1. Три брата, или День чудес

ДЕСЯТЬ НЕОБЫЧНЫХ ИСТОРИЙ,
РАССКАЗАННЫХ НА ПОЧТИ НЕОБИТАЕМОМ ОСТРОВЕ
ДЕСЯТЬЮ ОБЫЧНЫМИ ЛЮДЬМИ

Только что прошел дождь… Еще совсем недавно на землю проливались теплые, летние струи. Они хлопали по листве деревьев, шуршали по зеленой траве, пузырили лужи. Где-то далеко в стороне бесшумно зажглась молния, пронеслась по горизонту, освещая иссиня-черные тучи, и только потом, после долгой паузы, огрызнулся несколько раз гром. Словно живой, невидимый странник, прокатился он по куполу неба, погромыхивая и беззлобно урча.

Дождь лил с полчаса. Потом струи стали реже и вскоре превратились в отдельные частые капли. Еще несколько минут орошали они землю, вызывая монотонные звуки: словно на одной ноте играл сказочный водяной музыкант.

Из-под травы сочилась вода. Струи собирались вместе, сливались, образуя небольшие ручьи, а те в свою очередь напитывали более мощный ручей. Но это был не совсем ручей. Это был пласт воды, покрывший часть суши, и плавно текущий туда, куда подсказывала она. Поток прозрачной воды извивался совершенно немыслимым образом, то и дело менял направление… Под струей просвечивал серый песок, мелкие камушки.

Проплыла небольшая щепка, за которую крепко уцепился муравей, видно не успевший спрятаться до дождя. Сухая травинка мирно следовала за ним, легко вращаясь в водоворотах и на изгибах…

Дождь закончился. Наступила тишина. Иногда с веток слетали отдельные капли, звонко падали в лужи или чвякали во влажную траву. Тишина подчинилась этой капели и, казалось, тоже слушала их мерное бряцанье.

Тучи разошлись. Посветлело. Оказалось, что даже сумерки еще не наступили. А потом на горизонте и вовсе блеснуло вечернее солнце. Оно опустилось и выглянуло в узкую щель между тучами и верхней кромкой леса. И вместе с солнцем – словно некая жизненная сила пролилась! Все повеселело. Даже воды озера всколыхнулись и ожили; заблестели, отдавая оттенками зелени, голубизны и серебра. Далекий хвойный лес из черного превратился в синий с вкраплениями зелени лиственных берез, осин и дубов. Над островом неожиданно раскинулась радуга, соединяя его с противоположным берегом.
_____

Островок был совсем небольшой – около пятисот метров в длину и двухсот в ширину. Тем не менее, он вмещал крохотную рощу-лесок, узкую песчаную полоску вдоль берега, с уходящей вдаль косой, и заливной луг с чудесной, мягкой травой.

Берега были так далеко, что едва виднелись. И только с западной стороны отчетливо прорисовалась стена леса, и крохотная деревушка в несколько дворов, приютившаяся на опушке, – крыши домов проглядывали между кронами деревьев. А иногда, когда было очень тихо, как сейчас, и дул западный ветер, с берега доносилось умиротворенное мычание домашних буренок.
_____

Девять человек, давно знакомые друг с другом, решили провести свой отпуск на острове. Один из них когда-то побывал здесь и уверял, что лучшего места для отдыха не найти. «Вы попадете на чудный необитаемый остров!» – говорил он…

На опушке рощи были расставлены палатки, организована кухня, очищено место для отдыха: уютная полянка с кострищем и удобными сиденьями – толстыми, поваленными стволами деревьев с прибитыми к ним спинками и выдолбленными из пней креслами.

Прошло два дня, и на третий кто-то предложил:

– Что-то буднично отдыхаем!.. А не попробовать ли нам с пользой провести время? У каждого, наверное, найдется своя сокровенная история…

На том и порешили: в каждый вечер один из отдыхающих должен рассказать нечто такое, что может показаться странным, неправдоподобным, спорным… но, тем не менее, должно быть чистой правдой. «Это может быть эпизод из собственной жизни или рассказ о своих знакомых, друзьях. Главное, чтобы он не вызывал сомнения», – договорились они. Но не доверять друг другу у этих людей не было никаких оснований.
_____

Когда дождь отступил и теплый вечер окутал остров; когда все девять человек удобно устроились у костра, молодой мужчина лет тридцати начал первым…


1. ТРИ БРАТА, ИЛИ ДЕНЬ ЧУДЕС

Как-то раз работал я вожатым в загородном лагере.

Это была обычная, ничем не примечательная смена, со своей мерно текущей жизнью – подъемом, отбоем, дневными делами, вечерними мероприятиями.

Наряду с городскими детьми отдыхали там и ребята из сельской местности. Таких было немного, и поначалу их, не привыкших к большим коллективам и строгому распорядку, легко можно было узнать среди остальных. Но через несколько дней они слились с общей массой, растворившись в ней и приняв раз и навсегда заведенные лагерные правила.

Но среди этих, сельских, детей было три брата, которые с первой минуты знакомства завладели моим вниманием…

Как только очередной автобус подвез партию ошалевших от неожиданной свободы школьников, и они шумно высыпали на площадку, я сразу заметил на фоне всего этого волнующегося наплыва трех мальчиков, похожих друг на друга не только чертами лиц, но и поведением. Старшему было леи пятнадцать, среднему – около двенадцати, младшему – восемь-девять. Белобрысые, коротко остриженные, молча стояли они в сторонке, возле своих вещей, среди которых были: выцветший почти до белизны, брезентовый рюкзак; такой же старый вещевой мешок, перетянутый грубой веревкой; бесформенный помятый чемодан, для надежности перевязанный замусоленной тесьмой; старинная сумка-саквояж, вместо ручки к которой была прикручена толстая проволока; еще какие-то пакеты и авоськи…

Совершенно бесхитростные их лица, потемневшие от деревенского солнца и вольного ветра, хоть и выдавали сельских жителей, между тем не были столь наивны и растерянны, как взгляды многих сельчан, попадающих в незнакомую суетную обстановку. Ребята, казалось, нисколько не смущались шумным окружением, они находились как бы «в себе» – в своем отдельном, недоступном никому, мире. Гомонящая же толпа, в которой они растворились, еще не успела заметить среди однородной массы белых ворон, поэтому и не обращала на них внимания.

Здесь же, на площадке перед главным корпусом, проходило распределение по отрядам. Старшая вожатая составляла списки строго по возрастам, так, что даже подружки или братья-сестры, как ни уговаривали ее, попадали в разные отряды, если только их возраст не совпадал.

Когда очередь дошла до трех братьев, стоявших поодаль от всех, она растерянно примолкла, а затем, после паузы, неожиданно спросила, или, вернее даже, предложила:

– Вы, конечно, хотите быть вместе…

Старший молча кивнул.

Вожатая переписала их и, еще раз окинув изучающим неуверенным взглядом, проследовала дальше.

Так младшие братья попали в первый отряд, куда был зачислен их старший брат…

Через пару дней, когда школьники попривыкли к беззаботной жизни, нездоровое внимание их наконец-то устремилось к необычному – трем братьям.

Они и впрямь выделялись всем. Одевались всегда в одну и ту же неказистую одежонку: и в жару и в дождь ходили в старых, помятых брюках. Старшему его штаны были коротки, и из-под них всегда торчали голые щиколотки – носков он почему-то не носил; младшему – широки и длинны, гармошкой брючины собирались внизу и тягались по земле. Поверх рубашек, или иногда маек, они часто натягивали поношенные свитера, временами заменяемые куцыми пиджачками. На голову средний иногда надевал старую приплюснутую кепку, каких давно уже никто не носил.

Держались братья всегда вместе, – словно молчаливые тени, проплывали они по территории. На лагерных мероприятиях сидели тихо и, казалось, безразлично. Втянуть их в работу было, видимо, невозможно, да и не делали этого отрядные воспитатели… На дискотеках они и вовсе не появлялись. Иногда же просто бродили за корпусами, где было безлюдно, где трава не скашивалась, и где лес подступал стеной к высокому забору… Однажды я встретил их там – за длинным административным корпусом. Ребята вовсе не выглядели загнанными зверьками, как это бывает у привыкших к дому и редко выезжающих куда-то детей. Но какая-то высокая печаль поселилась в глазах братьев: они будто не понимали всю эту показную заорганизованность, которая строилась взрослыми и поддерживалась детьми… Нисколько не обратив на меня внимания, они проследовали мимо, и взоры их оживились только тогда, когда, усевшись на корточки, они стали рассматривать огромный муравейник, разделенный сетчатым забором на две половины…

…Завладев всеобщим вниманием через пару дней, на какое-то время они стали мишенью для насмешек. Но ненадолго!.. Как только дети поняли, что братья совершенно не реагируют на их словесные издевки и шуточки, они подчеркнуто стали одаривать их высокомерными взглядами. Но когда почувствовали, что и при этом не получают от ребят никакого ответа, постепенно угомонились и просто позабыли о существовании трех братьев.
_____

Так и продолжалась смена: взрослые делали свое дело, дети – свое; эти же трое были сами по-себе. И теперь уже никто не смотрел в их сторону, принимая братьев за серых безобидных мышек. Не сталкивался с ними тесно и я: работы с детьми хватало, а они, как уже говорил, не вовлекались в общественные дела. Но территория лагеря была относительно небольшой, поэтому я всегда обращал внимание именно на этих ребят, когда тропинки наши пересекались. И когда голова не была забита нескончаемыми проблемами с детворой, мне интересно было понаблюдать за братьями в течение минуты-другой: что-то неординарное и совсем не примитивное угадывалось в них… Неспешная походка по дороге в столовую, в то время как все дети суетились, обгоняя друг друга; манера держаться за столом, выражение глаз при беседе с воспитателями – все это привлекало мое внимание. Но я так и не мог понять до конца, чем они жили.

Когда они рассматривали (именно рассматривали, как казалось мне) лагерную жизнь, мне чудилось, что в своей видимой простоте они стоят намного выше всей этой суеты и снисходительно принимают маленький мир лагерной смены только потому, что он есть и его не изменить. Но ни капли высокомерия не было в их глазах, а лишь одно спокойное наблюдение. Хотя, если только я не ошибаюсь, пару раз искреннюю и непосредственную детскую заинтересованность я смог угадать в их глазах…

Однажды проходил футбольный матч между сборными нашего и соседнего лагеря. Я сидел на скамейке, а трое братьев подошли уже после начала игры и устроились неподалеку на траве, в тени раскидистой березы.

Поначалу они безразлично поглядывали на бегающих спортсменов, изредка переговариваясь о чем-то своем. Затем, тайком посматривая в их сторону, я заметил их заинтересованность происходящим. И когда ребята нашего лагеря забили очередной гол, а беснующаяся толпа болельщиков захлопала-засвистела-завизжала, превознося «своих» и унижая «чужих», самый младший наивно-удивленно спросил у старших братьев:

– Почему они так радуются? Ведь другим плохо!

Я напряг слух, стараясь услышать ответ.

– Я и сам не понимаю, – сказал средний брат.

Невдалеке наблюдала игру воспитательница их отряда. Тогда старший решился:

– А почему они радуются?

Та сразу не поняла вопроса. Но затем ответила:

– Ведь наши ребята забили гол!

– Но и те забивали «нашим», так почему наши не радовались? – не унимался старший брат.

– Тогда радовались чужие, – ответила она.

– А в чем разница между «нашими» и «чужими»? – спросил младший.

– «Наши»  – это наши, – был беспомощный ответ. – А из другого лагеря – «чужие».

Видно, это не удовлетворило братьев. Они еще пошептались между собой и уже безразлично продолжали наблюдать за происходящим…

В другой  раз я невольно наблюдал сцену из окна своей комнаты. Легкий тюль позволял видеть мне, но скрывал меня от глаз посторонних. Окно выходило на хозяйственный склад, где редко кто проходил, да и дети забегали сюда не часто.

Я сидел за столиком и вел рабочие записи, когда детские шумные голоса отвлекли меня. Возле корпуса пробежали две девчонки лет тринадцати, их преследовало несколько ребят. Видно было, что девочки убегали, но это была плохо скрываемая игра в поддавки. Они остановились возле двери склада, для приличия дернули ручку – дверь не поддалась. В это время подоспели ребята. В азарте они размахивали руками, готовые, но все же не решавшиеся схватить «добычу». Полукольцом ребята окружили девочек, прижав к стене; те неестественно визжали, отмахивались, кокетливо изображая недотрог.

– Мишка, Мишка, сюда, – закричал один из ребят, – мы их поймали!

Подбежало еще несколько человек. Они суетливо топтались, словно выплясывали брачный танец, как маленькие шакалы над добычей, не решающиеся вцепиться, но и не отпускающие ее.

И тут я заметил, что за всем этим, кроме меня, наблюдают три брата. Они гуляли поодаль и приостановились недалеко от моего окна.

Я наблюдал и за теми, и за другими. Некоторое время братья смотрели на происходящее, затем старший, распознав ситуацию, коротко скомандовал:

– Пошли отсюда... – и они удалились.

Через минуту, появившийся завхоз разогнал распалившуюся компанию. Стало тихо…

В тот вечер я долго не спал и все обдумывал происходящее.

Было совершенно ясно, что внешне неказистые, угловатые деревенские мальчишки оказывались единственными в лагере, кто принимал жизнь в ее первозданной чистоте; они прекрасно разбирались в людях, внутренним сердечным чутьем определяя – кто есть кто... хотя далеко не всегда умели себе объяснить, почему их отталкивает та или иная личность, та или иная ситуация. И они были единственными, кто не мог принять фальшиво играющий в жизнь мир.

Я ворочался с боку на бок... Давно умолкли голоса дежурных по лагерю воспитателей. Только монотонно звенели за оконной сеткой комары, да с одинаковыми промежутками включалась и урчала холодильная установка на складе. В небе, поверх темной полосы леса светили звезды.

Мне было неуютно, неловко и даже стыдно перед этими тремя неземными существами…
_____

Утром я проснулся в расстроенных чувствах. Но это была не подавленность, а скорее, настороженность. Я был зол на все человечество и на себя за то, как мы проживаем жизнь. Возмущение подымалось изнутри и передавалось вовне: не хотелось никого видеть, ни с кем разговаривать. Но сегодня был «День чудес» – мероприятие, за которое отвечал я, и в силу этого я был вынужден общаться с детьми и взрослыми, готовящимися к выступлению. Однозначно и сухо отвечал я на вопросы, давал советы.

Так прошло полдня.

После полдника весь лагерь собрался в открытом амфитеатре, где полукругом, возле деревянной сцены были выстроены ряды скамеек, по мере удаления от сцены, поднимающиеся вверх по земляному валу.

Закончив организаторские дела, я сидел, далекий от всего, на одном из задних рядов. Амфитеатр гудел: все отряды, от мала до велика, присутствовали на одном из любимейших мероприятий. Дело оставалось за ведущим и выступающими.

В последний момент, перед началом, ко мне подбежала девочка из третьего отряда. Это была любознательная девчушка, с которой всегда было приятно общаться. Тем более, знали друг друга мы не один год – она была старожилом лагеря.

– Так все же, какой вариант мне показывать? – спросила она, раскрыв передо мной большую тетрадь с исписанными страницами.

Мне хватило беглого взгляда, чтобы вспомнить сценарий ее выступления. Казавшийся ранее интересной находкой, сейчас он представлялся мне примитивным лепетом. «К черту лицемерную снисходительность!» – загорелось во мне. Я взял черный жирный фломастер и крупно перечеркнул страницу. Так же, молча, перевернул листы, перегнул тетрадь и отдал девочке, давая понять, что второй вариант лучше.

Она удивленно покосилась на меня, но, кажется, уловила мое состояние и молча села на свое место.

Угомонились наконец-то малыши. Притихли старшие отряды. Представление началось.

На сцену один за другим выходили дети и показывали, кто что мог и умел.

Одни демонстрировали необычные поделки с подробными комментариями к ним; другие показывали интересные столовые, хозяйственные, бытовые приборы с многоцелевым назначением; третьи переодевались в замысловатые костюмы – от пляжного до космического; четвертые проделывали немыслимые номера – от хождения на руках до шевеления ушами. Один мальчик, сцепив руки в замок перед собой, пролез в образовавшееся кольцо ногами, заведя тем самым руки за спину, не расцепляя, вывернул их и через голову выкрутил в исходное положение. Этот номер прошел на «бис» – его просили повторить целых три раза! Некоторые показывали фокусы с картами, теннисными шариками, косынками, веревочками.

Все проходило по запланированному сценарию. Дети от души хлопали исполнителям захватывающих номеров, затем увлекались следующими.

Я сидел, машинально наблюдая за происходящим, а в сознании стучало: все это не то, все не настоящее!.. Мысли мои витали где-то далеко…

И тут среди увлеченных зрителей я заметил троих братьев. Они, как всегда, сидели поодаль от остальных. Но что меня удивило – это их глаза! Еще ни разу за смену я не видел в них такого чисто детского азарта. Казалось, ребята готовы были выскочить на сцену и включиться в представление.

Как я был удивлен (думаю, и другие не меньше), когда старший брат неожиданно встал и, словно тень, не обращая ни на кого внимания, проследовал на сцену! Он встал посреди нее и замер, глядя сквозь зрителей вдаль.

Ведущая растерялась, затем сделала движение посадить мальчика на место.

Почувствовав внутренний порыв паренька, я крикнул со своего ряда, чтобы дали ему время.

На мгновение воцарилась такая тишина, что был слышен гул далекого самолета. Затем кто-то стал робко похихикивать и бросать колкие реплики, видимо вспомнив первые лагерные дни.

Старший брат, не обращая внимания, замерев, стоял на сцене. Глаза его горели. И я чувствовал, что внутри этого детского существа происходит нечто непонятное для меня и значительное.

Затем он поднял голову к небу, руки его медленно проплыли вверх, очертили окружность – он будто собирал ладонями что-то невидимое.

Я напряженно смотрел за его пассами. Дети зашумели еще больше.

Один среди всей толпы, далекий от нее и не впускающий ее в сердце, продолжал он свое дело.

Повернувшись вполоборота к нам, прикрыв глаза, он резко «стряхнул» с ладоней то, что «собирал» до этого, и направил кончики пальцев в ту сторону, куда прилагал усилия. Глаза его медленно открылись. Вначале напряженный взор его, вдруг засиял от счастья.

Будто подвластный неведомой силе, я посмотрел по направлению его взгляда, и оцепенел… В полном замешательстве я встряхнул головой – казалось, что все происходит не со мной, или же не на самом деле!.. В ста метрах от амфитеатра, ближе к забору, на пустынной доселе поляне со скошенной травой, красовалась белесой корой небольшая березовая рощица из пятнадцати-двадцати деревьев.

Я совсем перестал понимать что происходит, и я ли это нахожусь здесь; и дети ли это беснуются и смеются над старшим братом?!. Реальность словно растворилась, и на смену ей, параллельно с каким-то возвышенным головокружением, пришла другая объективность. Но я был – я, дети были – дети, и все происходило наяву.

Кто-то из ребят удосужился посмотреть в ту сторону. Затем все больше голов стало поворачиваться туда. Вполголоса заговорили о деревьях. Среди толпы послышался чей-то визгливый смешок:

– Так они всегда были там! – И толпа зашумела и заулюлюкала еще громче.

Старший брат стоял опустошенный и потемневший от напряжения: усилием воли он только что сделал то, во что невозможно было поверить!

Я медленно обвел взглядом окружающих. И среди всех детей увидел единственное потрясенное существо – девочку, подходившую недавно ко мне. Она пристально смотрела на рощу и, казалось, сердце ее просыпается и начинает чувствовать в полную мощь.

Старший брат под хохот сошел со сцены. Но не успел он дойти до своего места, как решительно поднялся средний брат и по живому беснующемуся коридору, словно сквозь строй с осыпающимися оплеухами, гордо прошествовал на возвышение: казалось, он хочет поддержать брата, осмеянного толпой.

Теперь уже он стоял посреди сцены, скрестив руки на груди и опустив голову. Лицо его было несколько напряжено, глаза закрыты.

Зрителей постепенно успокоили. Воцарилась относительная тишина, нарушаемая негромким шушуканьем.

С минуту он стоял неподвижно.

И вдруг… в этой тишине, вначале робко, а затем все громче и громче запел соловей. Скоро к нему подключился еще один, и они с нарастающей страстью стали выводить трели. Скоро из рощи доносилось целое соловьиное многоголосие…

Средний брат открыл глаза, опустил руки. Казалось, он сделал свое дело одной лишь мыслью и теперь стоял перед судом людей.

– Подумаешь – птицы поют! Они всегда поют в лесу, – выкрикнули из рядов. И вновь зашлись дети улюлюканьем в адрес брата. И никто не подумал, что на дворе середина лета – время, когда соловьи давно уже отпели…

Средний брат уселся подле старшего. Некоторое время они сидели втроем: старший – угрюмый, средний – опечаленный, и лишь младшему все было нипочем.

Молчала растерянная ведущая. Примолкли дети – видимо в ожидании дальнейшего. И словно завершающий аккорд, произошло следующее…

Младший брат прошел вниз к сцене. Но он не поднялся, а встал рядом со ступеньками, ведущими на нее. Затем присел здесь же, на клочке серой, вытоптанной травы, сложив под собой ноги в широких, не глаженых брюках. Как ни в чем не бывало, начал он играться с мелкими камушками, разбросанными возле сцены.

Я смотрел на это детское личико, а оно – в этот момент чистое, просветленное и радостное – излучало полнейшую искреннюю любовь ко всему окружающему; в нем и намека не было на ответную дерзость, словно не произошло с его старшими братьями ровным счетом ничего; словно не осмеивала их толпа.

Постепенно смешки затихли. Дети и взрослые неестественно примолкли, словно чувствуя и уважая значимость момента.

Тишина наступила не только среди детей, но и в природе, – такая тишина, что слышен был шелест листьев березовой рощи.

А мальчик продолжал играть с камушками, открыто улыбаясь и радуясь самой игре.

Потом он затих и  прислушался.

И среди этой тишины раздался еле слышный звук – словно маленький колокольчик встретился с молодым ветром.

Я напряг слух… И снова появился этот высокий переливчатый звон… Затем он стал нарастать, и вскоре уже многоголосье мелодично лилось над рощей. Казалось, это маленькие колокольчики разговаривают между собой.

Прислушались дети. Теперь уже никто не смеялся, не шутил, и даже вздохнуть боялся громко.

Поняв, что звук исходит от березовой рощи, я глянул на нее и обомлел: все ветки берез были покрыты тонким прозрачным слоем наросшего льда, – словно в теплый зимний вечер прошел дождь, а ночью приморозило.

Ветви, свисающие вниз, плавно колыхались, повинуясь дыханию тонкой чуткой души младшего брата, и соприкасаясь хрустальной чистотой, издавали звон.

Мальчик поднялся и, безмятежно улыбаясь, направился к братьям…

Вновь усмотрел я восторженный взгляд девочки. Приоткрыв рот, отрешенно смотрела она на рощу.

Так прошло несколько минут…

Толпа зашевелилась, зароптала. Понурив головы, по одному, по нескольку расходились дети. Среди них все громче были слышны укоризненные реплики. На время поддавшись своей внутренней чистоте, люди так и не приняли ее, – они возвращались к своему привычному существованию. Было задето самое дорогое, чем обладали они – самолюбие; и не в силах согласиться с поверженностью, усыпив свою совесть, становились они прежними, такими, какими были всегда, хотя и не пытались вслух оспаривать превосходство тех, кого считали ниже себя.

…Давно закончилось представление. Разошлись зрители. Ушли и трое братьев.

Смеркалось. Я один оставался сидеть на подмостках амфитеатра. А неподалеку перешептывалась свежей листвой молодая березовая роща.
_____

Прошло несколько часов, в течение которых я бродил по затихшему лагерю, заходил в свою комнату, ложился на кровать, безрезультатно пытаясь уснуть.

Уже светало. Было около четырех часов утра. Новый день приходил на землю.

Я встал и вышел на воздух.

Кое-где в лесу начинали щелкать самые ранние птахи. В низине, на лугу где вчера появилась роща, нависло облако белого тумана, сквозь которое прорисовывались замершие, словно нарисованные на холсте, кроны деревьев.

Обогнув корпус, я шел дорожкой по лагерю, когда увидел следующую картину…

В полной утренней тишине, одни среди спящих корпусов, собирались три брата.

Я остановился рядом с толстой сосной и смотрел из-за нее.

Одну за другой выносили братья свои поклажи из корпуса: выцветший рюкзак, старый вещмешок, бесформенный чемодан, саквояж с проволочной ручкой, и еще какие-то пакеты и авоськи…

Старший пересмотрел весь скарб и, убедившись, что ничего не забыто, помог надеть вещевой мешок среднему, а сам закинул за плечи рюкзак. В руки они взяли чемодан, саквояж, пакеты, что-то уместилось под мышкой. Младший закинул за плечо ореховую палку, на которую предварительно нацепил небольшую авоську.

Так, выстроившись друг за другом, в полном молчании уходили они из лагеря. Что-то возвышенно-жалкое было в фигурах этих трех людей. Нагруженные непонятными вещами, не приспособленные к внешней жизни, но ведущую полную чистоты и правды жизнь внутреннюю, не понятые и не принятые никем, продолжали братья свое шествие по жизни.

Старший, за ним средний, не оглядываясь, уходили вдаль.

Самый младший, нагруженный мелкими вещами, на мгновение обернулся.

Мне показалось, что он увидел меня… Но, видимо, лишь показалось. Пристроившись за братьями, уходил и он подальше от слепо-глухо-бесчувственного существования.

В безмолвии и неведении спал лагерь. И лишь одна девочка, неизвестно отчего проснувшаяся, пристально смотрела в окошко своей палаты вслед уходящим Братьям.

(19 мая 2005)

* * *

Догорал костер. Светящиеся головешки то и дело вспыхивали разноцветными языками пламени. От углей исходил жар. Время от времени искры, роясь и извиваясь, устремлялись ввысь.

Из темноты вынырнула то ли поздняя птица, то ли летучая мышь, пронеслась над поляной и скрылась.

В полной тишине сидели девять человек. Говорить не хотелось.

Вскоре, по одному, каждый со своими мыслями, разошлись они по палаткам. И долго, наверное, еще не могли уснуть, ворочаясь и думая свою думу.

На остров опустилась летняя ночь, накрыв собой лес, поляну, озеро.

Все умолкло.

* * *

Настал следующий день, а за ним – вечер.

И вновь уселись у костра люди. И тогда один из них сказал:

– Я расскажу небольшую историю, которую слышал от своего знакомого. Настоящего имени героя упоминать, конечно, не стоит, потому назовем его просто – Слава Копейкин. История, думаю, примечательна тем, как может измениться человек после события, глубоко тронувшего душу. Назовем мы этот рассказ тоже незамысловато…