсядку. И девок лапал за тонкие «осиные» талии одну за другой – не успевали отскакивать. К нему подтянулись и другие мужчины и молодые парни, расхватали девок себе в пары. Лихой зажигательный танец разгорелся ещё ярче. Пот градом тёк по лицам круживших по двору танцоров, рубашки и женские блузы и кофточки разом взмокли – хоть выжимай. Крепкие каблуки сапог, ботинок и женских туфелек выколачивали из утрамбованной земли немыслимую дробь. Весело было, как на свадьбе, о нехорошем не думалось даже призывнику.
Жорка подсел на лавку к Терентию, по свойски пожал большую крепкую мозолистую руку.
– Привет, братка, уезжаешь на завтра?
– Уезжаю, Егор, – кивнул хмельной, забубенной головой Терентий.
– Чё киснешь? Поди до девок! Вона их сколько – целый табун усяких, – серьёзно, без улыбки посоветовал Жорка.
Терентий в ответ рассмеялся, подмигнул соседу, двоюродному брату Гришке Астапову.
– Молодой, да ранний, гляди. Уже на девок засматривается.
– Терентий, дай дымки, – без обиняков, прямо попросил Жорка.
– На, пей, – протянул рюмку Терентий.
– Не, братка, мне с собой, для ребят, – объяснил паренёк. – Они меня вон, за плетнём ждут… А тута нельзя. Батя увидит – шкуру спустит!
– Резонно, пацан, – согласно кивнул головой Терентий Громов и нацедил мальцу поллитровую жестяную кружку из баллона. – Держи крепче. Ежели папашка, дядька Егор, застукает, зараз же лей на землю. Спытает – скажешь, что воду нёс, да споткнулся, разлил… Меня не выдавай.
– Не выдам, братка, – хоть режь, – пообещал Жорка и с кружкой, расплёскивая капли, весело пошёл к ждавшим его ребятам.
За плетнём собралось уже полулицы ребятни всех возрастов. Было и несколько девчонок, Жоркиных сверстниц. Одна, шустрая соседская деваха с длинными чёрными косичками, пулей подлетела к Жорке, опередив Михаила и других казачат.
– Что это у тебя? Водка? Дай попробовать, – обратилась к Громову.
– А не слабо? – недоверчиво глянул на девчонку Жорка.
– Давай на спор на что хочешь, что выпью! – заявила девчонка.
– Только посля меня, – отодвинул её плечом Жоркин старший брат Михаил.
– И после меня, – подошёл Мишка Шабельский.
– Ну тогда, робя, я первый, – объявил Жорка и храбро припал к краю холодной жестяной посудины.
Пил он долго. Казалось, – выдует всю кружку. Ребята возле – загомонили тревожно, хватая за руки. Жорка закашлял и отнял кружку ото рта. Водки в ней почти не убавилось.
– Ну, герой называется… – презрительно сощурился старший брат Михаил и в свою очередь припал к огненному напитку. Выцедил он чуть больше Жорки, который ещё не отошёл и не отдышался. Слёзы так же, как и у брата, – ручьём хлынули из глаз Михаила. Он раскрывал рот, ловя воздух, как рыба, выброшенная из воды, но это не помогало. А зажевать было нечем, Жорка не догадался попросить у Терентия закуски.
Наконец очередь дошла до девчонки, которую подружки называли Таей. Она смело приняла посудину с водкой из рук зашедшегося в неудержимом взрывном кашле Михаила, суетливо перекрестясь, стала пить. Сделав несколько больших глотков, оторвалась, сдерживая слёзы и рвущийся из груди кашель, передала кружку следующему.
– Ну что, видали, как надо? – засмеялась она через силу и шутливо хлопнула Егора ладошкой по плечу.
Тот от неожиданности сильно качнулся вбок, прямо на стоявшего рядом Мишку Шабельского. Мишка не удержался на ногах и завалился под тяжестью Жоркиного тела на землю. Об них споткнулся и тоже упал ещё один паренёк. Кто-то, уже хлебнувший дымки, нарочно сиганул сверху. На него толкнули взвизгнувшую по щенячьи девчонку. Образовалась куча-мала. Михаил Громов, в руках у которого вновь оказалась кружка, сделал большой жадный глоток, остальное, дурашливо смеясь, вылил на кучу пыхтящих и барахтающихся под ногами ребятишек.
Кружку наполняли ещё несколько раз. До столов, к своим знакомым взрослым парням бегали другие ребята и даже девчонки. Некоторые перепились вдрызг, так что даже не могли подняться на ноги, – тут и уснули, привалившись спиной к громовскому плетню. Девчонка Тая привязалась к Егору, как репей. Самогонку она больше не пила, но того, что попробовала, видно, хватило ей на весь вечер. Она без конца затрагивала Егора, высмеивала по всякому поводу, толкала. Он азартно гонялся за ней среди крутящейся кругом ребятни. Винные пары ударяли в голову, и ему было весело, как и всем.
Незаметно стемнело. Егор в очередной раз погнался за Таей, загнал её в перепаханный огород. Та припустила со всех ног дальше, в кущери на краю делянки, где густо разрослись непролазные, колючие кусты дикого тёрна. Споткнувшись о ком ссохшейся земли, девчонка во весь рост растянулась на пахоте. Бежавший следом Егор упал сверху. Тая быстро и ловко перевернулась под ним на спину, смеющимися глазами уставилась в мокрое от пота, перепачканное землёй при падении лицо казачонка.
– Какой ты смешной, Егор! – улыбнулась, широко обнажая в мечтательной улыбке небольшие белые зубы, Тая.
Паренёк внутренне помертвел, почувствовав сквозь рубашку и её платье упругую мягкость молодой, уже начавшей оформляться девичьей груди. Сердце его бешено застучало, готовое вырваться наружу, во рту пересохло. Тая почувствовала перемену в нём и сама переменилась. Перестав улыбаться, закрыла глаза и робко прикоснулась губами к его потрескавшимся губам. Рты их жадно соединились. Егор почувствовал в её тёплом дыхании запах молока, мяты и резкий, забивающий всё, сивушный дух самогонки. Несмотря на это, ему было приятно целовать Таю. Он тоже прикрыл глаза от удовольствия. Их губы сомкнулись в долгом, сладостном поцелуе. Первом в его жизни.
Они лежали на пашне под раскидистым звёздным шатром неба, как будто одни во всей огромной, бесконечной вселенной. И никакие страхи и горечи не волновали их в эту святую минуту. Не знали они, что где-то далеко на западе, за тысячи километров от Грушевки, на границах их Родины сгущаются военные тучи, коварный и вероломный враг подтягивает железные дивизии, которые уже прошли победным маршем всю Европу.
Здесь, на благодатной донской земле, был ещё мир. Но через какие-то полтора с небольшим месяца он взорвётся страшным известием из репродукторов, отчеканенным холодным голосом Левитана. Ну а пока…

11
Повстанческий отряд Зорова выходил на свой промысел только ночью. Днём, выставив боевое охранение, казаки отсыпались в какой-нибудь глухой балке либо в потаённом речном буераке, в камышах или, – где были, – в рощах. Чуть начинало смеркаться, а солнце заходило уже по-летнему поздно, кормили и поили коней, вечеряли сами и, помолясь Богу, выезжали, как североамериканские индейцы, на тропу войны. Воевали сторожко, на степных просёлках меж дальними хуторами, да у железнодорожных полустанков, где можно было подстеречь запоздалого прохожего. Старались зазря не стрелять, берегли патроны, ценившиеся на вес золота, да и опасались поднимать много лишнего шуму. В основном, ежели случалась в том нужда, обходились ударом казачьей шашки. В отряде были умельцы сабельной рубки, прошедшие ещё школу Второй Отечественной, или как её теперь называли в советских, коммунистических источниках, Империалистической. И в Гражданскую многие вдосталь помахали клинками, срубив не одну большевицкую голову. Зелёная молодёжь на досуге училась у «старичков» мудрёному Баклановскому удару, легко рассекавшему всадника на две части от макушки до самого седла. Усваивала и другие приёмы.
Хотя перспектив никаких эта отчаянная их борьба не имела, Гришка Зоров втайне надеялся, что, может быть, всё как-нибудь само собой повернётся, и повалят в его «сотню», как он называл, молодые казаки. Чем чёрт не шутит? Вдруг как всколыхнётся опять Дон-батюшка, возьмутся станичники за припрятанное в левадах и на гумнах оружие. Составится у Григория тогда целый полк отчаянных удальцов, и пойдёт он с ним освобождать родную землю от жидовской большевицкой нечисти! Эх, мечты, мечты…
После многокилометрового неспешного бега по ночной затихшей степи, вдалеке от хуторов и совхозных посёлков, по непаханой целине и всхолмлённой, неезженной местности, остановились близ небольшой станции. От неё в хутор, раскинувшийся на бугре у пруда километрах в пяти к востоку, средь полей извивалась грунтовка. Зоров внимательно оглядел местность, ища, где бы лучше всего устроить засаду. Примерно на половине пути дорога круто ныряла в низину, где обязательно нужно было притормаживать, а в повозке и вовсе, сходить на землю и сводить лошадей пешком, чтобы не понесли, особенно если едешь с тяжёлой поклажей. Здесь, наверху и решено было расположиться.
Казаки спешились, отдав лошадей двум коноводам. Разделившись на две группы, залегли в заросли травы по обеим сторонам просёлка. Атаман строго-настрого приказал не курить.
– Так уши опухнут, Гришуха, – фамильярно обратился к командиру бывалый казак Прокопий Меренков. – Я осторожно… По-фронтовому – у рукав, знаешь?
– Я те покурю! – сердито погрозил ременной нагайкой Зоров. – Сказано тебе – нет! Значит всё. Отрезано! Дисциплину казачью помнишь?
– Ну нет так нет, – с сожалением убрал вынутый было кисет Меренков. – Ты, Гриша, хоть и не служил в армии при царском режиме, а всё одно как заправский вахмистр кровь у казаков пьёшь. Гляди, ещё и в зубы с горяча въедешь… С тебя станется.
– Прокоп Яковлевич, прекрати пустые разговоры гутарить, добром прошу, – укоризненно взглянул на него атаман. – Мы, чай, не на шутейное дело вышли. У каждого башка на кону в случае чего… А у тебя никакой сурьёзности.
Долго лежали тихо, затаившись. Слышно было только перекликивание ночных птиц в степи, да шуршание в траве мышей и полёвок, вышедших на ночной промысел. Вскоре на дороге послышались шаги и приглушённые голоса. Впереди замаячили идущие от станции люди. Повстанцы насторожились, приготовили оружие. Прохожие поравнялись с местом засады: шли две женщины и трое ребятишек. Григорий Зоров махнул рукой своим, чтобы пропустили: с бабами он не воевал, тем более с казачками.
К атаману подполз недавно вступивший в отряд Афанасий Крутогоров, тронул за плечо.
– Кого ждём, Григорий Стефанович? Никак – крупную птицу.
– Подождём, время есть. Ты, Афоня, зазря не высовывайся.
Прошла ещё группа хуторян человек в пять. В основном бабы и среди них один мужчина. Зоров дёрнулся было на дорогу, – останавливать, но услышал далеко впереди приглушённый расстоянием скрип тележных колёс и пофыркивание лошадей. От станции ехала повозка.
– Приготовились, казаки, – подал команду Григорий Зоров. – Повозку берём. Небось, важная шишка в ней едет.
Подвода, запряжённая парой добрых коней, стала видна отчётливей. Помимо возницы в ней полулежали два человека. Когда дядька, восседавший на козлах, попридержал коней перед крутым спуском, на просёлок выскочили атаман Зоров, Крутогоров, Прокоп Меренков и ещё один повстанец с обрезом. С противоположной стороны, из придорожных кустов поднялись пятеро, – перегородили ехавшим путь к бегству.
– Слезайте, гражданы, зараз же на землю, – решительно потребовал Григорий Зоров. – Дальше путь закрыт, проверка документов!
– А вы кто такие? Предъявите ваши удостоверения, – начальственным тоном решительно потребовал один из сидевших в повозке.
Зоров, подойдя вплотную, с силой стукнул его рукоятью нагана в лоб.
– Вот тебе наши удостоверения, коммуняка!
Человек, схватившись за голову, со стоном упал навзничь на сено, устилавшее дно подводы. Возница и второй пассажир проворно спрыгнули на дорогу.
– Кого везёшь, дедка? – поинтересовался Прокоп Меренков.
– Агронома колхозного та вчителя, – глухо ответил старый, поправляя на голове старую овчинную папаху, кивнул на стоявшего рядом с ним невысокого худощавого простоволосого мужчину в очках.
– Пошли в степь, ну! Живее, – оба, – велел Зоров. Подозвал Никиту Барбоянова. – Малец, сидай на козлы, гони бричку подальше от дороги. Чтоб не видно было.
Двоих захваченных проезжих погнали под дулами винтовок в низину, где их поджидали коноводы с отрядными лошадями. Раненый атаманом мужчина так и остался лежать в повозке. Прибыв на место, арестованных обыскали: кроме документов и денег у них ничего не было. Зорову принесли паспорта учителя и агронома, посветили спичкой.
– Кац Арон Иммануилович, – прочёл атаман фамилию и инициалы учителя. – Жид, что ли?
– Еврей, – поправил его интеллигентный мужчина в очках.
– И чему же казачьих ребятишек учишь, жид, – не обращая внимания на слова мужчины, продолжил допрос Григорий Зоров.
– Русскому языку и Литературе.
– Ха-ха-ха-ха! – взорвались негромким, вырвавшимся невольно смешком повстанцы. – Жид русскому языку учит!
– Что будем с ним делать, казаки? – тоже улыбаясь в густые усы, спросил своих Зоров.
– В балку отвесть, да зарубить нагад! – вынес приговор Прокоп Меренков.
– Вот ты и веди, Прокопий Яковлевич, – сурово сказал Зоров. – Как кончишь, не забудь тело прикопать малость. Шашкой яму вырой и схорони, чтоб сразу не нашли. А покуда шукать будут, мы далёко отсюда уйдём. Ажнак под самую Грушевку.
– Ты что, Григорий Стефанович? – укоризненно глянул на него Афанасий Крутогоров и кивнул на возницу, навострившего уши.
– А он никому ничего не расскажет, правда, старик? – ухмыльнулся атаман Зоров.
– Никому ничего не скажу, только домой пустите, – попугаем ответил возница.
– Давай его, казаки, вслед за Кацем! Чтоб больше жидов не возил, – скомандовал Григорий.
Афанасий Крутогоров охотно обнажил шашку и ткнул острым концом старика в спину, промеж лопаток.
– Давай, топай, вражина красная! Казаков в двадцать девятом, с жидами и коммунистами, небось, раскулачивал? Кровушку народную пил? Ну зараз и мы напьёмся – твоей!
– Товарищи, пощадите, Христом Богом прошу! – бухнулся на колени дед-возница и пополз к суровому атаману, чтобы облобызать в холопском усердии пыльный его сапог.
– Кончай его, Афоня, – презрительно бросил Зоров и отвернулся.
Свистнул в воздухе клинок Крутогорова, безжалостно полоснул по склонённой стариковской шее. Возница глухо охнул и ткнулся лицом в траву, обильно орошая её кровью. Одновременно послышался громкий предсмертный вскрик в балке. Это Меренков рубил Каца.
Двое казаков, схватив за ноги, небрежно потащили труп зарубленного возницы в яр. С головы у него свалилась шапка, рубаха с пиджаком задрались, бесстыдно оголив спину и большие бугры лопаток. К Зорову прикладами подтолкнули третьего пленника. Он утирал кровь с разбитого лба, морщился от боли, что-то шептал сквозь зубы.
– Ты что шепчет, гад? – впился в него ненавидящим взглядом Зоров. В руке у него были документы задержанного. Это был старший агроном местного колхоза «Заветы Ильича», член ВКП(б) с 1925 года.
– Вы не имеете права заниматься самоуправством, – резко заговорил, всё ещё не понявший в чьи руки попал, агроном. – Вы что за люди? Да знаете ли вы, что вам за это будет?.. Чёрт, где мой товарищ Арон Иммануилович?
– А мы Каца того… к высшей мере приговорили, – зловеще засмеялся Афанасий Крутогоров. – Неча жидам на нашей казачьей землице делать. Пущай таперь в ней, родимой, полежит, пархатый.
– Вы за это ответите! Вы за всё сполна ответите, бандиты, – с негодованием выкрикнул агроном, растерянно оглядывая своих мучителей, всё ещё не веря, что дело так плохо и его тоже могут убить.
Афанасий в ответ перетянул пленника плашмя шашкой вдоль спины.
– Молчи, вражина красная! Зараз и тебя казнить будем, большевицкий ублюдок!
Агроном, вскрикнув от удара, отшатнулся. Кто-то сзади резко поддал его сапогом под зад, вытолкнув на середину вытоптанной в бурьяне поляны.
– С коммунистами у нас другой разговор, – строго заговорил, вероятно, принявший роковое решение насчёт участи задержанного Григорий Зоров. – Потому как они злейшие враги казачества и все огни в семнадцатом от них загорелись, мы их не жалуем. И смертью они у нас умирают страшной и жестокой, – сами виноватые. Уж больно досадили станичникам… А коль ты есть не только вредный член вашей поганой партии имени международных убийц и притеснителей трудового народа Ленина и Сталина, а ещё и агроном, отбиравший у справных казаков-хозяевов их землицу для безбожных колхозов, мы тебя ею и накормим до сыта… Казаки, цыганская иголка у кого есть с собой? – обратился атаман к повстанцам.
Один хозяйственный пожилой казак выступил вперёд, снял с головы казачью фуражку, отвернул подкладку.
– У меня имеется, Григорий Стефаныч. А что шить?
– Энтой гадюке ядовитой брюхо заштопаешь, когда мы в нутрё ему землицы нашей донской засыплем, – сказал ему Зоров и равнодушно махнул плетью. – А ну, казаки, вали его на траву, держи за руки за ноги, да глотку рубахой заткните, чтоб визгу не слыхать было.
Агроном, услышав приговор, дёрнулся было всем телом, но четверо здоровых казаков дружно навалились на него со всех сторон, скрутили руки, повалили навзничь на землю. Пленник обречённо закричал, но тут же замолк, получив добрую оплеуху в зубы, захлебнулся кровью. Ему тут же затолкали в окровавленный рот край его же рубахи. Двое сели на ноги, крепко прижав их к земле, двое продолжали держать руки. Агроном бешено бился затылком о примятую траву, мычал, изгибался дугой.
Зоров, выхватив из ножен шашку, шагнул к пленнику. Во тьме ярко белел его обнажённый, бугром вздутый живот с небольшой чёрной дорожкой курчавых волос, спускавшейся от пупка к паху. На груди тоже были волосы, пореже. Григорий коснулся остриём клинка живота пленника, слегка вдавил в кожу. Под сталью лезвия сейчас же выступила капелька крови. При ярком свете луны её хорошо было видно. И видно было, как враз покрылось крупными бисеринками смертной испарины всё тело лежавшего на траве человека. Он замычал ещё сильнее, безуспешно пытаясь выплюнуть изо рта кляп. Снова дёрнулся что есть силы всем телом, так что чуть не слетели державшие его за ноги казаки.
Зоров надавил на остриё сильнее, шашка, как в масло, легко вошла под кожу. Кровь побежала сильнее. Григорий подал клинок глубже и в то же время резко дёрнул рукой вниз, разваливая живот на две части. Кровь из глубокой раны брызнула ему в лицо фонтаном, как из резаного кабана. Агроном от страшной, нечеловеческой боли забился в руках державших его повстанцев как бешеный. Казаки еле удерживали его на спине, не давая перевернуться. Кишки, огромным змеевидным красным клубком, медленно поползли наружу, завоняло скотобойней, мочой и калом.
– Усрался, сука, и обмочился, – брезгливо сообщил один из державших казаков. – Каллистрат, гляди не влезь в говно. Воняет-то как…
– А сильный боров! Я насилу держу, – отдуваясь, проговорил повстанец, которого назвали Каллистратом.
Зоров вытер клинок об одежду бьющегося на траве агронома, кинул его в ножны.
– Сыпьте ему земли у живот, да побольше. Чтоб нажрался кацап пришлый казачьей землицы вволю. Она у нас скусная!
Один казак, быстро и умело сняв шашкой верхний слой дёрна, взрыхлил остриём открывшуюся жирную чернозёмную плешину, набрал полную пригоршню земли.
– Расступись, братцы, дай я ему, коммуняке, в брюхо сыпану.
Сходив несколько раз туда и обратно, повстанец набил земли в живот агронома, который уже не мычал, а выл по волчьи от боли и ужаса, чуть подёргиваясь всем телом, как будто его сводила предсмертная судорога. Кишки в животе уже не помещались, и Зоров пренебрежительно сказал:
– Руби их, Степан, шашкой, кой чёрт назад пихаешь? Они ему уже не понадобятся!
Моложавый, красивый казачок Степан так и сделал, отсёк клинком вывалившиеся из живота кишки, похожие на средней величины удава.
– Зашивай! – скомандовал атаман.
Пожилой казак с большой цыганской иголкой, как заправский портной, склонился над всё ещё подрагивавшим телом тяжело дышавшего, обессилевшего от мук агронома. Неровным, как попадя, швом, измазавшись по локоть в крови, зашил набитый землёй вперемежку с мелкой травой живот.
– Вот и гарно, – удовлетворительно произнёс атаман Зоров. – Агронома валите на бричку, отвезём подалее от этих мест. К хохлам на ту сторону гряды, чтобы след заместь… на всякий случай. Тут приберите всё, кровя затопчите, кишки закопайте в яру, бурьяну нарвите да навтыкайте, чтоб не видать было, что вытоптано.
Повстанцы засуетились, как муравьи, исполняя приказание атамана. Зоров подошёл к повозке, на которую двое казаков грузили истерзанного, истекшего кровью, полумёртвого агронома. Сказал сидевшему на передке с вожжами в руках Барбоянову:
– Ты, Никита, держи правее, другой колеёй, чтоб следов от колёс не видать было.
– Сделаем, Григорий Стефаныч, – охотно откликнулся молодой казак.
Подошли закапывавшие в балке старика возницу и учителя двое повстанцев во главе с Меренковым.
– Ну что, срубил голову жиду Кацу? – спросил Григорий Зоров.
– А то нет. Всё исполнил, как ты велел, атаман, – бодро ответствовал бывалый казак. – Обрезал у лучшем виде, как в синагоге. Жид и «мама» не успел сказать.
– Кричал дюже? Слыхать было, шумел…
– Ничего, я быстро… Я это умею. Скольких за прошлую войну перерубал, – похвалился Прокопий. – Пока шли в балку, Кац мне гроши предлагал, чтоб отпустил, значится… Много грошей.
– И ты не взял?
– Так они ж не с ним были. В хуторе, гутарил, припрятал. В хате на полатях.
– Жид, он и есть жид. Вечно деньгу в кубышку копит, – глубокомысленно произнёс Зоров. – А к чему копил, годами не доедал, во всём хорошем себе отказывал? Зарубили мы его зараз и – плакали все его жидовские денежки. Копил, копил про чёрный день, а потратить не привелось. Всё прахом пошло. Верно я гутарю, Прокоп?
– Куда вернее, – согласился с атаманом Меренков. – У нас, у казаков, не так. У нас ежели кто и выбьется в люди, допустим, в купцы, али там в фабриканты – сроду над грошами не трясётся. Взять того же бывшего ростовского знатного купца Парамонова, слыхал, небось?
– Кто ж о Парамонове на Дону не слыхал! – с удивлением сказал Зоров.
– А знаешь, Григорий Стефанович, что он из нашенского сословия, из казаков!
– Ну!
– Вот те и ну… Знающие люди гутарют: такие кутежи в ресторанах у Ростове закатывал – мама дорогая! Водка – рекой лилась, от балыков астраханских, да икры чёрной столы ломились! Шанпанское цибарками на конюшню холуи с приказчиками несли – лошадей поить! Цыган, что весёлыми песнями и плясками его ублажали, – бумажными сторублёвыми «катьками», как снегом, осыпал, а молодым смазливым цыганкам под ноги золотые николаевские империалы, точно сор, швырял. Вот жили люди!..

1972 – 2012 гг.


                (П Р О Д О Л Ж Е Н И Е  С Л Е Д У Е Т)