Город свиристелей

 ГОРОД СВИРИСТЕЛЕЙ

Картинки из жизни губернского Насурска

Свиристель – небольшая лесная птичка семейства воробьиных
 с пёстрым оперением и хохолком на голове.
Словарь русского языка. – М: Русский язык, 1987



«На высоком крутояре стоит бронзовый мужик – этакий  кузнец  Вакула – с мощным торсом, мускулистыми руками, с перепоясанными бронзовым же фартуком чреслами. Козырьком приложил он ладонь к насупленным бровям и смотрит из-под неё на заречную ли долину, дальше ли, в утихомиренные степи. А может, и вовсе в давно забытые века.
Не дрогнет копьё в деснице его, не шелохнёт гривой о своём, людям неведомом, задумавшийся могучий конь позади него. Оно и понятно, у бронзовой его сущности своя жизнь, своё ощущение времени, движения и пространства.
Пространство же земное поделено здесь некогда полноводной, но из года в год мелеющей Сурой. Древняя река эта много всякого повидала, много тайн унесли её медленные воды в матушку Ра и дальше – в легендарный Джурджан».

Дора Ивановна оторвала взгляд от рукописи, отхлебнула глоток уже остывшего чаю, поднялась из-за стола и подошла к окну. Повествование о своём городе писала она только по воскресеньям. Этот день был свободен от служебной обязаловки. Домашние же дела она старалась переделать в субботу. И третий месяц пошёл, как отказалась от родственных визитов и «встреч выходного дня».
За окном колыхался тёмно-серый занавес поздних сумерек. Единственная на весь двор электролампочка, ввинченная в жестяный кринолин фонаря, высветила треугольник испещрённой крупными снежинками пустоты.
Дора Ивановна вернулась к столу, вздохнула и опять взялась за видавшую виды шариковую ручку. Писала она только ей, по старинке, хотя в полутьме комнаты погудывал недавно купленный в рассрочку компьютер.
Идея написать о родном Насурске догнала Дору Растёхину на пятом десятке. А догоняла с молодых лет – в общем потоке её интереса к истории России: слишком много несостыковок чувствовала она в описаниях даже давно минувших событий.
«А теперь на берегу Суры, за спиной бронзового богатыря благоденствует город Насурск. Ни большой, ни маленький губернский город. Таких по России, если начнёшь считать, со счёту собьёшься. Пяток заводов небо коптят – до очередной перемолки жизненной дымили они куда как веселей. Несколько учебных заведений правдами и неправдами заманивают в свои стены готовых ради своих чад на любые расходы родителей. Десяток блистающих стеклом банков и столько же позолоченных церковных куполов украшают городскую панораму. Скрипя и вздыхая, развозят по дальним уголкам Насурска горожан проржавевшие на маршрутах трудяги-троллейбусы и вкрадчивые частные автобусы, скупленные на европейских свалках. Выхватывают из длинных очередей мелкочиновный люд и студентов шустрые маршрутки. Большое начальство и те, кто их головами руководит, важно проплывают в потоках жигулистых средств передвижения на элегантных или «навороченных» иномарках. Это уж зависит от  вкусов и кошельков хозяев.
Если пройти-проехать по насурским улицам, не поднимая глаз выше первых этажей жилых зданий, город покажется весёленьким и ухоженным. На крылечки бесчисленных офисов и разномастных магазинчиков кустики туи или искусственные ёлочки в пластиковых горшках выставлены. Сайдингом обшитые простенки перемежаются евроокнами. Яркая реклама призывает насурцев, заманивает на чужих языках не проходить мимо. Короче, если вверх не смотреть, покажется, что шествуешь по окраинам Нью-каковским-то.
А выше – нечего голову задирать. Вдруг кусок штукатурки, а то и балкон рухнет. Можно, конечно, прямо в небушко смотреть – оно над Насурском вечно таинственное и переменчивое.
Всё, что к северу от города, – за лесами лежит, а с юга, за долиной присурской, до горизонта – степь. Степь и за горизонтом. Не раз накатывали оттуда, как прибой ковыльный, степняки – воины жестокие и алчные. И спасение было от них – крутояр над Сурой, сплошные пятиметровой высоты стены из ошкуренных сосен, комлем в землю врытых вокруг городка, да мужество дружины княжеской и обывателей.
О ту пору, когда не было ещё в помине Насурска, а стоял над Сурой детинец Константинов, ударилась волна степного войска о крепостную стену и откатилась за реку. Набрала силы – и снова окатила холм. И снова, и снова…
Гибли дружинники Конcтантиновы, гибли лучшие мужи древнего городка. Чтобы роды свои уберечь, приказал воевода молодому дружиннику Черкесу увести жёнок и детей на север, в леса. Всё одно к воинскому делу стал Черкес непригоден – посёк его ордынец, рука правая как плеть повисла.

Ворвались вороги яростные за крепостные стены. Остатних воинов княжьих посекли-побили. Воеводе калёная стрела горло прошила.
Всё, что могли унести ордынцы, пошло в ясак, что не могли – порушили. Подожгли город с наветренной стороны, и закипели смолистые сосновые срубы, огненными галками заметалась над пожарищем сухая кровельная дрань.
И покатилась пёстрая степная орда искать других поселений посурских. Редко какое распахивало перед хищниками ворота. По трупам нукеров своих врывались степняки в большинство крепостей. В ярости истребляли обитателей от мала до велика, а городки те постигала кара огненная.
И до нынешних дней по Сурским берегам лежат некрополи, мёртвые поляны – когда не осталось ни одного жителя и некому было захоронить павших и очистить землю от смертного тлена, и зачать на прежнем месте новую жизнь. Только ветер шелестит там сочными травами, год из года покрывающими не преданные земле останки участников давних битв.
Случайно забредшему в такие места человеку помстится вдруг, что он не один здесь – тенью ли, дыханием ли выдадут своё вечное присутствие на таких городищах-пепелищах неведомые ему предки».
Задумалась Дора Ивановна. Откинулась на спинку стула. Вспомнила, как прошлым летом забрели они с сестрой Марией на такую полянку.
Поехали тогда за город по грибы. Часа три блуждали по лесу: грибов было мало, от травы, недавним дождём напоённой, ноги промокли. Обрадовались попавшейся давно неезженой дороге, пошли по ней в надежде, что она к шоссе выведет. По левую руку в лесной чаще странная поляна обнаружилась: ровнёхонький квадрат, густотравный, но ни одного самого тощего кустика на нём не торчит. Они по малой нужде на ту поляну с дороги сунулись – обратно в сырой лес заходить не хотелось. Но и на поляну ту шагу не смогли сделать. Тут ещё будто ветер заскулил – тоненько так, жалостливо… Переглянулись и, ни слова друг другу не сказав, по дороге припустили. Только когда поляну миновали, в один голос спросили: «Ты слышала?» А шагов через десять поперёк дороги шлагбаум попался – слега берёзовая, да табличка на столбике, что тут было татаро-монголами стёрто с лица земли городище.
«Иначе сложилась судьба городка Константинова. Вернулись из лесов беженцы. Захоронили честь по чести павших защитников своих. В ров за городской стеной свалили трупы ворогов и засыпали тот ров обгорелыми головёшками, спекшимся зерном, а потом заровняли землёй.

Первые землянки рыли и первые срубы ставили у подошвы холма при излуке Суры, ближе к лесу. Ведь известно: бережёного Бог бережёт.
Со временем расстроилось в присурской долине вольное поселение: хлебопашествовали, рыбной ловлей промышляли, охотой и бортничеством от леса кормились. К вернувшимся из лесов княжьим людям прибивалась местная мордва, бежавшие из Орды татары, разный странный люд. У них же была иная история, иные судьбы. За трудами-заботами забывалась героическая и страшная судьба прежнего городка. И самоё название его из молодых голов выветрилось.
И пришло время, пристали к крутояру струги, боярин знатный со служилыми людьми от самого московского царя пожаловал. Поднялись на холм, оглядели округу и, осенясь крестом двуперстным, сосновый крест воздвигли. От него и возрос на холме город-крепость Насурск. От того дня и пошла-есть нынешняя его история.
Когда распространилась Русь за Камень-горы, оказался Насурск в самом сердце державы великой. Долго дремал в заштатных, бездорожных. Судоходная Сура и та обмелела, потому что вырубались беспощадно окрестные леса. И всё-таки хлебокормный, картофельный, винодельный Насурск вышел в статус губернских. Тут уж всё зависело от того, как губернаторы старались. Были полосы светлые, были тёмные. Даже такое было, что называли Насурск мордовскими Афинами и русским Парижем. Дворянским был город. Людей, Россию прославивших, жило здесь – не счесть: Столыпины да Голицыны, да Уваровы, Ушаковы да Араповы, Бекетовы да Толбузины… Ну да это дело историков о них рассказывать. Наша задача куда как скромнее».
А задачу себе поставила Дора Ивановна – от достижимых корней последить жизнь насурских обывателей. Собственную родословную с начала 17-го века вывела, когда, по доступным ей письменным сведениям, Насурского городка и в помине не было. Однако пахал украинное русское  поле и засевал его пшеницей, репой ли, а заодно и охранял от набегов степняков предок её Григорий, проживавший тут с супругой и сыновьями…
Но сколь ни захватывающей казалась Доре Ивановне жизнь насурских насельников в давние века, события сегодняшнего дня окатывали её с головой. И потому отложила она начатое повествование о прошлом родного города.

Однако история насурских горожан Худобаниных уходит своими корнями к временам большой воли, к шестидесятым годам позапрошлого века.
Получив по царскому манифесту вольную от своих господ Загвоздкиных, предок Худобаниных, дворовый человек Ермолай, ошалев от подаренной свободы и безземелья, подался в Насурск искать свою долю. Пока был не женат, брался за всякую работу. Потом сошёлся с плотницкой артелью. Подряжались ставить срубы разного назначения. Ермолаю очень нравился запах свежесрубленного дерева. Нравилось ему острым лёгким топором обтёсывать брёвна, разбрызгивая золотистые щепки.
Поднакопил денег, оженился. А когда подрос старший сын, надумал Ермолай начать своё дело. Сосватал напарника, и втроём они стали ставить бани. Работы хватало: рубили бани по-чёрному.
Слухом полнилась насурская округа о банных умельцах. Баньки у Ермолая получались ладные, но, заливаемые водой, быстро гнили, да и горели сдуру довольно часто. Слизывало их пламя, как корова языком.
Потому и прилепилось к строителю прозвище Худая баня. Позже кличка эта фамилией сделалась, перешла к его детям.
Сын Ермолая продолжил отцовское дело и передал его своему сыну. Так, поколение за поколением совершенствовался в Насурском крае банный  промысел.

Иван Худобанин недолго занимался семейным делом. Едва исполнилось ему двадцать два года, началась война с Гитлером. Парня забрили в первые же дни. Воевал он на северном направлении, и довелось ему побывать в Норвегии, которую наши войска освобождали от фашистов вместе с тамошними партизанами.
В маленьком городке Киркенессе  батальон, в котором воевал Худобанин, задержался почти на месяц. Многому дивился Иван в Финмарке. Благодарные за вновь обретённую свободу норвежцы наперебой приглашали советских солдат в свои чистые просторные дома. Старались угостить получше.
Там впервые услышал насурец Иван Худобанин незнакомое слово сауна. Оно пахнуло на него свежестью сосны. Слово новое ему понравилось, а особенно помывка в бане с таким названием. Горячий сухой пар бросал тело сначала в дрожь, до ознобных пупырышков, а потом расслаблял до обильных ручьёв пота. И тот же пар высушивал тело, делал кожу бархатной и горячей. Сидя в этой бане с однополчанами, Иван присматривался к её устройству, любовался досками добротной выделки.
И однажды решился попросить хозяина показать ему, как достигается такой чудо-пар. Тот с помощью жестов и двух десятков освоенных русских слов сумел объяснить, что тайна кроется в больших природных камнях-валунах да в электрическом накале.
Заболел потомственный русич мечтой построить такую баню на родной земле, покинутой на время по ратным делам.

После войны вернулся солдат в незабвенный свой Насурск, к жене. Не работать на государство в те годы было нельзя – сажали за тунеядство. Устроился Иван плотником в ЖКО пианинной фабрики. Однако мечта не давала ему покоя. И начал он по вечерам да в воскресные дни на своём дворе сухую баньку соображать – на месте старой. Старую-то, хоть и жалко было, порушил.
Баня получилась – одно загляденье. Наладил Иван сухой пар на иноземный лад. Отделал внутри – что тебе горница – блестят отфугованные да ладно подогнанные одна к одной доски с желобочками по середине – для красоты. Полок поставил просторный, трёхступенчатый, чем выше – тем горячей. За пятьдесят вёрст – с русла речушки Айвы привёз подводу гладких валунов, сложил каменку…
Три дня возился около неё приглашённый электрик: то не выдерживали спирали, то летели пробки, то пахло горелой проводкой.
И всё-таки появилась в Насурске первая сауна.
Гордый хозяин охотно приглашал друзей-приятелей на лёгкий пар. Слава о худобанинском чуде, подобно пару, быстро расползалась по городу. И стало заказывать Ивану Худобанину сухие бани местное партийно-хозяйственное начальство. Хотя советская власть и не дозволяла частного предпринимательства, нужда в банях оставалась неизменной.  А потому зажили Худобанины не бедно. Со временем даже задружили кое с кем из насурских «шишек».
Единственный сын Ивана Худобанина по стопам отца не пошёл. Решил поступать в институт. Потомственному мужику лестно было, что его отпрыск выбьется в люди, и он благословил сына на учёбу. Парень окончил вуз, получил диплом экономиста. Направили работать в Насурский горкомхоз. А через несколько лет ушёл на пенсию начальник городского коммунального хозяйства, и молодой Худобанин как перспективный работник занял его место.
Жизнь с причитающимися не всем советскими льготами потекла для него спокойно, без потрясений: служба, семья…

Перемены в жизни страны грянули незадолго до его выхода на пенсию. Рушилась хорошо отлаженная система бытия, сами по себе отваливались от России «братские» республики. Закосневших в старых понятиях, не желающих перемен чиновников вымели молодые и хваткие.
Старший сын горкомхозовского головы Александр легко освоился в новых обстоятельствах. Он с отличием окончил строительную академию, успешно поучаствовал в нескольких городских конкурсах проектов и удачно вплыл в частную градостроительную ассоциацию архитекторов. Проектировали всё, что имело спрос: офисы для фирм, супермаркеты, коттеджи для новой буржуазии, выполняли заказы властных структур. Зарабатывали и на вошедших в моду евроремонтах, перепланировках, внутреннем оформлении зданий и квартир. В кипящем этом котле обустройства новой жизни и варился Александр Худобанин.

Решилась судьба очередного худобанинского проекта. Александру пришлось несколько часов вдалбливать ничего не понимающему в СНИПовских требованиях заказчику мысль о правильности своих проектных предложений.
Наконец, тот подмахнул проект и откатил с тремя дюжими телохранителями на лакированном джипе. Вымотанный разговором Александр вышел из офиса на слякотную вечернюю улицу.
– Ну, козёл, хоть бы дело обмыть предложил, – сделал он глубокий вдох.
Воздух был загазован и сыр. Уличные фонари дрожали, и  свет дробился в густой мороси. Александр двинулся в сторону своего дома. Редкие прохожие торопливо прошмыгивали мимо. Мокрые автомобили вздымали веера брызг. От неуютства Александр передёрнул плечами.
Вдруг его слуха коснулась бодрая музыка. Он поднял голову. Совсем рядом призывно светились сводчатые окна ресторана «Губернский». Ресторан обслуживал клиентов по первому разряду. Но Худобанин был разработчиком интерьера этого заведения, его туда пускали и без галстука. «Может, опрокинуть рюмочку, расслабиться?» – клюнула мыслишка.
Недолго раздумывая, он резко сменил направление. Взбежав по гранитным ступеням, распахнул дверь. Молодой широкоплечий швейцар, видимо, новенький, шлагбаумом выкинул руку перед его грудью:
– Простите, к нам без галстука нельзя.
– Да я в бар, приятель.
Швейцар опустил руку и сделал шаг назад. Александр кинул взгляд на широкую мраморную лестницу, ведущую в зал ресторана, круто свернул налево и спустился на нулевой этаж.
Заманившая Александра музыка затопляла полуосвещённое помещение. Мерцающий свет мягко высвечивал лица посетителей.
Худобанин решительно подошёл к стойке бара, уселся на свободный стул.
– Чего и сколько? – дежурно осклабился бармен.
           – Стопарик «Стольной».
Официант ловко выдернул из ряда посверкивающих разнокалиберных ёмкостей нужную, крутанул её в воздухе, и в один момент крепенький маленький стаканчик оказался наполненным. Но опорожнить его посетитель не успел.
– Алё, Санёк, греби ко мне! – донеслось до него сквозь музыку.
Худобанин обернулся: от углового столика призывно махал ему сосед по подъезду, художник Горохов.
Александр, прихватив свою стопку, направился к нему.
– Кого гуляем? –  размазанная улыбка облепила лицо соседа. Был он уже в хорошем подпитии и оттого весьма добродушен.
– Да свалил заказ одному козлу. А он даже обмыть не предложил. А ты по какому тут поводу?
– Со зла пью. Элька мне полную отставку дала.
Весь подъезд знал, что у художника есть пассия. Уже год, как после бурных семейных разборок от него ушла жена.
– А Элька, это кто?  –  изобразил неосведомлённость Александр.
– Да подружка моя. Ох, и горячая баба!
Худобанин поднял свою стопку:
– Давай за то, чтоб завтра было лучше, чем вчера.
– Погнали!
Выпили. Помолчали.
– Ещё по одной? – предложил Горохов.
– Хорошо, только здесь пожрать нечего, а я голодный. Может, наверх мотанём?
Мимоходом у барной стойки опрокинули ещё  по одной и поднялись в фойе. Швейцар не обратил на них внимания – выяснял отношения с шумной компанией молодых посетителей.

Пятизвёздочный коньячок и добротная фирменная закусь наконец-то ублажили Александра. Он бездумно оглядывал зал: посетителей было немного. На эстраде три известных джазовых музыканта, преподаватели  музыкального училища, наигрывали незатейливую мелодию. Худобанин с юности был знаком с ними. Здесь ребята подрабатывали.
К музыкантам подошёл ладно скроенный мужчина. Перекинувшись несколькими словами с одним из оркестрантов, он протянул ему какую-то купюру и вернулся на место. Вскоре раздалось несколько разрозненных музыкальных фраз, и в зал полилась сентиментальная мелодия Стинга. Эта псевдоностальгическая вещица и раньше-то раздражала Александра. Его буквально подмывало сделать что-нибудь протестное. Покачиваясь, он прошёл между столиками к эстраде. Нервно барабаня  пальцами по полу помоста, дождался, когда умолкнет оркестр, и протянул сторублёвку:
– А «Мурку» могёшь? – кивнув оркестрантам в знак приветствия, бросил Александр фразу из фильма «Место встречи изменить нельзя».
 Разухабистые звуки блатной песенки выплеснулись в зал.
– Тоже мне, эстет нашёлся! – проворчал Худобанин, задиристо глянув на первого заказчика.
Тот никак не отреагировал на пущенную в его адрес шпильку или не услышал её, но, когда отстрадал своё воровской мотивчик, пошёл и заказал слащавую «Девушку в красном» Криса де Бурга.
Горохов, укрепив на столе локти, опустил в ладони голову и пьяно покачивался. А Худобанин завёлся и решил продолжать единоборство. Нетерпеливо ёрзая на стуле, лихорадочно соображал, каким будет ответный музыкальный выпад. Ещё не стихли последние аккорды, а он устремился к оркестру. На ходу выкрикнул:
– «Птицу» из «Аукцыона» сыграете?!
Музыканты переглянулись, и руководитель согласно кивнул. Передавая ему деньги, Александр глянул в сторону своего конкурента. Тот, улыбаясь, призывно помахал ему рукой, чего никак не ожидал Худобанин. Открытость улыбки сняла напряжение: Александру внезапно расхотелось продолжать музыкальную дуэль. Он подошёл к незнакомцу.
– Присаживайся. Давай выпьем за ничейный результат.
Александр посмотрел в сторону своего стола. Горохов, кажется, дремал, по-прежнему уткнув лоб в ладони.
– Не против, – ответил, присаживаясь.
Мужчина разлил водку и поднял свою рюмку.
– Я Игорь.
– Александр, – ответил Худобанин.
Звенькнул хрусталь сдвинутых рюмок. Водка приятно обожгла гортань Александра. Он закусил кружком лимона, слегка поморщился. Потом окинул взглядом полумрак зала, отыскивая официанта. Когда тот подошёл к столу, сделал заказ.
– За что продолжим?
– Давай за хорошую музыку.
На столе появился второй хрустальный графинчик и тарелка с нарезкой красной рыбы.
– А хорошая, это какая?
Короткий переброс фразами о музыкальных пристрастиях выявил, что вкусы-то у них схожи.
– Чем занимаешься? – спросил Худобанин, снова наполняя рюмки.
– Имею своё дело. Я из Москвы. В Насурске у меня дочерняя фирма. А ты?
– Архитектор. Сегодня свалил один заказ. Этот интерьер – тоже моя работа, – Александр описал пальцем окружность. Игорь оглядел зал.
– Неплохо! За это стоит выпить.
Выпили по третьей.
– Насурск ваш, в общем-то, мне нравится. Тихий город, зелёный. Не то, что Москва. Там сплошная суета. А здесь я, хотя  у меня и несколько объектов, отдыхаю. Давай за ваш город.
Застолье становилось для обоих всё приятнее. Ближе к десяти вечера Игорь внезапно спросил:
– А как ты насчёт баньки, Саша?
– Неплохо бы!
– С девочками?
– Нет, чертовски устал.
– Тогда массажистки хватит.
Игорь поиграл кнопочками мобильника:
– Эдик, подготовь нам номерок. Приеду с другом. Нет, нет, только массажистку. Марина сегодня работает? Ну, порядок. Где-то через часок подъедем.

С баней Эдик постарался.  Чистая парная, кудрявые дубовый и берёзовый веники – на любителя. Постаралась и массажистка. За хорошую работу здесь хорошо платили. Чего же не постараться?!
Распаренные до красноты, умиротворённые массажем клиенты скатились в чём мать родила по водной горке в бассейн. Там мощные потоки воды, каскадами падающие откуда-то сверху, довершили массаж. Запахнувшись в чистые простыни, мужчины блаженно потягивали охлаждённое нефильтрованное пиво.
– Всё бы ничего, Сашок, но сфера услуг в вашем Насурске не на высоте. Вот это, так сказать, классное заведение, тоже не высший пилотаж. Нет, это категорически не то… Вот в Москве сейчас так бани обустраивают – шик! И старые, вроде Сандунов, и новые строят…
– Да, тут бы наворотить много чего можно… – отозвался Александр. – А   ещё лучше – с новья банно-оздоровительный комплекс отгрохать. Чтобы всё – от бани по-чёрному до сауны в одном месте, – продолжал он, отхлёбывая пиво. – Чего душа клиента пожелает: по-русски, по-турецки, по-японски, заодно бассейн, спортивный зал и лечебный кабинет, чтоб потенцию подправить, – под одной крышей.
Глаза архитектора загорелись. Он говорил о любимом деле, а когда он о нём говорил, разные идеи так и сыпались с языка, потому что им становилось тесно в его умной голове.
Игорь слушал молча, с интересом разглядывая своего нового знакомца. Потом обернулся к двери и громко крикнул:
– Эдик, ещё пива!
Высокие пенящиеся стаканы появились на столике в один момент.
– Хорошо рисуешь, только, думаю, дело это провальное, – проговорил москвич после паузы.
– Почему?
– Не выгодное дело, не прибыльное…
– Эт-то как посмотреть! Прикинь, в Насурске сейчас полмиллиона жителей. А  перспективы – дай Бог любому городу. Москва рядом, московские скупают всё подчистую.  Заводы строят. Супермаркеты как грибы растут. В новых микрорайонах скоро китайцев селить будут – своих работяг и варягов уже не хватает… Ты сам-то откуда? Москвич. А здесь неделями кантуешься. И не один ты, – поставил точку Худобанин.
Игорь залпом опорожнил пивной сосуд.
– Тема интересная. Вот ты бы, например, взялся?
– За что?
– Проект делать. Я здесь собирался ещё один магазин строить. Уже место купил. А дай-ка попробую… Кто не рискует, тот не пьёт шампанское.
От неожиданного предложения Александр немного растерялся. Стянул простынёй плечи и минуты три смотрел в одному ему только видимую точку на столе. Потом резко вскинул голову:
– Можно попробовать. Но надо обсудить на трезвую голову. Всё посчитать, посмотреть аналоги… Я такого заказа ещё не выполнял… – и, усмехнувшись чему-то своему, добавил:
– Дед мой, Иван, знатный был банный мастер. С его лёгкой руки прижились тут финские сауны…
И повторил:
– Можно попробовать.
Когда уселись в джип, Игорь приказал шофёру сначала подбросить Худобанина до его дома. Прощаясь, протянул руку:
– Ну, во сколько завтра подкатить в ваш офис? Говори адрес.
Ещё не вполне уверовавший в «банное» предложение Александр ответил на рукопожатие, назвал адрес, секунду помедлив, назначил время:
– К десяти сможешь? Дело лучше с утра начинать.
– Замётано.

В шесть утра Александр был уже на ногах. Помахав руками и сделав три приседания – вместо гимнастики, сунулся под кран. Омыл коротко стриженую голову и торс попеременно горячей и холодной водой, обтёрся жестковатым вафельным полотенцем. Пока закипала вода в турке, застегнул рубашку, натянул джинсы и свитер. Медленно пил невкусный, но пахучий кофе, листая журналы по архитектуре. Он уже работал – искал аналоги зародившейся идеи.
Затея поначалу представлялась ему кафкианским замком. Работа – по принципу «сходи туда, не знаю куда». Но постепенно наполнялся «банный бумажник» – нарисовал Худобанин много всякого – от почеркушек и «записок на манжетах» до набросков, дающих некоторое представление об «архитектурном шедевре». Он «парился» над замыслом денно и нощно, переворошил гору западных изданий по проектированию и интерьеру. Благо, стали они легкодоступными. Обшарил Интернет. И всё-таки оставался не доволен собой. Матерился, перебирая свои  «бездарики».

Через две недели его достал звонок.
– Худобанина! – голос в трубке был сух и требователен.
– Слушаю.
– Александр, это Игорь Ластунский говорит. Я из Москвы звоню. Дела тут задерживают. В Насурске буду не раньше пятницы. Как приеду – позвоню. Что с нашей баней?
– Пока одни варианты.

Как и пообещал, Ластунский приехал в пятницу. Александр показал заказчику несколько картинок – его пока больше всего интересовало, в каком стиле решать проект и чего именно хочет заказчик. Конкретно показать, по его мнению, было нечего. Хотя и надыбал кое-что интересное.
– Да ты не висни! Давай проще! Короче, через неделю опять приеду, чтоб было чего посмотреть. Обменялись телефонными номерами, и заказчик отбыл.
– Работай. Пока!

Москвич оказался точен и деловит. Через неделю появился в офисе Ассоциации в условленный час. Сразу же задал множество вопросов и высказал массу пожеланий.
Обговорили в основном банно-оздоровительную идею, назначили следующую встречу – через две недели.
И Худобанин  начал «рыть».

В дебрях Овражной улицы Александр Худобанин оказался впервые.
Горожанин в незнамо каком поколении, известный в Насурске архитектор,  он, по мнению коллег, был человеком со странностями. Странности ему охотно прощались, потому что едва ли не наполовину Контора держалась на его заказах.
Рабочим временем Александра была ночь. Никто не мелькал перед глазами, не отвлекал разговорами. Дело спорилось. Пару раз за ночь он спускался на первый этаж и пил со сторожем кофе. Сторож был стар и неразговорчив. Последнее особенно радовало Александра. Ну не любил он досужих разговоров!
От Конторы до его дома – ровно двенадцать минут хода. Поднимаясь по лестнице на свой второй этаж, он прислушивался к нетерпеливому поскуливанию прижившейся у него собачонки, подобранной на помойке. В прихожей утихомиривал собачью радость, трепля давно не чёсаный загривок, пристёгивал к ошейнику поводок и выгуливал пса на лужайке за мусорными баками. Сделав свои делишки, собака тянула его обратно к подъезду – дескать, пора завтракать. Он вынимал из холодильника большую алюминиевую кастрюлю с заготовленным на всю неделю собачьим варевом, накладывал Гульке причитающуюся ей порцию и валился на диван. Засыпал сразу, едва успев укрыться старой шерстяной бабушкиной шалью, служившей ему пледом. Просыпался пополудни, обедал, кормил Гульку и шёл на работу.
Случалось, ну, хоть ты лопни, проект «не шёл». Тогда Александр вырубал свой компьютер, запихивал в мусорную корзину неудавшиеся эскизы и исчезал за дверью. Бездумно шёл по улице, куда ноги понесут, потом запрыгивал в первый подвернувшийся автобус. Ехал  в  любую сторону – до конечной. Пока от остановки к остановке пустел салон автобуса, прояснялось в голове. А когда гулял по незнакомым окраинным улицам, а то и по пригородным замусоренным полянам и перелескам, в голове его зарождались новые замыслы, вызревали идеи и формы.
Такой распорядок жизни устраивал его. Сослуживцы то ли привыкли, то ли смирились. Хозяин же был человеком широких взглядов – ему лишь бы не страдали бюджет и репутация Конторы.
 
А нынче Худобанина и дело подгоняло. Тянуло поскорее познакомиться с местом возможного воплощения будущих идей. Так сказать, сделать виртуальную привязку, оценить возможности рельефа.

Автобус развернулся на асфальтовом пятачке возле КПП воинской части. Александр ступил с подножки, огляделся. Проходная будка, бетонный забор, видимо, с целью камуфляжа выкрашенный мутно-зелёной краской. Вдоль него – плотно утрамбованная множеством ног широкая тропа. «Ясно-понятно! – вслух произнёс Александр любимое присловье. – Солдатиков на физподготовке гоняют».         
И тропа, и забор исчезали в гуще кленового подроста. Кроме дороги, по которой пришёл автобус, от проходной куда-то вниз уходила ещё одна. И тоже скрывалась в подлеске. Сквозь узорчатую листву его проглядывали красные кирпичные стены каких-то строений. И всё это в лесу. Кругом – лес.
Прежде Александр и не предполагал, что в их пригородном чащобном лесу может дислоцироваться воинская часть. Знал понаслышке, что где-то за Офицерским озером располагается Насурский гарнизон, но, поскольку занимался только проектированием гражданских объектов и к военке отношения не имел, в его представлении рисовались на голом плацу казарменные здания, сбоку – жильё для офицеров и обслуги – несколько типовых трёхэтажек. И конечно, Дом культуры с колоннами «а ля пятидесятые» и продовольственный ларёк, обшитый белой обналичкой и почему-то с зелёной жестяной крышей.
Однако за проходной сосны стояли такой плотной стеной, что для его прежнего представления не виделось простору. А расставаться с ним не хотелось. «Стало быть, все чудеса казённой архитектуры скрываются в глубине бора» – утихомирил Александр вскипавшее разочарование: он считал, что изучил Насурск вдоль и поперёк. Ан, нет.
Сначала Худобанин решил пройтись вдоль забора и даже сделал несколько шагов по тропе, но вдруг резко развернулся и пошёл в сторону просвечивавших сквозь листву красных стен.
Дорога вела вниз. Довольно скоро перед Александром выросла двухэтажная коробка жилого дома. Таких коробок оказалось пять – три справа и две – слева от дороги. Дома были до странности похожи один на другой: построенные в начале пятидесятых, хотя и без гипсовых прикрас сталинской эпохи, с облупившимися рамами, следами то ли грибка, то ли проступившей соли на глухих углах. Фасады домов обрамлены были узенькими палисадниками. Чахлые мальвы и клочья сорной травы в них плотно укутаны серо-жёлтой пылью. Они показались Александру похожими на всклокоченные бородёнки бомжей, которые кормились на помойке его неэлитного двора. Впечатление усиливал своим редкозубьем поломанный, давно не белёный штакетник.
Впрочем, крайнее справа строение отличалось от себе подобных. Косо начертанная на боковом простенке надпись оповещала всякого пришлеца, что здесь ул. Овражная, д. 1.
Солнце светило в затылок Александру и прямо в лицо д. 1. За мутными его глазницами, часть которых была залеплена пожелтевшими листами «Насурской правды», другая пришторена серенькими занавесками и даже притемнена млеющими на солнцепёке гераньками, не наблюдалось никакого человеческого движения. То же и вдоль всей видимой части ул. Овражной.
Шоссе, приведшее сюда Худобанина, в пяти метрах от д. 1 резко забирало направо – вверх, на гребень оврага, по подошве которого виляла обыкновенная грунтовая дорога. Сразу за красными домами она раздваивалась подобно хвосту уховёртки, и уже две тропы исчезали в частном секторе. Разномастные дома, домишки и халупы обрамляли то ли ручей, то ли сточную канаву, образовавшуюся на самом дне оврага.
Размытые половодьями, обрывистые берега были завалены всяческим мусором. Глаз выхватывал то помятую железную бочку, то эмалированный бак без дна, то сплющенный картонный ящик, оседлавший вязанку обрезанных садовых побегов… Даже красный распотрошённый «Москвич» с распростёртыми дверцами дремал там, уткнувшись носом в кучу строительных отходов.
А между всеми этими признаками жизни, почти невидимая в придонной осоке и череде, пробивала себе дорогу, сочилась и струилась вода. Она текла из глубины улицы и вливалась в широкую чугунную трубу, уводившую ручеёк под землю – влево от красных домов. Вот и всё. Овражная улица источала томление духоты и скуку.
А со всех сторон над этой дебрью высились мощные сосновые кроны, чуть ниже их – лиственные. Зелёная чаша была покрыта лёгким бледно-голубым куполом, по которому сверкающей божьей слезой сползало к закату солнце.
Какой-то глубинный языческий трепет пронизал всё существо Худобанина.
Возвращаться в бестолковщину Конторы расхотелось совсем, хотя текущий проект требовал значительной доводки. «Ладно, догоню ночью, когда все разойдутся. Мешать не будут», – решил Александр. Повертел головой, озираясь: куда бы ещё податься? И походкой гуляющего отпускника пошёл направо.
Почти идеальное покрытие дороги – для Насурска небывалая редкость. Обычно – выбоина на выбоине или ремонтные раскопы зимой и летом. Но тут, по гребню овражного склона, асфальт раскручивался туго натянутой серой лентой, конец которой обрубался широкими литыми воротами перед белоснежным особняком. Ворота были закрыты. Особняк со всех сторон огорожен. А дальше – полукружьем – лес. «Лечебница, что ли, закрытая?» – предположил Александр, дойдя почти до самых ворот. Идти дальше не было ни смысла, ни возможности, и он повернул обратно.
Невзрачные мохнатенькие соцветья рябинок, окантовывавших шоссе, источали горьковатый аромат. Никакого встречного – попутного транспорта. Ни одной живой души вокруг. От тишины звенело в ушах.
Он дошёл уже до спуска к Овражной улице, когда навстречу ему вымахнул чёрный, сверкающий под солнцем «джип». Следом за ним – два не менее блескучих автомобиля, похожих на чёрно-бурых лис. Почти бесшумно и мягко стлались они за мощным своим Хозяином.
«Ясно-понятно теперь! Значит, в особняке – резиденция Самого. Кого-нибудь из столичных везут, или сами оттянуться надумали…» – с такими мыслями  спустился Худобанин к знакомому уже д. 1. Постоял на развилке, размышляя, не дойти ли по овражному закутку, о котором прежде и понятия не имел, до места, указанного заказчиком. Решил, что ещё успеет. И нехотя поплёлся по асфальтированному тягуну  к пятачку у проходной воинской части. «Однако, Ластунский – мужик сообразительный, – рассуждал вслух. – Земля неподалёку от места отдыха начальства, значит, если продвинутый комплекс построить, самые верхние головы могут притянуться. Хотя, скорее всего, москвич об этом и не думал, случайно вышло».
Автобуса дожидалась разнородная кучка людей:  несколько военнослужащих, два пацанёнка с большими спортивными сумками – судя по всему, ехали на тренировку в какой-нибудь из  новоиспечённых спорткомплексов, молодая мамаша с кружевным конвертом, перевязанным голубой лентой. Поодаль держался дородный мужчина в туго облеплявших ляжки джинсах и спортивной белой куртке.
Подошёл автобус, и, хотя народу было немного, все, по давней привычке толкаясь, полезли в открывшуюся переднюю дверь. Худобанин, войдя последним, оглядел салон. Свободными оказались три задних места. Там он и сел.
Мотор пару раз чихнул, и двери стали со скрипом закрываться. Однако, разжав створки, в автобус ввалился, отдуваясь, здоровяк в белой спортивной куртке. Вцепившись в переднюю стойку, он пытался восстановить дыхание. Водитель матюгнулся, но новый пассажир никак на это не отреагировал.
Александр, равнодушно наблюдавший за происходящим, вдруг дёрнулся:
– Юрец? Самохин?! – не совсем уверенно окликнул он толстяка.
Тот глянул на Худобанина и осклабил в добродушной улыбке крупные ядрёные зубы:
– Санёк, ты откуда тут взялся?! Ну, дела! – восклицал он, продвигаясь по тряскому салону к заднему ряду. Плюхнулся на соседнее сиденье и сграбастал Александра в охапку. – Сто лет с тобой не виделся! Сколько? Десять? Ну и как ты, где?
      Худобанин не успевал ответить ни на один из вопросов, которые сыпались на него, как горох, из улыбающегося дородного Самохина.
Они приятельствовали на первом курсе в архитектурном. Учились в одной группе и садиться на лекциях старались рядом. Оба играли в студенческом ВИА – Худобанин на барабанах, Самохин – на духовых. У обоих среди однокурсников была репутация «двинутых по фазе». Александр всё свободное время проводил в подземных ходах и подвалах старых насурских строений, идущих на снос, приятель его занимался чёрным копательством и собиранием всевозможных древностей. Однажды он доверил Александру «под страшным секретом», что вскрыл могилу мордовского колдуна, а тот приснился ему и приказал идти по деревням собирать наговоры и заговоры. «Так что, брат, должен я «идти в народ», и отмазаться от этого никак невозможно», – завершил он признание. Худобанин хмыкнул в ответ, не очень-то поверив рассказанному.
Однако с каникул Юрка не вернулся, и больше они не встречались.
Самохину надо было выходить – подъезжали к его остановке.
– Эх, поговорить некогда! – засокрушался он. – Слушай, Санёк, давай в субботу подваливай ко мне. Третий Овражный тупик, восемь. Баньку истопим, посидим… Подваливай часикам к двум, ну, как?
– Замётано! – согласился Худобанин и от души шлёпнул по пухлой, широкой ладони приятеля.
Тот, выходя из автобуса, обернулся, помахал рукой:
– Не забудь. Ждать буду! – и вывалился в людскую толпу.             
 «Чудно, что с нами время делает! – думал Худобанин по пути в Контору. – Я  вот лысеть начал, а Юрка таким бугаём стал, что не сразу его и узнать можно. Был ведь «тонкий, звонкий», как девчонки звали, трубач Самохин.

В субботу Александр отправился в Овражный тупик. День выдался серый – будто реденькой дерюжкой затянуло небо. Но дождём не пахло.
Доехал до воинской проходной и знакомой уже дорогой спустился до казённых домов. Тут постоял, раздумывая, по какой стороне канавы идти. Пошёл по правой, оглядывая разномастные дома частного сектора. Разброс был фантастический: от двухэтажных особняков с колоннами до глиной вымазанных развалюх с вросшими в землю слепыми оконцами. Миновал Первый Овражный, как сообщила ему фанерка, косо прилепленная к голубой когда-то обналичке крепенького ещё домика. Тропинка, по которой он шёл, разветвлялась подобно древесному стволу, утыкаясь отростками в ворота и калитки, становилась всё уже и уже.
Вдруг метрах в пяти перед ним из канавы выкарабкался Самохин. В невообразимых «комбайнёрских» штанах, глубоких калошах на босую ногу и джинсовой куртке, заляпанной грязью. В руках он, как младенца, держал артиллерийский снаряд.
– Приехал?! – осклабился «артиллерист». – Вот молодец. Сейчас разгружусь, переоденусь и посидим.
– Это у тебя что? – насторожённо спросил Александр.
– Снаряд, сам видишь. Хотя, не совсем. Так, болванка. Да тут этой хрени пруд пруди, – радостно тараторил Юрка, вышагивая впереди со своей добычей и чуть ни на каждом шагу оглядываясь на приятеля. – Ты про то, как образовалось Офицерское озеро, слыхал? Нет? Ну, ты даёшь! А ещё коренной насурец! Короче, там до войны артиллерийские склады были. Ну и то ли диверсия, то ли по неосторожности чьей как-то ночью рвануло. Вот, поди, был фейерверк! Виноватых не нашлось, хотя, говорят, голов и звёздочек много полетело. А на месте складов котлован остался и родники забили. И получилось Офицерское озеро.
– Инте-е-ресно, – протянул Александр. – Как это я не слышал?!
– Так секретное же дело, старик. До войны гражданские тут не жили, пустой овраг был, потом квартиры построили для военных. Я эту историю от одного дедка «оттуда» узнал – отставной подполковник, кажется. А до того взрыва рядовым в гарнизоне на конюшне служил. Ага, пришли. Придержи калитку, я эту дуру пронесу.
Александр подставил ногу под штакетину, не давая калитке закрыться. Оглядел самохинское хозяйство. Дом был донельзя ветхий, облепленный непонятно для чего пристройками, там-сям обшит горбылями и досками, судя по цвету, в разные годы. Такая же заплатная была и крыша: толь, шифер, доски… Напротив калитки – кривобокое крыльцо с потугой на резные балясины. Ровная жёлтая дорожка до него с обеих сторон огорожена снарядными стаканами, как обычно выкладывают кирпичами бордюры на дачах.
Юрка сбросил свою ношу обочь дорожки.
– Всё, пошёл умываться. Давай заходи в дом.
Алюминиевый умывальник-ручничок был прибит прямо к стене пристройки, рядом с крыльцом. Самохин сбросил куртку на валявшуюся около ступенек кучу деревянных обрезков и начал греметь умывальником.
Александр убрал ногу, калитка, пискнув, сама перекрыла выход. Немало удивлённый местом обитания приятеля, он поднялся на крыльцо. Порожки простонали своё долготерпящее «О-о-о-х», входная дверь проскрежетала «три карты», и он на мгновение ощутил себя Германном.
Комнату, куда он вошёл, нельзя было назвать жилой. Из мебели – один стол, раскладной, лакированный, из шестидесятых годов. Ни скатёрки, ни занавесок. В углу ¬– три иконы, тёмных, лики не разглядеть. Два круглых венских стула около стола, один, такой же, – у двери. Вдоль окон, до подоконников, – штабель калиброванных досок. Вот и вся обстановка. Александр сел, положив локти на стол, стал ждать.
Минут через десять, каркнув «три карты», дверь впустила хозяина. Самохин был уже обтянут знакомыми джинсами, в белой футболке, кроссовках.
– А как ты вообще тут оказался, в этом Тупике? – скосил на него глаза Худобанин. – Насколько я помню, ты где-то в Ленинском районе жил…
– И жил, и живу. Вернее, сейчас тут живу. Дома – жена и сынишка. Я ведь, знаешь, поздно женился, и Стасику моему всего год.
– Это всё ничего. Я так вообще холостой. Но тут-то ты как?
– Этот дом – бабкин. По наследству достался. Им с дедом участок отвели, когда застройку здесь разрешили. Тут, старик, особое место. Разрешение давали только военным, ментам, редко кому из интеллигенции – доверенным людям. Мой дед кагебешником был, майор. В городской квартире нашу семью оставил – отца, мать и меня, а сам с бабкой решил поближе к природе…
– Почему это только доверенным?
– Ну, сообрази: воинская часть рядом, наверху – для большого начальства особняк возвели…
– А-а, эт-то конечно…
– Вот и я говорю. Дед в новом доме совсем мало пожил – болел он. А бабка… без малого до ста дотянула. Теперь вот пытаюсь ремонт сделать. Денег не хватает. А продавать жалко. Бабка у меня, знаешь, из польской шляхты была, и ещё это, колдунья.
– Чего?! – дёрнулся Худобанин.
– Чего слышишь. Она и меня много чему научила.
– Ты что, Самохин, сбрендил или сказки мне рассказываешь?
– Какие сказки! Ты думаешь, чего я из института ушёл?
– Чего?
– У бабки родовой оберег был. Поветруля. Это сущность такая. Может невидимой быть, может материализоваться.
– Мать чего?
– Да не «мать чего», а оберег. Бабка мне её передала. Ну, это старушенция такая. От смерти меня не раз спасала, когда я собирательством занимался. В такие переплёты попадал!
– А собирал-то чего?
– Сперва, помнишь, могилы вскрывали на старом кладбище. Кое-что находили – украшения разные, золотишко… Так, по мелочи. Потом захоронение мордовского колдуна подняли. Да я ведь тебе тогда говорил.
– Чего-то говорил.
– Ну вот, а потом я черепушку его выварил. Здесь хранил, дома боялся родителей. Бабка у меня её увидела, догадалась, чем я занимаюсь. Это, говорит, плохое дело, чёрное. Я тебя научу хорошее от плохого отличать. В ту же ночь позвала меня на болото. Я тебе покажу – там, чуть подальше, от стока из озера болотце образовалось. И кликнула Поветрулю. На меня показала. Вот, говорит, внучек, хочет знания получить. Тут на меня ветром подуло, очень сильно, и старуха из темноты проступила. Да сразу и  исчезла. Я всю ту ночь не спал. А утром, как по приказу, пошёл домой, собрал рюкзак, матери сказал, что едем в экспедицию, писать буду. Она деньжат подкинула, я и пошёл. Три года ходил по деревням – и по здешним, насурским, и по сарагольским, и по куевским. До архангельских дошёл – собирал наговоры и заговоры у знающих людей. Светлых и тёмных встречал. Если бы не Поветруля, и жив бы давно не был, – говорил Самохин, загружая на стол водку, стаканы-тарелки-вилки. Закуску – картошку, банку солёных огурцов – принёс из чуланчика.
– Ни фига себе дела! Я даже и думать чего – не знаю, – пожал плечами гость.
– А ты ничего не думай. Давай чокнемся да вспомним студенческую молодость.
За воспоминаниями  просидели часа два.
– Слушай, Юрец, у меня в ваших краях случайное дельце образовалось. Я прошлый раз место шёл посмотреть, да забрёл по верхней дороге к губернаторской резиденции. А потом настроение пропало. Может, прошвырнёмся?
– Какие проблемы, старик?! Момент, я только по нужде сбегаю…
Александр вышел вслед за приятелем. Опять каркнула старушечьим голосом дверь, охнули ступени. У калитки Худобанин обернулся, ещё раз с любопытством оглядел самохинский дом. В голове всплыло слово «трущобы». Пожалуй, более точного названия этому строению подобрать было невозможно.
– Тебе чего посмотреть-то надо? – спросил подошедший Самохин.
– Участок под Офицерским озером.
– Это не тот, что какой-то столичный толстосум под магазин купил?
– Он теперь банно-оздоровительный комплекс решил построить. Предложил мне проект сделать.
– Класс! Ты, Санёк, стало быть, в авторитете? Даже московские кошельки на тебя выходят…
– Да ну… – смутился Худобанин. – Работаю, как большинство наших, в Конторе. А москвич на меня случайно вышел.
– Понятно…

Жилмассив, осадивший склоны оврага, оказался внушительным. Однако рассмотреть можно было только ближние к дороге дома. Дальше – на два крыла – только пёстрые крыши, фронтоны редких особняков и садовые купы и кущи.
Разговорчивый Самохин, как истый экскурсовод, вещал, вытягивая в сторону объекта то одну, то другую руку:
– Вон там, видишь, одинаковые дома, под шифер? Это велозаводской участок. Завод для своих итээровцев строил, когда дачи разрешили. А вон, домик на отшибе от улицы?  Там преинтересная личность живёт. Одинокая женщина, может, даже старуха… Я как-то поздно прогуляться решил – где-то около двенадцати ночи. Светло было, полнолуние. Гляжу, а она у себя в огороде – голая. Под луной загорает. На участке ни кустика, только старушенция эта руки вверх стоит, в чём мать родила. Жутковато стало…

Дорога под ногами становилась влажной и мягкой. Вскоре она раскустилась на несколько троп. Сады и строения растекались вдоль них влево и вправо по обоим склонам оврага, будто карабкались из него.
Перед приятелями оказалась широкая заболоченная поляна, поросшая ивняком и изрезанная узкими протоками, неслышно спускавшими воду в канаву. За ней – высокий травянистый склон, из середины которого торчала бетонная труба, навскидку больше, чем метрового диаметра. Из неё падала упругая струя, образовавшая внизу небольшое озерцо. Там шумело, звенело, булькало. Почти в центре поляны, как островок, виднелась низкая, кособокая, видимо, заброшенная хижина – с дырявой драночной кровлей, слепыми полуфанерными оконцами, наполовину скрытыми за густым, но мелким болотным кустарником. Когда-то окружавший постройку забор был поломан, хотя местами ещё держался, навалившись на тот же кустарник.
– Старик, а там, на островке, человек живёт.
Худобанин удивлённо посмотрел на приятеля.
– Ну да. Там, наверно, строились, когда Офицерского озера не было, значит, и болота тоже… А теперь только этот человек живёт. У него никто не бывает. Раз в неделю по вечерам он сам выходит в ларёк за продуктами. Странная, скажу тебе, фигура! В облезлом кожаном пальто, в шляпе, на очки нахлобученной, тощий как жердь. И ни с кем не разговаривает. Я пытался расспросить местных, кто он, – то  ли не знают, то ли почему-то не говорят… Но дедок мой знакомый, отставной, я тебе говорил, как великий секрет выдал: «Из органов он, – говорит, в НКВД служил». И больше я из него ни слова не вытянул. А ты уж поверь, я на разговор раскрутить людей умею. Насобачился, когда заговоры собирал.
– А где же тут место, которое я посмотреть собирался? Не на болоте же строить!
– А чего же не на болоте? – захохотал Самохин. – Бани только на болотах и строить. Вон в городе: одна на Козьем болоте, другая – на Вшивой горке, тоже посреди болота. К тому же здесь оно, так сказать, рукотворное. Грунт в основном – глина. Впрочем, твой толстосум место под магазин покупал… Вон, смотри, пятистенок с голубыми наличниками. Там до недавнего времени притон был, местное бандитьё тусовалось. Ох, по ночам весело было! Гулянки, ор до утра. Местные их боялись, хотя они овражных не трогали. У них закон такой: где живёшь – не балуй.
– Я тебе про участок, а ты мне про притон, – грубовато прервал Худобанин монолог приятеля, чьё многословие начало его несколько раздражать.
– А я чё? – притормозил тот. – Я как раз про участок. Бандюки твоему москвичу и дом, и участок продали. Поди, хорошие бабки срубили! Но и для магазина место удачное. Населения тут сейчас навалом, а торговая точка – одна. Ты видел – ширпотребовский ларёк.
Худобанин уже не слушал приятеля – вцепился глазами в участок: «Так, хорошенько прикинуть надо, не на хмельную голову. Придётся ещё приехать, а если дело пойдёт – и не раз».
– Старик, а что, если твой воротила и болото это прикупит, – потрепал его плечо Самохин, пытаясь вернуть гостя к общению. – Представляешь, там магазин, а тут ваша баня. Класс! Болото ему город за гроши уступит. Кто ему цену знает?! А тут сверху – вода, в овраг – сток. Коммуникаций минимум… Что, скажи, не зря я целый год в архитектурный проходил, а? – не удержался от бахвальства Самохин.
– Ну, Юрец, это не моё дело. Хозяин – барин. Давай отваливать.
На обратном пути Худобанин спросил:
– Здешние жители куда, на озеро купаться ходят?
– Ну да! – обрадовался новой теме Самохин. – С самого пацанятского возраста. Взрослые, правда, редко кто купаются. Тут как-то не принято. И вода в озере холодная, родниковая. Только верхний слой, на полметра примерно, в самую жару прогревается. А мы, бывало, с рассвета до ночи чупахтались. Я однажды сорок восемь раз за день купаться сходил – на спор с ребятами: кто больше. Но Витька с Первого тупика всех перешиб.  Он – пятьдесят. Витька теперь чемпион какой-то всемирной олимпиады по плаванию.
Худобанин шёл молча, чувствуя, что воспоминания вырываются из самой глубины самохинской души. А тот после короткой паузы продолжал: «Местные с этой стороны купались, а на той – солдатские купальни отгорожены. Такие клетушки дощатые, чтоб им одеваться-раздеваться. В воду-то они нагишом сигали. Вышку там поставили и часового с ружьём. Нам за какую-то невидимую черту заплывать запрещалось. Бывало, чуть кто подальше от берега оторвётся, часовой  начинал руками махать и кричать «Эй, плыви назад!». Да на Офицерском озере долго и  не  покупаешься – из-за воды. Это тебе не берег турецкий.
Вернулись в самохинский дом. Опять недовольно, по-старушечьи проворчали двери. За водочкой, под сумбурные рассказы приятеля про его собирательские странствия просидели до позднего вечера.
Самохин проводил Александра до воинской проходной. Долго ждали автобус. Молчали. Говорить, кажется, было не о чем, или устали. Наконец Юрий подсадил Худобанина на ступеньку автобуса и долго стоял, скаля в хмельной улыбке крепкие зубы. Старательно махал рукой, пока не стала неразличимой в заднем стекле физиономия уезжающего приятеля.
               
Состоялась и решившая всё встреча. Архитектор показал предварительные эскизы. Обсудили примерную стоимость работ. Получили «добро» от главы Ассоциации Л. И . Хирша, которого  в Конторе называли в разговорах между собой «непрактикующим архитектором». Однако уважали за предпринимательский талант.
И дело двинулось по давно проложенным рельсам: эскизный проект, стадия П*, АПЗ**, ИПЗ*, согласования, утряски. Талант, труд и московские деньги убедили ГАПов* и ГИПов*. Госстройнадзор утвердил проект.
Ластунский нанял строительную фирму. Закрутились нулевые работы. А потом Александр и вовсе сон потерял, осуществляя авторский надзор над строительством.

Не собиралась Дора Растёхина описывать процесс возведения банно-оздоровительного комплекса. Во-первых, ничего в этом не понимала. Во-вторых, полагала, что читателю будет скучно продираться через строительные леса к сути интересующих её вопросов. Из всей рабочей круговерти на неё вообще произвёл впечатление только рассказ архитектора о сдаче объекта в эксплуатацию.

«Едва члены уважаемой комиссии вошли в фойе административного здания, как на их головы  полилась вода. Группка рассыпалась. Ластунский зверем глянул на производителя работ. Тот вихрем взлетел по лестнице на второй этаж. Александр стоял с гримасой недоумения на лице. Она была единственно возможной в этой ситуации формой ответа на вопрошающие взгляды начальства.
Водопад иссяк. Оказалось, всего лишь переполнился бассейн декоративного водопада, установленного этажом выше. Забыли закрыть кран. У кого-то из комиссии хватило юмора пошутить: «Ну вот, и помылись в баньке». Напряжение спало. В конце концов, объект приняли с незначительными замечаниями».

А вот история Худобанинского рода, как ниточка, вела размышления Доры Ивановны из давних времён в сегодняшний день. И остановилась она, пробегая мыслью по происходящим днесь событиям. И не смогла спрятаться от них в какую-нибудь спасительную нишу.
 
Нынешний губернатор Насурска, Генрих Мокеевич Мясоедов – человек дела. Типичный Телец – короткошеий, с крепкой, как тыква, головой, прочно сидящей на упругом валке загривка. Спереди на черепе симметричные залысины, будто корова до блеска вылизала. Серебристые короткие остатки шевелюры похожи на шапочку пловца, из-за малого размера лихо сдвинутую на затылок. Портрет Мокеича дополняют широкие угро-финские скулы и маленькие глазки, которые, однако, в гневе способны прожечь всякого попавшего под горячую руку насквозь.
Начав карьеру с должности прораба в приснопамятные уже советские времена, Мясоедов протаранил к губернаторскому креслу заметную просеку в чиновничьей чащобе. Природная смекалка, мужицкое упрямство и умение держать слово помогли ему в противостоянии с бывшим Первым, которому, кстати говоря, подгадила им же освобождённая пресса. Налепила на чиновный пиджак ярлычок «партократ».
Генрих Мокеевич, однажды приняв решение, вздыбливал всё своё окружение, лишь бы осуществить задуманное... Не было в его биографии дела, которое он бросил бы на полпути. Результат – сегодня, а завтра – хоть трава не расти – было его жизненным принципом.


Довольный вернулся насурский губернатор из столицы. Президент утвердил его в губернаторском кресле на второй срок. Отнюдь не все руководители регионов удостаивались такого доверия.
На совещании в правительстве было решено грядущий год назвать Годом культуры. Много чему были посвящены постперестроечные годы, можно было бы найти, по мнению Генриха Мокеича, и более рациональную трату средств. Но дом с крышей не спорит, – помнил он, и решил соответствовать.
По возвращении в Насурск собрал совещание в круглом зале  Жёлтого дома. Обязал явиться всех. Никто и не ослушался. Рассасывались по рядам, старались не хлопать откидными сиденьями мягких кресел.
Сам, набычившись, оглядывал присутствующих. Когда все расселись, пригладил несуществующую чёлку и чётко, с паузами между словами, произнёс:
– Вопрос у нас сегодня один. Все уже, надеюсь, в курсе, что Президент объявил следующий год Годом культуры. Поэтому в рамках поддержки президентской инициативы я решил учредить премию за достижения в культуре в нашей губернии. Какие будут предложения?
По креслам прокатилось волнение, тишину нарушили какие-то невнятные звуки.
– Я думаю, это гениальная идея, – собравшись с духом, вывинтился над головами сидящих заместитель министра культуры.
– Думать тут буду я, – прервал его председательствующий. – Есть ещё мнения?
– У меня вопрос, – скатился с кресла коротконогий, толстенький министр финансов, – какова сумма предполагаемой премии?
– А  вот этот вопрос обсудим подробнее, – расправил могутные плечи Мясоедов. – Есть предложения?
– Думаю, рублей триста достаточно. Эти деятели будут рады неожиданному вливанию в своё содержание, – с места пропиликала неэлегантная чиновница среднего возраста.
Ей тут же возразил министр по науке и образованию:
– Такая сумма будет профанировать саму идею премии. Категорически мало. Пятьсот!
– Бюджет потянет и тысячу, – важно произрёк толстенький министр.
– Кажется, кто-то не понял, – прервал дебаты губернатор. – Чьего имени премия?
Сидящим в зале показалось, что он вырос над столом на целую голову. Все моментально поняли, что Сам чем-то недоволен, не поняли – чем. А потому опустили долу очи. Все, кроме министра финансов. Он старался вытянуть вверх крепко сидящую прямо на плечах голову – будто равнялся на Генриха Мокеевича. Но сделать это при отсутствии шеи ему никак не удавалось, и он покраснел, как брошенный в кипяток рак.
А губернатор, грозно оглядев зал, властно продолжал:
– Повторяю для непонятливых: я хочу учредить Губернаторскую премию за достижения в культуре. Поскольку Москва посвятила следующий год этим самым деятелям, и чтобы не предстать перед Президентом в непотребном виде, премия должна быть весомой. Скажем, миллион.
В зале будто спустили большой воздушный шар – столь единодушным был выдох присутствующих. И все замерли. Министр финансов побледнел и втянул голову в плечи.
– Да, миллион, – решительно продолжил Генрих Мокеевич. – Надо создать комиссию, Карцев, поручаю тебе внести предложения по кандидатам, – обратился он к министру культуры.  – Комиссия должна быть представительная. И ещё – губернатор почему-то погрозил пальцем заместителю министра – премия должна быть вручена за действительный вклад.
Указательный палец опустился к собратьям, и небрежным мановением кисти Хозяин дал понять присутствующим, что они свободны.    

Чиновники ещё толпились у выхода из зала заседаний, как школьники, стремящиеся побыстрее покинуть класс, пока занудной училке не пришла в голову мысль  заставить этих «оболтусов и лодырей» собрать оставшийся после них мусор. А губернатор уже приступил к действию.
– Карцев, задержись-ка,  – приказал он, боднув широким лбом воздух.
Тот плавно сменил курс и остановился за последним рядом кресел, вцепившись холёными длинными пальцами в спинку одного из них. Выжидательно взглядывал на Самого. Пытался угадать: ждать ли ему гнева или милости.
Но не последовало ни того, ни другого. Хозяин потюкал своими  мясистыми пальцами по лакированной крышке стола и сказал, не глядя на собеседника:
– На формирование  комиссии по премии даю три дня. Для освещения работы введите в её состав Топтуна из «Насурской правды». И после короткой паузы добавил: «А от правящей партии – Реформаткина».
– Понял, Генрих Мокеевич.
– Ну, иди.


Первым советником министра культуры была его жена Элеонора Борисовна.
Едва супруг неслышно возник в просторном коридоре их элитной квартиры, она некими фибрами души почуяла его присутствие, оторвала взгляд от видика, крутящего сусальную голливудскую мелодраму, и, томно потянувшись, пошла встречать.
– Элечка, у нас проблемы, – предупредил он.
Элеонора Борисовна опустила на собственную грудь руки, уже готовые опуститься на плечи мужа.
– Карцев, вечно ты со своими проблемами.
– Но, Элечка, Сам поручил мне очень ответственное дело, – оправдывался муж, распуская узел галстука. – И, представляешь, дал всего три дня!
– Что за дело? – в глазах Элеоноры Борисовны затеплилось любопытство.
– Дорогая, представляешь, наш Мокеич сошёл с ума: хочет подарить миллион какому-нибудь бумагомараке!
Любопытство в глазах супруги зафосфорицировало зелёным светом:
– Ну?
– Мы должны выбрать комиссию по вручению премии за достижения в культуре. В мил- ли- он!  – пропел муж.
– Карцев, твою «проблему» мы решим за одну минуту. Иди ужинать. Нельзя же быть таким впечатлительным! Ну, миллион. Подумаешь, миллион!
Не первый и не последний. Есть от чего отстёгивать. И потом, наш Мокеич – человек дальновидный, без перспективы пальцем не шевельнёт. За этим миллионом, скорее всего, какой-то резон скрывается. Наивный ты у меня, пусик! – Элеонора Борисовна таки положила руки на плечи супруга и потёрлась пухленькой щёчкой о его щёку.
Окончив трапезу, чета Карцевых расположилась на ворсистом ковре гостиной  возле стеклянного журнального столика – писка моды. На прозрачной столешенке дымились две чашечки рубинового «каркадэ», белел листок бумаги, придавленный «паркером». Комиссия определилась быстро – Карцев едва  успевал записывать.
– Реформаткин и Топтун – кандидатуры Самого. Это не обсуждается, – деловито диктовала Элеонора Борисовна. – Хотя Топтун – самый продажный из щелкопёров. Мокеич его с потрохами закупил во время избирательной компании. Однако всегда может найтись, кто даст больше. Записал, Карцев? Реформаткин – за номером два. Случайный человек. Из тех, что плавают на поверхности…
–Я  думаю, надо кого-то из аппарата губернатора… – неуверенно предложил муж.
– Умница, Карцев! Пиши мадам Серохватову. Она сейчас у Мокеича в фаворе. А под номером четыре – кого-нибудь из учёных мужей… скажем, профессора Щепетуху. Ему Президент недавно орден вручил… за достижения...
– Элечка, не углубляйся в воспоминания. Давай работать.
– Ты невыносим, Карцев. Даже на конвейере перекуры устраивают. А мозговой штурм требует разрядки. Ну, ладно, я думаю, в комиссию надо включить председателя писательской организации. Как его?
–Кулик, Самон Дементьич.
– Вот этого Самсона и запиши. И ещё редактора «Насурской струи» Построева.
– А этого зачем?
– Карцев, как ты не понимаешь?! Это же представители интеллигенции. Я слышала, у Кулика с Построевым контра, а это будет способствовать… Короче, когда они все перессорятся, нам будет легче провести свою кандидатуру.
– У тебя что, даже кандидатура есть? И кто же это, Элечка?
– Разумеется, Худобанин. Тот, что спроектировал новую баню на Овражной.
Супруг оказался в полном смятении:
– Ничего не понимаю. Причём здесь культура? Причём здесь какой-то банщик?
–  Эх, Карцев, Карцев! Отстаёшь ты от жизни. Там, при бане, специальное отделение предусмотрено, медицинское, с кроватью-вибратором. Все желающие могут на себе опробовать её действие. Не бесплатно, конечно. Но, как я слышала, поднимает мужскую потенцию на невиданный уровень. И как же это не относится к культуре?! Вот ты неужели не хотел бы опробовать её действие, а?
– Элечка, но я же принимаю «Виагру».  Что тебя не устраивает?
– Ну, тогда отдайте этот миллион художнику Горохову.
– А этому за что?
– Дорогой, ты как министр культуры должен бы знать, что Горохов наделал фурору во всём художественном мире интернета. Я в Книге отзывов прочитала, что ему не давала покою какая-то Анаконда. И вот он нарисовал  свой портрет в виде неизвестной красавицы.
– Элечка, наверно, ты говоришь о Джоконде? Это женщина такая, тайная любовь художника Леонардо да Винчи, – поучительно произнёс министр и с подозрением посмотрел в лицо супруге. До него, разумеется, доходили слухи о связи Элеоноры с модным художником. Но поскольку он считал это делом давно прошедшим, то и не придавал минувшему особого значения.
 – Да ладно тебе, Карцев, не задирайся!

На этом самом месте запись насурской повествовательницы остановилась и – сделала крутой поворот. Потому что  и жизнь Доры Ивановны пошла по крутому виражу.
Назначенный несколько дней назад редактором журнала «Насурская струя» Иосиф Построев пригласил её на должность своего зама. Отказывать коллеге по писательскому цеху Доре не хотелось. Да и работа новая казалась ей интересной – давно мечтала она распрощаться со школьной морокой. Безденежье и нескончаемые эксперименты вгоняли педагогов в тоску. Да и дети теперешние резко отличаются от школяров прошлых лет – агрессивнее стали, корыстнее… Хотя, дети, они и есть дети, а любовь к профессии – качество довольно стойкое, всё-таки общество потребления чётко разделило людей на два лагеря. И именно это сподвигло Дору Ивановну сойти с учительской  стези.
Построев принял журнал в авральном порядке: редакционный портфель оказался девственно чист. Оперативно уволенные за какие-то служебные неполадки прежние сотрудники столь же оперативно почистили тумбочки и шкафчики от накопившихся рукописей. Печатать было нечего.
– Доротея Ивановна, зайди ко мне, – громко позвал  редактор из-за приоткрытой двери кабинета. В штате редакции они были пока вдвоём. Дора Ивановна положила на подоконник влажную тряпку, которой вытирала пыль с мебели, вытерла руки о полотнище красного флага, подвязанного вместо фартука, и сунула голову в кабинет шефа.
– Заходи, заходи, Дора. Садись. – Построев указал крепенькой ладошкой на стул возле стола. – Дело такое. Номер нам заполнять нечем. Поэтому бери ноги в руки и шпарь в писательскую организацию. Заказывай прозу, стихи, статьи – всё, чего дадут.
– Поняла. А у литактива брать? У них сегодня заседание литобъединения.
– Ну, бери, если понравится!
Доротея Ивановна кивнула, вернулась в «предбанник» и опять взялась за тряпку. «Часа за полтора успею прибраться» – подумала она. Вытащила из нижнего отсека книжного шкафа пластиковое ведёрко и пошла набирать воды. В кабинете шефа было тихо. Наверно, он думал.

В руководители насурской писательской организации бурнопенная перестроечная волна вынесла Самона Дементьевича Кулика. Нелегко далось ему это назначение.
Прежде жил он и жил, на судьбу не сетовал. Служил в областном управлении внутренних дел. Насурск слыл городом тихим. Преступности, почитай, никакой и не было. Зато раскрываемость была стопроцентная, и звёздочки сами на погоны капали.
Но тут-то и взбаламутил Балда житейское море. Преступность поползла в гору, а преступники в предприниматели.
Неожиданно для себя самого Кулик написал повесть. Из милицейской жизни. Много крови, интриг, герои – оперативники. Книгу издали на средства насурской милиции.
По случаю Самон Дементьевич презентовал томик министру культуры. Повесть Карцеву понравилась, и вскоре автора направили на литературный семинар в Москву. Там участников оптом приняли в Союз писателей. Домой Кулик вернулся уже в новом статусе.

Писатели Насурска, как и прочих губерний, переживали вместе со страной не лучшие времена. Плановое издание книг прекратилось. Своих денег у пишущей братии и прежде не было. Кто пошустрее, включались в предвыборные компании, за что им и отстёгивали налом на 50–100  экземпляров самиздата.
– А что, это же вариант! – восторгался  поэт Харанов, выпустивший таким образом уже три книжицы.
Немногим пишущим перепадала тыщонка-другая от бывших приятелей, занявшихся перекупкой-перепродажей. Остальные, кто с насмешкой, кто с завистью, отводили глаза от счастливчиков.
Организация рассыпалась. Руководивший ей много лет талантливый поэт Полянский не выдержал своей невостребованности и стал всё чаще заглядывать в подвальчик за углом. Несмотря на мусульманскую причастность, там торговали спиртным и в розлив, и на вынос.
Кончилось тем, что пьяный Полянский попался на глаза министру культуры. Тот на следующий же день явился в писательскую организацию, отчитал покрасневшего, как смутившаяся девушка, писательского вождя и приказал ему немедленно провести общее собрание. «Чтобы председателем непременно был избран Самон Дементьевич Кулик. Как милицейский работник он наведёт у вас порядок», – заключил  министр.
Полянский экстренно провёл собрание, и оргвопрос был решён.

Метод руководства Самон Дементьевич избрал привычный:
– Молчать! Распустились! – и седовласые и заслуженные потупляли глаза и убавлялись в размерах.
С начинающими вёл себя Кулик отечески-чиновно. Но появление в своём кабинете молодого поэта Оловянника принимал за бедствие. Стихов он его не понимал, а объяснения заикающегося худосочного стихотворца воспринимал как сущий бред. И чтобы отделаться от него, настоятельно рекомендовал посещать литобъединение, которым много лет руководил Полянский.
 Не знаю, как в чужедальних странах, но в России искони право на правду имели только шуты да поэты. Попробуй разберись, что в их словах голимая истина, а что – кромешная дурь или плод буйной фантазии. Поэтому бывало, что над речами их слушатели хохотали, над шутками призадумывались, а то и откровенно крутили у виска указательным пальцем.
Вот и Оловяннику не удалось избежать тисков такой славы. Одни считали его гением, другие – городским сумасшедшим. А сам он не обращал внимания на такую известность и, когда на улице на него показывали пальцем, всего-то сутулил свою худенькую спину и, бормоча что-то в неоформившуюся клочковатую бородку, следовал намеченным курсом.

Прежний редактор журнала встречал его гостеприимно, но не печатал. А куда ещё податься с плодами бессонных ночей в провинциальном городке? Разве что в «Насурскую правду»… Однако газетные листы теперь заполонила разномастная реклама, изредка печатали там заказные статейки, а от литературной странички газетчики отказались категорически – невыгодно!
И остался для Оловянника свободным один-единственный путь – в писательскую организацию. Гнездилась она в двух малогабаритных комнатках над городской пожарной частью. Ноги сами нередко приводили его туда.
   
Часа через два после разговора с Построевым Доротея Ивановна была  в Насурском отделении Союза писателей России.
Небольшое помещение, куда она ступила, походило на фонарь. Два окна с глухими дюралевыми рамами отделяли  его от транспортной магистрали. Тугая волна прокалённого солнцем воздуха сразу перехватила дыхание.
Навстречу ей подался из-за казарменного двухтумбового стола сам Кулик. Изнемогший от духоты, одет он был в пуловер толстой вязки. За приспущенной молнией голубела рубашка с тёмной полоской от пота на воротнике. Напоминающий фужер тёмного стекла галстук подпирал шею.
– Проходи, Доротея Ивановна. Мы уже начали собираться... Полянский где-то тут ходит. Вы ко мне или к нему?
Прежде чем ответить, Дора оглядела комнату. За приставным столиком листал какую-то книгу поэт Мелех. Он молча помахал вошедшей рукой. На фоне раскалённого окна пунцовел лицом то ли от духоты, то ли от принятой дозы спиртного литературный критик Бывалов.
– Здравствуйте, здравствуйте, – пропел он хорошо поставленным баритоном.
Дора подсела к столу  шефа.
– Самон Дементьевич, не предложите ли Вы что-нибудь для журнала? У меня задание от главного набрать материал для ближайшего номера.
Кулик сделал значительное лицо.
– Разумеется, найдём, – важно произнёс он. – Я недавно закончил цикл басен, очень нужных для воспитания нашей молодёжи.
– Хорошо, Самон Дементьевич. Я поспрашиваю сегодня, кто, что может дать?
– Я могу принести статью о творчестве Самона Дементьевича, – пропел от окна Бывалов.
– А ты, Арсений? – повернулась Дора к Мелеху.
Тот протянул ей сборничек. «Закат над рекой» – прочитала она на пёстренькой обложке.
– Это – твой?
– Коллективный сборник. Там есть и мои стихи. Можешь сама выбрать.
Комната постепенно наполнялась людьми. Одни входили тихо, кинув общее «здрасьте», других шумно приветствовали либо они сами устраивали суматоху с объятьями и поцелуями.
Доротея Ивановна, подсаживаясь поочерёдно к каждому, договаривалась о нужных журналу материалах.
Гомон в комнате нарастал.
– Тихо! – неожиданно гаркнул Кулик.
Не привыкшая ещё к командным окрикам, писательская братия вздрогнула, как одно тело. Наступила тишина.
– В повестке сегодняшнего собрания у нас три вопроса. Отчёт о работе правления  в истекшем году. О Губернаторской премии. Об уплате членских взносов.
Подняв вверх продолговатое лицо, Самон Дементьевич приступил к перечислению успехов на писательском фронте: «Я старался на посту председателя писательской организации времени даром не терять. Мы выпустили три книги. Моя повесть «Одинокий волк» напечатана на средства Управления внутренних дел. Харанов издал три книги на средства партии. Алла Майская привлёкла к изданию сборника стихов местных предпринимателей. Аскенази помогла выпустить сборник организация «Матери России». Всем надо брать пример со своих товарищей. Кроме того, мы провели несколько презентаций и встреч с читателями. Свою повесть я презентовал в Москве. Она представляла наш город на конкурсе «Лучшая повесть года» и, хотя не завоевала призового места, была отмечена как произведение, написанное на основе доподлинного знания жизни».
Кулик говорил.  Духота в комнате сгущалась. Внимание собравшихся растворялось в ней, как сахар в кипятке.
Оживились, когда докладчик перешёл ко второму вопросу. Денег хотелось всем. Начали предлагать кандидатуры: Харанову – за наибольшее количество книжек. Аскенази – за патриотизм, Полянскому – за работу с литактивом.
– Чего это только Полянского за литактив премировать?! – возмутился  Мелех. – С начинающими не меньше Адам Фильчук работает.
Красавец-поэт смутился, склонил к столу волнистую шевелюру. Активный помощник Полянского по работе с молодёжью был статен, красив, со слегка припудренными сединой висками. Короче, любимец не только молоденьких поэтесс, но и дам в областной налоговой инспекции, где пребывал в немалой должности. Писатели, не имевшие конкретных достижений, молча переглядывались.
 Дору Ивановну премиальный вопрос не интересовал – не издано за минувший год у неё ничего. И она продолжила потихоньку пересаживаться от одного к другому со своим предложением дать что-нибудь для журнала. Кулик ценил служебное рвение, и не мешающие обдумыванию важного решения передвижения Доры Ивановны не вызвали его порицания.
Затянувшуюся было тишину нарушил баритон Бывалова:
– Нельзя не выдвинуть на премию работу, которая была одобрена в самой Москве. Я имею в виду повесть «Одинокий волк» Самона Дементьевича.
Потупились все головы. Ни протеста, ни одобрения. Куликом молчание было истолковано как знак всеобщего согласия. Он продолжил:
– Решать, кому давать премию, будет сам Губернатор. Мы же со своей стороны предложим две кандидатуры, альтернативные. Голосуем поимённо.
Голосованием определились кандидатуры Кулика и Харанова.
– А чего я-то?! Я в Москве не был, я не буду, – заранее сдался поэт-романтик.
По лицу Кулика скользнула самодовольная улыбка. Впрочем, её как ветром сдуло, как только разгорелся сыр-бор по третьему вопросу. Оказалось, что две трети членов организации не уплатили членские взносы за прошедший год, а двое не платят уже пять лет.
– А чего платить? Всё  равно как в воду канут, – сдерзила Аскенази.
После жарких дебатов пришли-таки к решению: взносы заплатить. Назначить ответственным за их сбор и трату Фильчука.
Наконец Бывалов пружинящей походкой вышел в фойе и пригласил в комнату литактивистов. Они ввалились, шумя и толкаясь, задвигали стульями. Моментально на длинном столе для заседаний развернулась скатерть-самобранка. И очень скоро, войдя в поэтический задор, Харанов декламировал сиюминутно сочинённый акростих поэтессе из начинающих:
Пускай бушует наш банкет.
О том у нас сомнений нет:
Любовь не потопить в вине,
И в поэтическом огне
Не опалить её талант.
А акростих тому гарант.
Творение сопроводили овацией, только Майская, мрачно наблюдавшая за происходящим, вдруг вскочила с места, схватила тарелку с салатом и опрокинула её на голову Харанова со словами: «Закусывать надо».
Майонезное крошево покатилось по лацканам выходного пиджака. Поэт опешил. Женщины бросились к нему с салфетками. «Дама явно обескуражена недостатком внимания к своей персоне», – вполголоса прокомментировал ситуацию Мелех.
Банкет был скомкан. Члены СП расходились группками и по одному, обдумывая либо обсуждая происшедшее.

Литературный актив собирался один раз в неделю. Сегодня был их день, и они, расположившись вольготнее, приготовились к обсуждению собственного недельного творчества.
Особых споров вынесенные на обсуждение стихи не вызвали. Большая часть текстов была гладкой, холодной и чистенькой, как только что купленный в магазине теннисный мяч. А те, что не смогли бы выдержать никакой критики, дотошно и не обсуждались. «Надо ещё поработать»,  – с важностью в голосе произносил Полянский, и все согласно кивали головами.
Работа литобъединения подвигалась к концу, когда приоткрылась тяжёлая входная дверь и в щель просунулась щупленькая очкастая фигурка, обременённая пузатым рюкзаком. В руке пришедший держал трубочкой свёрнутые машинописные листки.
– В - в - всем привет, – с трудом произнёс он, явно смущаясь своего речевого дефекта.
– О, поэт Оловянник пожаловал! – немного театрально, но с теплотой в голосе произнёс руководитель. – Проходи, проходи.
Сидящие за столом насмешливо переглянулись, кто-то хихикнул.
– Д - д - ы мне ещё в - в  институт идти надо, – ещё больше смутился очкарик. – Я в -в - вот п - п - принёс, – парнишка протянул рукопись, чтобы хоть кто-то взял её.
– Только вот этого не надо! – вскочила со стула Далила, в миру Анастасия Репина, одна из литактивисток. – Вот только этого не надо, – повторила она, отстраняя протянутую руку с трубочкой бумаг. Она знала мнение Кулика, что «стихи Оловянника – какой-то импрессионизм», и этого ей было довольно, чтобы иметь своё мнение.
 Всем стало немного неловко.
– Проходи, Георгий, давай свою рукопись. Мы обязательно прочитаем, – не выдержал Полянский.
Покрасневший от смущения Оловянник сунул ему бумаги и задом отступил за дверь.
Несколько минут Полянский перебирал принесённые юношей листочки молча. Лицо его напряглось.
– Товарищи, этот мальчик – большой поэт! – с непререкаемой интонацией уверенного в своей правоте человека заявил он. – Вот, послушайте! – И начал читать стихи, после каждой строфы окидывая взглядом литкружковцев. Далила сидела бледная, злилась. Многие просто не понимали ни того, что произошло, ни стихов.
– Я вам давно твержу, что Оловянник – настоящий поэт, – заключил Полянский.
Собрание зашумело, начали спорить.
– Ну, довольно на сегодня. Расходимся до следующей пятницы, – остановил споры  руководитель.
Вслед литкружковцам Дора Ивановна ещё раз напомнила: «Приносите в следующий раз свои произведения для журнала!»

Марию Ивановну Растёхину догнал радикулит. То хорошо, что на работу ходить не надо и в огороде прибрано. Пенсионерка Мария Ивановна. А плохо – даже с постели сползти  сил нет. Так и режет спину. До кухни, чаю согреть – всё равно, что безногому гору одолеть. Плохо болеть одной. И надумала Мария Ивановна зазвать к себе на недельку, пока хворь не отпустит, сестру Дору. Пусть поживёт. Тут, как в деревне, природа. Не то, что в центре, – машины газуют да газоны пыльные. Тоже ведь Дора одна живёт, поди и скучно бывает… Позвонила сестре. Та даже обрадовалась.
– Мы, – говорит, – только что номер в печать сдали. Подойду к шефу, скажу, что сестра болеет. Думаю, отпустит на недельку.
В день приезда Доротеи к дому сестры её прибился кот, вернее, котёнок.  Абсолютно чёрный, желтоглазый. Месяцев шести от роду.
– К счастью, – объявила Дора и вынесла приблудному на крылечко блюдце с молоком.
Болезненная улыбка шевельнулась на губах Марии.
– Похож на Беника, раньше у меня жил. С год уже, как пропал, – проговорила она. – Как назвать-то?
– Давай назовём Дариком. Дар судьбы, дескать.
К концу недели Мария Ивановна вполне оправилась. Помогли пять уколов диклофенака и растирки, что усердно делала сестра.
Третье бабье лето стояло благодатное: теплынь, сады ещё золотые, поздние астры в палисадниках, как костры сиреневые и белые тлеют.
Сёстры теперь все дни проводили на улице. То гуляли вдоль по Овражной, то сидели на скамейке у крыльца. Дышали пряным осенним воздухом и говорили, говорили… Всю жизнь перебрали.
И в субботу вышли во двор. Потолклись в огороде и присели на скамейку. Завтра Доре к себе отправляться. Неделя пролетела как один день. А разговоров всех так и не переговорили.

Проблему с обслуживающим персоналом своего банно-оздоровительного комплекса  Ластунский решил легко. Привёз из Москвы специалистку по работе с кадрами и на неё возложил обязанность по формированию штата. Не забыл пригласить Эдика. Оставался открытым один вопрос: где взять заведующего комплексом. Ластунский понимал, что приезжего на такую должность назначать не стоит. Надо искать кандидатуру среди местных.
И тут, как нельзя кстати, ввернулся с советом худобанинский дружок.
После фуршета по случаю приёмки новостроя  Александр затянул Ластунского «продолжить» к  Самохину. Пили пиво. Игорь с удивлением глядел на хозяина, слушал его рассказы про Поветрулю и бродяжничества. Впрочем, вникать в самохинские байки ему не давала одна мысль: где взять хорошего управителя? И он, как-то не совсем в кон, воткнул это своё переживание в мистический монолог овражного жителя. Самохин запнулся и после коротенькой паузы, кажется, неожиданно и для самого себя, выпалил:
– А чё искать? Бери Марь Иванну. Доволен будешь.
– Кого???
– Марь Иванну Растёхину. Через канаву от меня живёт.
– А это кто? Что-то мне её ФИО не нравится, – с сомнением покачал головой москвич.   
– С её ФИО тебе воды не пить. Знаешь, какая деловая тётка! Всё городское хозяйство через её руки просеивалось. – И Юрий выложил  всё, что знал из начальственной биографии соседки «через канаву».
– Ла-а-дно, поговорю с твоей Марь Иванной, – с большим сомнением протянул Ластунский.
– А я сейчас, мигом! – дородное тело Самохина колыхнулось к двери. Она старчески прокряхтела.
Ластунский и Худобанин с недоумением переглянулись и продолжили потягивать горьковатое питьё.       
 

Над собранной из добротных штакетин, но уже потемневшей калиткой вырос самохинский парень, Юрка. После смерти бабки  Самохин-внук начал ремонтировать запущенное жилище. Мария Ивановна Юрку ещё мальцом знала, с тех пор, как он у бабки школьные каникулы проводил.
– Тебе чего, Юр?
– Тёть Маш, не дойдёшь до нас? Дело есть.
– Да какие уж у меня теперь дела, у пенсионерки?
– Пошли-пошли. Глядишь, и дело найдётся.
Мария Ивановна вытащила из-под куртки пуховый платок, которым утепляла поясницу, отдала его сестре и пошла вслед за посыльным.

Вернулась озадаченная, глаза, однако, искрились радостью.
– Ну, что там? – спросила Дора.
– Не знаю, что и сказать… На работу зовут.
– Куда?
– А вон новой баней заведовать.
– Там не баня, а целый комплекс. Хотя… ты всем городским хозяйством рулила.
– Ну, рулил-то шеф, но и роль главбуха не ширь-шевырь.
– И что?
– Сказала, что до завтра подумаю. Для солидности. А что думать? Не привыкла я, как сова в дупле, дома сидеть. Соглашусь.

Ты домой-то завтра собираешься? – в глазах Марии прыгал бесёнок.
– Ну, да, – ответила Дора.
– Значит, так, – голос сестры прозвучал непререкаемо. – Завтра ты до вечера никуда не едешь. Мы в баню пойдём. Смоем старые грехи и, благословясь, примемся за новые, – она весело хохотнула.
– Так у меня для бани ничего нет, даже белья чистого.
– Обойдёмся. Моё наденешь. Они тут такого понастроили, ты за всю жизнь не видела. Всяких бань, со всех концов света набрали. Но мы с тобой в русскую пойдём. В таком раю тебе прежде и не снилось помыться. А вот я тебя попарю, и будешь ко мне каждую неделю ездить.
– Ты что, Маш, я в бане, что ли, не была?! Пока отцу квартиру со всеми удобствами не дали, где мы мылись? В велозаводскую баню ходили.
– То-то, что в велозаводскую. Ты ещё вспомни, как в чёрной мылись, когда нас свёклу дёргать в колхоз гоняли! Помолчи уж лучше. Вот завтра я тебе покажу, какая такая настоящая русская баня.
– Уж так и покажешь! Я даже в сауне была!
Мария промолчала.
А утром, после завтрака, предложила сестре прогуляться по лесу. «Дело есть» – заявила безапелляционно, так что Доре отказаться и в голову не пришло.
Поблуждали по ближнему соснячку. Мария нарвала охапку папоротника, полыни да крапивы. На пустыре ещё несколько кустиков зверобоя сломала.
– Это что ещё за букет Офелии? – съязвила Дора.
– А вот увидишь, – хитровато глянула на неё сестра.
Пополудни сложили в сумку простыни, бельё для бани. Мария подала сестре лыжную вязаную шапчонку, шампунь, стеклянную банку с каким-то зельем. В свою сумку сунула термос – с утра травы настаивала.
– Погоди немного, я по огороду пробегусь.
Вскоре сестра вернулась с очередным букетом. Дора узнала по листьям только смородину и вишню.
Прихватили по пластиковому тазику – и вдоль по Овражной...

И была баня. Оказалась она не слишком большой, что в корне разрушило Дорино представление об общественной бане, каковой была помывочная её молодости – с просторным гулким залом, грохотом алюминиевых тазов, душными волнами пара, скользкими метлахскими полами.
Здесь от настоя трав дух захолонывало. Парились на сухую, вместо мыла натирали тела глиной с песком – из пластмассовой банки, прихваченной в предбаннике. В непривычной обстановке Дора никак расслабиться не могла, и в то время как с Марии семь потов сошло, она сидела, как камушек-голыш.
И тогда Мария достала своё зелье – оказалось, соль с мёдом. «Вся, – говорит, – мажься». Дора намазалась, и потекли по её телу солёные ручьи…  Пять раз заходили в парную. Доре даже страшно стало: а ну, как организм не выдержит?
Наконец, стянув шапки, промыли с шампунем волосы, завернулись в простыни и выползли в предбанник. Сунув ноги в таз с напаренными листьями лесного папоротника, Дора ойкнула – было горячо.
– Ты ноги-то на уши поставь, – посоветовала сестра.
– Куда?
– На уши.
– Как на уши?!
– Да не на свои уши, а на ручки тазика, – захохотала Мария.
Рассмеялась и Дора.
Долго сидели, обмакивая ступни в папоротниковый отвар. Пили Мариин травяной чай. Дышали успокаивающим запахом мяты.
– Ну, и как тебе банька?
– Почище сауны будет! – восхищённо произнесла Дора.
– Насчёт почище – это не знаю. Но я всегда говорю: привыкли мы, русские, чужое нахваливать, когда своё, может, стократ лучше. Вот мужики, что этот комплекс сделали, – молодцы! И чужедальним внимание уделили, и своё родное не забыли.
А Дору уже вело в сон.
– Буду теперь к тебе в баню каждый выходной ездить, – лениво облачаясь в сестрино бельё, проговорила она...
На что Мария отвечала:
– Теперь, дорогуша, придётся баню на время заказывать. До такого удовольствия, думаю, много охотников найдётся…
– А мы и закажем…
– Ну, ну.               

Карцев вернулся домой позже обычного, странно молчаливый, будто выжатый.  Ужин глотал с неохотой, как по обязаловке. Элеонора Борисовна посчитала необходимым проявить участие:
– Ты что как пришибленный, Карцев, что поздно? Уж не комиссия ли по миллиону заседала? – спросила Элеонора, поглаживая коротенький ёршик на загривке мужа.
Супруг нервно дёрнулся, втянул голову в плечи и, искоса бросив взгляд на жену, выговорил с запинкой:
– Н – нет, и заседать уже не будет…
– Что-то стряслось? – ладонь озадаченной Элеоноры застыла на затылке мужа.
– Генриха Мокеевича отправили в отставку.
– И что?!
– И никто не знает, что будет завтра. Все боятся новой метлы. И предпочитают не обсуждать новость, чтобы не сболтнуть лишнего.
– Пронеси, Господи! – Элеонора осела на стул рядом с мужем. Говорить, кажется, стало не о чем.

Лауреат литературной премии «Алмазное перо России» поэт Георгий Оловянник из губернского городка Насурска, о котором мало кто в России и слышал, возвращался из бани. Его поэма «Разговор с императором» взбаламутила литературные сайты интернета. Но тамошние бури даже не нагнали волну в тихие воды Сурского бассейна.
И  вот он идёт один по рябиновой аллее. Поэт. Осанну кричат ему суетливые свиристели. Они обклёвывают рябиновые кисти. Алые ягоды падают на белейший снежный покров подобно каплям крови. Кровавыми слезами плачет природа? О чём?