тварь

На его лицо было больно смотреть. Невыносимо. Но не смотреть на него она не могла.
Это было воровством, исподтишка, она впивалась в его лицо глазами и мучилась оттого, что ей никогда не удастся не только прикоснуться губами к нему, но даже потрогать, даже случайно.
Это было как яд – мучительно впитывать его лицо, маленьким глотками, отравиться им до конца, до смерти!
Она много о нем знала, она собирала эти сведения, как побирушка – где подслушанный разговор, чью-то реплику о нем, просто слетевшее с чьи-то губ. Его имя, эпизоды, где ОН: вот стоит в курилке, прислонившись плечом к стене, о чем-то спорит с девицей, сокурсницей, вот пробежал по лестнице вниз, вот караулит у выхода из аудитории свою подружку, вот пьет кофе в буфете, – все собирала в свою котомку, а потом, как сокровища, перебирала в памяти, играла этими сведениями, наслаждалась воспоминаниями, знаниями о нем.
Они учились в одном заведении, сталкивались в коридорах и буфете, сидели в оркестре, но двигались, будто в разных космических потоках. Он был талантлив, надежда курса, его окружал ореол таланта и яркого будущего, в его компании был даже сын министра из Таллина, хотя сам он был из самой обычной семьи, жил с мамой в маленькой квартирке спального района. Но это не имело значения, его гордая манера, артистичная внешность, блистательные выступления, остроумие, в студенческой иерархии подняли его на самый верх.
А она?
Он был не просто к ней равнодушен, он ее не видел совсем, это было даже хуже презрения, такие, как она, не могли быть включены в число людей, с которыми общаются. Ее появление в этом престижном музыкальном заведении, выпекающем будущих лауреатов и заслуженных артистов, было выстрадано и выбито долгими годами многочасовых занятий. Она не была талантлива, но у нее имелись способности и характер, чтобы эти способности довести до хорошего уровня, и жесткое бульдожье желание вырваться из затхлого полупьяного мира своего детства.
Это было даже странно, когда ее мать, абсолютно простая тетка, работница ткацко-прядильной фабрики, вдруг поволокла пятилетнюю девочку в музыкальную школу, где ее приняли по классу скрипки.
Слух у нее было хороший, но этого оказалось недостаточно, кроме слуха должно быть что-то еще, неуловимое, когда выученный пассаж или пьеса вдруг обретали такой особый смысл и звучание, что дается только особой связью с космосом. У нее этой связи не было.

У нее много чего не было.
У нее не было лица, потому что то, что было, лицом назвать было трудно, так ей казалось. Это было какое-то плоское безлобое маленькое кожистое пространство, на котором будто случайно, пренебрежительно, были набросаны мелкие скучные черты. Ничто не могло сделать ее лицо привлекательным, или просто таким, что на нем бы на секунду задержался чей-то взгляд, ему не хватало характерности, какой-то индивидуальности.
Притом оно не было и уродливым, уродство бросается в глаза еще сильнее, чем красота, вот именно, что оно было никаким! Это было ее главным страданием с детства. И когда она стала постарше, то и брови выщипывала, и укладки придумывала, и косметику накладывала, чтобы как-то подправить разрез глаз, подчеркнуть вялый контур губ. Но с косметикой было еще хуже, она сразу как бы состаривалась, румяна не лежали на сухих щеках, помада слизывалась, ресницы, казалось, окунули в чернила.
Все эти ухищрения делали ее похожей на куклу из бабушкиного сундука, на девочку со старческим лицом, и ей это казалось отвратительным. Нет, не поспоришь с природой, и она сдалась.
Такие, как она, должны работать и трудом пробивать себе дорогу в жизни. Так ей внушали, так ее наставляли, жалея, родители – раз бог ни ума, ни красоты не дал, так хоть горбом своим жизненную удачу выколотишь.
Она приняла это как главную цель, и больше не отвлекалась на пустяки. У нее не было подруг, она не бегала в кино, не ходила на школьные вечера, она просто с утра до вечера пахала на скрипке, размалывая в кровь подушки пальцев.
И добилась своего, ее приняли, несмотря на конкурс в шесть человек на место. Потому что она крепко держала в пальцах смычок. И даже какая-то сила появилась в ее игре, так что она в целом понравилась экзаменационной комиссии.
И все так и должно было идти дальше своим чередом. Утром чай с булкой, потом поездка в трамвае до училища, потом занятия в классе с педагогом, игра в коридорах и классах, до 23.00, с легким перекусом на обед в буфете, и возвращение домой к себе за ширму, которая отделяла ее угол от остальной комнаты, в которой еще жили и родители. Так все и шло, пока она не увидела его.
Это был отчетный концерт второго курса. Он играл виолончельный концерт Дворжака. А она не слышала, что и как он играл, это был просто какой-то поток, в котором она оказалась, который накрыл ее с головой. Она, будто из какой-то тошнотворной пелены, видела его крепкую подвижную кисть, взлет руки со смычком, и вторую руку, нервные сильные пальцы, упавшую на лоб прядь волос, губы, которые ломала судорога, перекошенное страстной мукой лицо. И уже невозможно было вернуться в прошлый день, в то, что составляло ее жизнь до этого мгновения.
Это была даже не любовь с первого взгляда, какое скучное, ничего не выражающее определение, потому что как назвать то, что с этой минуты она вся, ее жизнь, навсегда принадлежит ему, что она готова быть пылью на его виолончели, канифолью, которой он натирает смычок, лишь бы он коснулся ее пальцами, так, как сейчас касается грифа, когда прижимает струны, ощутить как вибрирует его кисть.
В этом чувстве не было ни горечи, ни радости, в нем не было ничего, что могло бы назваться любовью, в нем было какое-то падение в глубину потока, будто эти звуки виолончели проникли в кровь и стали частью ее кровотока, и эти потоки слились в одно неразрывное, бесконечное движение.
А она, просто бабочка, застигнутая иглой в середине полета и пришпиленная к его душе. Пусть даже он этого и не подозревает. И в этом чувстве, которое поглотило ее раз и навсегда, не было ни гордости, ни отчаянья, ни унижения. Оно допускало все и прощало все!
С этого дня ее жизнь переменилась, нет, внешне все было как обычно, та же булка с чаем по утрам, те же два часа гамм, потом линялые окна старого дребезжащего трамвая, но вот уже оттуда, от остановки, и по дороге в училище и в самом училище, жизнь была другой. С момента выхода из трамвая уже можно было рассчитывать на случайную встречу. Остановка была как раз напротив Вечернего ресторана, куда он часто захаживал со своей компанией. Здесь уже воздух сгущался до предчувствия встречи, до ожидания встречи, может быть он только что прошел, и она идет прямо по его следам. Может, она проходит мимо ресторана, а он в это время там внутри небрежным жестом подзывает официанта. Да, у него была такая небрежная манера, не развязная, нет, это было бы пошло, а просто такая легкая небрежность в жесте, оттого, что внутренне всегда сосредоточен.
Но особую, мучительную муку и наслаждение ей доставляло, когда она видела его с этой рыжей. С его пассией, в которую он откровенно был влюблен, и которая считала его своим ценным предметом гардероба, как чернобурку на воротнике пальто.
Когда ей удавалось украсть, подглядеть его взгляд, полный страдания и страсти, каким он смотрел на эту Рыжую Ирку, видеть, как он склоняет в поцелуе лицо, как его губы касаются щеки Рыжей, она прямо физически ощущала его дыхание, теплоту и нежную страстность этого прикосновения. Это было всего раза два, но ее так бросило в жар, такое томление сжимало грудь, что она будто в опьянении ходила целый день, и еще ночью представляла себе, как это происходит на самом деле. Наверное, было что-то дикое в этом, но ей даже не приходило в голову ревновать. Как можно было ревновать его к рыжей!
О! Эта рыжая! Которая родилась с конфетой во рту! Дочка известного в городе архитектора. Она читалась как пошлый бульварный журнал. Ее система ценностей умещалась в одной фразе – удачно выйти замуж. Как можно было к этому его ревновать! Нет, она не была дурой, и могла томно прочесть «По вечерам над ресторанами...», и поговорить о последнем концерте Мравинского. Но она была уже сыта жизнью, она переела вкусностей, ее было нечем удивить. И Лешка был тем самым острым блюдом, которое пришлось ей пока по вкусу.

Что его в ней привлекло? Это лежало на поверхности, она-то была как раз красива. Немного хищной, но яркой броской красотой.

Первое, что бросалось в глаза, была шикарная пышная копна рыжих волос, Иркина гордость. Но это было не единственное достоинство ее внешности. Ирка вообще была красавицей. С тем особым, присущим рыжим, нежно персиковым румянцем, зеленющими глазами, ярким крупным чувственным ртом и длинными, с тонкими лодыжками, ногами. Кто бы ни проходил мимо Ирки, не мог отвести от нее глаз. Но она шла, будто не видя, как ее разглядывают со всех сторон, как парни присвистывают вслед. Шла – будто звезда экрана. Впрочем, ее молодой педагог, артист Оркестра Мравинского, вчера, в сердцах орал на нее и спрашивал, какого черта она его мучает, и не только его, но всех несчастных композиторов, произведения которых он вынужден давать ей на заклание!
– Ира, через стенку Театральный институт, вы ошиблись дверью!!! Я вам сейчас открою балкон, лезьте прямо сейчас, проявите человеколюбие!
– Не дождетесь, – нагло отвечала Ирка, – была охота ноги ломать!
Тут педагог невольно взглядывал на ее ноги – Гхм! – и уже более спокойным тоном спрашивал: – Ну, все-таки объясните мне, зачем вы здесь учитесь? Скрипку вы терпеть не можете, она вас – тоже. Я не понимаю...
– Ну что же здесь непонятного, Олег... Михалыч, конечно чтобы выскочить замуж.
– ???
– Я выйду замуж за самого талантливого и подающего надежды. Или за молодого педагога, играющего, ну… например, в оркестре Мравинского. Вы ведь молодой, а уже в первом составе, гастролируете за рубежом!
– О боже! Нет, уж, меня увольте, – впрочем, не слишком уверенно и значительно мягче, отвечал обескураженный педагог. – Да я и женат!
Вот уж это было и вовсе ни к чему, это добавление, поскольку получалось, что если бы он не был женат, то у Ирки имелся шанс. Педагог окончательно смешался и вяло сказал: – Ну, идите, попробуйте позаниматься, это не больно... Занимайтесь, сделайте наконец хоть что-нибудь с «тридцать вторыми», – чувствуя, что начинает опять закипать, педагог нервически замахал кистью, будто отгонял муху, и Ирка, хохоча, убежала. Потом, будто черт толкнул ее в спину – просунулась в дверь: – Дмитрий Михайлович – жена не стена! – И уже окончательно развеселившись, спустилась в буфет, где у нее была назначена встреча с виолончелистом Лешкой Черновым.
Напрасно волновался ее педагог, у Ирки уже был свой избранник. Леша был не просто талантлив. Он был чертовски талантлив, красив, обаятелен, горд, умен и до беспамятства влюблен в Ирку. Любил он ее отчаянно и мучительно. Ирке нравилось его поддразнить. Нравилось видеть, как покрывается бледностью его смугловатое лицо, как узились глаза, когда в сердце вгрызалась ревность. Но все же она старалась не перегибать палку. Потому что было в его характере и что-то непонятное Ирке, что-то очень для нее сложное, и тяжелое, что лучше было не затрагивать, потому что последствий предугадать было невозможно. И еще она знала, что в Лешку были влюблены все девицы фортепианного и струнного отделов, а он никогда никого не замечал. А стоило ей появиться первый раз в курилке, на лестнице, и он тут же подскочил к ней с зажигалкой и сам не заметил, как вечером, будто пес поноску, тащил за ней, ее коричневый футляр со скрипкой...

***
Была осень. Эта дождливая, тягучая, похожая на болезнь ленинградская осень. Но в этот день неожиданно проглянуло холодноватое белесое солнце, и облака кучились, набегая друг на друга, как ледяные торосы в Карском море. Рита шла по Моховой, видела, как из Рюмочной выскользнул дирижер, на ходу вытирая платком рот и, воровато оглянувшись, шмыгнул в двери училища. Знаменитая Рюмочная располагалась наискосок. Интерьер в ней был самый что ни на есть спартанский. Пластиковый столик на плохо привинченной ноге, маленькая плоская витринка, за стеклом которой скушно стояли неизменная бумажная тарелка с парой свиных сарделек, похожих на отрубленные большие пальцы ног, и салат из квашеной капусты. А что еще нужно человеку, чтобы пропустить стаканчик! Хлоп пятьдесят грамм беленькой, заел свиным «пальцем» и бегом обратно в недра высокого искусства. Очень удобное место и дешевое. Поэтому его все любили. Сталкиваясь возле столика, студенты и преподаватели, как бы друг друга не замечали, как бы были друг с другом незнакомы.
А вот следом выскользнул и Лешка, держа под локоть свою однокурсницу, тоже виолончелистку, Женьку Молчанскую. Ее васильковое пальто с объеденным временем пегим песцом могло бы быть предметом шуток, если бы не характер этой Женьки. Она была едкой, как медный купорос.
Приехала из Феодосии, одевалась вызывающе бедно, но ее эгоцентризм был такого всепоглощающего свойства, что даже вызывал восхищение. В училище она дружила только с Лешей, как равным себе, а Ирку терпела, как неизбежное зло.
Рита скользнула за ними следом и ухватилась за обрывок разговора, из которого следовало, что надвигается отборочный тур конкурса виолончелистов, для поездки на всесоюзный. И что оба они претенденты, и будут играть концерт Шумана как обязательное произведение.
Ее Леша будет участвовать в конкурсе! Да, это событие. Концерт Шумана, конечно, это его музыка. Его ждет успех. А она будет сидеть в углу партера и дышать с ним вместе. Напрасно эта феодосийская девица пыжится! Пусть хоть смычок загорится в ее руках!
С этого дня у Риты наступил вдохновенный период. Лешка больше не шлялся по кафе и ресторанам, со своей капризной Иркой, она как бы отошла на второй план. Он занимался по вечерам, до закрытия. Часто Рита специально спускалась в гардероб, чтобы увидеть, как на пустых вешалках болтаются только три пальто – васильковое с песцом – Женьки, ее, Ритин сиреневый буклистый драп и серое Лешкино пальтецо. Дубленки Рыжей в этой компании не было. Кажется, у них произошла размолвка. Рыжей было скучно пропадать вечерами за пассажами и пиццикато.
Иногда Рита неслышно подходила к классу, в котором занимался Лешка, и слушала из-за двери мучительные и сладкие звуки, страстные томительные, густые как вино, чувственные как объятия, звуки его виолончели.
Ей казалось, что она там, рядом с ним, что они понимают друг друга, что он чувствует ее присутствие.
А по училищу уже давно ползли смешки. И только не было случая как следует повеселиться на эту тему.
НО вскоре случай не замедлил явиться.
Вечером 28 декабря была новогодняя дискотека.
Рита сама не понимала, что с ней творилось в этот день, какая-то экстатическая волна подняла ее на свой гребень и понесла, понесла... ожидание чего-то неизбежного, что должно непременно случиться сегодня вечером, что именно, она не знала, но это было близко к признанию, может ей пора выйти из тени... Весь этот месяц она была незримо рядом с ним, она одна знала его мысли, она одна была в курсе того, как он интерпретирует концерт, какое вдохновенное и прекрасное ждет его, как великолепно его талант окрасил эту сложную и гибельную музыку. Она звучала в каждой клетке ее тела.
Снег крупными хлопьями все падал и падал. Город мерцал и переливался новогодней иллюминацией. Абрисы дворцов, стрелы и купола церквей, подсвеченные золотом, величаво прорисовывались на чернично-розоватом небе. Рита шла от Гостиного двора, по набережной Фонтанки, мимо Фонтанного дома, там, в маленьком флигеле когда-то жила Анна Андреевна Ахматова. Вот этот дом бледно-желтый, будто приболевший без хозяйки, будто навсегда погруженный в тоску, по утраченной поэзии. Чугунная резьба его ограды сквозь падающий снег казалась призрачной, парящей в воздухе. Снег падал Рите на лицо, на ресницы, и она впервые в жизни почувствовала себя красавицей, желанной, летящей навстречу своему возлюбленному, кому? Герману или Евгению, или… Ее слегка знобило
Этот озноб не прошел и потом, когда вечер был уже в разгаре. Щеки обметало жаром, а внутри поливало холодом, она искусала губы. В приглушенном свете большого концертного зала, где-то задвинутый в самый угол черным лаком поблескивал бок рояля, в этом боку, в черном лаковом отражении хороводились огни елки. Вверху, в бешеном галопе, мерцала цветомузыка. Грохотала диско-роковая современность. Ото всего у Риты кружилась голова. Кругом лица, платья, вот мелькнула алой спиной с глубоким вырезом Ирина, в пышном облаке волос мерцала диадема. Ее пьяно качнуло, и она скрылась в толпе танцующих, прыгающих тел. В углу стояла высокомерная группа, среди них была одна особа женского рода, феодосийская прима.
Они не танцевали, просто наблюдали, перекидываясь язвительными замечаниями. Среди них был Лешка.
НО вот наступило затишье. И кто-то брякнул в микрофон: «Белый танец, господа-товарищи! Само собой, дамы приглашают!»
И тут будто какая-то сила подхватила Риту. Через весь зал она направилась прямо к нему. Потому что остальное было неважно, все было не важно, кроме него. Это должно было случиться... сегодня. Она не чувствовала своего тела, ничего, кроме грохота сердца. В группе заметили ее движение и с любопытством, пока еще небрежным, смотрели, как вышагивает некрасивая Рита через весь зал. В своем глупом платье, с мокрой прилипшей ко лбу челкой, смело шагает на крепких ножках, неказистая невразумительная Рита.
Она подошла к Алексею
– Я приглашаю тебя на танец. Пойдем? – просто сказала она.
Наступила пауза. Казалось, что тишину можно проткнуть спицей.
Он молчал. Первый раз за все время, которое она его знала, их глаза встретились. Она увидела в них, в этих дорогих, бесконечно ей близких глазах, в их темной страстной глубине, нет, не равнодушие, или усмешку, она увидела отвращение, отвращение, смешанное с испугом. Будто он коснулся гадины, чего-то омерзительно-мерзкого. И он отступил на шаг, даже как бы откачнулся от нее, по-прежнему не произнеся ни слова.
Ей показалось, что с нее прилюдно содрали кожу. Она не знала, что делать дальше, и продолжала стоять, пока кто-то не схватил ее за руку, и не помог уйти из зала.
Это была та, феодосийская девица
– С ума сошла, дурра, – скорее с сочувствием, чем в осуждение, прошептала она. – На, выпей – на тебе лица нет! – И достала из рукава широкого балахона плоскую бутылочку.
– Пей из горла, – воткнула в Ритин рот, чуть не покрошив зубы, стеклянное горлышко и выбулькала в Риту полбутылки коньяку.
– Ну вот, А остальное я уж сама – и в два глотка допила остаток.
– Понимаешь, – икнув, сказала Женька, – можно многое простить человеку, глупость, трусость, бездарность, но не то, когда он делает из тебя посмешище. Поняла?
– А, – махнула рукой Женька, – ничего-то ты не поняла! Дура влюбленная! – видя, что Рита так и не выходит из ступора, Женька нашла в гардеробе среди завалов Ритино пальто, надела его на Риту. – Иди-ка ты отсюда поскорее, пока остальные не слились вниз, хватит им на сегодня развлечений.
Но Рита не успела уйти.
На выходе ее догнала разъяренная Ирка.
– Ты что себе позволяешь! – и с размаху ударила Риту по щеке. – Что ты шпионишь за ним! Подглядываешь, подслушиваешь! Даже кофе за ним допиваешь в буфете! Делаешь его посмешищем!!! А знаешь, как он на тебя смотрит? Как на тварь!!! Ты Тварь!!! Поняла? Тварь ничтожная! Пошла вон отсюда!!!
Прошел месяц, или около того. Рита проболела...
Она спокойно шла в училище. Нужно было начинать подготовку к сессии. Она, пока болела, не брала в руки скрипку, и сейчас думала о том, что вот нужно идти к педагогу, и что он такое ей скажет, и какая у нее сырая программа. Мысли были простые и больше никаких мыслей в голове у Риты не было. Там было все просто и чисто, аккуратно. В гардеробе, на стенде, как всегда висели записки, которые студенты писали друг другу «Вере С. Я буду в 13-м, после 18.00. Ц», «Вася, черт! Принеси партитуру!!!» и т.д. Среди всего этого студенческого бреда, ее глаза выхватили: «Леше Ч. от И.Р.». Она подошла к стенду, сорвала записку, скомкала и, не читая, сунула в карман.
Весь день Рита ходила по училищу, сидела в буфете, пила жидкий растворимый кофе. И была спокойна. В душе было тихо, как в склепе.
В 17.30 был сводный оркестр, младшего и старших курсов. Рита, ни на кого не глядя, села за свой пюпитр, настроила скрипку. Все были здесь, и Леша и Ирка, и Женя, все сидели за своими пюпитрами, елозили по струнам – квинта-кварта, тоника...
– Дайте – ля! Мне кто-нибудь сегодня даст -ЛЯ!!!
Бог подаст!
Ждали Саввича. Саввич лютует! Саввич не в духе!
– Ой, скорее бы по домам!
– А что у нас сегодня – Россини? Черт, предупреждать надо!
– Слушай, почему у тебя это си бемоль все время вылезает!!! Прямо мне в ухо!
После оркестра стали понемногу расходиться. Два дня до отборочного тура!
Это произошло, когда Женька Молчанская вышла покурить и не заперла класс. Рита вошла в класс, и со всего маху уронила виолончель, а потом каблуком раскрошила в месиво деку со струнами, да так, что корпус деки треснул по всему полю. От верха до низу. Это было смертельное ранение. Потом вынула из кармана утреннюю записку и бросила скомканный клочок возле погибшего инструмента. И вышла из класса. Оделась внизу, в гардеробе никого не было.
Следующим утром, попив неизменного чая с булкой, позанимавшись два часа гаммами, приехала в училище. От входа первый встречный, выпучив глаза, поведал последние новости
– Кошмар!!! Ты представляешь! Лешка грохнул виолончель Молчанской! Чтобы одному на конкурс поехать!!! Вот подлец! А мы ему в рот глядели! Женька рыдает, сейчас со своим преподом помчались в мастерскую Большого Зала филармонии, может там что-то смогут исправить!
– Да, ужасная история, – качала головой Рита.
– А этот гад не признается, нивкакую! А только они вдвоем оставались в училище! Ну, теперь его отчислят! Он еще и осел! Он, когда инструмент крошил, у него Иркина записка из кармана выпала! Ну, дела!!! Вот, блин, волшебная сила искусства! А еще пишут, что гений и злодейство несовместны!
– Да, противная история, ну ладно, мне пора заниматься! – сказал Рита и пошла в класс, к своему преподавателю, играть Интродукцию и Рондо К.Сен-Санса.
Прошла еще неделя. Рита исправно ходила на занятия, преподаватель стал ее похваливать. На конкурс поехала Молчанская. Ей выдали виолончель из фондов филармонии. Алексея из училища отчислили, дело заводить не стали, все-таки пожалели парня, хоть и говно, но талант жалко. Ирка Алексея бросила – с таким паталогическим психопатом ей не по пути. А если он в следующий раз не на виолончель, а на нее, Ирку, кинется, да голову ей проломит! Нет уж, от бесноватых талантов нужно держаться подальше. Только один человек не верил в то, что Алексей сломал виолончель! Это была сама пострадавшая.
– Вы все идиоты! – кричала она на общем собрании. – ОН не МОГ этого сделать!
– Какие у вас аргументы, Молчанская?! Даже от вас-то это и вовсе странно слышать.
– Потому что он мой друг, потому что он такой человек, который не мог этого сделать, по определению!!!!
– А потом позиция, которую он занял? Что это за разговор: «Если вы считаете, что я, то пусть Я, мне все равно!»
– Вы не понимаете! Так может говорить только невиновный человек, только оскорбленный человек так может говорить!
– Но факты, факты говорят против него, нам тоже тяжело, но факты!!!
– Да засуньте их себе в…
– А вот грубить не надо, вы не на одесском Привозе!
– Да, на одесском Привозе такого паскудства сроду не было!
– Мы ценим вашу морскую закалку (Женька была дочерью мичмана и все детство провела в феодосийских лиманах), но вопрос решен. Пусть скажет спасибо, что без уголовки!
Ирка, как тяжело пострадавшая в личной жизни, на собрание не явилась. Рита сидела в уголку, как всегда неприметная, невзрачная, нелепая Рита.
Вот на следующий день после этого, как Женька его назвала, позорного судилища, плюясь и ругаясь, Женька и уехала на конкурс, так и не добившись ничего...
Рита кружила по городу, днями, вместе с сырым снегом, бездомными псами. Одну ночь она провела под окнами его дома. Она давно знала, где он живет. Это была одна из промышленных окраин города, засыпанная сажей, с продуваемыми ветрами пустошами, пустыми автобусными остановками, какими-то бесконечными заборами, переплетениями трамвайных путей, мрачными трубами, которые коптили в небо что-то чудовищное черно– мрачное, страшно вонючее. В три часа ночи, недалеко от его девятиэтажки, она набрела на телефонную будку и набрала номер. Она первый раз в жизни набирала этот номер. Она долго, бесконечно долго держала трубку у уха и слушала длинные гудки.
Она нашла его через три дня в Вечернем ресторане. Он сидел и пил.
Теперь у него тоже не было лица. Вернее, это было мучительно красивое в своем страдании лицо. Это было лицо отчаяния и пустоты.
Рита села рядом. Он будто не заметил ее. Но она сидела. Они сидели долго, молча. Она смотрела на него близко-близко, и ей наконец никто не мешал, впитать его лицо, как яд, до самой смерти, насмерть отравиться им до конца жизни! Невыносимо больно было смотреть на его красивое лицо, убитое ею лицо.
Потом они встали и, не произнеся ни слова, вышли из ресторана. Потом так же молча сели в троллейбус и поехали на ту самую окраину города, где одну ночь она уже провела возле его дома. Это была не поездка, это было движение, бесконечное движение в глубине потока, потому что кроме них, никакого мира вокруг не было, ни людей, ни жизни. Потом он открыл дверь парадной и они сели в лифт и поднялись на шестой этаж. Он открыл дверь, в доме было тихо и темно. Не зажигая света, они прошли в спальню. И там он так же молча, как-то безумно страстно сорвал с нее одежду. Это была не близость, а какой-то отчаянный порыв, прорыв сквозь это отчаяние, сквозь пустоту, мрак и предательство. Она любила его, да, она любила его!!! Но он не любил, он убивал в ней свое отчаяние, он хотел жить дальше.
Утром, так и не сказав друг другу ни слова, они расстались. Больше она не искала с ним встреч. Эта ночь была такой, что не имеют повторения в жизни.
 
Эпилог
 
До начала концерта оставалось минут пять. В Большом Зале филармонии сегодня выступала молодая, уже дважды Лауреат международных конкурсов, виолончелистка Евгения Молчанская. Билеты были распроданы. В фойе толпился театральный бомонд: светские дамы, в сопровождении импозантных мужчин с золотыми запонками, интеллигентные старушки в побитых молью шалях, но с высокомерными лицами истинных ценительниц прекрасного, консерваторцы, прыщеватые юнцы, с легкой развязностью будущих звезд, и консерваторки, зачастую некрасивые девицы, в очках, со взглядом, опрокинутым как бы внутрь себя, аморфные «петербургские» барышни, одетые в странные балахонистые тряпки, замученные Блоком и Заболоцким, говорящие с тем особым «салонным шиком», чуть растягивая слова и как бы тут же эти слова забывая, чем просто измучивали собеседника. Все это пестрорядное полотно публики растекалось по залам фойе, болтало, скучало, зевало, прикрывшись программкой, трескало бутерброды с красной икрой, пило шампанское в буфете. Возле входа на балкон обращала на себя внимание молодая дама, богато одетая в синее бархатное платье, с ярким, блистающим на бархате ожерельем, но крайне некрасивая, так что платье скорее подчеркивало ее блеклость и невзрачность, нежели придавала ей шарма.
Была она похожа на криво выросшую березу на краю песчаной осыпи. Она была одна, без спутника, но, казалось, все кого-то высматривала в толпе. Вдруг лицо ее будто застыло.
Через зал к партеру, шла ослепительно красивая женщина. Ее рыжие, как осенняя листва, волосы были высоко убраны надо лбом в затейливую улитку. V-образный вырез алого горящего в свете люстр шелка, подчеркивал алебастровую античную красоту литых плеч, высокий подъем груди и круглость шеи, овитой в два ряда жемчужной нитью. Рядом, налитый спесью, шагал спутник, зажав в красных лапах серебристую норковую горжетку. Все широкое и несколько мужицкое лицо его говорило, что он готов выдержать два часа пытки музыкой. Женщина, собрав по пути сотню завистливых и восхищенных взглядов, ни на миг не остановив своего стремительного и гордого движения, прошла сразу в партер, через весь зал, во второй ряд кресел. Мужчина обреченно следовал за ней.
Дама в бархатном платье прошла на балкон и оттуда внимательно рассматривала сидящих в партере. Ее губы искривила странная улыбка. В это время прозвенел первый звонок. Публика, постепенно заполняя ряды кресел, потекла по проходам. Свет люстр слегка приглушили. Дама в бархатном платье занервничала. Но вот, когда уже погасли все люстры, а сцена высветилась ярким овалом, и в этот овал вошла высокая в длинном, сверкающем черном платье молодая женщина, села, поставила инструмент между ног, так ставят виолончель, упирая в сцену острием штыря: тяжелый шелк портьеры шевельнулся – и вот ОН рядом.
Дама в синем бархатном платье, не оглядывалась, но, как и раньше, по-звериному почувствовала его. Он стоял рядом, чуть позади. Она чувствовала, с какой жадностью он смотрит туда, в это яркое сценическое пятно. Она сама отправила ему приглашение и контрамарку, когда узнала о приезде молодой знаменитости. Отправила от имени Евгении Молчанской. Она могла теперь это себе позволить. И Ирине отправила. Нет, у нее не было к этой убогой в своей красоте примитивной кукле никакого чувства мести. Просто ей необходимо было увидеть их еще раз.
Нет, она, Рита, не стала скрипачкой, она работала в Ленконцерте, в концертном отделе. Она ведала гастролями, и это приносило хороший доход, и давало определенную власть над людьми. Перед ней, этой «никакой» невзрачной Ритой, теперь заискивали известные и знаменитые, и мужчины вились, и даже находили ее не «лишенной шарма» и своеобразия. Но это не имело никакого значения. Это не могло никак пробудить в ней чувств, их не было. Никаких! Она будто не жила, а притворялась живущей!
Без него нет жизни! Она может все!!! Она может для него все!!! Теперь!!!
И вот он стоит рядом, чуть за ней, и она улавливает его дыхание, и его волнение, его страстность, его тонкий, редкий изломанный талант.
В антракте он бегло глянул на нее, не узнавая, и вышел в фойе.
Во второй части Женька исполняла концерт Шумана. Тот самый си-минорный, трагический концерт.
И опять Рита следила за ним, за его движениями, за его лицом, так украдкой, по-воровски, как тогда. А после концерта она шла следом, шла за ним, как привязанная. А он шел туда, на Моховую, шел через площадь, мимо Цирка, через Фонтанку, И сыпал мелкий злой снег. Наконец она догнала его и позвала: «Леша!»
Он вздрогнул, резко обернулся. Вот она стоит перед ним – нелепая невзрачная Рита в норковой шубе.
– Ты?
– Я шла за тобой, от самой филармонии. Я хочу, чтобы ты знал. Это сделала я…
– Что ты сделала?– не понял Алексей.
– Я тогда, разбила виолончель, я... оставила записку в классе. Это сделала я. Я любила тебя…
Он на миг взглянул ей прямо в глаза и опять, как тогда на вечере, она прочла в глубине его глаз это омерзение, как будто он столкнулся с гадиной, с тварью. Алексей молча развернулся и пошел от нее быстро и навсегда.
Она смотрела, как все дальше и дальше уходит он от нее, как становится все меньше и меньше, как его скрывает пелена мелкого злого снега.
Она стояла и смотрела и понимала, что позади у нее была пустыня жизни и впереди такая же пустыня!