Похождения деда нухима родословные зарисовки

Нухим, если кто вдруг случайно забыл, это Ной. Точнее даже так: Ной - это Нухим, перевранный по-гречески. Но так уж оно прижилось, и теперь вот приходится пояснять, кто есть кто на самом деле. Правда, задолго до всего у деда были и другие имена. Утнапиштим, например, или Атрахасис, или Зиусудра, И еще более заковыристые. В зависимости оттого, куда его заносило. Но сам он те времена и места помнит, похоже, уже неотчетливо. Во всяком случае, поминает редко, без охоты и как бы вскользь. Так что для меня дед Нухим — это исключительно Ной. Тот самый, что некогда и как-то вызвал на себя особое Божье благоволение, получил поэтому своевременное штормовое предупреждение вместе с ценными указаниями; следуя им, построил ковчег, принял на его борт -всякой твари по паре, да плюс к тому и собственное семейство в полном составе. И винопитие действительно случалось в его жизни, а уж проблемы с детьми — постоянно. И во всем этом у меня ни малейших сомнений. Но вот во что категорически отказываюсь верить — так это в проклятие, якобы изреченное им на внука. Тем более — за проделки своего собственного сыночка и по совместительству — родителя этого злосчастного Ханаана. Правда, того я никогда не знал. Но мне ли не знать, как дед Нухим действительно обходился со своими внуками! Сам ведь из них... Поэтому и хочу посвятить широкую публику в некоторые малоизвестные эпизоды из жизни дедушки. Да и положа руку на сердце — ведь заслужил же старик! Как-никак — спаситель, в некотором смысле и прародитель человечества... А еще важнее — надеюсь, что рассказывая вслух то немногое, что мне известно о приватной жизни деда, сам смогу, наконец, понять — чем же это он вызвал на себя такое исключительное благоволение Божье? Что такого особо угодного в очах Его совершил? Интересно же! А может быть даже и общественно-полезно.
ДЕД НУХИМ – ВОЛОНТЕР
Вообще-то волонтер — тот, кто добровольно пошел служить в армию. Обычно просто потому, что больше некуда податься. Но, говорят, бывает, что и по идейным соображениям. В России это когда-то называлось вольноопределяющийся. Или вольнопер. Оно и попроще да, кстати, и к исходному звучанию поближе.
С дедом это случилось в году от сотворения мира 7412, он же год от последнего Всемирного Потопа этак шеститысячный. (По нашему счету это год 1903. А уж от чего — каждый решает для себя сам.
И хоть было в те поры русское воинство по официальному своему статусу христолюбиво, но к армейской службе допускались не только воинственные мусульмане, но и сугубо мирные иудеи. В которые дед Нухим в те поры самоопределился давно и прочно. Хотя, казалось бы, мог свободно принять любую другую конфессию и этничность. Слава Богу, потомки его присутствуют повсюду. Так что у него был самый широкий выбор. Но уж вот таков дед. Да что далеко ходить! Уже тогда, прямо перед своим волонтерством, он имел полную возможность свалить из-за постылой черты оседлости. Да не куда-нибудь, а в саму Швейцарию.
Тут необходимо маленькое пояснение. Дело в том, что на ту пору дед промышлял сборкой часов. Из Швейцарии в Россию привозили детали, а уж их фирмачи раздавали сборщикам-надомникам. То есть в точности, как теперь обстоит дело с компьютерами. Вот на одну из таких фирм дед и работал. И так себя зарекомендовал, что его даже собрались было послать в саму Женеву, на их головное предприятие. На стажировку и, так сказать, повышение квалификации. Но вот тут-то дед и выкинул этот фортель — подался в вольноперы. И так ловко это он подгадал, что моментально загремел на сопки Манчжурии. Можно сказать — обновил собой Великую Транссибирскую магистраль.
Задним числом он давал определенные идейные объяснения этому своему, мягко говоря, неординарному поступку. И о них здесь в своем месте будет помянуто. Но я-то думаю, что дедовы объяснения искренни лишь отчасти. И что на самом деле свободолюбивый дух его изнемог в неотрывном согбенном труде. Да тут еще и семейные узы... (О них — в своем месте). А стажировка в Швейцарии в этом смысле не сулила ему никакого продыха. Ведь ни одна живая душа на белом свете, включая начальство, не поняла бы его, отправься он из своего Плетеного Ташлыка в Женеву, не прихватив с собой все семейство. Как прежде — в ковчег. Хотя семейство было, понятное дело, уже не то. Но, видно, не проще того прежнего, допотопного. А Манчжурия—это ведь совершенно иное! И дед сделал свой выбор. Но это все только мои домыслы.
Однако, насколько дано мне судить, и в этом случае он умудрился сделать угодное в очах Господа. Азнак этого в том, что дед сподобился очутиться в нужное время, в нужном месте и в необходимой форме для совершения дел, несомненно угодных Создателю.
А вышло так, что уже в конце 1904 года его по ранению и контузии уволили из армии вчистую — с мундиром, медалью и даже пенсией.
И вот, дед Нухим вновь вернулся в родной ему тогда Плетеный Ташлык в полном унтер-офицерском мундире и с медалью «За заслуги». И все это — прямо под всенародное оглашение известного николаевского Манифеста. То бишь под самые лютые погромы. Несомненно для того, чтобы в очередной раз исполнить спасительную миссию, изначально определенную ему от Господа.
А как это вышло у него в данном случае — об этом в своем месте.
ДЕД НУХИМ - ДИССИДЕНТ
Прежде всего необходимо пояснить: в данном случае диссидент вовсе не тот, кого двадцать пять лет усердно отлавливала советская госбезопасность. Здесь диссидент понимается в исходном смысле. То есть он, конечно, все равно инакомыслящий, но не идейно-политический, а религиозный. По-русски ближе всего будет, пожалуй, раскольник. А по-еврейски — мешумад или ахер. Но по отношению к деду это все-таки слишком . Потому что точное значение этих слов — вероотступник. Аза такого его в Плетеном Ташлыке никто не держал. Хотя за многое порицали. Причем задолго до того, как он вопреки всем местечковым обыкновениям подался в воинскую службу.
Я это все просто вынужден изложить именно здесь. Иначе останется решительно непонятна собственная дедова версия его хождения на войну и его роль в событиях, случившихся после его возвращения.
Так вот. Дедово диссидентство состояло в том, что он, признавая над собой единого Господа, творца Вселенной (и как бы тут не признать, имея с ним прямое личное общение!), в общем не придавал особенного значения формам и способам проявления этого признания. Поэтому он одинаково готов был общаться со всеми духовными пастырями Плетеного Ташлыка: и с ребе, и с попом, и с ксендзом. Благо все они были люди грамотные, в Святом Писании начитанные. Но ближе всего он сошелся с батюшкой. Что тому причиной — мне теперь остается только гадать. Но по некоторым полузабытым, из моего глубокого детства репликам и проговорам родителей, наберусь смелости предположить что, помимо Священного Писания, дело здесь, возможно, в общности некоторых гастрономических пристрастий. То есть я хочу сказать, что дед Нухим, ставши верноподданным российской короны и честным обывателем Киевской губернии, органично перешел с армянских вин на малороссийскую горилку. Но при этом совершенно ответственно берусь утверждать: несмотря на все свое вольномыслие, салом дед никогда не закусывал. А откуда такая уверенность — об этом в своем месте. Так что, сдается мне, одно только приятельство с попом не могло довести до того, что деду отказывали даже в праве зачитывать в синагоге субботнюю главу из Торы! Точнее, объявляли об этом отказе. Потому что дед Нухим вообще не посещал синагогу. Предполагаю — из-за того, что не он ее построил.
Впрочем, это все мои домыслы. А здесь важны факты. Из них же самый существенный —дед Нухим постоянно препирался с ребе и дружил с батюшкой.
Вот теперь можно переходить к основному сюжету, связанному с военной службой деда Нухима.
ДЕД НУХИМ - МОДЖАХЕД
Моджахед—борец за веру. По-еврейски тоже есть такое понятие — маккаби. Но оно не очень известно широкой российской общественности, для которой, собственно, эти записки. А моджахед (он же «дух») теперь у всех на слуху. Вот я и говорю — моджахед. И даже более того. По современным понятиям деду была уготована участь не просто моджахеда, а, бери выше, амира, полевого командира. Именно в этом и состояла дедова версия: он, де, подался в армию, чтобы «учиться военному делу настоящим образом». Хотя сами эти слова были произнесены, как известно, позже и не им, сути это не меняет. Оказывается, он не от семейных забот отлынивал, а набирался воинских знаний и опыта. Чтобы явить их в нужное время в нужном месте. Казалось бы — смех один, а не объяснение. Но ведь так оно все и случилось! И сошлось все один к одному: его хождение на войну и своевременное возвращение, и та кровавая каша, что заваривалась тогда вокруг Плетеного Ташлыка. И даже дружба с батюшкой пришлась здесь как нельзя кстати! Вот уж действительно — не нашим умом, а Божьим судом!
Тогда, летом 1905 года, погромное бедствие подступило вплотную к Плетеному Ташлыку. И не было никаких причин, чтобы его миновать. Молитвы, плач и стенания наполнили синагогу, разносясь далеко окрест и чуть не заглушая перезвоны церкви Параскевы-Пятницы, от которой иудейская молельня находилась на удалении, строго определенном имперским законом.
И вот среди этого гвалта явился дед Нухим в своем черном парадном мундире с малиновыми выпушками, орлами на фуражке и ремне, красным кантом по зеленым, перечеркнутым серебром погонам и при сияющей на груди медали. Гулко, порождая этим мертвую тишину, он прошествовал сбереженными сапогами к самой мемноре и оттуда бросил замершему собранию: «Самооборона!»
Сама по себе идея была не нова. Да ведь тишайший Плетеный Ташлык — не Бердичев, где девять десятых мужского еврейского населения — краснорожие резники, то бишь мясники, с бычьими загривками и такими кулачищами, что скотина на бойне сама опрокидывалась перед ними в обморок.
Однако ждать спасения все равно больше было неоткуда. И дед Нухим в тот же миг из изгоя стал средоточием, где сошлись все взоры и надежды этого общества, уже вроде бы и смирившегося с участью агнца на заклании. Но дед Нухим не страдал вождизмом и не поклонение вчерашних гонителей было ему нужно. Не страдал он и отсутствием здравого смысла.
Как следствие этих его качеств, самооборона еврейской общины Плетеного Ташлыка вылилась в стратегему, тонкую до изощренности. А именно: дед Нухим в тайном сговоре со своим приятелем-попом перевел всех сынов Израилевых, его дочек, внучек, а также их жучек, кошек, коз и прочую мелкую живность в обширный поповский сад. Вертоград этот был сплошь надежно обнесен крепким густым плетнем. И хотя в понятиях того времени церковное добро было все еще совершенным табу, главный расчет был все же на другое.
Дело в том, что беда ожидалась извне, от разъездных погромных бригад, работавших вахтовым методом. Аместная громада, вкупе с миром, держались того мнения, что, де, «жиды — наши. Надо будет, сами тряханем. А заречным (то бить всему остальному миру) в нашу часть не входить». Так что можно было надеяться, что уж церковную-то I усадьбу местные мужики пришлым не сдадут. Все это дед Нухим, конечно, сообразил заранее. Иначе, несомненно, избрал бы другой путь общего спасения. Хотя бы и новый ковчег.
Исход за поповский плетень хоть и не продлился ни 40 лет, ни трех месяцев, но все же I растянулся на целый день. Боялись не успеть к субботе, когда по сложившейся в тот год погромной практике все и происходило. Но все же успели.
Дед Нухим, будучи в мундире, счел себя как бы на службе. А потому свободным от обязанности святить покоем и молитвой день субботний. Вместо того он неустанно крепил оборону. Для чего развешивал по поповскому плетню, якобы для просушки, стихари, подрясники, покровцы, воздуха и другой церковный инвентарь, выделенный ему для этого батюшкой.
И расчеты их оправдались. Поповский сад и все, что в нем, не пострадали. Зато на еврейском конце громилы отвели душеньку, как мы теперь говорим, по полной программе. Кроме поджогов. Этого тоже не допустили местные, из самых простых соображений собственной безопасности.
И вот так за нетелесной, зыбкой, но и непреодолимой преградой чужих духовных ценностей, как бы в заговоренной черте, вкушали мертвый, а может и предсмертный, субботний покой люди, сами почти уже неживые от ужаса, творящегося снаружи и вовне. Который (ужас), кстати, в расчетное время быстро и круто прекратила казачья полусотня, выжидавшая наготове аж с самого начала мероприятия. А после восстановления тишины торжественно отбывшая, под бунчуком, с раздольной песней и лихим посвистом. Увозя в тороках отнятый у погромщиков нищий хабар. Такие уж в то время у власти были правила игры с народом.
Люди внутри заговоренной черты молчали вместе. Но каждый в этом общем молчании взращивал в душе и разуме свое. И наверно уже в ту самую субботу дед Нухим озадачился вопросом: что же зародилось сегодня в патлатых нечесаных головах его сыновей? Которых и тогда у него, по обыкновению, было всего три. Только были они еще не семейными мужами, как те, в ковчеге, а сопливыми мальцами. Ничего хорошего не ждал он от этого посева. И был совершенно прав. Но об этом в своем месте.
ДЕД НУХИМ - РОМЕО
Здесь, понятно, начинать надо с жены деда Нухима, бабы Рухи, матери его детей и моей родной бабушки. Руха — это Рахиль. В истории с ковчегом такого имени не поминается. Может не считалось существенным, а может и звали Ноеву жену в те поры не так. Мне-то она известна только под этим именем. Но со своей нежной тезкой из других глав Книги Бытия она, надо признать, имеет не так уж много общего. Лучше всех, одним гениальным мазком обрисовала эту пару — Руху и Нухима — их сноха, а моя мама, ко времени знакомства уже освоившая курс мировой литературы в знаменитом ИФЛИ. «Он Ромео, но она не Джульетта!» — изрекла она. И, поистине, лучше не скажешь.
Но и бабу Руху тоже надо понять. Да, дед Нухим обожал ее, ни в чем никогда не противоречил и пребывал в постоянной готовности носить ее на руках. Как только у нее появится минутка свободного времени... Да, он был хорош и на своем месте в ситуациях кризисных, вроде всемирного потопа, русско-японской войны, вселенского погрома или последующей мировой революции. Но сколь все это ни ужасно, но оно в конце концов проходит, а кушать хочется всегда. И вот здесь-то у деда (и с ним) возникали сложности... Будучи хорошо начитан в Писании, он, конечно, прекрасно знал, что там прямо так и сказано: «... в поте лица своего». Но ведь нигде же не сказано: «с утра до ночи, не разгибаясь...» Баба же Руха Писание знала нетвердо и больше в собственной редакции. Зато очень твердо и всю жизнь знала, что хоть раз в день, а вынь да положь что-нибудь горячее в миски своим оглоедам. Обстоятельство, которое дед в кипении своей сложной и многобурной внутренней жизни частенько упускал из виду. На этой почве у супругов время от времени случались оживленные диалоги, которые по инерции продолжались и после того, как их прожорливые дети сами стали родителями и кормильцами. Наверно, излишне пояснять, как распределялись партии в этих частенько исполняемых семейных дуэтах.
Так что у их снохи в конце концов набралось достаточно оснований для ее шекспировского обобщения. Тут еще надо добавить, что она ведь могла ориентироваться только на интонации, мимику и жестикуляцию исполнителей. Дело в том, что дед Нухим и баба Руха между собой общались исключительно на том языке, что был во всеобщем употреблении до злосчастного эпизода с вавилонской башней. И единственными носителями которого они оставались. Это делалось не из соображений секретности, или, допустим, педагогических. Просто баба Руха за своими бесконечными хлопотами никаких других наречий так и не освоила. А внутри своего мира — с чадами и домочадцами — она умела устроиться как-то так, что все ее понимали вообще безо всяких слов, но в совершенстве и в тончайших деталях.
Правда, некоторые злоречивцы (а они находятся даже на бабу Руху) утверждали, что это вовсе никакой не изначальный, адамов, стало быть и Божий язык, а просто рабочее средство общение ташлыкского базара. Действительно, захолустный Плетеный Ташлык, находясь на перекрестке многих дорог, имел не по чину большой воскресный торг. И там, как в аптекарской ступе, измельчались до простых начальных смыслов и перемешивались между собой, будто бы сознательно стремясь заново слиться, множество языков, наречий и диалектов. Русский, польский, литовский, армянский, татарский, мова, идиш, суржик, рома, десятки других — все они дружно служили здесь одному общему делу:" людской пользе и выгоде. Так что, кто его знает! Может быть и действительно: язык бабы Рухи — единый язык не прошлого, а будущего человечества?
Но это все к слову. Что до деда Нухима, то он, несмотря ни на что, всегда без памяти любил свое семейство. Причем до такой степени без памяти, что порой Даже забывал о его существовании. О чем баба Руха исправно ему и напоминала.
ДЕД НУХИМ - ПРОСВЕТИТЕЛЬ
Но какие бы бури ни раскачивали семейный ковчег деда Нухима, куда б его ни заносили, он всегда и твердо удерживал один ориентир: сыновья его должны получить образование. Само это слово имело магическую власть над Нухимом. И власть эта была так безраздельна, желание так огромно и горячо, что дело дошло даже до практических шагов. Более того — эти шаги даже дали реальные плоды. А уж они всей своей тяжестью свалились на голову рухиного первенца. Тот носил тогда имя Самуил (правильно — Шмоэль), наверно потому, что имя Сим к тому времени, о котором речь, уже вышло из употребления. Так вот, дед Нухим со всей свойственной ему в критические моменты решительностью взял да и отдал сына в церковноприходскую школу. Хотя, надо заметить, в Плетеном Ташлыке было и «министерское» четырехклассное народное училище, и земская школа, и даже воскресный хедер. Нет сомнений, что в этом неординарном решении не последнюю роль сыграли особые отношения деда Нухима с батюшкой.
Не знаю, как тогда отнеслась к этой новой дедовой выходке баба Руха. Допускаю, что могла просто не заметить этого обстоятельства за всеми своими хлопотами. Тем более, что Шмуль по-прежнему исправно возникал дома к обеду. К тому же он не по годам разумно старался не нарываться ни на какие объяснения с матушкой. Хорошо представляя, чем они могут закончиться. А мой будущий папа очень хотел учиться.
За этим любезным ему занятием незаметно пролетело три счастливых года. Вплотную подступало время обряжать Шмоэля в талес и вводить в синагогу, как полноправного сына Иаковлева, мужа Завета. Ожидание этого великого события окрыляло бабу Руху и наполняло новыми напряженными раздумьями неугомонную голову деда Нухима. Каждый из них в связи с этой перспективой лелеял свои планы и надежды. Но кто ведает свой завтрашний день!
Однажды случилось, что вечно недремлющий враг рода человеческого, многократно приложивший свою коварную руку к его судьбам, взял да и столкнул на одном тесном пятачке Шмоэля, его родителей и батюшку. С трудом представляю себе место такой встречи. Полагаю, что вернее всего им мог быть базар. Во всяком случае, не церковь, синагога или жилище Нухима и Рухи. То есть встреча эта была скорей всего совершенно случайной. И не этот бы случай, кто знает, как повернулась бы жизнь Шмоэля, а за ней, естественно, и моя. Но что было, то было. И случившегося не воротить.
Папа вспоминал, что батюшка положил свою руку на его тогда курчавую голову и сказал, вероятно желая сделать приятное сразу обоим родителям: — Слушай, Нухим! Твой Шмуль — дюже головастый постреленок! У нас здесь,ему учиться уже и негде! Отдал бы ты его, Нухим, в реальное, в Елисаветграде. Там из него человека сделают! Глядишь, лет через десяток и открытый пачпорт получит, с повсеместным жительством. Старость вашу пригреет... А, Нухим!
Дед жестами и мимикой изобразил сразу множество сложных чувств: и восхищение, и благодарность, и отчаяние от невозможности такого счастья. Это все батюшка понял. Он не понял главного — дедова ужаса, от разоблачением его коварных планов перед кроткой Рахилью!
— Да ты не сомневайся, Нухим! — продолжал понявший все по своему поп. — Ведая твою недостаточность, определим его, знаемое дело, на казенный кошт. Я сам перед благочинным похлопочу. Окрестим только твоего Шмуля, и дело в шляпе!
Допускаю, что дед в своем диссидентстве вполне мог пойти на такое. Если вообще не был тайным инициатором всего этого плана. Но как же он мог забыть, что все тайное становится явным!
Баба Руха отреагировала мгновенно. Она ахнула и, до всякой мысли, своей тяжко натруженной дланью закатила оглушительную оплеуху... Кому? Правильно, сыну своему ПЫоэлю. И после этого без паузы упала в обморок.
Так закончилось систематическое образование Нухимова первенца. Правда, потом он утверждал, что в его жизни было все же две ЦПШ: церковноприходская школа и центральная партийная. Но в той он уже преподавал. И об этом, если встанет в строку, в своем месте.
ДЕД НУХИМ - РЕВОЛЮЦИОНЕР
Дед Нухим революционер, то есть участник революции, прежде всего в том смысле, что ему, как и всем тогда, довелось жить внутри ее, в самом жерле.
К величайшему своему горю и стыду не знаю, как он одолевал этот новый, пусть и не всемирный, потоп, как и какой ковчег создал. Из той поры в моей глубинной, может быть даже генетической памяти брезжут только какие-то смутные разрозненные картины-видения. В них — то григорьевское взятие Елисаветграда, когда дед спас окружающих тем, что велел им вымазать руки самоварной сажей в знак рабоче-крестьянского происхождения. А то — семейный исход с выгорающей Киевщины в Харьков, через официальные фронты и неофициальные, но смертельно опасные владения самостийных батек. И при этом какие-то мешки с поросятами,. которые дед «позычив» у доброхотных соседок по вагону. Потому что там и тогда быть евреем было не просто опасно, а наверняка смертельно; отсутствие документов было не в диво и обходилось недорого; а вот еврей с поросятами в мешке представлялся все еще сказочной нежитью из небывальщин. Но самый значительный из таких вот, какими-то судьбами застрявших в моей памяти штрихов революционной деятельности деда Нухима — в его наставлении своему первенцу Шмоэлю. Узнав, что тот хочет прибиться к революционно пишущей братии, дед Нухим сказал: — Сынок! Революция — это война. Хочешь быть революционером — становись военным!
Уж не знаю, в какой мере это определило судьбы революции, но папину, а за ним и мою — в решающей.
Да, очень-очень мало и очень-очень смутно известно мне плавание дедова ковчега во времена того потопа. Но зато я точно знаю, где его на этот раз прибило. Это произошло в Москве, вблизи площади Никитских ворот. Здесь и развернутся последующие дедовы похождения.
ДЕД НУХИМ - ФУНДАМЕНТАЛИСТ
Фундаменталист, он же ортодокс — несгибаемый последователь базовых, исходных постулатов того или иного вероучения. И тут злопамятный читатель должен поймать меня на противоречии. В самом деле: если диссидент, как здесь ранее было сказано, то уж не фундаменталист. А если фундаменталист — то при чем здесь диссидент? Но, во-первых, время меняет все; во-вторых — противоположности сходятся. Например, сперва католики жгли лютеран, а потом лютеране — с тем же азартом — католиков. Ну, а в-третьих и главных — в каждом же столько всего понамешано! Так вот. Осев на новом месте, в покое и под надежным крылом преуспевшего в революционных войнах старшего сына, дед Нухим неожиданно стал сохнуть, чахнуть и просто таять на глазах. Первой забила тревогу, понятно, баба Руха. Но что она могла в этой каменной, глухой и немой для нее пустыне!? Она сделала единственное, что оставалось в ее возможностях, — воззвала ко Господу и сыну своему Шмоэлю. Господь, как обычно, отвечал ей невнятно, а Шмоэль привел врача. По счастью, это оказался старый, опытный буржуазный спец, военврач из настоящих, прежних, еще земских эскулапов. Он долго и внимательно, на ощупь и на слух, исследовал мосластое дедово тело. Осмотр происходил в присутствии сына, который все это время простоял, из почтительности отвернувшись к окну. Потом доктор ласково разрешил деду одеться и вышел из комнаты, пригласив сына за собой. Здесь, в темном коридоре, он через революционный мат-перемат разъяснил юному красному генералу, что если человека упорно морить голодом, то он чуть раньше или чуть позже непременно помрет. И другой бы уж давно окачурился. А на этого только дивиться можно. Организм как у двадцатилетнего. Но сильно истощенный.
Здесь надо пояснить, что по своему статусу Шмоэль бен Нухим (он же Самуил Наумович) с семьей харчился от начсоставской столовой при штабе Московского военного округа. Оттуда два раза в неделю приходила разбитная деваха в форме, приносила с собой его комбригский паек и стряпала, как умела, начисто оттеснив от плиты несчастную бабу Руху.
После ухода врача Шмоэль, чуть не плача, стал спрашивать, чем он так огорчил отца, что тот даже хлеба насущного из его рук не принимает?
— Не из твоих, — отвечал дед Нухим. И тогда папа все понял. Он стал убеждать деда, что его начальство, конечно же, все-все понимает. И паек его — такой же кошер, как если бы прямо от ташлыкского резника реб Муниша. Дед Нухим во всем соглашался, ни с чем не спорил, но продолжал упорно держать голодовку. А баба Руха — плакать и причитать.
Казалось, выхода не было. Но это только казалось. Из бессвязных для чужого слуха рухиных причитаний сын ее сообразил, что она сокрушается по ташлыкскому базару. Где в единый миг отыскались бы все необходимые Нухиму лекарства — и парная курочка, и чесночок, и сеяная мука на клецки...
А на дворе меж тем уже занимался НЭП. И на углу Кузнецкого моста и Неглинной улицы (на момент сочинения этих записок там магазин «Шейе») открылась кошерная лавка. Комбриг Шмоэль бен Нухим лично мухой слетал туда и вернулся с целой кошелкой помянутых бабой Рухой целительных снадобий.
И та, с торжеством изгнав проклятую гойку со своего законного места у плиты, священнодействовала до тех пор, пока московский двор не наполнился забытыми ароматами Плетеного Ташлыка. Но дед Нухим не уступал, каким-то образом умудряясь сочетать самую искреннюю благодарность за заботу с самой непреклонной твердостью. Дело не в шутку грозило обернуться непоправимой бедой, и комбрига озарило вторично. Одевши партикулярное платье, он посадил деда Нухима рядом с собою на извозчика; привез его в лавку, вызвал управляющего и оставил этих двух почтенных мужей Завета побеседовать с глазу на глаз. И только эта беседа оказала на деда Нухима необходимое терапевтическое воздействие. Он удостоверился в законности предлагаемых ему препаратов и действительно быстро пошел на поправку.
Для особо злопамятных: именно этот штрих и дал мне высказанную ранее уверенность, что дед Нухим, при всей дружбе и родстве душ с ташлыкским батюшкой, в отличие от него салом никогда не закусывал.
ДЕД НУХИМ - МИРОТВОРЕЦ
Хотя мир деда Нухима очередной раз распался и сложился по новому, все его семейные заботы остались при нем. И новая жизнь только подтвердила старую истину: маленькие детки — маленькие бедки...
На этот раз причиной родительских огорчений и забот стал младшенький, тот, что в каноническом тексте назван Хамом. Но ко времени этих заметок имя его уже звучало как Хаим, или, еще современнее — Михаил. Причем сам он откликался только на последнее. Рожденный и взращенный в захолустном Плетеном Ташлыке, он, игрою исторических сил, десятилетним пацаном попал в великий, пусть и разоренный столичный город. И к своему советскому совершеннолетию успел нахлебаться сладкого яда цивилизации. Отчего, говоря нашим сегодняшним языком, у него поехала крыша. И неизвестно, куда бы завезла, если б гибельный путь этот не был своевременно пресечен опять-таки оплеухой. Правда не материнской, а братской. Но это совершенно отдельная история, имеющая к деду Нухиму лишь самое касательное отношение.
Однако венцом хаимовых художеств стали не блатные похождения, а женитьба. Дело в том, что вразумленный братским рукоприкладством Хаим-Михаил ударился в учебу, в общественную работу, а также художественную самодеятельность. Все эти три благих пути привели его в объятия Сашеньки Федоровой, активистки, плясуньи, певуньи и отличницы. Ко всему она была на диво хороша собой — обладала глубокими серыми глазами, умопомрачительной статью и потрясающей пшеничной косой существенно ниже спины. Мужики таяли и растекались от одного взгляда на нее.
Но так ведь на то они и мужики! А баба Руха своим уже полуослепшим, но всевидящим женским оком прозревала дальше и вглубь. Мало того, что соблазнительница старше и в жизни опытнее ее Хаима, ее последыша, ее мизынека! Мало того, что без сомнения не девица! Так ведь она еще и гойка! А тут уж и до вероотступничества рукой подать! Отчаянию, ужасу и гневу бабы Рухи не было границ. Вполне естественно и логично, что все эти праведные материнские чувства пали на заранее склоненную голову деда Нухима. И действительно — кто в этом мире всему корень и причина? Однако, даже признавая справедливость кары, никому не заказано ее избегать. И вот, после недолгого, в несколько дней, замешательства, дед Нухим, переждав очередной поток слез и укоризн, обратился к супруге (конечно, на том, допотопном языке):
— Руха, сердце мое и зеница ока моего! Утри слезы свои, успокой душу свою и покрой главу свою!
Тут надо пояснить: допотопный ритуал изъявления скорби предусматривал, в частности, раздирание одежд. Но на это руки у бабы Рухи не поднялись, и она ограничилась тем, что разорвала старый повойники и растрепала волосы.
— Покрой главу свою, — продолжал дед, — и возвесели сердце свое! Ибо Господь призрел на нас и послал утешение в грядущем браке сына нашего Хаима...
Это был опаснейший момент. Но дед опять сумел проскользнуть над бездной.
— Знаешь ли ты, супруга моя, кого послал Господь ему в жены, а нам в дочери? Баба Руха уже не знала что и думать об этой посылке. А дед продолжил:
— Это девушка из столь богоугодного семейства, что честь такого родства вровень с углубленным корнем древа давидова и вознесенной кроной его! Да будет известно тебе, возлюбленная супруга моя, что отец ее — главный раввин московской водокачки!
Как уж он нашел в их допотопном языке слова для обозначения понятия «московская водокачка»? Но ведь нашел!
Слова деда Нухима звучали так загадочно, голос звенел таким торжеством, а глаза сияли такой радостью, что бабе Рухе оставалось только разрыдаться слезами облегчения и счастья.
Тут надо уточнить, что при всей своей ни с чем не сообразностью, объяснения Деда Нухима ни на волос не отступали от строгой истины.
Действительно, отец Мишкиной избранницы, Савва Федоров, слесарь-водопроводчик с полувековым без малого стажем (Саша тоже была поздним и лелеемым ребенком), чуть ни с пятого года неизменно избирался председателем московского профсоюза коммунальщиков. А что есть истинный профсоюзный лидер, если не Учитель, наставник и защитник? То есть тот же ребе.
Так дед Нухим извлек из бездны отчаяния свою любимую Рахиль, устроил безоблачное счастье молодым, а уж заодно восстановил собственный покой. Чего остается только желать всем миротворцам, действующим и грядущим.
ДЕД НУХИМ - СКОПИДОМ
Несмотря на свою непоседливую жизнь, дед Нухим был не чужд такой человеческой слабости, как накопительство. И только неизменно неблагоприятные обстоятельства 'препятствовали этой его страсти.
Но когда сильная рука первенца простерлась над ним и наступила полоса успокоения, страсть эта стала двигать его помышлениями и делами. Не знаю в точности, каковы были источники доходов деда Нухима. По некоторым, весьма и весьма косвенным соображениям, о которых, может быть, когда-нибудь и в своем месте, осторожно предполагаю, что основной статьей его личных доходов было утаение сдачи при выполнении поручений бабы Рухи. Кроме того, по тем же предположениям, некоторый профит приносили ему и гешефты с татарином-старьевщиком, в сферу интересов которого входил наш двор. (Кстати, сам предмет их сделок мог бы послужить и предметом совершенно особой истории, но уже чисто московской, не имеющей к жизни деда Нухима никакого отношения).
Вот таким, отчасти, вероятно, предосудительным путем у деда Нухима и отложился некоторый капиталец. Как потом выяснилось—целый червонец. Причем червонец настоящий, золотой. Как известно, первая и единственная советская свободно конвертируемая валюта. Тут надо еще пояснить, что он, червонец, существовал также и в виде купюры. Но дед Нухим, естественно, предпочел презренный, но при этом все же благородный металл. Это финансовое ретроградство его и сгубило. Очень скоро он свой капитал потерял. То есть в буквальном смысле — вот был здесь и нету.
Первым (то есть первым после деда) об утрате узнал сын Шмоэль. Как ни был он занят, но все же заметил, что дед Нухим поскучнел и вообще стал на себя не похож. Много сил и времени потратил почтительный сын, чтобы выведать у отца его грустную, а отчасти и неблаговидную тайну. Зато узнав все, с облегчением рассмеялся и процитировал к месту самого же деда Нухима: «Чтобы уж большего горя не было!» И сразу выбросил эту нелепицу из головы. Дед вежливо посмеялся вместе с ним, но горести своей этим не избыл. Хотя вообще-то долгое уныние было совершенно не в его нраве.
Но через некоторое время Шмоэль заметил, что отец весь как бы лучится радостью, даже более обыкновенного. И, естественно, поинтересовался, в чем причина столь благой и долгожданной перемены.
— Шмоэль! — отвечал ему сияющий дед Нухим — Сын мой! Я таки ее нашел!
— Кого, папа?
—А вот!
И дед, ликуя, вывернул перед сыном кармашек на своих брюках. Тот самый, что прежде предусмотрительные портные, понимающие мужские проблемы, располагали на брюках спереди, под ремнем. Назывался он пистон и служил поначалу для мелочи «на чай», а затем, с оскудением мужского рода, для распоследних заначек. Здесь дед и держал свой неправедный червонец. Но хотя сами брюки из еще лодзинской диагонали были хоть куда и могли бы выдержать еще одно тридцатилетие .интенсивной носки, но вот легкая холстинка пистона протерлась. И монета незаметно выскользнула в эту прореху. Ее-то, прореху, и обнаружил дед Нухим, в очередной раз недоуменно исследуя бывшее вместилище своего капитала. И это открытие принесло ему практически такую же радость, как если б вдруг вернулся сам пропавший червонец.
ДЕД НУХИМ - ПУТЬ СПАСЕНИЯ
Спасение — это вообще жизненное предназначение деда Нухима. Что явствует как из канонического текста, так и отрывочных, увы, сведений, известных мне по родству. Но здесь речь о совершенно особом случае. И связан он со средним сыном деда Нухима, о котором до сих пор речь здесь не заходила. С тем самым, что в истории с потопом выведен как Иафет или Иафес. А позднее стал известен, как Иосиф.
Его революция застигла в 15 лет, когда для души и разума значимы не годы, а месяца. И если его старший брат в свои восемнадцать хоть и поплыл по ее течению, но все же удержал лицо свое над поверхностью потока, то Иосиф погрузился в кровавую пучину с головой.
И шествуя далее своим путем, сперва партийно-комсомольским, потом чекистским, достиг весьма значительных высот (или глубин). Но зато от деда Нухима он удалился, насколько это вообще возможно обитателям одной планеты. Однако закон искупления ничем не отменим. И, повинуясь ему, все революции исправно пожирают своих детей. Настиг этот закон и Иосифа. Случилось так, что до него добрались не в ежовщину, а после. И он получил не ложные «десять лет без переписки», что означало смерть, а честный «четвертной».
Здесь нет ни возможности, ни смысла говорить обо всякого рода подробностях самого этого дела и тех переменах, что оно принесло в жизнь деда Нухима и всего дома его. Важно, что низвержение Иосифа стало как бы и возвращением его к отцу. И все помыслы того направились на спасение сына.
С необычайной быстротой, буквально после первой же весточки из лагеря, дед Нухим сообразил, что единственный, хоть и зыбкий, неверный путь к спасению Иосифа — продуктовые посылки. Не жалобы, не прошения, не мольбы, не поминания заслуг — только жратва. То есть не жалость, не великодушие, не справедливость — только корысть. Единоверцев, единомышленников, подельников и соратников предают и продают направо и налево. Но никто в здравом уме не режет исправную несушку. Раньше и вернее всех поняв это, дед Нухим взял дело в свои руки и не выпускал все восемнадцать лет сыновнего заточения. Тем более, что для оставшихся детей его это было бы слишком опасно. Дед Нухим прекрасно понимал, что содержимое посылок предназначается вовсе не сыну, а гигантскому, прожорливому аппарату насилия. И он собственноручно пихал в его ненасыщаемую пасть просоленное и подкопченное сало, твердую колбасу, шоколад, плиточный чай и табак. Это была его ежемесячная искупительная жертва, за сына приносимая. На это уходили сбережения, сделанные сыном-комбригом до его поспешной отставки, потом и средства от осторожной распродажи библиотеки и имущества, нажитого им же в годы возвышения. Других средств в семье и не было. И никто не оспаривал права деда Нухима ими распоряжаться.
Так продолжалось до сентября 1941 года, когда всякие продуктовые посылки из Москвы были запрещены. Это, по убеждению деда Нухима, грозило Иосифу верной гибелью. И дабы не прерывалась пуповина, питающая его жизнь, дед Нухим проложил для нее новый путь. Каким-то образом самостоятельно сориентировавшись в пространстве и военной ситуации (оставшиеся сыновья его были уже на фронте), он наладился ездить по Ярославской дороге в город Александров. Поезда там ходили более-менее регулярно всю войну. Оттуда он со своей посылкой уже пешком добирался за шесть километров до деревни Ельнино, где была почта и почтарь, за вполне умеренную мзду принимавший и действительно пускавший в ход эти необычные отправления. (Не знаю, кто он и почему так рисковал. Скорее всего — просто честный человек при голодном семействе). Этот путь проделывался дедом ежемесячно, а то и дважды в месяц. И если летом это было длинноватой, но все же как бы прогулкой за город, то зимой... Затрудняюсь даже представить себе эту картину: морозная лесная темень, снег по колено и по пояс, чуть различимый след саней, древний старец с грузной ношей...
Но самое невероятное в этой истории, на мой взгляд, что деду Нухиму и здесь все удалось! Вернувшийся уже во времена «общего Реабилитанса» мой дядя Иосиф и начал повествование о своей одиссеи с того, что выжил только благодаря этим посылкам, их регулярности. Ибо именно слава «исправной несушки» берегла его лучше всяких охранных грамот.
Не было предела счастью деда Нухима при возвращении блудного сына. И будь в его хозяйстве упитанный телец, хоть бы и самый распоследний — непременно бы зарезал. Но тельца все равно не было, а высвободившийся беспокойный разум его уже занимали другие заботы, И об этом дальше, в своем месте.
ДЕД НУХИМ - МОСТ НАРОДОВ
После того, как все дети его так или иначе оказались на твердой земле, да к тому же и по возрасту уже не подверженные всяческим перегибам, дед Нухим счел себя свободным для занятий отвлеченных, обращенных также на свое семейство, но не в узком, а в расширительном смысле. То есть на все человечество. Он решил лично описать свои похождения, все, что в действительности выпало на его долю, с того момента, как он проснулся на Арарате, в шатре, прикрытый одеждой своих почтительных сыновей. Уверен, что в первую очередь он хотел разъяснить недоразумение с его якобы проклятием внучку Ханаану.
Но тут выявилось серьезное затруднение. После нескольких попыток стало ясно, что ни один известный деду язык, ни одна знаковая система не в состоянии адекватно передать в запечатленных словах мысли и ощущения, что владели дедом в те или иные моменты его жизни. И которые во всей чистоте и точности должны стать доступны всем народам мира.
Я сам видел дедовы эксперименты в этой области — его письма моему папе в армию. (Это совершенно отдельная история — как отставной комбриг РККА оказался рядовым московского ополчения, а затем младшим лейтенантом в заштатной аэродромной команде. И хоть она тоже имеет отношение к деду Нухиму, но все же не настолько прямое, чтобы приплетать ее сюда). Так вот, об этих письмах. Полагаю, что в них-то дед как раз и начинал разрабатывать свою систему, одновременно как бы предлагая ее на суд своему первенцу. Говорю «полагаю», потому что доказать это мне все-таки сложно. Дело в том, что часть этих писем писана по-русски, но еврейскими буквами, естественно справа налево и без гласных. Часть — напротив, на идиш, кириллицей, соответственно слева направо, с частичным привлечением гласных. Иногда дед принимался писать столбцами — столбец по-русски, столбец по-украински, столбец на «жаргоне» и так далее. При этом автор довольно произвольно чередует кириллицу, латиницу и еврейский алфавит. Чувствуется, что деду тесновато в рамках известных ему письменных культур. Поэтому сдается мне, что с того времени, как мне удалось последний раз с ним встретиться (полсотни лет назад), он как раз и занялся работой над собой — углублением знаний и расширением кругозора за пределами мира, очерченного Писанием. Может, он проникает в тайны санскрита, китайской или японской иероглифики, или, скажем, кхмерского алфавита.
И я с нетерпением жду послания от него. Потому что на любом языке и под маской любого письма это будет послание любви.