ВЕРА

Давно надо было сюда зайти! Но я трусила страшно, почему-то казалось неудобным вот так взять и открыть дверь, словно я нарушаю какие-то суверенные границы, несу нечто запретное… нет, не так! Сама и есть это Нечто запретное, чему Здесь не место: неудобно, неловко, не…
Выходила из метро, вдыхала влажный холод подтаявшего московского снега. Шла, поскальзываясь на серых горбиках недоубранного льда, сворачивала с Чистопрудного в Телеграфный (почему-то всегда-всегда всплывало «в Барабанном переулке барабанщики живут!» маминым голосом), карабкалась по неровному тротуару до Меньшиковой башни. И вдруг замирала, задыхалась, смущалась, втайне пробуя на язык волшебное как заклинание имя: Фёдор Стра-ти-лат. На всякий случай переходила на другую сторону, к жёлтому потрёпанному особнячку за раздолбанным вусмерть каменным забором. Там, у низкого крыльца с удивительно высокими ступенями, оставались классические юродивые в серых лохмотьях, вертлявые смешные попрошайки, иногда вдруг чёрной острой тенью мелькали сухие и жёсткие монахини. Я боялась разглядывать их, как боится суеверный народ смотреть в глаза гадалке. Заворожит? До души доберётся – и тогда ЧТО? Почти рысцой проскакивала пятнадцать метров до перекрёстка и лишь оттуда разрешала себе глянуть на окошко в кованой решётке: там, за этим окошком, мерцало вселенское тепло. Так мне казалось. И, честно говоря, до одури хотелось посмотреть на НЕГО, а если повезёт – и протянуть к нему пальцы, чуть коснуться…
С Ромкой было легко, хотя я категорически не хотела влюбляться. У меня вообще были другие планы на жизнь! Диплом на английском, аспирантура, пара лет в универе Итаки или еще где-то, где пока что помнят фамилию моего отца и даже говорят о нём, понизив голос, что сразу делает папу важным и существенным. А Ромка заканчивал третий курс техникума по сам-толком-не-знает-какой-специальности и собирался работать у друга «на слесарке, жесть править». Мама не раз посмеивалась над моей тягой к «маргинальному пролетариату», который, по её мнению, не менялся ещё со времён обезьяны, впервые взявшей палку в качестве орудия труда. Подозреваю, в том выражался мой маленький бунт против салфеточно-кружевной и интеллигентно-лживой жизни, в которую меня столь настойчиво погружали с момента появления на свет, включая даже и само утверждение, что кесарево сечение есть царские роды… Наличие у себя голубых кровей я могла определить только по тончайшим запястьям и абсолютно белой коже, что, кстати, смущало моего «жестяного» рыцаря.  Он всё переживал, что меня надо бы на солнышко! Я, очевидно, напоминала ему случайно зацепившийся за мозг со времён советского детства рассказ «Дети подземелья». Сути он не помнил, но тревога осталась: «Верыч, тебе есть надо! Ты смотри какая прозрачная! Вон венки все видать…» - и он вёл по моему предплечью довольно изящным по форме, но совершенно колючим пальцем с въевшейся в заусеницы чернотой. Я смеялась и ёжилась, как же иначе? Меня устраивал мой Ромео, мне нравилось, что он рассекает такую пугающую меня темноту московских переулков своими широкими плечами в скрипучем кожзаме, что я вишу у него на локте и ничегошеньки не боюсь! Ни полночного полупустого троллейбуса, ни пьяной брани в Армянском, ни серой стаи тощих подростков, кучкующихся у нас в подворотне, ни даже дурацких подлых луж с кромкой льда, так коварно обламывающейся ровно под ногой! «Ну, кудааааааааа!?» - успевал выкрикнуть Ромка, подхватывая меня в падении: «ну, что ты за чудо лохматое, вечно тебя спасать надо!» В этой снисходительной реплике не было обидного, только ласка. И мне это страшно нравилось!
Мама у Ромки – библиотекарь. В библиотеке технической литературы. Ромка затащил меня туда якобы за какими-то учебниками к сессии (ага, так я и поверила!) .Он даже название вспомнить не смог, что-то долго жевал, а потом жёстко и решительно взял за локоть и сказал: «Пойдём, так надо!». Старая деревянная дверь пнула меня и даже  прикусила за пятку. Воздуха не хватало. Ромка и сам вдруг расчихался, «по-чапаевски» обтёр нос рукавом и потом об штаны, неловко толкнул меня между лопаток к толстой накрашенной тётке в огромных очках:
-Маман, это Верыч! Принимай!
-Тамара Петровна, - недобро глянула на меня тётка. Я растерянно кивнула и довольно тупо уставилась на «маман». Шептать Ромке, что мог бы и предупредить? Улыбаться в ответ на абсолютное неприятие со стороны этой странной чужой женщины с удушающим амбре  духов «Дзинтарс», смешивающееся с тяжёлым библиотечным воздухом? Мой любезный наконец сообразил, что требуется срочное отступление, подхватил со стола какие-то справочники и пару журналов «Юный техник» и, чмокнув мать в большую напудренную щёку, поволок меня спиной в дверной проём.
-Мамулик, мы спешим! Мы так, на секунду, ага?
Я даже не помню, успела ли попрощаться, или так и вылетела спиной в потемневшую столицу. Но из этого визита я вынесла очень ценную мысль: «НИ ЗА ЧТО!..»
Наверное, эта светлая мысль легко читалась на моём лице, потому что Ромка захандрил. На следующий вечер от него пахло спиртным. Честно говоря, я дрогнула, когда поняла, что всё зашло так далеко. С мажорами-ухажерами подобных проблем не возникало, цивильные мальчики испарялись в поисках более уступчивых нимф, и никто из моих интеллигентных друзей доселе не напивался только лишь потому, что я не понравилась его маме! А уж тем более, если мама не нравилась мне! Но Ромка… наверное, таким и должен быть Мужчина: женщина ещё и не думала, где на свадебном платье вытачки сделать, а у Него уже в голове и дом, и стол, и семеро по лавкам… Наши планы явно не состыковывались, и мой рыцарь впервые это понял.
- Ты меня любишь?
Нет, ну, что за беда?! Ну, девушки на первом свидании такое спрашивают! И смотрят в глаза, преданно и как-то даже отрешённо от всего мира. Такие тревожные серые глаза в коричневых крапинках! Я почти физически почувствовала, как с треском падает мой мостик в другую жизнь… как горит мой ненаписанный диплом на английском, как без меня гуляют весёлые студенты университета Итаки или Бостона… Я впилась ему в губы со всей неистовой болью от своих потерь, которая выедала мне сейчас глаза и не давала дышать. Он понял это КАК НАДО, бросился целовать меня суматошно, с какими-то мелодраматическими выкриками «я знал»», «моя навеки!», а у меня в ушах всё трещал и трещал падающий мостик…
Было уютно открыть глаза у Ромки на плече. Спокойно, светло. Мама ещё пару дней назад уехала в санаторий где-то под Пушкино, так что наутро я как бы проснулась в своей новой семье. Оказалось, готовить завтрак КОМУ-ТО – приятно! И вкусно. Ромка очень красиво смотрелся на нашей тахте – как сильный ухоженный кот. Ну, вот, кстати, не сильно ухоженный. Я по-хозяйски оглядывала доставшееся мне богатство, и втайне меня пугала та простота и отчуждённость, с которой я находила очередные плюсы или минусы. Рома же просто улыбался безмятежной детской улыбкой. Улыбался, умываясь в нашей жуткой интеллигенсткой ванной, где некому было красить дореволюционные трубы, а от наших с мамой ремонтов только увеличивалось разноцветье хлопьев масляной краски, свисающих по всей длине стока. Улыбался, завтракая на стуле  с изголовьем из кружевной салфетки. Хихикал счастливо, попивая чай из английского фарфора с обгрызенными краешками. Светился радостью, откидываясь на облезлый бархат подушек и увлекая меня за собой, чтобы снова мять и целовать до моего «задушишь, дурачок!»… Я словно смотрела какой-то наивный фильм с милым банальным сюжетом. Наши книжные стеллажи до потолка, мои знания, романсы Вертинского – всё это одним махом потеряло ценность. Или просто стало вдруг обесточено. Пришёл такой вот Ромка – и ВЫКЛЮЧИЛ.
Мы валялись на диване, словно утомлённые дети, крест-накрест. Я – на животе у Ромки. Он гладил мои волосы и наматывал локоны на палец. Иногда было даже чуточку больно, но я терпела и - тоже улыбалась. Обесточенное, моё Завтра не болело. Его вообще не было. Было другое, новое, о котором мечтал валяющийся на тёмно-синем бархате Ромка:
-Летом поженимся, ты мне сына родишь, ага. В слесарку не пойду, Толя жмот. Я к Евгеньичу пойду в токари, у него вроде кооператив какой-то, целое производство! А ещё, знаешь, ребята придумали компы вразборку привозить, а здесь собирать, типа фирмА. Лёха говорит, уже два продали – прикинь, там навар двести процентов! Только я в компах вообще «чайник», наколют меня только так…
Я слушала Ромкину речь, и меня даже не коробило. И не пугало. Я чувствовала ухом тепло его живота и всё яснее понимала: так и должно было быть. Так и будет. И это прекрасно!

Потом вернулась мама, мы ездили на Ленинградский вокзал её встречать. Мы уже не скрывались, мама только стрельнула глазами, когда Ромка уверенно и с явным правом родственника открыл дверь в наш подъезд своими ключами. Пока мама раздевалась-переодевалась к ужину, мы уединились в НАШЕЙ комнате. Как-то всё было просто, очевидно и обошлось без объяснений.
-Летом поженимся, - уверенно и спокойно проговорил Ромка. Мама поставила чашку на тонкой ножке, взяла зачем-то щипчики для сахара, пощёлкала ими.
- Верыч у нас доучиться должна, но тут мы разберёмся, - рассуждал Ромка между тем. Мама скосила глаза на меня, под столом сделала еле заметный жест у живота. Я почувствовала, как заливает уши и щеки красным, сжалась  и хихикнула… кто его знает, до чего мы доигрались с моим «котом Ромычем», которым он стал за эти две недели. Мама приподняла одну бровь и покачала головой, словно бы говорила: «не узнаю свою девочку… и чем ты думаешь?», но вслух только улыбнулась Ромке:

- Рома, скажите, а вы это всё ВМЕСТЕ с Верой решили?

О, я оценила этот нажим на «вместе»! Да и Ромка слегка запнулся, облизнул губы и отчеканил, глядя мне в глаза:
-Мы с Верой всё решаем вместе. Но мужику… эээ… мужчине часто приходится брать на себя бОльшую ответственность, поэтому некоторые решения он вправе принимать сам.
Мы с мамой переглянулись, мама интеллигентно прыснула в кулак, а я просто дурашливо бросилась обнимать и целовать своего Мужчину, чтобы он не слишком разобрался в наших с мамой NOTA BENE… к тому же, мне действительно страшно понравилось, как из Ромки вдруг вышел такой вот… Роман Сергеич!

Я не хотела замуж. По крайней мере, пока. Но мама вернулась, и запросто валяться голыми на бархатном диване с бахромой стало неловко. Мы вошли в прежнюю жизнь, но уже какие-то другие. С вечерних лекториев меня встречал не лихой парень в скрипучей куртке, а без пяти минут муж. Привычно целовал в щёчку, подхватывал с моего плеча рюкзак, закидывал его себе за спину, и мы шли по совсем уже оттаявшему асфальту от памятника Грибоедову, где и встречались каждый раз, вдоль трамвайных путей, через дорогу, после Министерства Образования направо, в Телеграфный переулок, где «телеграфщики живут». В один из очередных таких походов я внезапно вспомнила, что не оглядываюсь больше на слюдяное окошко в кованной чугунной решётке. И оно не зовёт меня чудесным тёплым светом. Фыркнула, отгоняя злую тоску, прижалась к локтю своего спутника и пошла дальше, уверенно постукивая каблучками и слушая многократное эхо, превращающее звук моих шагов в дробный лошадиный перестук. Ромка провожал меня до дверей, «сдавал» маме, целовал меня напоследок так, что у меня подгибались колени, и уходил, не оборачиваясь.

В этот вечер он обернулся. Замер на половине пролёта, повернулся вполоборота и пронзил меня своими серыми в коричневую крапинку глазами:
- Ты меня любишь?
Я запнулась, хотела ответить «да», но горло вдруг сжалось, перехватило, я хрипнула и замахала перед собой руками, а потом и вовсе рухнула на пол.

Мама сидела на постели с ваткой и нашатырём – я этот зверский запашок сразу уловила. «Лампу Ильича» опустили так, что свет еле-еле сочился из-под белой «юбочки». Мы молчали вдвоём, каждый о своём. Ромки не было. Я откинулась на подушку и закрыла глаза, а мама шумно выдохнула и встала.
- Веруш, это твоя жизнь. Тебе её и дальше строить… (мама явно подбирала слова, а мне совсем не хотелось сейчас ни о чём говорить). Девочка моя, ты сильная, ты справишься. Я в тебя верю!
Я улыбнулась. Про значение и Назначение своего имени в нашей семье я и так знала, а подобные парадоксальные высказывания даже стали привычны и необходимы, как – ну, скажем, как поход в парикмахерскую! Время от времени надо приводить в порядок и голову, и душу…
Верит. И ладушки, пока что это самое надёжное и константное из всего происходящего. Вдруг горячая и мощная необъяснимая сила заставила меня подняться. Я судорожно оделась, на ходу отмахиваясь от маминых криков, и выскочила в темноту города. Ноги сами несли меня к тому, от чего я так долго и упорно отказывалась. Я дёрнула на себя тяжеленную двойную дверь с коваными ручками и зажмурилась: золотые блики скакали по стенам, по лицам, по образам. Качались славные медовые огоньки, от них шло тепло и сладкий запах. На минутку мне даже показалось, что я снова маленькая, в какой-то подмосковной песочнице ворошу горку песка с застрявшими в ней камушками и стёклышками – чей-то «секретик», ещё недоступное для моего ума сокровище. Мне, наверное, года три. Солнце слепит так, что глаза открывать тяжело, а  тут ещё это стёклышко…
-Голову покрой, бесстыжая! – зашипела на меня чёрная как галка монахиня. Но тут из волны света (это я никак не могу перестать жмуриться) вынырнул батюшка в длинном платье, мягко отстранил от меня шипучую монахиню и улыбнулся вполне мирно и приветливо:
- Все когда-нибудь приходят впервые… Вы посмотреть или..? Ну, осмотритесь, у нас очень красиво.
Я чувствовала, что необходимо что-то сказать. Как-то отблагодарить человека за приветливый приём. Едва разлепляя губы, я пробормотала:
- Вера… Надежда… Любовь – они где?
Мне показали в угол, где на столике размером с прикроватную тумбочку были разложены бумажные иконки, пластиковые медальоны с мадоннами и крестики всех размеров, а в коробке ровными красивыми брусочками лежали восковые свечи разных диаметров от толстых, почти с моё запястье, до тоненьких, тоньше карандаша. Старенький старичок, просто грибочек сморщенный, дрожащей крючковатой лапкой ткнул в овальную дощечку с яркой наклеенной картинкой. Икона (а что же это ещё могло быть?) изображала красивую несчастную женщину и трёх малышек, одна крошечнее другой.. Я не верила глазам: это и есть знаменитые Вера, Надежда, Любовь?! Сколько было книг перечитано, сколько альбомов привозных перелистано, но от всего, что было как-то связано с Богом, крещением – меня деликатно дистанцировали. Не запрещали, но и не подталкивали. Теософия, библейские сказания – всё как-то легко и ни о чём. Подруги строем бросились креститься, едва сорвав красные галстуки – мне претило «креститься как все», это должно, по-моему, прийти откуда-то изнутри, когда уже точно будешь знать, что только ТАК, а иначе уже нельзя, тошно… ко мне на тот момент – не пришло. А сейчас я чувствовала себя слишком голой и незащищённой, чтобы вообще думать о каких-то обрядах и таинствах. Сейчас я для них всех – тот же Ромка с его техникумом и «слесаркой»… как же ничтожны и смешны мои амбициозные планы, мои «знания» о своих знаниях, моё бесконечное Я. Крошечная тёзка смотрела не на меня, но на сестёр, всё-то она понимала, такая беззащитная – и потому сильная.
Я бы купила иконку. Но, правда, не было денег. В кармане – только студенческий проездной. Я уходила от неё, как уходят от больного родственника или любимой подруги, с тяжёлым сердцем и твёрдым намерением «выбраться завтра». Под дверью, рядом со спящей нищенкой, на высокой ступеньке крыльца сидела мама. По-моему, я видела её курящей второй раз в жизни. Мама обняла меня за плечи и повела домой. Много о чём нам ещё предстояло поговорить, много.

Ромка не встретил меня вечером. И не позвонил. Я делала вид, что ничего не происходит, но украдкой посматривала на серый коробочек с потёртым диском и чёрной трубкой, висящий на стене, и упрекала его про себя: «Чего молчишь?» И он всё равно молчал. Набрала СТО, послушала точное время. Спокойный женский голос предельно чётко сообщил, что «московское время – пауза – двадцать один час – пауза – сорок шесть минут». Я боялась звонить Ромке. Чудовищный, животный страх подкрался из тишины и всё сильнее сжимал мне горло. Поплохело настолько, что даже вырвало. Мама выразительно посмотрела на меня, покачала головой и спросила:
- У вас всё нормально? Вы ещё не поменяли планы, женитесь? Рома заболел?
Утром на краю ванны я нашла тёплую ещё баночку из-под майонеза, завёрнутую в белоснежное вафельное полотенце, и прямоугольный плоский пакетик с улыбчивой пчёлкой и надписью «BE SHURE». Трижды перечитав инструкцию, я заплакала. Дрожащими руками вскрыла упаковку и достала тощую ленточку не то бумаги, не то пластика, с полоской и стрелками. (Много лет пройдёт, прежде чем я перестану вздрагивать, распаковывая эту коварную вещицу… ). Тонкий лакмус, способный расколоть твою жизнь на До и После.
У самого метро меня догнал тот самый «жмот» Толя – махровый «гопник» , в широких джинсах, толстовке «Абибас» вьетнамско-российского фасона, кепарике на глаза. Виделись-то пару раз, где-то в самом начале нашего с Ромкой знакомства, когда развесёлая шпана – весь поток – решили «слиться с лекции» и отправились почему-то на Чистые пруды кормить лебедей…
Я слышала ускоряющиеся шаги за спиной и тоже ускорялась, холодея от ужаса, пока он не поймал меня в прыжке за лямку рюкзака:
- Ромика убили.
И как-то сразу, без объяснений, не выжидая паузы, сгрёб меня в охапку. Парень рыдал, стискивая меня крепкими тощими руками, а я в ужасе думала лишь о том, как непохожи его нечаянные объятья на Ромкины. Мы сели на мраморную лестницу, и он закурил короткую самокрутку с густым сладким дымом:
- Хочешь? Помогает!
Я отпихнула Толикову руку. Остолбенев, слушала страшный рваный рассказ о том, как на него, Толика, кто-то наехал вчера вечером, что-то там грозились отнять, вроде как ту самую «слесарку», и что Ромик (ромик? Господи, кто такой ромик? Что за дурацкое название?) сказал «разберёмся», потом они ездили куда-то «за грузом», а у кого-то нунчаки, и что теперь надо к матери Ромика и как-то ей обо всём сказать, а у неё сердце… а у меня нет сердца. Оно остановилось ровно в тот момент, когда это несклёпистое созданье  Толик поймало меня за лямку рюкзака. Мы поехали к матери, это очень близко, так  близко, что я не успела ничего подумать. Толик волок меня за рукав, цеплялся холодными жёсткими пальцами. Выгибаясь настолько, что колючие плечи задрали толстовку и обнажился живот, Толя вытянул обшарпанную деревянную дверь библиотеки и застыл, пропуская меня. Второй раз в жизни я вошла в дурно пахнущее чрево этого книгохранилища. И снова не знала, что сказать.
- Господи, Толя, на тебе кровь! – Тамара Петровна совершенно проигнорировала меня, но кинулась к тощему стручку Толе, у которого – да, как-то я не заметила даже, из носа тонкой струйкой сочилась кровь, а тот растирал её и без того чумазым рукавом. Толя разрыдался у неё на груди, долго всхлипывал и лепетал что-то несуразное, пока я не выдохнула почти без звука и эмоции:
- Тамара Петровна, с Ромой беда.
Не для неё сказала, для себя. Вдруг осознала чёрную беспросветную глубину случившегося. И всё равно не поверила. Женщина выпустила Толю, повернулась и грозно двинулась на меня. Слова вылетали из неё противотанковыми минами:
- ЧТО… ТЫ… СЕЙЧАС… МНЕ… СКАЗАЛА?!
- Это не она, это я сказал! – почти визжал Толя…
 Мне казалось, ему было безумно страшно. Говорить,  думать, вообще жить после всего Этого.
– Убили Ромика, понимаете Вы?! – и он обвис на стуле, как тряпка, в бессильном рыдании.
Дальше всё было совсем страшно. Тамара Петровна взвыла, как могут выть только умирающие звери, наверное. Она металась и билась о стеллажи, стеллажи качались, летела пыль, книги. Я снова оказалась в банальном наивном фильме без конца и начала, не было сил ни плакать, ни бежать из этого ада. Вдруг Тамару Петровну осенило, она повернула ко мне своё сильно накрашенное лицо в размазанной ярко-розовой помаде и подтёках туши, собирающихся под очками:
- Это ты виновата! Это всё из-за тебя! Мальчик голову потерял, по ночам домой приходил, чёрте-где его таскала, сука! Свадьбу ей сыграй!
На меня двигалась большая взбешённая туча, ещё немного – и она бы поглотила меня целиком. Обескураженная, напуганная, с разорванным сердцем и обнажёнными нервами, я отступала к старой страшной деревянной двери, уже готовилась прижаться к пыльной ободранной местами краске, когда кто-то с силой дёрнул дверь на себя… Ромка?!

Дверь палаты распахнулась, в проём втиснулись двое – хмурый парнишка-санитар и толстая тётенька в больших очках. Женщина очень яростно отвоёвывала право войти, а санитар всячески старался не пустить незваного гостя. Не пойти ли им всем… подальше? Болела голова, болела спина, что-то ещё болело и ныло так сильно, что всё время хотелось плакать. И всё же Тамара Петровна прорвалась. Я услышала странный шлепок и открыла глаза: мать Ромки стояла на коленях, подбородок дрожал, а из-под очков струились знакомые мне чернильные ручейки. Не поднимаясь с колен, она проползла к самому изголовью и повторяла, как мантру:
  - Верочка, прости меня! Прости меня, Верочка!


Как же я люблю такую Москву!  Ещё вчера торчали пеньками, а сегодня тянут тонкие ветви, спрятались за зелёным облаком первых листочков московские тополя. Нет от них июльской пыли, лишь клейкие, вкусно пахнущие почки под ногами. На газонах ровными дорожками, строем, вылезла молодая травка. Спешат-торопятся тётки в комбинезонах, втыкают с привозную землю дрожащие анютины глазки, и расцветают клумбы радужными узорами! Светло, свежо и радостно. И немножко больно, такая полузабытая, стёртая временем, но неизлечимая вовеки глубинная тоска, горчинка, от которой только яснее понимаешь: жива душа!
- Любаша! Люба! Любовь Романовна, а ну-ка выйди из лужи!