Победа

Началось утро. Солнце еще не вышло из-за круглой глиняной горы Кыз-Курган, еще не выжгло небо добела, и оно было синим и глубоким. Чуть левее желтой зари блуждал прозрачный месяц, а гора, заслонившая мир от солнца была еще черной.
Перед юртой старуха доила козу, и звон струи о дно ведра расплывался по долине. В устье ближнего сая грязно белела отара. От нее исходил душный запах шерсти, помета, пыли, довольства. Чабаны спали на невысоком холме над отарой, завернувшись в вытертые тулупы. В потухшем кострище жирно чернел закопченный кумган. Кизяк слабо дотлевал, исходя извилистым синим дымом.
Я сидел в юрте против Нияза и запоминал приметы пути с урочища в аул Хакан-кала.
— Пойдешь по долине вниз и повернешь в четвертый большой сай    направо. Когда подни -мешься по нему до самого верха, то увидишь синюю кривую гору. Далеко. Ты возьмешь на две ладони вправо от нее и пойдешь быстро. Там ровное место и не на что смотреть. Но ты иди прямо, чтобы солнце все время грело тебе левую щеку сзади. Когда дойдешь до места, где гора упирается в пески, повернись так, чтобы солнце было у тебя на затылке. Тогда скоро ты увидишь на краю маленький темный курган. Это будет роща перед Хакан-кала. Если пой -дешь правильно, будешь там до зноя. Однако ты уже опоздал идти сегодня, инженер. Зной бы –стро догонит тебя. Ты побудешь сегодня здесь, а завтра старуха растолкает тебя вовремя.
— Но меня будут ждать и беспокоиться, - ответил я.
— Много теряешь. Сегодня придет табун и будут отлавливать жеребят. Ты же хотел уви -деть.
Вошла старая Саным, поставила ведерко с молоком между нами и покрыла его большой ноздреватой лепешкой с неровными краями. Мы стали есть. Саным сбросила полу халата с головы и неловко стала укладываться на свои одеяла у входа. Под ее зеленой просторной ру -бахой угадывались опустевшие большие груди.
- Пойдем смотреть табун, - сказал Нияз, когда молоко и лепешка кончились.
С высоты недолгого, в одно дыхание подъема, почти в самом устье долины я увидел распластанное по дну ее землистое облако. Оно было тяжелое и мягко, медленно ползло в нашу сторону.
- Вот, - сказал Нияз, - пасутся. Вечером дойдут до источников. Здесь теперь твой люби- мый Курбан со своими джигитами. Приехали, пока ты спал. Теперь пошли назад.
Начиналось время, когда человеку надо сидеть в тени и пить горячий чай. У того, кто будет ходить по солнцу, язык заполонит весь рот, не давая говорить и дышать. Мы вернулись в юрту.
Близ колодцев у водопойного желоба понуро стояли кони. Их было пять - три крупных гнедых жеребца, буланый мерин и игреневая со звездой кобыла. Они макали морды в тухлую стоялую жижу и брезгливо вздергивали головами. С их губ падали мутные капли.
Пока я приводил в порядок записи маршрута, который привел меня вчера вечером в стан Ниязовой бригады, сготовили плов. В глубоком чугунном казане сквозь желтые прозрачные зерна риса пробулькивали мелкие пузырьки кипящего сала. Мухи очнулись и бешено закружились, ожидая, когда казан снимут с огня. Крупная фаланга выползла из-под большой глиняной касы, ожидая, когда мухи потеряют осторожность.
Кошма на входе издернулась до половины, и в засветившемся проеме показались сводчатый верх текинской шапки и черная рука со сведенными острыми пальцами. Саным набросила на голову полу халата и прикусила яшмак. Вошедший выпрямился. Это был старик Курбан, и внешность его была причудлива из-за перенесенной в детстве трахомы. Уцелевший глаз его был красен, немигающ. Он сел и принял пиалу.
- Пусть отару гонят вверх от родников, Нияз. И пусть оставят здесь собак.
- Якши, якши, - бормотал Нияз, подливая Курбану чай в тонкую светящуюся пиалу.
- Где будешь ловить, Курбан?
- Где всегда, в Гек-сае. Ты поднимайся на Кара-бурун, - сказал Курбан мне, - оттуда будет видно хорошо.
Скала Кара-бурун замыкала душный провал Гек-сая. Стенки сая были отвесны, и на глубину человеческого колена сай был завален пересохшей, невесомой колючкой, которую ветер нанес туда за несколько лет. Я сидел на остывающем черном камне, свесив ноги в глубокую пустоту. Слева ярким желтым куполом возвышался Кыз-курган, освещенный косым солнцем. Бурым пятном распластались камыши, охраняющие источники. Отара разбрелась по склонам Кыз-кургана. Стан Ниязовой бригады был оживлен. Работал движок, насосы качали воду из колодцев, наполняя желоба. Седлали лошадей и гнали верблюдов к устью Гек-сая. Собаки, которых было много, смирно сидели между юртами, опустив пудовые морды. Над юртами поднимались дымы и музыка транзисторов.
Я ждал. Ящерицы высовывались над кромкой обрыва и исчезали. Эфа подняла свою скуластую головку, наполненную ядом дневного сна, и долго смотрела на меня. Потом она исчезла. Пес Акбай, который любил ходить со мной, лег рядом и косил на меня грустные волчьи глаза из-под нависшего лба. Низко обрезанные уши его шевелились в густой шерсти. Вдруг шерсть вздыбилась, черная губа беззвучно поднялась над сточенными зубами. Я уловил перемену вокруг, еще не понимая, в чем она. Стало чуть темнее, оттенки цветов сместились. Стена пыли накатывалась по долине снизу. Она густела быстро. На время, более короткое, чем перебой дыхания, меня схватил темный страх оседлого перед набегающей лавой степных коней. Из стана четверо выезжали веером на склон, противоположный Гек-саю. Всадники и кони хорошо выделялись - черные на белом. Музыка пропала. За пылью пришел стук многих копыт.
Впереди размашистой рысью шел огромный жеребец редкой масти - черный, с ремнем вдоль хребта столь белым, что невозможна была мысль о седле. За ним рысили матерые кобылы, временами переходя на короткий галоп. Сосунки жались к их лоснящимся бокам. Молодняк держался сзади. Они сталкивались, коротко и зло схватывались, разбегались. Табун стремился к воде. Меченый вожак уже сломал широчайшей грудью крайние камышины на пути к источникам. Тогда из густоты зарослей понесся протяжный волчий вой и ударили гулкие выстрелы. Тлеющие пыжи взлетели высоко. Вожак сел на зад, вспоров передними копытами хилую почву. Потом он легко перебросил свое тяжелое тело кругом и захрапел. Преодолевая замешательство, табун потек вверх по долине. Когда вожак был почти уже против устья Гек-сая, ловцы с противоположного склона бросили своих лошадей вбок табуну, заставляя диких жаться друг к другу. Табун закипел. Всадники визгливо выли, заваливаясь в седлах. Собаки, разъяренные шумом и суматохой, исходили злобным хриплым лаем. Они стаей, по-волчьи, набрасывались на отстающих лошадей, и те с размаху врезались в плотную массу табуна. Всадники сместились, охватывая табун спереди, чтобы не дать вожаку проскочить устье Гек-сая. Цепь пеших и собаки нажали сбоку, и табун начал вдавливаться в узкую горловину. Плачущее ржание лошадей гасилось глиной обрывов. От тесноты лошади вскидывались на крупы соседей. Некоторые падали, запутавшись в стеблях колючки. Скоро весь табун оказался запертым в Гек-сае. Кобылы сбились в круг, держа сосунков в середине. Вожак стоял в стороне неподвижно. Молодняк бестолково топтался тесной кучей, забыв про ссоры. Несколько заматеревших жеребцов, соперников вожака, пытались пробиться вон из ущелья, но их не пустили собаки.
Я стоял, удерживая Акбая, который рвался вниз. Всадники - перед тем я их потерял из виду - были теперь над правым обрывом, и солнце светило в сай через их спины. Из сая неслись храп, визг, ржание. Пыль поднималась плотным белесым куполом, и по нему бродили солнечные блики. Верблюды беспокойно пританцовывали - мальчишка на буланом мерине каркающим криком удерживал их на месте. Черные фигурки всадников двигались вдоль клубящейся стены, что-то выбирая. Курбан показывал вниз, заставляя остальных смотреть по своей руке. Потом тесная кучка ловцов снова распалась цепью.
Белесую мглу пробили черные и белые молнии волосяных и капроновых арканов. Все четыре петли упали на шеи жеребят по выбору Курбана. Поворотом своих тяжелых коней ловцы сбивали пойманных с ног, и вокруг них получалась пустота, потому что остальные боялись. Упавшие бились, вскидывая то грудь, то зад, но натянутый аркан мешал подняться. Всадники с обрыва метнули еще по одной петле, двое промахнулись и стремительно бросали веревку кольцами с ладони на локоть. Курбан въехал на бугор над самой долиной и крикнул что-то вниз. Цепь загонщиков распалась, открывая ворота табуну. Всадники краем обрыва спускались в долину. Табун с грохотом лился из сая. Прежде чем упавшие успевали подняться, на них наваливались люди, стягивая им ноги арканами. Жеребята, уже белые от мыла, все бились, изгибаясь кольцами. Мальчишка гнал верблюдов в сай. Свободные концы арканов вязали к их недоуздкам. Потом их стали выводить по одному из сая обратно к стану. Верблюды медленно, с усилием шли, задирая морды; бьющиеся жеребята боком тащились за ними, сгребая вал сухой колючки. Широкие борозды, пропаханные их телами, вытягивались к овечьему загону. Ошеломленный табун нерешительно перемещался в сторону источников. Один вожак, не тая угрозы, двинулся к всадникам. Забыв жажду, он исполнял долг сильнейшего - водителя и отца табуна.
Разгоряченная кобыла боком шла под Курбаном, и он, вставая на высоко поднятых стременах, что-то тонко, со звоном кричал, указывая на медленно подходящего жеребца. Остальные всадники мотали головами, отказываясь. Тогда Курбан поднял кобылу на дыбы и крикнул им что-то сорванным горлом, из чего я понял только «донгуслар» - трусы. Явно нехотя, конные клином двинулись навстречу вожаку. Он смотрел на них красными безумными глазами, в которых полыхала жажда убивать. Под блестящей шкурой прокатывались высокие волны мышечной судороги. Ноздри вздувались и опадали. Хвост мел землю. Курбан крикнул что-то про камни. В голосе его был азарт, радость, нетерпение. Я не узнавал своего безмятежного, как пески, учителя. Несколько ребят из Ниязовой бригады бросились набивать камнями два больших брезентовых мешка. Набитые мешки тащили к рельсу, врытому зачем-то на полпути между станом и источниками. Их волокли по земле, взявшись за углы, по двое.
И вот вожак прыгнул на ближайшего всадника, но тот отскочил. Меченый пролетел мимо. Прежде чем он успел повернуться, две петли упали на его крутую неохватную шею, и ловцы силой своих крупных тяжелых коней рванули вожака дальше по его пути. Рывок двух коней, соединенный со стремлением его собственного мощного тела, бросил вожака на колени и дальше, головой оземь. Теперь он лежал грудой, как не ляжет живая лошадь: на брюхе, с подобранными передними и разбросанными задними ногами. Курбан слез с лошади и направился к нему походкой человека, жизнь которого прошла в седле. Сильно наклонившись, прогнув спину, бросив ладони с полусогнутыми пальцами на копчик, он шел мелкими шагами, выворачивая ступни наружу. Голова его напряженно покачивалась. Он подошел к оглушенному жеребцу с головы и постоял, собрав лицо морщинами. Он почесал темную безволосую грудь под распахнувшимся халатом рукоятью тяжелой волчьей камчи. Жеребец зашевелился, оживая. Курбан что-то делал, склонившись над ним. Мне показалось, что он самоубийца, что никто не сможет спасти его через секунду, когда вожак поднимется. Курбан стоял, нагнувшись, наложив руки на ноздри жеребца, когда тот неуловимо быстро поднялся на ноги. Все это перед моими глазами проплывало медленно и плавно, как соскальзывание тела по мелкой осыпи. Вот вожак поднимает голову и грудь, начиная отрывать передние копыта от земли. Рука Курбана, не отпуская храпа, тянется вверх, и сам он вытягивается за своей вздыбившейся смертью. И вдруг могучий зверь опять валится на колени, а Курбан смотрит сверху и опять морщит лицо, открывая редкие темные зубы. На этот раз жеребец не обеспамятел. Он почему-то покорно пошел за Курбаном к рельсу, волоча за собой оба аркана. Следы их в пыли были как змеиные. Концы путались в пучках жухлой травы и выдергивали стебли. Человек и конь шли ко мне, и я увидел, что верхняя губа пленника защемлена волосяной удавкой, а Курбан держит в руке палочку-закрутку. Жеребец подчинялся. Его била крупная дрожь.
Табун пил из источников, растоптав камыш. Сейчас им не нужен был вожак.
Курбан держал пленника, пока его люди вязали арканы к рельсу, покрывали белый ремень хребта пыльным войлоком и вьючили мешки с булыжником. Когда все было кончено, Курбан, скалясь, крикнул: «Бир, эки, уч!» - и все бросились по сторонам, как куры от камня.
Вожак постоял немного, подседая на задние ноги, а потом рванулся, думая, что он свободен. Бешенство его было столь велико, что рельс подался было, но устоял.
Много раз он был сбит с ног арканами и непосильным грузом. Он хрипел, полузадушенный, и кровь струйкой текла по шее из-под узла на белом аркане, окрашивая капрон. Это длилось долго.
Освеженный табун лавой расходился по урочищу. Вожак не видел своих, но все смотрели на него.
Когда он перестал вскакивать, а стал медленно подниматься сначала на передние, а потом на задние ноги, Курбан пошел к нему с уздой. Он переждал последний взрыв бешенства и сел поверх вьюка. Жеребец под Курбаном пошел шагом, равнодушный к своему унижению. Курбан обрезал вьюк, и мешки упали со скрежещущим грохотом. Конь не отозвался. Курбан направлял его к загону, и он подчинялся. Перед самой загородкой его остановило плачущее ржание жеребят. Еще, в последний раз, его подняло чувство долга, и он бросился на изгородь, чтобы освободить своих. Курбан остановил его уздой и камчой. Дважды объехав стан, Курбан перевел коня сначала на рысь, а потом поднял его в галоп, но это была уже агония. Когда жеребец перестал двигаться, Курбан спрыгнул с него и пошел навстречу своим. Торжество поднимало его над землей.
Вороной конь с белым ремнем вдоль хребта, ставший грязно-саврасым от мыла, пыли, стоял, широко расставив ноги, как необсохший сосунок. Его заметно водило из стороны в сторону. Табун смотрел.
В загоне все не хотели успокоится жеребята. Их распутали, и они тыкались в занозистые доски, не глядя пока на распяленные хурджины с ячменем. Они ждали, когда их отправят на ипподром в большой город, сами того не зная. Возможно, им предстояло блестящее будущее.
Табун двигался, обтекая стан, к Кыз-кургану, стремясь обойти отару и выйти на непотравленное. Солнце падало за равнину, и западный склон Кыз-кургана светился желтым. Ветра не было. Дневная пыль над урочищем висела неподвижно.
Я возвращался в юрту Нияза, вынуждаемый вежливостью. Дойдя, я услышал шум в ней. Вышел Нияз.
- Понравилось?
- Видно было хорошо, - ответил я.
- Там старуха ругает Курбана, - продолжал Нияз.
- За что?
- И всегда он был бешеный! - не отвечая, с сердцем выговорил Нияз.
Из юрты вышел Курбан, в черном проеме показалась Саным, которая продолжала кричать, придерживая, однако, яшмак у рта. Нияз сказал, не улыбаясь:
- Говорит, Меченый теперь не будет крыть кобыл, а ведь он наилучших кровей. Она права.
Курбан дошел до своей лошади и с облегчением поднялся в седло.
- Баджи-и... - протянул он, глядя поверх. Потом повернулся ко мне и спросил:
- Идешь в Хакан-кала?
Я чуть помедлил с ответом, вглядываясь. Курбан остался тем же. Тот же человек, что приворожил меня в начале моей жизни здесь. Но смотреть на него я сейчас не мог.
- Да, - ответил я.
- Отведи домой Юлдуз, - он похлопал кобылу по длинной сухой шее. - Я поеду в город с отловом. Я ей скажу, она будет тебя слушаться. Будешь в ауле к темноте, если вые-дешь сейчас.
- Да, - сказал я, - да!
Я не хотел оставаться здесь. Путь мой в Хакан-кала был благополучен.