Родом отсюда

 Сегодня я возвращаюсь в родной город. Прошло много времени с тех пор, как я видел эти зеленые улицы и жилые дома детства.

 Вот двор, где когда-то я гулял ещё ребенком, но теперь здесь нет ощущения уюта. Благополучные городские скверы превратились в мертвые пустые, серые, серые, как теперешнее небо над некогда солнечным процветающим провинциальным городком.

 Автомобильное движение по старым районам теперь стало затруднительным, и я пошел пешком. Мне с трудом удавалось найти дорогу. Я хорошо знал свой город, но он изменился до неузнаваемости, и там, где когда-то стояли высотные ориентировочные здания, теперь пустырь.

 Вот старое общежитие, казалось, оно должно было развалиться и кануть в обломках первее  новостроек, но оно величественно возвышается на резком подъеме почвы, словно его кто-то вырезал вместе с фундаментом и куском земли и поднял на десяток метров вверх.

 Мне почему-то вздумалось подняться к этому единственно хорошо знакомому зданию. Сверху все казалось не так, как должно было казаться: не видно было ничего того, что обычно можно увидеть с большой возвышенности. Дальше за ним стояли другие здания, незнакомые мне, и от них резко пахло сырым бетоном.

 Я заметил знакомое мне место. Здесь я когда-то выпивал и сидел бывало в одиночестве. Только оно сильно состарилось, как будто меня не было здесь не десяток лет, а несколько столетий. Все поросло густым кустарником, деревьями и высокой травой. Кирпичные оранжевые стены были почти незаметны под слоем мха и сырой плесени.

 Я знал, что эта тропинка приведет меня туда, куда мне нужно. И я решился. Шагнул в темные зеленые заросли. Едва ли сейчас можно было догадаться, что на этом заболоченном месте когда-то было футбольное поле.

 Вот я уже по пояс в мерзкой зеленой ряске и жидкой земле. Кажется, что вот-вот и меня поглотит эта бесформенная, источающая гнилостный запах, жижа. Когда я выбрался, то увидел свой дом вдалеке.

 Теперь я двинулся по центральной улице. По центру идти было, наверное, еще опасней, чем по непонятно чем заканчивающимся дворам.

 Повсюду стояли люди в форме, грузовики и горы металлолома. Вокруг и вдали, эхом раздавался звонкий звук и лязганье. Запахло жженым гудроном, проехал каток.

 Я немного успокоился, увидев вновь знакомые здания. Но тут же пришел в недоумение: дома и улица соответствуют обычному порядку их нахождения, но тут же рядом с ними, словно вклинившись, стояли перед моими глазами здания, которые должны находиться совершенно в другом месте.

 Вот, например, идут хорошо известные мне заборы частных дач и маленькие деревянные домики, и так же, вдоль, оказалось здание роддома, которое, как мне помнится, находилось всегда на три улицы ниже, около высоток. Как только ограда роддома заканчивается, снова идут деревянные ветхие домики дач.

 А там, где стояли жилые дома, улица резко обрывается, и, увы, не пустырем, тогда бы еще можно было додумать, что их снесли, а стройным рядом высоких, прямых тополей, будто они росли тут всю жизнь.

 Меня остановил военный. Он был раздражен и требовал от меня немедленно документов. Я ему их предоставил, но они намокли после моего пребывания в топях. Моя удача, что информация о том, что я родом отсюда не размылась. Мне вернули документы и даже извинились.

 Когда я добрался до дома, в котором, я был в этом уверен, можно было остановиться, уже смеркалось. На огромном пространстве перед домом поле закрывали полиэтиленом и сетками,  рабочие в синих касках забивали стальные колья в мокрую землю. Опять этот резкий звонкий звук металла.

 На мое удивление машины все так и стояли возле подъездом, правда у них отсутствовали колеса полностью. Скажу так: машины все еще лежали около подъездов, ожидая своих хозяев, которые уже никогда не вернутся.

 Среди всей этой разрухи и серости меня обрадовала одна лишь деталь. Даже несколько растрогала. Над одной из подъездных дверей, исковерканных и изъеденных ржавчиной, висело белое изображение головы индейца.

 Почему-то раньше, в детстве, я никогда не обращал внимания на эту мелочь.
Этот индеец был всего сантиметров двадцать в длину, уж, не знаю из чего он был сделан, но он и сейчас, в полумраке, бросается в глаза своей белизной.