Межнациональные отношения – тема важная, больная; об нее смертным боем бьются лучшие умы, да и не лучшие туда же. Так почему бы и не я? Непрерывный стаж у меня в этом вопросе уже за шестьдесят. И не где-нибудь, а именно и только здесь, у нас, в краю родных осин. Или, как теперь повелось говорить, «в этой стране». К тому же я на многое и не претендую. Нет у меня никаких особенных откровений, прозрений, или, Боже упаси, окончательных решений. Так – некие отрывочные наблюдения из собственной жизни. Как бы краткий практический справочник по теме.
Интернационализм внутриутробный
По собственному моему разумению, а больше спросить все равно уже некого, первую инъекцию интернационализма я получил несколько прежде своего рождения. Причем в виде именно «Интернационала». То есть тогдашнего партийного и государственного гимна. Дело в том, что избранные места этого бессметного творения в особые минуты жизни мурлыкал себе под нос мой папа. Хотя «Интернационалом» папин репертуар далеко не исчерпывался. Временами он исполнял и не такие идеологичеcки выдержанные произведения. Например, украинскую плясовую:
Гоп, кума, не журыся,
Туды-сюды поверныся,
Гоп, гоп, гоп!
Или украинскую же, но обывательски-упадническую:
У сусида хата била
У сусида жинка мила
А у мене хата черна
Та ще жинка непроворна…
Было и социально-заостренное:
О та зоо шнит а шнайдер
О та зоо шнитен зии.
Гонце, гонце, гонце вох
Унд нимт айн копек мит айн лох…
В этих кратких словах (на идиш) кроется великая общечеловеческая драма. Подстрочно вот такая:
Вот так шьет портной
Вот так шьют они все
Целую, целую, целую неделю
И получают копейку с дыркой
(То бишь ломаный грош.)
Все эти вокализы мне доводилось слышать в папином исполнении многократно. Нет сомнений, что звучали они и когда мы всей семьей выбирались восвояси, «в Москву, в Москву, в Москву» из села (поселка? города?) Дюртюли, что в Башкирии. Маму с братом занесло туда девятым валом октябрьского бегства. Через полгода, после госпиталя к ним присоединился и папа. А в обратной путь мы тронулись уже все вчетвером – мама с братом на жиденьком сене в санях, папа на своих двоих - пристяжным к хозяйской лошади, а я комфортабельнее всех – в маминой утробе. Само собой, вытягивая совместно с лошадью наши сани из очередного ухаба, папа подбадривал себя строфами «Интернационала». И под эти жизнеутверждающие звуки возобновлялось наше движение к желанной цели. Вот таким образом, полагаю я, в моей душе (по мненью всех церквей уже сущей!) и оказались посеяны семена интернационализма.
А чтоб не обольститься мне этой сладкой отравой, мудрая судьба одновременно вкатила мне изрядную дозу противоядия. По семейному преданию наш возчик, древний-предревний старик-башкир, всю дорогу до станции увещевал своего спотыкливого одра кнутом и бодрящим призывом: «Пошел, жидовская морда!» Правда, по маминой версии, это была просто единственная известная ему русская фраза, которой он и пользовался, желая таким образом выразить уважение своим пассажирам - семейству москвичей во главе с инвалидом войны. Впрочем, мама всегда отличалась сверхъестественным оптимизмом. Но, так или иначе, своевременно получив два таких взаимодополняющих заряда, я в конце концов оказался в состоянии воспринять поднятую здесь тему во всей ее непростецкой полноте. Во всяком случае, мне хочется так думать.
О ксенофобии
Здесь о ней потому, что она, хоть и не строго-научно, но все ж антипод интернационализму. И дело не обязательно в инородстве, иноверии, инославии, иномыслии или, скажем, иноходи. Рубеж «свой-чужой» может проходить по самой неожиданной и малой речке, кочке, закорючке, или черточке в лицах, привычках, судьбах и душах.
Довелось как-то и мне побывать ксенофобом. Случилось это в темных, то есть именно слабоосвещенных недрах старозаветной московской коммуналки, во мраке тех еще времен.
Одну из наших многочисленных соседок все остальные звали «старуха Райхман» и больше никак. Даже ее собственная дочь. Была она, старуха Райхман то есть, стара как мир, толста как бочка, медлительна, как черепаха, перевалиста, как утка, потлива, отдышлива и духовита как не знаю что. По всему по этому разойтись с ней в нашем щелевидном коридоре не мог даже такой шпиндель, каким тогда был я. Чисто механически не проходил, по габаритам, не говоря уж о запахе… В общем, когда старуха Райхман предпринимала поход в туалет, а больше она никуда не выползала, всякое иное движение в многолюдной квартире замирало. Как мне тогда по малолетству казалось – навсегда. Но это еще что! Старуха Райхман не знала… русского языка! То есть то, что она порой все же вымучивала из себя в случаях самой крайней неизбежности, было чудовищно, невыносимо смешно и противно. И вообще вся, вся она была какая-то другая, не такая, из какого-то иного мира… Как будто иностранка, или инопланетянка, что в моих тогдашних понятиях не разделялось.
Но даже не это заставляло меня ТАК ненавидеть ее всей моей пионерской душой!
А что именно - тут требуется некоторое отступление.
В те поры тянуло меня на что-нибудь этакое, жертвенно-героическое. В духе то ли пионеров-героев, то ли соседского Валеры Лихачева, который к своему совершеннолетию успел схлопотать второй срок. Тяга к подвигам в известном возрасте дело естественное. Но куда ее направить? Война давным-давно закончилась, а попытки общения с блатными активно пресекалось мамой, братом и, надо же! самим Валерой! Но я нашел-таки выход своим порывам, причем даже не покидая квартиры.
Об этой бы квартире, отдельно и подробно, но здесь не к месту… Для нашей же темы существенно лишь, что потолки в ней были за четыре метра. И там, в недоступной вышине, гнездились электрические щитки с плавкими предохранителями, а попросту – пробками. Которые регулярно перегорали. И не диво. Проводка не менялась со времен строительства дома – 1910 года. (Это я установил много позже, расшифровав римские цифры на фронтоне.) С той поры кругом и повсеместно творилось черт те что, а здесь, в сумраке, пыли и паутине, все эти сорок с лишним лет так и провисели все те же витые медные провода в пересохшей матерчатой изоляции и все на все тех же фарфоровых роликах!
Так вот. Пробки перегорали, свет в квартире гас, хотя и не повсюду – электрическая сеть изначально была мудро поделена на секции. И когда такое случалось, карабкаться под потолок обычно никто не спешил. В ту дотелевизорную эру народ в общем-то спокойно обходился и без электричества. Вот тогда то и наступал мой, так сказать, звездный час. Душная тьма, головокружительная высота, тяжеленная шаткая стремянка, смертельно опасная таинственная сила электричества – и я, несущий людям свет, один на один со всем этими враждебными стихиями! Душа моя была полна! Не будь я тогда таким троечником и знай, кто такой Данко – в мыслях своих непременно подал бы ему руку, как ровне!
И вот в этот самый звездный миг, непременно и постоянно, как неотвязно повторяющееся кошмарное сновидение, меня настигало гнусное… кваканье? карканье? шамканье? – в общем, голос проклятой старухи Райхман: « Махгочка! (то есть Марочка, Марик – так уж мне удружили с именем родители) Махгочка! Ти опять делать тёмно?»
Этим она хотела сказать, что я опять перепутаю пробки, или неправильно накручу «жучка» (это долго объяснять, но именно в этом заключался ремонт), или, с натугой громоздя стремянку, посшибаю развешанные по стенам корыта, или раскокаю коридорную лампочку, а то и вовсе расколочу счетчик… В результате, самое малое, свет погаснет и там, где он до сей поры горел. И дело вообще кончится скандальным (и платным!!!) вызовом монтера из домоуправления…
Проклятая старуха всегда, ну всегда! оказывалась права. Это делало обиду еще невыносимее. И я ненавидел ее еще сильнее! Хотя, казалось бы, куда дальше!? Кстати говоря, за этот же самый подвиг от мамы, да и от любой из соседок, мне вполне могло достаться (и время от времени таки доставалось), да не словом укоризны, а полотенцем или просто натруженной дланью по заднице... Правда, не так за мое монтерское неискусство, как за то, что я мог же ведь и навернуться со своей героической выси… Но это переносились мной безо всякой душевной травмы – так, мелкие житейские неурядицы. Чего среди своих не бывает… Но не то со старухой Райхман!
Вот так самоучкою познал я, КАК можно ненавидеть чуждое, чужое. И, главное - сколько уязвленного себялюбия в этом чувстве. Вот оно то, уязвленное себялюбие, оно собственно и есть ксенофобия. Слова такого я тогда, конечно же, еще не знал, но чувство уже испытывал в полной мере.
Кстати, в этой связи я с некоторых пор засомневался – а Слово ли было в начале? Не Чувство ли?
И еще раз о ксенофобии.
В предыдущим повествовании ксенофобом был я. А в этом сам являюсь жертвой ксенофобии. Ну, может «жертва» – это громко сказано, поскольку закончилось все сущими пустяками. Хотя могло обернуться и совсем плохо. Для меня, конечно.
Это все те же времена – середина пятидесятых. Как-то на летние каникулы я оказался в Латвии. Это не значит, что нашей семье был по карману отдых на пляжах Рижского взморья. И не видать бы мне Европы, пусть и в советско-прибалтийском варианте, если б не тетка Чарна, мамина самая старшая сестра (их было много, все старшие и житие их – тема для саги).
В общем сложилось так, что эта моя тетка, будучи уже на пенсии, подрабатывала летом врачом в санатории “Балдоне”, что под Ригой, и мы с мамой около месяца обретались при ней.
Многое там меня удивляло (наверно то самое, чем Прибалтика не Россия), кое что огорчало – например, удаленность от моря. О котором я так мечтал, да так и не попал. Однако плюсы перевешивали - чистый сосновый лес с черникой и малиной, парная телятина ежедневно (с тех пор никогда больше и не едал), теннисный корт, гимнастический городок, прекрасный бассейн с вышкой и трамплином, куда я имел неограниченный доступ… Чего еще человеку надо!? Так что я совершено спокойно сносил и непривычно плотную мамину опеку и даже одиночество, в котором оказался. Ведь санаторий был для взрослых, из детей персонала я был в единственном числе, а местные ребята… Вот здесь присказка заканчивается и начинается сказка… Точнее – суровая реальность.
Не могу сказать, что испытывал прямую агрессию с их стороны. У нас не то что столкновений, но даже прямых контактов то не было. Но! Играл ли я в теннис со стенкой, висел ли на турнике, пытаясь изобразить «подъем разгибом», болтался ли на кольцах, в жалких потугах воспроизвести «азаряновский крест», бултыхался ли в бассейне, льстя себе, что режу кролем, а вовсе не плюхаю саженками - рано или поздно я оказывалось в окружении местных ребят. Нет, они никак не вмешивались в процесс, не подначивали, тем более не задирались – просто стояли и смотрели. Как посетители зоосада перед клеткой мартышки – противной, но забавной. Они глазели и обменивались между собой репликами на латышском. Впрочем, это мог быть хоть малайский - ясно было, что они потешались на мой счет и довольно зло: показывали пальцами, заходились смехом, в особо пафосные моменты даже сгибались, держась за животы, или приседали, хлопая себя по ляжкам.
В нашем дворе не полагалось оставлять такие штучки безнаказанными и я поначалу пытался требовать сатисфакции. Но это вызывало только новые взрывы веселья, уже совершенно гомерического. Видя бесплодность своих попыток и в то же время не решаясь прибегнуть к крайнему средству, а именно - бомбардировке наглого врага кирпичами, я уж было начал подбивать маму закругляться с этим Балдоне и возвращаться восвояси, в родимую квартиру и еще более родимый Консервный двор. Но у мамы эта перспектива вызывала такое неподдельное содрогание, что я отстал.
Теперь я пытаюсь увидеть себя тогдашнего глазами своих гонителей – чернявого, кучерявого, синюшно-бледного, подслеповатого хлюпика, да еще пользующегося запретными для них санаторными благами! Каково!? Это уж не говоря про замысловатый исторический фон балто-русских отношений, о самом существовании коего я тогда даже и не подозревал. И который, конечно, был хорошо известен моим супостатам. Ну и как, спрашивается, должны были они реагировать на оккупантское отродье, да еще столь карикатурное?
Не знаю, к чему бы все пришло, развивайся оно все по тому же сценарию. Может я и решился бы в конце концов прибегнуть к кирпичной тактике, а там будь что будет. Но вышло иначе. Раз, выйдя из бассейна, я обнаружил своих преследователей не как обычно - на удалении, так сказать за решеткой моего обезьянника, а рассевшимися прямо на моей одежде. Я самым постыдным образом растерялся и торчал перед ними во всей красе – скелетообразный, синий, пупырчатый, в облипших черных трусах до колен, с которых к тому же с журчанием текло. Не сразу, а прежде вдоволь насладившись этим зрелищем, самый старший из них, по моим понятиям переходящий в категорию «больших», сказал по-русски вполне понятно, а будь другие обстоятельства, то и смешно: «Хорошо плывешь, москвич! Имеешь бассейн в своем доме?»
- А то - отвечал я угрюмо и заносчиво, а потом неожиданно для самого себя ляпнул – Вода с подогревом! Не то что у вас! (И откуда только я это взял!?)
Вся компания дружно гоготнула..
- А вышка? - спросил большой
- А то!
- Больше этой?
Я только презрительно сплюнул, даже не взглянув на трехъярусное решетчатое сооружение. Я на него вообще никогда не смотрел – заранее кружилась голова.
- И прыгаешь? – как бы цепенея от почтительности, продолжал искуситель
- А то! – повторил я по инерции, но уже без запала
- Покажи! – воскликнул большой, и все поддержали его слитным гулом (никаких там «Да ну!?», «Заливаешь!», «Брешешь!», «Забожись!» Нет! Сразу к делу - «Покажи!»… Европа!)
Короче говоря, я полез. Сложные чувства вели меня и владели мною – тут и злость и гордыня и тщеславие и упертость и Бог весь что еще и все комом. Но по мере продвижения вверх все упрощалось и на самом верху, уже на краю десятиметровой бездны, остался один только тоскливый ужас. Из внятных мыслей помню только одну – как же мне отсюда попасть в эту лужицу? Она же вся не больше чернильной кляксы…
Я таки попал. Но сознание мое отключилось в падении, а включилось уже только на берегу. Очнулся я лежа ничком, а перевернувшись на спину не узнал себя. Было ощущение, что я состою из одного только живота. Да и тот не мой, а совершенно посторонний – вздутый и пунцово-красный, как ошпаренный. Но больше самого этого живота была боль в нем.
Так до сих пор и не знаю, как я очутился на берегу – сам ли на автопилоте, или это все же мои гонители, не пожелавшие доводить дела до смертоубийства. Но возможностей только эти две. Будь иначе, маму и тетку тут же ввели бы в курс дела. И сегодня представить страшно…
А так мне удалось скрыть от них свою экзотическую травму, а с ней и все происшествие. Как в известной рязанской частушке:
Зачем гармонь,
Зачем нам бубен
Мы на пузе играть будем
Пузо лопнеть – не бяда
Под рубахой не вядать!
И действительно. За пару дней все прошло и дело осталось шито-крыто. А вскоре и вообще забылось.
Вспомнил я эту историю через много-много лет (а теперь уже и много-много лет назад), когда мой сын-старшеклассник вернулся из недельной каникулярной экскурсии по Прибалтике. Он был очень доволен и даже покорен увиденным, но напрочь распростужен. Радушные хозяева селили своих московских гостей исключительно на полу школьных физкультурных залов, где хорошенько сквозило понизу.
Видно длительность жизни ксенофобии измеряется не годами, а людскими поколениями. Чему имеем все новые и новые подтверждения. И не только в Прибалтике.
Интернационализм cобачий
Собака, как известно, брат наш меньший (на худой конец сестра). А младшие обычно стараются перенимать от старших все подряд. Но плохое почему то охотнее хорошего. Да к тому же вечно все путают.
И этому опять-таки пример из моей жизни. А основным ее содержанием на момент данного воспоминания был футбол. В тесноте старомосковских дворов футбол, будучи нашим наслажденьем, одновременно являлся проклятьем для всех прочих обитателей (так и хочется сказать – «мирных жителей»). И протест их принимал самые разные формы – от проклятий и угоз в форточку до организованных облав с конфискацией мячей, головных уборов, а также других предметов туалета и школьного инвентаря. Не для того, конечно, чтобы получить материальную компенсацию, а чтобы спровоцировать соответствующую реакцию родителей.
Поэтому ристалища частенько менялись, но одно из самых любимых находилось в так называемом Армянском дворе. Теперь его нет, весь застроен, только узорчатая металлическая решетка прямо против церкви Большое Вознесение, что у Никитских ворот. Одно из преимуществ этой площадки - брандмауэр, то есть глухая кирпичная стена. Здесь при всем желании нельзя было разбить окно (говоря по-нашему «постеклить»). Хотя одно окошко, правда, все же было. Но и его было не постеклить, потому что оно было подвальным и выходило в глубокий зарешеченный приямок. Там с родителями и собакой жил почетный второгодник нашей школы по прозвищу Юрочка Косой Гам-Гам. Почему так – теперь не помню. Зато твердо помню, что отношения у нас не складывались. И поскольку родители его не просыхали, отстаивать семейные интересы ему приходилось в одиночку. Но его внезапные появления с кирпичом, или, скажем, с обрезком трубы в руках были для нас неубедительны. «Мы» - это как раз участники перманентного футбольного турнира: капитаны, они же центральные нападающие – Рафка Каспаров и Алька Калабушкин, вратари-гонялы – я и Ромка Хайреддинов, защитники - братья-двойняшки Копейкины, Жорка Давиташвили, да Сашка Сивоконь. Прочие же непременные персонажи - Вовка Цветков, Колька Аллахвердян, Вовка Скудин, Серега Браверман, Колька Соколов, Мишка Страсберг, Адька Гаджиев, остальных уж не упомню - постоянных игровых ролей не имели, но толклись и орали исправно. В общем после уроков в тесном палисадничке над юрочкиным окном делалось черным-черно.
Надо отметить, что Косой Гам-Гам, был не только стойкий борец с нами, но и наш просветитель. Это от него мы узнавали, что «если в кране нет воды, значит выпили жиды», что и что «где хохол прошел, там жиду делать нечего» и что «арбуз на солнце любит греться, армяшка любит в ж-у… е…ться», и даже что «неотвожа красна рожа на татарина похожа, а татарин на свинью – хрю-хрю, а свинья на петуха ха-ха… » и так далее по списку нацменьшинств. Замечу в скобках, что «петух» здесь имелся в виду именно тот самый, а вовсе не самец домашней птицы семейства куриных. Таким образом Юрочка восполнял пробелы нашего образования не только в этнографической сфере, но и в интимной. И, отдавая Юрочке должное, добавлю - несмотря на подавляющее численное превосходство противника, то есть нас, футболистов, он не опускал (или что ли не поднимал?) рук и бился с нами всем доступными способами. Но вот однажды они оказались исчерпаны, и он перешел к недоступным. Тогда то и настал черед собаки. Как звать ее не помню, самая обыкновенная дворняжка, закаленная превратностями своей, ох какой непростой! жизни - вислоухая, криволапая, хвост крючком, ростом нам тогдашним по колено. И вот как то раз, доведенный до последней крайности Юрочка восстал с нею из своего подземелья, и крикнул, указуя на нас – «Фас их, б…! Рви косоглазых, чернож…!» И верная псина моментально приступила к исполнению. Но в суматохе, что ли, перепутала и вцепилась не в кого велено, а в Альку Калабушкина. Да как! Какая там ж…! Будто бы не дворовая шавка, а специально обученная эсэсовская овчарка, она взяла снизу - и бедного Альку со всем его будущим потомством спасла только «чертова кожа» штанов, перешитых из отцовского летного комбинезона. Отец у него был генерал-майор авиации и Герой Союза, но старшей по команде у них была тетя Валя, алькина мать. Сейчас в ходу выражение «настоящий полковник». Так вот тетя Валя была «настоящая генеральша» (из домработниц). И во всех инстанциях, от травмопункта до райкома, она громогласно клялась и божилась, что законопатит этих г-нюков в ихнем ср-ном подвале, разнесет это бл-ское гнездо в пух и прах, сравняет с землей, и вообще расточит и сгноит. Но даже в самых пафосных местах своих филиппик еле сдерживала смех. Наверно поэтому кровавых жертвоприношений в конце концов так и не случилось. Хотя последствия этого события были все же значительны. Футбол наш окончательно переместился в сквер напротив (где по сию поруку все так и сидит памятник Алексею Толстому - рядом все с тем же Большим Вознесением). Алька с месяц ходил раскорякой и не играл, отчего устоявшееся турнирное равновесие было серьезно поколеблено. Юрочка же исчез. Ходили слухи, что его определили в какую то лесную школу санаторного типа для умственно отсталых. Родители его погрузились в окончательно безвыходный запой, а собаку я изредка встречал у окрестных помоек. Вот ее то мне искренне жаль. Ведь она виновата меньше всех. Ибо действовала по законам собачьей преданности, а блондинов и брюнетов не различала из-за особенностей собачьего же зрения. Не то что мы.
И кстати….
Раз уж возник здесь у меня Армянский двор, так пару слов о нем в тему. Главное здесь в том, что никаких армян в нем сроду не бывало. А проживали там в подвалах и в отделенной половине барака несколько семей айсоров. Которые, как говорят знающие люди, суть ассирийцы, прямые потомки тех самых, из которых Ашшурбанибал и прочие воинственные бородатые цари-страшилища. Однако в наше время они уже ни с кем не воевали, даже с нами – дворовыми футболистами. Основным их занятием была чистка обуви. Москвичи постарше должны помнить – почти что на каждом московском углу стояла этакая пахучая будочка с двумя разновысокими табуретками - для чистильщика и клиента. А между ними этакий как бы постаментик для клиентской ноги. Кроме того, продавались там ботиночные шнурки, стельки и ваксы-гуталины. Кое-где в такой будочке можно было даже срочно отремонтировать обувку – подбить, подклеить, вручную подшить. Причем действительно срочно – с ноги, не вставая с табурета. Конечно, таким блиц-ремонтом занимались самые опытные, стало быть самые матерые, а стало быть и самые заросшие - действительно по самые глаза - отцы семейств. Происходило это, естественно, публично и совершенно открыто, при большом стечении народа и милиции, то есть, надо полагать, на какой-то легальной основе.
Однако это было не единственным занятием «титульной нации» Армяного двора. Были и менее легальные. Например, производство «петушков на палочке» – леденцов из жженого сахара, крашенных черти чем во все цвета радуги. Это уличное лакомство изготавливалось ко всенародным праздникам – Великому Октябрю и Первому Маю. К этим же датам выделывались и всяческие развлекушки: пищалки «уйди-уйди», надувные «тещины языки», набивные мячики на резинках, воздушные шарики, сделанные (как утверждал все тот же наш просветитель, Юрочка Косой Гам-Гам) из пользованных и крашенных презервативов (по нашему тогдашнему – гондонов). Все эти маленькие радости жизни производились в массовых, прямо-таки промышленных масштабах непосредственно в жилых подвалах Армянского двора.
И все это имело место уже при самых первых проблесках моей памяти, то есть во время непосредственно послевоенное. Но существовало, конечно, и гораздо раньше. Так что те, кто связывает зарождение нового капитализма (в виде преславутого «цехового движения») с хрущевской «оттепелью» глубоко заблуждаются. Скорее всего, это и не исчезало никогда, несмотря на всю тяжкую правоту «единственно верного учения». Но, впрочем, все это уже не моя тема.
Возвращаясь же к своей, отмечу, что кроме товарно-денежных, никаких иных отношений айсоры с внешним миром не поддерживали. Так же и ребята их с нами не водились, ни в какие дворовые игры, от безбашенных казаков-разбойников до вдумчивой «казенки», не играли и даже в нашу школу (110-ю, она же в далеком прошлом имени Фритьефа Нансена, она же в совсем незапамятном прошлом классическая мужская гимназия Новикова) не ходили. И ходили - нет ли в какую-нибудь школу вообще – понятия не имею. Как не имею понятия – а где же они теперь? Сапожные будки, хоть сильно прореженные, есть, а прежних колоритных лиц в них нет. Может, как то помаленьку асиммилировались? Не мог же, в самом деле, бесследно сгинуть целый московский народ! Как сгинули в середине тридцатых китайцы, державшие, по словам моих родителей, все московские прачечные. Конечно нет. Все ж времена не те. И если тем можно было вменить шпионаж в пользу японцев, то этим то что? К тому же о существовании по крайней мере двоих айсоров мне достоверно известно. Раз - это, конечно, Джуна Давиташвили, бывший кремлевский экстрасенс, генерал медицины, президент не помню чего и прочая и прочая и прочая… А два – безымянный (для меня) парень, который уже в нынешние времена держит сапожную мини-мастерскую прямо по месту моей работы. Я еще дивился: такой ярко выраженный горный орел, настоящий джигит – и вдруг какие-то танкетки-лодочки-босоножки… Только и радости, что весь наш служилый женский пол к смене сезона выстраивается к нему в длинную очередь… Но потом стороной, из верного источника узнал: никакой он не кавказец – наш, московский айсор! Даже как-то душа вспорхнула – нет, все ж не прервалась навовсе связь времен!
Интернационализм чайный
Это не в том смысле, что чаи разных стран. Нет. Тогда, сколько я помню, чайных стран у нас было две – Грузия и Краснодар. Различался чай больше по сортам - от «Экстры» до «Второго». Были еще и номера. Что они значили так до сих пор и не знаю, какие были - уже не помню, но лучшим считался 36-й.
Однако здесь речь не о чае, как о продукте, а о чаепитии, как о разновидности застолья. Или, если угодно, о ритуале. И не вообще, а конкретно в нашем доме (то есть в комнате), за нашим обеденном столом (был у нас еще и письменный), где почти еженедельно встречались две подруги, можно сказать боевые, к тому же во многом схожие. Обе они были Саши, у каждой по два сына, мужья их были меж собой родные братья. Жили они в одном дворе и даже в одном доме. Но были и различия. Одна была Александра Саввишна Кунявская, урожденная Федорова, другая Александра Марковна (по другим источникам – Мунишевна) Наумова, урожденная Машбиц. Саввишна была постарше и разведенка, Марковна – помладше и при муже-инвалиде. Марковна была глубоко беспартийна, Саввишна - истовая партийная активистка. У Марковны сыновья были более-менее, у Саввишны – оторвы. Весь этот выводок, и я в том числе, рос практически совместно и на общие, что называется, медные деньги. Саввишна была мне тетка, а Марковна - мама.
Послевоенно-коммунальная жизнь подруг была не близка той, что сегодня активно прокламируется глянцевыми дамскими журналами. Но и в ней были свои радости, прелести и удовольствия, главное из которых - совместное чаепитие. Сужу я об этом так уверенно, потому что отвлекать их от этого занятия было нельзя и даже опасно. Можно было очень чувствительно схлопотать по чему придется. Причем независимо от причины – пытаешься ли ты поканючить, пожаловаться, похвалиться или вдруг даже (и такое случалось!) приласкаться. Любое такое поползновение пресекалось сразу, жестко и дружно. (Хотя вообще меж ними было заведено, что в случае чего тетка заступается за племянника).
Их чайный ритуал был отработан до мелочей. Он, конечно, допускал некоторые варианты, но не отклонения. Непременны были: чайник с кипятком под ватной грелкой-«бабой», заварочный чайник – «запарник» с заваркой чая №36 , чашки обязательно с блюдцами (из которых собственно и пили), сахарница с колотым рафинадом (давно забытым) и к нему сахарные щипчики (забытые еще давнее). Факультативно могли присутствовать: варенье, бублики, домашние сухарики, а то даже и покупные ванильные сухари. Изредка случалась и клюква, которую полагалась давить в чашке. Однако верхом желаемого и подлинным блаженством считалась у них… селедка. (В этом случае и черный хлеб). Многие не поймут и не поверят, я и сам полжизни не понимал, не верил и не знал как это божественно-прекрасно – жирная соленая сельдь с крепчайшим, свежайшим, обжигающим, сладким чаем!
Действо, как правило, начиналось с выпроваживания папы за каким-нибудь копеечным, но практически недоступным дефицитом – вроде дрожжей или столовой соды - с наказом не возвращаться без. Наше с братом присутствие терпелось лишь в исключительных случая, как-то: болезнь, завтрашняя контрольная, или ну о-ч-ч-ень плохая погода! Чаевничая, подруги купались в блаженстве. Но и в этом море блаженства встречались свои подводные рифы.
Тут я вынужден с огромной неохотой пояснить, что мама была не то чтобы скуповата, но всем своим бытием приучена экономить всегда и на всем. А уж на себе, так в первую голову. И это получалось у нее совершенно непроизвольно. Саввишна же, имея натуру наследственно более широкую, этого не признавала, не выносила и, заметив, не спускала. И, увы, надо признать, что мама давала иногда серьезные поводы. Так, вместо рафинада на столе могли оказаться слипшиеся конфеты-подушечки, которые в таком виде шли раза в полтора дешевле сахара, вместо дебелой каспийской сельди могла оказаться худосочная таллинская килька. Но самое главное и непростительное - вместо подлинной свежей ароматной заварки на столе мог оказаться «мертвяк» - чай спитой, то есть заваренный вторично. Вот тут возмущение Саввишны выходило из всяких берегов, и она давала ему полную волю. При этом в ее речи сквозь партийно-советско-коммунальную оболочку со всей отчетливостью начинало звучать наследие обеих предковых культур – врожденной слободской и благоприобретенной местечковой, которой она нахваталась от свекра со свекровью (моих деда с бабкой) за десять с лишним лет проживания под одной крышей. «Опять эти твои а идише штюкес!» - кричала она на уличенную и красную от смущения маму - «Мало мне дрека в жизни, так ты еще и здесь мне свой пишерц сливаешь!» Мама, осознавая и раскаиваясь, тут же убегала на кухню - вытряхивать запарник и по новой ставить чайник для свежей заварки (но не забыв при этом слить старую в трехлитровую банку с «грибом» - еще одна канувшая в Лету деталька той жизни). А тетя Саша все не успокаивалась. «Потцы», «тохесы», «шлимазлы», «цудрейтеры», «а мишугене», «дреки», да не просто а «мит пфейфер» в гармоничном единении с нормальными матюками продолжали обильно сыпаться с ее уст. Тут уместно сказать, что мама, знала идиш не лучше тетки, но в отличии от нее не выносила крутой речи. К тому же работая редактором в издательстве Детгиз, то есть по должности будучи блюстительницей чистоты русского языка, мама очень страдала от этих сцен. «Саша!» - говорила она – «Саша! Ну как ты можешь! Здесь же дети, Саша!» «Ничего им, засранцам, не станется! - отвечала непреклонная подруга - небось во дворе и не то слышат!»
Но тут маме снова наступала пора бежать на кухню – теперь уже за кипящим чайником.
Благоухание свежезаваренного чая успокаивало их, и ритуал возобновлялся во всем своем благолепии. Подруги вновь наслаждались жизнью.
И вот теперь, по прошествии полувека, да не какого-нибудь, а двадцатого, я думаю: если не это интернационализм, то что же он тогда?
Интернационализм советский
По задумке весь этот справочник должен состоять исключительно только из примеров и случаев моей собственной жизни. Но вот интересное дело. Всему цивилизованному миру, всей мировой демократической общественности и всем правозащитникам по обе стороны российских границ достоверно и несомненно известно, что в СССР всячески притесняли евреев. И оспаривать это было и остается чистым неприличием. Как, скажем, шарообразность Земли, или равномерность «пифагоровых штанов»…. А я вот как ни пытаюсь выудить из глубин своей памяти что то конкретное по поводу этих притеснений – и ничегошеньки… Как-то даже неловко, право… Будто прожил жизнь в какой-то другой стране. Ну, хорошо: во времена «дела врачей» телевизора не было, по радио я слушал только «Клуб знаменитых капитанов», газет в руках не держал. А к переживаниям родителей я был тогда, мягко говоря, нечуток. Так что все это прошло мимо моего сознания. Но ведь были же и школа, и двор, и коммуналка, лагерь, наконец! Пионерский, но все же… Причем народ там был в основном с Марьиной Рощи. Как говорится, понимающие поймут, а непонимающим все равно не объяснишь: что оно такое - тогдашняя Марьина Роща! Но и в тех условиях, предельно приближенных к боевым, не припоминаю я никаких ущемлений, невзгод и неприятностей, связанных именно с происхождением. Причем сама по себе тема не была запретной. Один из моих ближайших школьных корешей, Сашка Сивоконь, проигрывая в расшибец и перекладывая свои копейки на мой кон, комментировал происходящее пословицей из арсенала своих родителей: «курочка по зернышку, еврейчик по копеечке». А марьинорощинские солагерники мои, Володька Кирсанов, Володька Робишко, братья Бочаровы и прочие, временами вели горячие толковища на актуальную в их кругах тему - «все ли евреи гады» - с многочисленными (в обе стороны) примерами из жизни родных, близких и соседей, а также из собственного опыта. При этом частенько апеллировали ко мне, как к свидетелю то защиты то обвинения - попеременно. Однако все это никак не сказывалось на наших отношениях в повседневной лагерной жизни, вообще то довольно сложной и конфликтной, сплетенной из спорта, самовольных походов по лесам, ночных купаний, добычи подножного корма, в старших отрядах – танцулек с обжиманьями и непростых отношений с воспитателями, вожатыми, а особенно с деревенскими пацанами.
Хорошо, допустим, это все розовые воспоминания бездумного детства. Но вот пришла пора и «юности мятежной». То есть то самое время, когда коварно замаскированному государственному антисемитизму ловчее всего ущучить нежелательный национальный элемент. Например, перекрыв ему доступ к хорошему образованию. И это тоже известно всему просвещенному миру. Но и тут со мной выходит неувязка. То есть учеба, а потом аспирантура, а потом защита и работа не где-нибудь, а прямо-таки в самом МГУ имени самого Михал Васильича.
За все это самое светлое время моей жизни помню только один инцедент, имеющий отношение к национальному вопросу. Да и тот был порожден не государственными антисемитами, а моими собственными кровными братьями – родным и двоюродными. В их компании я был самым младшим и время от времени становился предметом их забот и воспитания. Обычно довольно сурового. Как-то раз, уже под самый занавес учебы, я имел неосторожность похвастаться перед ними своими успехами в сдаче госэкзаменов. Действительно, «пять» по научному коммунизму и «четверка» по специальности – мне казалось, причины для гордости есть. И как же они мне выдали! Доходчиво, на языке Консервного двора, Марьной Рощи и покойной уже тогда Саввишны, они разъяснили мне, что коли уж посчастливилось родиться и жить евреем в доме «Софьи Власьевны» (то бишь Советской власти), то будь добр, знай свою профессию насквозь и глубже. Потому что в ней ты должен быть первым и только первым. Иначе рискуешь оказаться никаким. И даже, смягчив по такому случаю режим конспирации, организовали мне сеанс прослушивания забытой ныне песни Галича в исполнении магнитофона «Днепр-3»:
Ой, не шейте вы, евреи, ливреи!
Не ходить вам в камергерах, евреи
А сидеть вам в Соловках да Бутырках
И ходить вам без шнурков на ботинках!
А если станешь торговать ты елеем
Если станешь ты поле-е-е-е-зным евреем
Называться разрешат Россинантом
И украсят лапсердак аксельбантом…
После чего они оставили меня в покое, ошибочно решив, что я все понял. Но даже из этого наглядного урока в тогдашнем моем продувном сознании отложилось только, что у Галича глубокий бас. И каково же было мое удивление, когда через годы вдруг обнаружилось (для меня, конечно), что у него на самом деле было нечто среднее между баритоном и тенором. А мои юношеские впечатления – это, в сущности, происки неисправного магнитофона, у которого не работала нужная скорость.
А вот дальнейшая моя жизнь не обошлась без нескольких сильных впечатлений, связанных с этой тематикой. И самое яркое из них связано с очередью в ЦК КПСС. Точнее – в «экспедицию» по приему писем населения. Не помню, как в точности называлась это заведение. Оно располагалось в цоколе Кутафьей башни (сейчас там, кажется, камера хранения ручной клади для посетителей Кремля). Привели меня туда некоторые форс-мажорные жизненные обстоятельства и подсказка хорошо осведомленных доброхотов, которые были заинтересованы «гнать зайца» (то есть в данном случае меня) вместе с его проблемами как можно дальше.
Очередь была как очередь. Не водочная, конечно, или колбасная, а как в серьезное присутственное место – в регистратуру поликлиники, например, или в жилотдел райисполкома. Все молчком жались к стенке, и лишь самые отчаянные, а может наиболее уязвленные тихохонько перешептывались. По едва различимым обрывкам и отрывкам этих шепотков можно было догадываться, что здесь ходоки со всей Руси великой, а челобитья их все больше о рутинных злодействах удельных партийно-советских дьяков, бояр и воевод, а также ханов, беков и эмиров. Но в одном из таких шепотков я уловил общественно-значимый и при этом истошный крик души: «Уж пятидесятый год Советской власти (начинался год 1967), а от жидов спасения все нет и нет!» И у меня такое впечатленье, что вот как раз именно эта челобитная миновала «долгий ящик», и таки получила ход. Во всяком случае, когда я лет этак через несколько защитил кандидатскую и, возомнив о себе, посягнул на следующий чин в научной табели о рангах (при соответственном изменении оклада жалованья), то получил полный афронт. Нет, все было прилично, интеллигентно и даже с оттенком сочувствия. Ну что поделаешь, коли ты, старик, не состоишь в партийном резерве! А что, есть и такой? За чем же дело стало? Вписывайте, я согласный!
Но вышла из этого одна лишь неловкость: Ну-у, старик!.. Ты это того… Хватанул через край… Сам понимать должен!
Вот когда я осознал, вот когда проникся, вот когда раскрылись глазки! Но, видно все же не так широко, как у многих и многих, что в те же времена подались кто куда на ПМЖ. В общем, облом случился в моей жизни, целая трагедия. Ну как же - альма матер, лицейское братство, «возьмемся за руки, друзья…», то-се… А тут на тебе! Табачок то врозь! Еще бы не трагедия! Затем время от времени повторявшаяся, как оно и положено, в виде фарса…
В этом смысле особенно трогателен, да и поучителен, был эпизод, как я поступал в одно достойное заведение к еще более достойным людям. Притом не с улицы, а как положено, по весьма достойному же звонку. Все персонажи этого скетча, слава богу, на момент написания этих строк живы-здоровы и по прежнему мною уважаемы, поэтому обозначу их псевдонимами. Пусть будут Илья Ефимович Лернер и Моисей Зиновьевич Чернокутский – тогда главный инженер и завотдела в этой самой конторе (можно и наоборот). И вот эти, далеко не последние в своей конторе персоны, врозь и под великим секретом поведали мне одну и ту же душераздирающую историю. Оказывается, на их передовое знаме- и орденоносное предприятие, флагмана отрасли, какая-то внутренняя сволочь уже больше года катят и катят анонимные «телеги» в райком и выше. Причем «телеги» самого вонючего свойства - что де здесь у них, на ответственном участке общего фронта окончательной и бескомпромиссной борьбы, некоторые отдельные проникшие в дружные ряды сионисты-антисоветчики развели самые натуральные кнесет, синедрион, синагогу и кагал вместе взятые. Поэтому они душой бы рады, но… И, уверен, они не лицемерили. Но меня могли утешить опять-таки лишь сакраментальным «сам должен понимать»…
Весьма понимаю! Хотя теперь это все уже неважно. Теперь у нас «иная жизнь». Хоть берег все тот же…
Отступление во имя справедливости
Из предыдущей истории может создаться впечатление, будто я обвинил КПСС в юдофобстве. Не будучи почитателем покойницы, хочу быть справедливым. В конце концов, вовсе не пятый пункт был у нее определяющим при отборе достойных. И тому опять-таки пример из жизни.
Случилось так, что мой родной брат Серега (земля ему пухом), следуя своим принципам, упомянутым в предыдущей истории, действительно стал первым, ну пусть одним из первых в своем деле. И по этой причине возникла непременная и неотложная необходимость его периодического командирования на ведущие мировые фирмы соответствующего профиля. То бишь в капстраны. Но он же беспартийный! Вот тут и крутись! А однажды это приняло совершенно безобразный оборот. Глава отрасли, союзный министр и член большого ЦК, направляясь с ответственным визитом в ФРГ (была такая страна на месте тепершней Германии) и будучи уже в аэропорту, или даже на борту, вдруг спохватился, что при нем нет этого, как его… Наумкина… Наумкица…Наумова. Того самого, что вопрос поднял, подготовил и вывел на решение, в связи с которым и сам визит. Будучи руководителем прежнего закала, «жалкий лепет оправданий» он выслушивать не стал, а просто повелел, чтоб в другой раз был. И предупредил соответствующего холуя о последствиях неисполнения.
На другой же день брат был вызван в партком своего предприятия, где ему вручили анкету кандидата в члены КПСС, но все же не простую, а с подвохом – последнюю из восьми. То есть прежде чем очлениться самому, Сереге надлежало привлечь семерых сочленов, но безукоризненно пролетарского происхождения. Брат, будучи прагматиком не хуже самого министра, ни разводить рефлексий (то бишь слюней), ни в позы становиться не стал, а прямо пошел к себе на испытательный стенд. Там у него была бригада слесарей-универсалов, наследников Левши по прямой, способных на коленках вручную воссоздать любой купленный или украденный у буржуев двигатель - до «Порше» и «Рольс-Ройса» включительно - гораздо лучше оригинала, но в единственном и неповторимом экземпляре, и предложил им коллективное вступление в партию. И они ему вежливо, но также без лишних сантиментов, на сугубо пролетарском языке сразу ответили в том смысле, что мы тебя, Сергей Самолыч, как уважали, так и будем уважать, хоть ты и подался в члены. Но мы твое положение понимаем и потому зла не держим. Однако нас в это дело не втравливай, потому как нам с тобой еще пахать и пахать, и собачиться вовсе не с руки.
В конце концов брат и в одиночку стал кандидатом в члены, что практически доказывает интернациональную природу нашей бывшей руководящей и направляющей силы, а также ее всенародную (а не узкоклассовую) базу.
Интернационализм пролетарский
Кроме интернационализма вообще советского, был (и есть поныне) интернационализм отдельно пролетарский. Мне же доводилось бывать и пролетарием - вне службы: выходные, отгулы, прогулы, отпуска, а также ночные смены. Зачем это мне - универсанту, хоть и бывшему? Так ведь известное же дело: что бы ни стояло на дворе - социализм любой степени зрелости, капитализм любой степени дикости - а кушать хочется независимо. Университетское же и вообще высшее образование - оно конечно лестно, но само по себе на хлеб не мажется. Так что приработки, они же шабашка, они же халтура, они же левак – это целая отдельная жизнь отдельных представителей отдельных слоев советской (и постсоветской) интеллигенции. В том числе и моей жизни.
И вот из нее эпизод в тему.
Реконструкция особняка в Среднем Каретном переулке, на задворках МУРа (ровно в ста восьмидесяти шагах от прославленного Высоцким подъезда в Большом Каретном, на тот момент – улица Ермоловой). Заправляют делом турки, все квалифицированные рабочие – из них же. А подсобники, чернорабочие как и положено - туземцы. Это пяток хохлов и молдаван, пара хипповатых студентов на каникулах, пара московских бичей неопределенного происхождения и обличья. А также кандидат «околовсяческих» наук в отпуске без сохранения содержания – то бишь я. Всю эту шоблу турки, в духе новых веяний (год 1994) и наверняка с подачи своего посольства, именуют беспартийным словом «друг». «Друг, дай кирпич!», «Друг, мешать раствор!», «Друг, не сидеть!» А чтобы «не сидеть» приставлен специальный погоняла-янычар. Он хоть без плетки и ятагана, но в своем деле дока. Другие непривычные детали жизни – никаких перекуров, никаких простоев, и даже привозной обед в судочках и с подносиками – строго по графику. Но главное, не поверите!, ни капли хмельного в течении всего рабочего дня на всей стройплощадке, а за ее пределы не моги - прогул! Причем если за простое сачкование можно схлопотать штраф, то за выпивку – «финиш контракт» на месте. То бишь немедленно под зад коленом. И ведь действительно не пили! Можем ведь, когда прижмет…
Понятно, что «в сухую» общение внутри нашего аборигенного коллектива шло далеко не так бойко, как в естественных условиях, то есть за бутылкой, но все же имело место. Инициатором и главным трибуном выступал один из двух бичей. На правах коренного москвича, а больше по причине зычной глотки он считал себя как бы старшим по команде. Действительно, колоритный тип – здоровенный, бородатый, краснорожий, постоянно опухший – типичный свободный художник-авангардист-примитивист. Хотя турецких правил он формально и не нарушал, то есть на стройплощадке грамма в рот не брал, но появлялся неизменно непросохшим со вчерашнего. К тому же в течении дня он пробавлялся газировочкой, что держало его в тонусе практически до конца смены. То ли эта самая газировочка на старые дрожжи, то ли не иссякающий душевный жар, раздуваемый самой ситуацией – иноземное рабство, «туретчина» в самом сердце собственного отечества - сделали его непреклонным Катоном, несгибаемым Демосфеном и неистовым Дантоном в одном флаконе (точнее – стакане). Его громовые (хоть и произносимые с оглядкой на янычара) филиппики неизменно начинались и заканчивались проклятиями в адрес гребаных заморских жидо-масонских буржуев, всю Россию скупивших и еще более гребаных отечественных жидо-масонских дерьмократов, всю Россию распродавших. Видно было, что мужик со слуха нахватался лозунгов «Памяти», а может быть даже что-то и читал. Но не дальше заголовков. В главных жидо-масонах и сионистах ходил у него Борух Эльцин, родословную которого он знал назубок от самого праотца Абрама. Но как то раз один из студентов, личность по определению асоциальная и безответственная, выразил сомнение в том смысле, что как же так – родом из уральской деревни, отец с матерью прессой засвечены и вне всяких подозрений, да и сам по результатам максимально пристрастного фейс-контроля под обвинение не подходит… Этот враждебный выпад наш трибун парировал в том смысле, что раз во власти, то и значит - жидо-масон и сионист. Однозначно. И никакого фейс-контроля не надо. Которые нынче при власти, они все такие. И наоборот – который сионист, тот либо при власти, либо при миллионах… Где ты видал, что бы еврей вкалывал за станком или горбатился вот хотя бы на стройке? В ответ его оппонент молча указал на меня, полагая, что слова излишни. И он был по-своему прав. Не было еще случая, чтобы меня с кем-то спутали. Разве что как-то в бесконечно давние времена на студенческой практике, малые неразумные дети дразнили меня «цыганом». Но тогда я был ну очень обросшим и загорелым.
Однако Памятник (буду называть его так по причине монументальности обличья и общей идеологической направленности, а больше всего потому, что имени не помню) повел себя странно. Он, даже не глянув на меня, обрушился на еретика, обвиняя его в потакательстве дерьмократам и губителям России. Какой же он тебе еврей, когда вкалывает на растворе? Да еще в его годах!? Да ты глаза то протри! - в свою очередь завелся правдоискатель, поддержанный негромким, но дружным одобрительным гулом всей честной компании. На это Памятник, собрав волю и терпение в кулак, медленно, громко и раздельно, активно жестикулируя, как в разговоре с глухими, или с безъязыкими иностранцами, стал объяснять, что в стране 18 миллионов депутатов-дерьмократов и 18 миллионов евреев. Все депутаты-дерьмократы – евреи и все евреи – депутаты-дерьмократы! Хоть это понятно!? Однако и такая внушительная, но отвлеченная статистика никого не убедила. Видимо, все же слишком наглядна была реальность, данная в непосредственных ощущениях. Монолог Памятника перерос в дискуссию. Кто-то вспомнил, что про 18 миллионов евреев уже было. Только там были не депутаты-дерьмократы, а коммунисты. Памятник парировал в том смысле, что это они пересели, но как-то без прежнего напора. Чувствовалось, что и у него самого «ум с сердцем не в ладу». Не знаю, чем бы все закончилось, но тут кто-то здравомыслящий предложил – А ты у него самого спроси! Памятник, сраженный этой мыслью, обратился ко мне с немым вопросом. Я утвердительно кивнул. Врешь! - ахнул Памятник. Тут комизм ситуации дошел до всех. Но Памятник все никак не мог поступиться принципами: - Мало кто каков с лица! Вот того же вашего Эльцина взять… - А если паспорт? – опять подал голос здравомыслящий. - А что паспорт… - буркнул Памятник, но было видно, что это уже капитуляция. (Для забывших и тех, кто уже не в курсе – 1994 год, паспорта СССР, пункт 5 – национальность). И хоть паспорта у меня с собой не было, но все же дело Памятника в нашем отдельно взятой коллективе было проиграно. Он вынужден был если не присоединиться ко мненью большинства, то скрепя сердце с ним смириться.
А мне вдруг стало обидно. Даже непонятно из-за чего. Не от того ли, что не оправдал народных ожиданий? Или может потому, что ковыряясь с кирпичом и раствором, как говорится, «опозорил нацию» в глазах хотя бы того же Памятника? Или все же Памятник, черт побери, в чем-то прав и я опять что то крупно упустил в жизни?
О патриотизме удельном
Нельзя не заметить, что в переживаниях того же Памятника помимо всего прочего присутствует ущемленное чувство патриотизма. Которое я с ним разделяю. И получается у меня, что в разговоре об интернационализме не обойтись и без него, без патриотизма. И хотя стихии это противоречивые, даже противоборствующие, но, увы мне!, привержен я им обоим. И потому лишен внутренней цельности и мира в себе. Как совестливый ходок налево, или дитя разводящихся родителей.
И к сему опять пример из жизни. События разыгрывались на Патриках, то бишь на Патриаршьих прудах. Место ныне знаменитое, на современном сленге – «культовое», овеянное мистическим ореолом. В детстве же моем ничего этого не было. И хоть знаменитая «встреча на Патриаршьих» и к тому времени уже лет двадцать пять как состоялась, знал об этом лишь очень узкий круг лиц, прямо к тому событию причастных. Для всех же прочих это был просто сквер с водоемом, а зимой каток. И какой! Всегда ухоженный лед, раздевалка с сушилкой, буфет с горячим (в поныне существующем павильоне), иллюминация по вечерам, постоянно музыка, а временами - даже живой оркестр! Не каток – мечта! Но хоть жил я недалеко, всего то в десяти минутах ходьбы, у Никитских ворот, мечта эта была трудно достижима. И не персонально для меня, а для всех для нас, «никитских». Ибо и сами Патрики и все подходы к ним располагались в землях враждебных племен – спиридоньевских, щусьевских, ермолаевских (по названиям окрестных переулков). И вот, по причине их неистового патриотизма, походы на Патрики были для нас суть то же, что для конкистадоров - экспедиции в золотую страну Эльдорадо. Все основные события разыгрывались на подходах, главным образом в проходных дворах. Потому что на самом катке всегда было полно света и милиции. Таким образом каждое состоявшееся катание на Патриках было для нас, никитских, не просто катанием, а как бы преодолением, завоеванием и торжеством. Если же нет - тогда зализывание ран, сплочение рядов, вынашивание планов мести и реванша, а также устные мемуары – чудовищно хвастливые и лживые.
Крылья «спиридоньевского» патриотизма простирались не только над бездушным льдом, но и над живыми людьми. И с этим мне тоже пришлось столкнуться вплотную. Дело в том, что мой старший брат умудрился завести себе «кадра» (девушку по-тогдашнему) не где-нибудь, а прямо-таки на Малой Бронной, в двух шагах от Патриков. Кстати, хотите верьте, хотите нет, но, клянусь!, ее звали Рита. Хорошая была девчонка. Из всей обширной братовой коллекции о ней у меня самые теплые воспоминания. Наверно потому, что из всех них она одна не то что бы привечала меня, но замечала мое существование. Однако при всех ее несомненных достоинствах был у нее и один крупный недостаток - отсутствие домашнего телефона. И временами я призывался в качестве связного. Это была героическая служба – просочиться с донесением через боевые порядки, пикеты, кордоны, заставы и засады спиридоньевских. Другое дело, что брату приходилось еще хуже. Ведь ему, после ежевечерних провожаний, приходилось пробираться или прорываться домой сквозь кодлу ощеренных спиридоньевских патриотов раннеполовозрелого возраста (а по тогдашнему дворовому этикету все подобные «толковища» полагалась осуществлять в отсутствии предмета). Они же числили Риту и всех вообще окрестных «кадров», «шмар» и «чувих» (про «телок» и тем более «мочалок» тогда еще и не слыхивали) своей законной и неотчуждаемой собственностью! Но брату хоть было за что рисковать… Я же здесь оказывался чистым альтруистом. И это только чтобы не сказать – дураком. Ведь Серега имел, уж что имел, а я – время от времени травмы умеренной тяжести, да сверхдозы адреналина в качестве компенсации. Да и брат, хоть и был он в те поры здоров бегать и не дурак подраться, выдержал такой режим месяца три. После чего был просто вынужден произвести очередную «ротацию кадра». А ведь не вмешайся спиридоньевский патриотизм – какая могла бы выйти чудесная семья! Да и я, глядишь, стал бы знатным конькобежцем. Хотя это вряд ли… Рост маловат, и дыхалка не та…
О патриотизме вообще
Это у нас было про патриотизм удельный, он же районный, уездный и местечковый. Но бывает и повыше – городской, скажем, или там губернский. Дальше-больше - государственный, национальный и, наконец, черт возьми, общечеловеческий! Вот там то, наверно, и должно случиться, наконец, соединение, слияние, преображение сих двух - патриотизма и интернационализма – в единое. Но это уже не на моем земном веку…
Поэтому возвращаюсь от мечтаний к фактам.
Как-то в муторные преддефолтные времена звонит мне одна хорошая знакомая и вся в слезах. Она настоящая, по настоящему достойная и даже отчасти известная русская писательница. Это я не к тому, что вот, мол, какие у меня знакомства, а к тому, что ксенофобии и прочей подобной мерзопакости в ней нисколько. По определению. И залогом тому – все ею созданное (самое известное – сценарии всех “Гардемаринов”). Слово за слово, оказывается: ехала она в маршрутке и видит – на дороге сбитый человек. «И никто-никто, представляешь себе – ни одна душа не остановилась!» Ладно. Доехала до метро, идет к переходу. «А там эта толкучка, барахолка, купи-продай и - представляешь себе – черным-черно! Ну ни одного же русского лица!» И опять рыдания. Насилу отвлек. Как и почему два эти абсолютно разнородных впечатления, сложившись в ее трепетной душе, дали такой обвальный эффект – вопрос под силу разве что Достоевскому.
Теперь я бы не удивился. Теперь самый отвязный ультралиберал и суперглобалист хоть вскользь и сквозь зубы, но непременно помянет о плюрализме культур, разноликости цивилизаций и трудностях межконфессионального общения. Но тогда мне казалось: в отсутствии, наконец-то!, железного занавеса, шаг шагнуть – и вот оно, «всемирное человечье общежитье». И рыдания либеральной российской интеллигенции были мне, мягко говоря, непонятны.
Но лучше я из эмпиреев снова и опять к обыденной жизни...
Итак: вот я и вот Палашевский рынок, по-местному Палаши. Здесь во времена моего детства ядреные горластые тетки в темных плющевых жакетах и цветастых полушалках торговали дарами тогдашнего ближнего Подмосковья. Было здесь утрешнее молоко в заплечных бидонах, домашние творог, масло (со слезой!) и сметана в трехлитровых банках. Были божественно благоухающие домашние же смоленья. Был и мясной ряд - исключительно с парной свининой и телятиной. И все это яркое, свежайщее, невыносимо заманчивое, но совершенно недоступное нам по цене. Нашим рыночным товаром, за которым меня гоняли с Никитских на Палаши класса с четвертого, была исключительно картощка. Бывала она там и по два рубля и по полтора, и «на пятерку три» - в зависимости от качества и сезона. (Это еще на «старые» деньги, до хрущевской реформы.) Магазинная же была всегда по рублю – что весной, что по осени. Зато всегда гнилая. Но я о другом.
Палашевский рынок, светлая ему память, он был хоть и маленький, но к центру ближайший. Ближе, чем даже бывший же Центральный. Судьба сыграла так, что лет через сорок после детства, уже в перестройку, я снова поселился вблизи Палашей. Процедура прописки предусматривала визит в домоуправление (это, конечно, анахронизм, но передает суть точнее, чем последующие ЖЭКи, ДЭЗы, РЭУ и т. п.). Короче говоря, предстал я пред очи главного инженера и понял, что наше общение затруднено. Потому что он едва-едва кумекает по-русски, а я ни бельмеса не смыслю по-азрбайджански. Хотя перед тем года три - о, как насмешлива судьба! - числился на службе в одной бакинской конторе. В память о чем имею даже запись в трудовой книжке и двуязычный профзоюзный билет.
Подивился я тогда такому причудливому стечению обстоятельств, но не углубился. Были тогда у меня проблемы и поострей и позаковырестей. А когда лет через несколько я немного очухался и вновь стал посещать Палаши в качестве мирного покупателя, то обнаружил за прилавками одних азербайджанцев – любезных, улыбчивых, расторопных, торгующих товарами со всего света - от норвежской семги до малайской папайи. И вполне прилично говорящих по-русски. Сами же русские обнаружились уже за воротами - пришибленные бабульки с баночками солений, пучочками зелени, цветочками и пугливыми оглядками по всем азимутам. Более того, оказалось что азербайджанцы довольно плотно заселили престижные дома в окрестностях Палашей, некогда подведомственные тому самому главному инженеру, что так поразил меня своей лексикой. Вот когда проняли меня телефонные слезы моей литературной знакомой!
Не стану отрекаться – первое впечатление было столь сильно, что поколебало мое душевное равновесие в пользу патриотизма самого незатейливого толка. Но затем – чистые и обильные прилавки, только доброкачественный товар по все же доступным ценам, отсутствие и намека на своеобычное московское магазинное хамство (которое сумело пережить все, даже самое Ее Величество Очередь!) – все это как-то примирило меня с новой объективной реальностью, данной в столь приятных ощущениях. Наверно поэтому я сравнительно легко воспринял следующий искус. Как-то в одночасье обнаружилось, что все дворники в нашем дворе и во всех окрестных, от Патриков до Палашей и шире, уже не коренные московские татары, а совершенно пришлые узбеки. Причем повязанные, насколько я могу судить, густой сетью родственных уз. После всего открылись у меня глаза и на хасидов, которые во своей красе – бородах, пейсах, лапсердаках и своеобычных широкополых шляпах - непринужденно рассекают по тем же переулкам. Интересно даже, откуда они здесь взялись, такие колоритные? И очевидно, что не вчера - пятиэтажная синагога, памятник Шолом-Алейхему… В общем получилось, что исконные угодья московских митрополитов (даже еще не патриархов!) - Козье Болото - кроме старомосковской Бронной слободы вмещают также азербайджанский кент, узбекскую махаллю, и, черт возьми, еврейский штетл прямо с Волыни… И все это существует вокруг меня «нераздельно и неслиянно», как было некогда записано отцами церкви. Не знаю уж, насколько «вечно». А ведь это вопрос интересный. Особенно после огневой парижской осени-2005 и ножевого московского января-2006, случившегося прямо здесь, в двухстах метрах от Палашей.
Так думал я, пока московский патриотизм застилал мне внутренне зрение. И даже сакраментальное «понаехало тут вас, лимиты…» всплывало в моем помраченном сознании. Но затем, в миг просветления пришла мысль – а сам то? Ты, патриот московский – спросил я себя – кто есть коренный москвич? Уж не ты ли? А чей это родной папа был вселен в престижную квартиру у Никитских ворот по лимиту Управления кадрами высшего начальствующего состава Наркомата обороны? А затем перетащил за собой и всю свою мишпоху… И что думала тогда об этом уплотненная ими Наталья Ивановна (фамилии не помню)? Недаром я во младенчестве почитал ее Бабой-Ягой и боялся до мокрых штанишек. Вот именно так вот она, видимо, об этом и думала…
Тут я к случаю помянул Париж. О, Париж! А не потому ли он и Париж, столица мира, что в него сотни лет съезжались д’Артаньяны? А кто таков д’Артаньян? Тот самый, который сперва никто, просто уличный бузотер, потом гвардеец, потом-потом капитан королевских мушкетеров, и в конце концов - маршал Франции? Ну так и кто он? Нелегальный мигрант и вообще не француз – гасконец. Лицо пиренейской национальности… Но притом ехал он в Париж, вспомните-ка, не абы как, а с рекомендательным письмом. И не к кому-нибудь, а к господину де Тревилю, капитану королевских мушкетеров, тоже гасконцу и бывшему подельщику, наверняка и родичу, своего батюшки. Лично мне весь этот расклад сильно напоминает кое-что из вышеописанного …
Интернационализм закавказский
Сам чувствую, что узок и однобок в своем справочнике– все Москва да евреи… Пора, пора уж мне и за МКАД, на бескрайние просторы. Но так как то сложилось в моей жизни, что мой внемосковский житейский опыт связан в основном с краями экзотическим –Туркмения, да Якутия, да Закавказье…
И коли уж заходила у меня здесь речь о московских азербайджанцах, то и попробую о Закавказье, этом подлинном «котле народов». И вот вам мои самые яркие впечатления в тему оттуда. Впечатления, правда, еще из тех, ушедших времен - до Сумгаита и Карабаха. Так что здесь возможен и некоторый сегоднешний интерес – а нет ли в тех моих наблюдениях неких не понятых мной тогда предвестников надвигающихся бедствий? Если так, заметки мои и сегодня могут иметь некий смысл и интерес. А то еще и завтра. Судите сами. И для разгона - серия мимолетных впечатлений.
Центральный московский аэровокзал что на Ленинградском проспекте. Публика, ожидающая автобуса к бакинскому рейсу. Тогда еще не очень привычное моему московскому взгляду скопление солидных красавцев и пышных красавиц. И уровень шума, соответствующий двум, а то и всем трем обычным советским рейсам того же ТУ-154-го (в исполнении самолетов, а не пассажиров). И надо всем – ликующее глубокое контральдо (по-русски, с очаровательным акцентом): - Только в Москве такие макарончики! Желтые, тонкие, сразу видно, что яичек вбито сколько надо! Не то что наши – толстые, серые и по каструле расползаются! - Это ария матроны, несомненной любительницы макарон, восседающей как на троне на целой горе коробок, среди которых угадываются и заводская макаронная тара.
Бакинский аэропорт «Бина». Странная группа посреди типового двусветного зала – пожилая азербайджанская пара самого «районского», то есть по-нашему говоря, глубоко захолустного, вида и не менее пожилая пара вида самого сельско-рязанского. Вся четверка выписывает замысловатые кривые вокруг носастого черноглазого блондинчика лет четырех от роду. Тот хоть и внутри ситуации, но понимает в ней не больше моего. Поэтому протестует, но без слов, одним неукротимым ревом. По отдельным репликам самих участников и активных зрителей постепенно постигаю: происходит так сказать смена караула. Рязанские дед с бабкой на осень-зиму сдают внучка азербайджанским. Родители за кадром, но поминаются непрерывно и с самыми разными интонациями. Азербайджанский папаша служил срочную под Рязанью и там женился. Обосновались молодые в Азербайджане. Большое поселение, уважаемое семейство, зажиточное хозяйство, готовый отдельный дом для молодых. Отец заранее построил… Живи да радуйся! Но это предстоит. Пока же папаша учится где то в России. (Бесплатно!!!) Однако жену с собой не взял и к родителям на Рязанщину не отпускает… (Известно, что там у них за нравы!). Еще один вариант «кавказской пленницы»… - Так вот и мыкаемся! – со слезою в есенинских глазах причитает бабка сдающая - Только он, голубчик, начинает по-русски кумекать – опять двадцать пять! Ее закавказская сменщица плачет просто без слов, уж и не понять отчего. И в этот момент они на одно лицо - морщинистые, беззубые, навсегда загорелые, по бровям повязанные одинаковыми цветастыми палехскими платками. Не иначе – типовой сыновний дар.
Уличная шашлычная прямо у дверей того же бакинского аэропорта «Бина». Неотразимый аромат чадящего бараньего жира и жареного лука, снисходительно-покровительственная улыбка шашлычника, искусительные слова его «Кушай дарагой! Какие деньги!? Угощайся! Патом считаем…» И сумашедший приступ дорожного голода – вплоть до временной утраты безусловного рефлекса экономии… В общем, я съел… Что съел – сожрал, проглотил, засосал! С бумажной тарелки чуреком, пальцами и под конец языком - вместе с жиром, хрящами, луком, распаренными вытекшими помидорами и соусом – со всей истовостью дорвавшегося подвального мэнээса. Но все же с вороватой оглядкой потомственного нищего… Это было неописуемо! Расплата наступила тут же. Щедрый хозяин, снаряжая очередные шампуры, между прочим, через плечо, назвал цену. Я сейчас уж не помню суммы прописью, но это было что то вровень со всеми моими трехмесячными командировочными. Не знаю, откуда что взялось, но я, вместо того чтобы покорно отсчитать деньги, как был с малолетства приучен, холодно бросил – «Считай еще». И тот, не моргнув глазом, тут же выдап мне новую сумму, на порядок ниже первой. Для моего кармана тоже не слабо, но все же…
Сам Баку… О! Это совершенно отдельная песня! Которой мне не спеть… Да и зачем? Старый южный зеленый приморский город… Возьмите Куприна, Ильфа с Петровым, Катаева, Паустовского… Грина, наконец! А у кого к буковками окончательная идиосинкразия – воспринимай на слух. Жванецкий есть, Карцев с Ильченко… Представили? А вот дальше - чисто мое. Итак, Баку- осень 1984. Любой угол, перекресток, сквер, площадь, остановка автобуса – всюду и кругом бессчетные торговые точки. Тут киоски, ларьки, палатки, лотки и просто штабеля ящиков и пирамиды мешков с торговлей через безмен. Товар все больше вегетарианский – овощи, фрукты, дыни, арбузы, виноград… Изобилие, которое на аскетическом фоне середины восьмидесятых приятно удивляло. А вот что удивляло меня тревожно, так это продавцы. Их было по два-три, а то и по четыре-пять на каждую такую торговую точку. Да не каких-нибудь там квелых пенсионеров, тем паче пенсионерок. Отнюдь! Все это были спортивного сложения джигиты допризывного и призывного возраста. Однако они не демонстрировали физкультурных навыков, а напротив - двигались лениво-расслаблено, товар свой отпускали как бы за великое одолжение, на покупателей, прохожих и вообще вокруг глядели с непередаваемым выражением скучающего ироничного превосходства, будто посвященные в некую судьбоносную тайну, иным-прочим недоступную.
И теперь, вглядываясь через московские прилавки в лица продавцов, мне кажется - я догадываюсь, в чем состояла она, та роковая тайна.
Я – почетный гость в доме бакинского коллеги с роскошным ренессансным именем Рафаэль. Не стану живописать особенности кавказского гостеприимства в городском малогабаритном варианте. Речь совершенно о другом. У хозяина дома, кроме гостя, то есть меня, еще одна большая радость,– рождение второго сына. В духе времени - возврат к обычаям предков. И в частности – к обрезанию. Как выяснилось, эта процедура, теоретически все еще абсолютно противозаконная, осуществлялась в урологическом отделении районной поликлинике по записи в символически подпольных условиях, однако за довольно-таки реальную плату. Тем не менее, Рафаель решил приобщить к национальной традиции заодно и своего старшего, семилетнего сына. Так как во время его рождения такое предприятие могло окончиться для папаши, тем паче партийного, весьма плачевно. Я попал в дом Рафаэля как раз в тот самый знаменательный день. Семейство в полном составе вернулось из поликлиники за три или четыре часа до моего появления. Родители были еще в несколько эйфорическом состоянии, хотя «злоба дня сего» уже брала свое. И в основном это было связано с необходимостью каждые час-полтора менять стерильные повязки на свежих ранах наследников. Причем если младший при этом только немного менял тональность постоянного писка и хныканья, то старший резко переходил от стоического молчания к рыданиям вперемежку с двуязычной бранью. – Это что! - сказал мне Рафаэль после очередной экзекуции и очередной стопки домашней тутовки, то бишь шелковичного самогона (да, он уже припадал к национальным истокам, но все же еще не настолько, чтобы не выпить с гостем) – Это что! Ты бы слышал, что он там, у врача выдал! – И что же? – осведомился я, скорее из вежливости. И Рафаэль, понизив голос, с искренним возмущением процитировал своего первенца: Клей – кричит - назад, сучий потрох, лепила позорный! – И, сокрушенно закрутив головой – Извиняться пришлось! Лишний четвертной отдать пришлось! Разве затем я его в русскую школу отдавал, чтобы такие слова!? Вот заживет – я ему покажу!
А вот сценка, которая могла разыграться на любых подмостках: придорожный источник, где проезжающие отдыхают, освежаются, а то и шашлычат; любое заведение общественного питания; купе поезда; очередь в парикмахерской;, гостиничный номер, баня – вообще любое место, где судьба сводит с разговорчивым соседом (а других не припоминаю). Начиналось всегда с того, что под любой личиной и в любом камуфляже во мне опознавали не здешнего и поэтому обращались только по-русски. Даже если этот русский я воспринимал с большим усилием или просто по догадке. Первым вопросом был всегда - Какой нации? На который с моей стороны всегда следовал ответ – советской! Ни одного вопрошающего такой ответ не удовлетворил. Но и ни один так и не решался уточнить. А большинство вообще отказывалось от продолжения. Самые упорные задавали следующий вопрос – Сколько получаешь? (И только так. Никогда не «зарабатываешь»). Не сразу, а после нескольких тягостных сцен, когда я пытался сказать постыдную правду, соврать или уклониться, я нашел ответ – Сдельно! И это был сильный ответ - безотказный, безопасный и бессодержательный. Во всяком случае, общение из допроса-интервью либо превращалось в нормальную беседу, либо, гораздо чаще, прекращалось. В общем что то у меня со случайными собеседниками упорно не срасталось… Хотя правду сказать - это у меня так не только на Кавказе, но и вообще по жизни.
И еще несколько впечатлений - буквально по строчке.
Тот же Баку. Широкий, чистый, тенистый тротуар. По нему поперек, наискось и зигзагом шатается пьяный. Он будто нарочно вывалян в грязи, он что то орет на чисто русском, из чего понятна, однако, только матерщина самого похабного свойства и явно старается цеплять прохожих. Те сторонятся – больше брезгливо, чем боязливо. Мои спутники–азербайджанцы тактичны – они игнорируют эту сцену и стараются отвлечь меня посторонним разговором. Наверно полагают, что мне должно быть стыдно за соотечественника. И мне таки стыдно.
Базарлык (азербайджанский шопинг) по Баку в сопровождении барышни, оформленной к нам на должность поварихи. Она русская, уроженка Баку (кстати: азербайджанка, или армянка в таком положении – абсолютный нонсенс), прожила здесь все свои двадцать лет. Магазин открытый, но с занавешенной витриной – то ли ремонт, то ли смена экспозиции. Имеется вывеска кириллицей, но по-азербайджански. Интересуюсь – что здесь? Стоит ли заходить? Пожимает плечами – Так тут же по-ихнему… А ты не понимаешь? Еще чего! Пусть они по-нашему, по-людски…
Застольная беседа с нашим водителем Гагиком. (Он бакинский армянин и имя это не уменьшительное, а полное, с ударением на «и».) Он же наш проводник, переводчик-полиглот, снабженец, кормилец и вообще ангел-хранитель. Сетую, что я здесь ко всем с открытой душой, а все ко мне вежливо, но этак с холодком и на дистанции… Как из-за двери через цепочку… (Говоря по нынешнему – через домофон). Его мгновенная реакция: А чего ты удивляешься? Все же знают, что по-вашему всех наций три - вы сами, косоглазые, и чернож…ые!
И, кстати – он же, после командировки в Ереван: Еле вытерпел! Та-акие задавалы! (Изображает задавалу – нос вверх, живот вперед). Ну их совсем! То ли дело родной Армянкент! (район Баку, населенный армянами). Где он теперь, где все они!?
У одного нашего коллеги-москвича большая радость – рождение двойни. И тут же огромная проблема – у обоих врожденный дисбактериоз. Все эта информация в духе времени (начало 80-х) идет исключительно по телеграфу до востребования. И в зависимости от содержания очередной телеграммы, адресата встречают то смех и объятия, то дружные рыдания всего коллектива местного почтового отделения (исключительно женского), до сей поры о существовании данной московской семьи слыхом не слыхавшего.
Все это были, так сказать, заметки верхогляда.
А теперь несколько эпизодов чуть подробнее.
Интернационализм застольный
Есть мнение, что ученье свет, а неученье – тьма. И если приравнять дружбу народов к свету, а их вражду – ко тьме, то выходит что чем выше у человека образование, тем он больший интернационалист. И наоборот. Таково умозрение. А вот примеры из жизни.
Небольшой армянский город Кафан, на самой границе с Азербайджаном. Его окрестности – поле нашей геологической деятельности. Коллектив небольшой, но сильно интернациональный – москвичи, бакинцы, ереванцы и один местный – парнишка лет шестнадцати-семнадцати, которого приняли временно на неопределенную должность из уважения к его отцу – влиятельному деятелю местного снабсбыта. Не знаю, чего он хотел, но то, что вышло, ему явно по душе. Его балбес со своими семью классами и практически без русского языка - в обществе московских ученых! В результате у нас не возникало ни малейших проблем ни с бензином, ни с продуктами. И вообще по части материального обеспечения мы были уподоблены сыру в масле за Христовой пазухой. А однажды всем коллективом оказались почетными гостями домашнего торжества по случаю дня рождения нашего благодетеля. Обставлено все было по-сельски. Стол накрыли в саду, гостями были родственники всех степеней и возрастов, и в основном, что называется, из простого народа. Это означило, в частности, что русский был для них языком, мягко говоря, не родным. Что сказать об армянском застолье? В нем много чего, но главное - многочисленные пышные тосты, в которых прославляется не только герой торжества, его род и дом, но и все гости по кругу. И по кругу же каждый из них должен произнести хотя бы один тост. Теперь представьте себе эту компанию человек в пятьдесят, где русских трое (считая и меня), да плюс свободно владеющих русским еще человек пять. Но все остальные произносят свои прочувствованные спичи исключительно по-русски, даже при запасе русских слов в десяток-другой. И при этом извиняются перед уважаемыми гостями, что не в состоянии передать всю глубину своих чувств и мыслей по причине слабого знания русского языка. В самом крайнем случае обращаются за переводческой помощью к более сведущим участникам застолья. Не знаю, насколько искренним было их смущение, но я чувствовал себя совершенно не в своей тарелке. Мне казалось, что наше, конкретно мое, присутствие испортило праздник и новорожденному и всем присутствующим. Но им, кажется, так не казалось. Даже, скорее, напротив.
А вот другое армянское застолье. Как-то раз, по совету сведущих друзей, мы употребили выходной день на экскурсию в монастырь Татев. Это место в ряду первых десяти или даже пяти святынь Армении, столь богатой святынями. На момент нашего посещения монастырь, разрушенный войнами и добитый землетрясением, только-только вышел из восстановления, стыдливо именуемого реставрацией. В условиях Армянской Советской Социалистической Республики это могло быть только плодом сверхжертвенных усилий кучки энтузиастов, точнее - фанатиков. И ко время моего повествования (начало 80-х) здесь - прибежище армянской интеллектуальной элиты. Что-то вроде прихода Александра Меня для подобной московской публики того же времени. И вот наш коллектив, точнее его московская фракция плюс Рафик за рулем (остальные бакинцы под разными предлогами уклонились) - в Татеве. О самом монастыре здесь не буду. Слишком мощное впечатление и вообще не предмет для упоминанья между прочим. Я все в свою дуду. Вышло так, что мы не рассчитали сил. Действительно – ночное пробуждение, скудный завтрак на ходу, долгий путь по горной дороге, жара и тряска – и вот в самом монастыре мы уже не познающие умы, не постигающие души, а в основном стонущие желудки. И тут – запах еды. Да какой! Умопомрачительный, сногсшибательный, необоримый! Безотчетно, как лунатики, мы потянулись на этот запах. Оказалось, что в одном из подсобных помещений довольно большая группа посетителей (или, быть может, прихожан) расположилась, и по всему видно не впервые, готовить и соответственно кушать харавац. Опять перескочу через подробности – это такой армянский шашлык. Очень отличается от азербайджанского и грузинского, но тоже очень вкусный. Повторяю – жрать хотелось немыслимо. Но вся атмосфера этой компании была вовсе не такова, что подходи, садись, присоединяйся, будь гостем дорогим. Отнюдь! И уходить бы нам не солоно хлебавши, если бы вдруг один наш коллега не усмотрел в группе пирующих двух-трех ереванских знакомых. Последовали обычные взаимные представления (на чистейшем русском языке). Публика оказалась не просто интеллигентная, а прямо-таки рафинированная – историки, литераторы, художники, чуть разбавленные физиками и астрономами. Мы поспели как раз вовремя – к раздаче. Не обошлось, конечно, без коньяка и, соответственно, тостов. Наверно, очень значительных, содержательных и высокохудожественных. Но все это только судя по реакции присутствующих. За все время нашего пребывания за столом не было произнесено ни единого русского слова. Даже приватно и даже теми, с кем мы только что так интеллигентно знакомились.
Интернационализм карабахский
Для тех, кто уже забыл, а может и не знал: Карабах, он же Арцах – это благодатная земля, из-за которой пару-тройку лет шла открытая война между Арменией и Азербайджаном и Бог весть сколько десятилетий - война сокрытая. Так что почвы для произрастания дружбы народов, то бишь интернационализма, там вроде как быть не должно. Зато всегда была почва для совершенно противоположного.
Но вот опять-таки простая житейская история в тему. Но без географических названий и имен. Мало ли что. Как говорится главное – не навредить. Так вот. Горное село, где мы снимаем кров и стол. Мы – это геологическая разведка: двое азербайджанцев из Баку и я. Живем на одном конце села, столуемся на противоположном, в двадцати минутах ходьбы, мимо магазина, сельсовета, почты, клуба и все в гору, в гору и в гору. Утром, еще по холодку, глаз не продравши, мы все втроем тащились на завтрак плотностью в хороший обед. Затем расходились по своим маршрутам. Этот трудовой процесс обычно длился полный световой день, после чего мы опять собирались у гостеприимной хозяйки за ужином, который представлял собой, как правило, повторение завтрака, но в усиленном варианте. Хозяин наш - горняк, подрывник (недалеко от села - месторождение цветных металлов, которое на тот момент уж лет двадцать как разведывалось – упорно, но о-очень неспешно. Отчего и наше здесь присутствие). Хозяйка - якобы покорная женщина Востока, живущая по кругу: хозяйство – колхоз – рынок (дети выросли и разлетелись). То, что за ее столом оказалось два азербайджанца («мусульмана»), она восприняла, что называется, поджав губы. Но решающим фактором для нее оказался все же не национальный, а материальный – за наш постой шли вполне приличные по сельским меркам деньги, а еще важнее – такой абсолютный дефицит, как гречка, тушенка и все те же московские макароны. Причем все это, конечно, на общий стол. Тем не менее, все их дальнейшее общение носило хоть и вполне мирный, но совершенно функциональный, эмоционально стерильный характер: «Здравствуйте», «Садитесь», «Добавить?», «Спасибо», «Пожалуйста», «До вечера (или до утра». Все именно так – по-русски и без восклицательных знаков. Оживление, в ее отсутствие, вносил хозяин. Это выражалось, обычно, в бутылке шелковичного самогона («тутовки») на сон грядущий в сопровождении охотничьих рассказах (на русско-азербайджанском). И здесь восклицательных знаков хватало! Но вот появление москвича, то есть меня, пробудило в хозяйке неожиданную и прямо-таки необузданную предприимчивость. Чуть ли не ежедневно она разворачивала передо мной ослепительные перспективы нашего с ней бизнес-сотрудничества. То что мне удавалось понять из ее речей, поражало своей смелостью, размахом и ни с чем несообразностью. Правда, понимал я ее с пятого на десятое. Ведь я совершенно не владел армянским, а она русским едва-едва. Хозяин же, в совершенстве владевший «великим и могучим» (в его армейском варианте), категорически и принципиально отказывался хоть как-то содействовать предпринимательским инициативам жены. О привлечении же к деловым переговорам моих русскоговорящих коллег-“мусульман” речи не могло идти по определению. Так что все ее блистательные бартерные проекты типа «орех – сливочное масло», или «табак – сливочное масло», или «гусиный пух – сливочное масло» - все поумирали не родившись. (Это не меня, это ее заклинило на сливочном масле. И не мудрено: середина 80-х, сливочное масло в свободной продаже только в Москве и оно - предел мечтаний простого советского потребителя.). Все это прямо вроде бы и не относится к теме, но дает понятие о нраве хозяйки и ее жизненной позиции. А то и другое уже относится к теме прямо и непосредственно.
Но это все присказка. Сказка началась с того, что в одно из своих возвращений с работы я уже на достаточном удалении от села заслышал какой то непривычный звук. Сначала это был просто как бы шумовой фон, невнятный, но постоянный. Еще чуть погодя я понял, что источник его где-то в районе сельсовета-сельпо-клуба.. Мало ли – колхозное собрание, или дефицит какой забросили, или еще что - подумал я и снова отдался бездумному предвкушению мелких, а на самом деле величайших жизненных радостей: холодного умывания, плотного ужина и крепкого сна в прохладе. Надо отметить, что село находилось на горе, а месторождение – в долине. Так что возвращение с работы представляло собой долгое восхождение по козьей тропе. То есть тоже изрядную работу. Так что мне быстро стало не до смутных впечатлений. И напрасно. Хоть холодная вода и не обманула моих ожиданий, но с ужином вышел облом. В нашей столовой, то есть на хозяйском дворе я застал только растерянного хозяина, пустой стол и холодную плиту. А где все? – растерянно спросил я. – Ай! – отвечал хозяин – Рафаэль с Ибрагимом в медпункте… Меня, конечно, очень встревожило это сообщение, но не настолько, что бы заглушить голод. И я практически бессознательно спросил – А ужин? Тут хозяин в великой досаде хлопнул себя ладонями по бедрам и воскликнул – Какой ужин! Не слышишь - моя в сельпо, продавщице прическу делает! И я, грубо возвращенный к действительности, вновь услышал. Да. Это был полномасштабный дамский скандал (он же бабий гвалт) отчетливо слышимый практически за километр. Слов было не разобрать, да я б их все равно не понял. Но и за километр и без всяких слов было совершенно ясно, что одной из сторон скандала приходится ой как туго. Такие пронзительные взвизги могло исторгнуть только истинное страдание! Ясно было так же, кто был этой самой страдающей стороной. Уж конечно не хозяйка! Так что теперь мне ясно было все. Кроме сути дела.
Она же заключалась вот в чем. Мои коллеги вернувшись в село раньше меня, еще по солнышку, дорогой завернули в магазин и там польстились на гранатовый сок. На тот, что там завалялся - в трехлитровом баллоне с проржавевшей крышкой, заросшем пылью и плесенью, наподобие бутылки драгоценного коллекционного вина. Воистину, если захочет наказать, то сначала отнимет разум! Потому что такой поступок можно объяснить лишь временным помешательством на почве перегрева. Зато продавщица отпустила эту заваль заезжим «мусульманам» в ясном разуме и без малейших колебаний. В результате мои коллеги, оба, поплатились довольно серьезным отравлением, а продавщица – как уже было сказано, прической. Несущественно, как именно хозяйка узнала, что оба ее постояльца в медпункте с температурой, поносом и рвотой. На селе, при отсутствии телефона, достаточно других внутренних каналов экстренной связи. Важно, что она немедленно приступила к решительным действиям. Первое, что она сделала – это отнесла в медпункт банку со своим фирменным отваром (или настоем?) не знаю уж чего на чем, но несомненно к месту, имея в виду уровень оснащенности этого низового сельского лечебного заведения. А вот вторым ее действием стал фланговый бросок через улицу - из медпункта в сельпо, где она немедленно, в присутствии достаточного количества ошеломленных посетителей, и осуществила ту самую парикмахерскую процедуру в отношении продавщицы, о котором мне сообщил растерянный и совершенно подавленный всем случившимся ее супруг и повелитель.
Не видел я продавщицу после этого инцедента и не могу судить, каковы оказались визажистские таланты моей незабвенной карабахской хозяйки. Но ясно, что гражданского мужества ей не занимать. Ведь ради своих чужеродных, временных и едва терпимых постояльцев она пошла на конфликт со своим, наверняка родственным и уж точно житейски важным человеком. Продавщица сельпо – шутка ли!? Так не было ли это проявлением высочайшего, и в то же время истинного, глубинного, я не побоюсь этого слова, нутряного интернационализма?
Интернационализм засадный
Еще один штришок в мой закавказский эскиз. Опять-таки блуждания в окрестностях Кафана. Неделю топчусь одной и той же тропой – захожу на маршрут с восходом и возвращаюсь с закатом. Тропа крутая, идет дном сухого распадка, разделяющего два села – армянское и азербайджанское (в те времена тут была этакая национальная чересполосица). Села смотрят друг на друга глухими каменными заборами роста в полтора. Промежуток между ними – ну буквально руки раскинуть. При взгляде снизу получалось что-то вроде коридора, соединяющего небо и землю. Неделя прошла тихо и мирно. Стены скрывали меня от солнца и любопытствующих взоров. И я потерял бдительность. За что и был наказан. В очередной заход я вдруг увидел в привычной восходящей перспективе своего коридора темную и чем-то странную человеческую фигуру. Это явление меня удивило и, признаться, несколько встревожило. Как всякое нарушение привычного течения жизни. Да и вообще… Но я успокоил себя - мало ли кому чего понадобилось спозаранку на сельских задворках. Разминемся. Не тут то было!. Фигура преграждапа мне тропу сознательно и целенаправленно. При ближайшем рассмотрении она оказалась бабкой совершенно интернационального сельско-закавказского обличья. То есть согбенной пополам, в шерстяной шали, повязанной подмышками поверх платья, в галошах на толстые шерстяные носки, без зубов и с клюкой. Даже скорее с посохом, крюк которого возвышался у нее над головой. Я поздоровался (естественно по-русски) и стал ожидать дальнейшего развития событий. Моя визави обратилась ко мне с короткой энергично-командной речью по-азербайджански, из которой я понял только русское «Хлеб кушать!» В ответ я понес обычную чушь о срочном производственном задании, о плане, сроках и ожидающих сотрудниках. Все тщетно. Она стояла неколебимо, заграждая мне тропу и рукой молча указывая единственный открытый путь – через калитку в стене внутрь, во двор. Выхода не было. В отчаянии я оглянулся. И тут, о чудо! над противостоящим забором вдруг показалась… голова… нет, лицо… ну, в общем – рожа (да простит мне ее обладатель – это просто первое изумленное впечатление). И как мне еще назвать мужественный лик размером в где-то в два среднестатистических, с троекратным носом и полуторными глазами, по самые эти глаза заросший черной невыбриваемой щетиной, отливающей металлом на низком солнце!? Я молча воззвал о помощи. – Бэсполезно! – с оттенком сочувствия, но как бы и с некоторой гордостью отозвалась… гм… отозвался свидетель моей драмы – Она понимает, только что хочет понимать… Понымаэшь? А отказов она понимать не хочет… По-русски не понимает? – тупо спросил я. А по-любому – отвечал наблюдатель - что не по ней, то и не понимает. Характер такой… Ну попробуй все же – попросил я – вдруг она тебя послушает… Она?! Меня!? – в несказанном изумлении возразил он, воздвигаясь над забором такими плечищами, и опираясь на него такими ручищами, каких я отродясь не видывал, даже на олимпийских аренах (по телевизору, конечно) – Да она мужа-то своего не слушала… пока тот жив был… А ты говоришь - я… Да она мне до самой армии каждый день уши драла… - За что? - тупо спросил я. - А для профылактики! – был ответ. Но тут хозяйке надоело просто присутствовать при постороннем разговоре, и она обратила свой грозовой взор на моего собеседника. И он мгновенно исчез, как и не бывало его никогда. – Что же мне делать? – воззвал я уже к пустоте над забором. – Сдаваться! – пискнуло оттуда в ответ. Не лицезрей я его секунду назад – не сомневался бы, что это голос скопца или доходяги-дистрофика. И я сдался. Я зашел на вдовий двор – беднее не придумаешь – и «кушал хлеб»: горячий лаваш с сыром и зеленью, запивая холодным мацоном ( у армян – мацони) – вкуснее не едал ничего и никогда, ни до ни после. После чего был отпущен. И, поблагодарив поклоном, ушел молчком и навсегда.
Что это было? Зачем ей это было нужно? И что мне об этом думать?
Интернационализм кровный
А это моя история буквально сегодняшнего дня. Быть может, здесь больше подошло бы прилагательное «кровавый», или «кровяной». Не знаю. Смущают некоторые смысловые нюансы. Дело в том, что затейница-судьба неожиданно втолкнула о меня в учреждение со сложным названием, а по старому – Институт гематологии. Это заведение, где лечат кровь. Знакомство началось, как и положено, с регистратуры. А там, опять же как положено, завели карту – все по стандартной процедуре. Но совершенно нестандартным, по нынешним временам, показался мне один вопрос карты – «национальность». Я было открыл рот для возмущенного либо язвительного вопроса – и подавился. Ну, во-первых симпатичное личико регистраторши само по себе категорически не располагало к отвлеченным собеседованиям. Было в этих барбиных чертах и голубеньких глазках нечто, отрицающее саму идею произвольного общения. А во-вторых… Вот это самое «во-вторых» меня как током прошибло.
И действительно. Ведь на чем держится наше – ну, пусть мое - убеждение об абсолютном равенстве всех и вся независимо ни от чего? На школьном курсе биологии, на институтском курсе марксизма-ленинизма, на идеологически выдержанном «научпопе» и… и все. Иначе говоря, в общем-то ни на чем. В конце концов мне просто хочется чтоб было так! Но что значит мое хотение перед фактами, да к тому же еще положенными на карту (географическую, естественно)? Тем более для меня, всю жизнь занятого возней с различного рода картами.
Так вот, маясь как-то очередной раз в очередной очереди в этом самом кровном (кровzном, кровавом) заведении, я от тоски отлучился побродить по коридорам. И вот тут наткнулся на эту самую карту. Она висела на директорском этаже среди прочих наглядных иллюстраций достижений учреждения и называлась «Наследственные эритроцитопатии». На этой самой карте весь наш бывший великий Советский Союз предстал в непривычном виде – испятнанным и испещренным многочисленными и разнообразными цветами и значками этих самых «патий» Не знаю, что они такое, хоть и понимаю, что решительно ничего хорошего. Мое потрясение связано было вовсе не клинической картиной этих недугов, о которых я не имею ни малейшего понятия. Нет. Эта окаянная карта на какое то время поколебала самые основы моих представлений о мире людей. Оказывается, мы вовсе не одинаковы. То есть не равны друг другу. Причем не равны по самой своей глубинной сущности – по свойствам крови. Разные расцветки оказались у Закавказья и Ферганы, Молдавии и Туркмении, Якутии и Алтая… А если бы эта была карта Евразии, или, того круче, Мира? Что тогда осталось бы от моего безбрежного интернационализма?
Да, интернационализм мой тогда тряхануло сильно, но все же он устоял. Наверно, просто слишком крепко сросся с моей натурой. Может лучше сказать, приржавел. Целую жизнь с ним все-таки… Да и в конце-то концов - разве только в этой несчастной карте дело! Тут по всей по жизни трясучка такая, что любая ржа осыплется…
Но я все же кое как примирил свой врожденный интернационализм с такой вот не слишком благоприятной для него действительностью. Но для этого мне пришлось пойти необычным для себя путем – путем не разума, но чувства. Чувства сохранения. И уже не «само», а вообще. Мне безо всяких доводов разума ясно, что если отказаться от идеи равенства всех независимо от национальности – то есть от интернационализма – то станет еще гораздо хуже.
Хорошо бы это понимали все. Ну пусть не все – ведь все разные - но хоть достаточное число. И непременно мои дети и внуки. А вот с этим проблемы.
Интернационализм грядущий
Не знаю, интересны ли кому случаи из чужого прошлого вообще и по теме справочника в отдельности. Но уж будущее-то интересно любому. Особенно собственное будущее. Прогнозы, предсказания, гадания и прочие потуги заглянуть туда – дело конечно неблагодарное, полупустое, но соблазн велик. Так и я его не миную, но пойду своим путем. То есть попробую воспроизвести общее будущее из собственного настоящего. И это совершенно безо всякой мистики – без карт, хрустальных шаров, кофейной гущи и прочего профессионального инвентаря. Достаточно просто присмотреться к собственным детям. Хочешь–не хочешь, веришь – веришь, любо – не любо, а они и есть то самое незнаемое грядущее в нашем замызганном настоящем. И что же просматривается?
Начать с того, что мои, в отличии от меня, выросли в открытом мире. И казалось мне, что уж им-то путь в «единое человечье общежитье» открыт настежь. Не то что мне, взращенному в тени железного занавеса. Но куда там! Я уж не говорю, что куча вопросов возникает и к самой этой долгожданной открытости. Но в этом виноваты не они, а пока все же мы. Не в персональном, конечно, смысле, а в поколенческом. Ну, что оно такое «мы», (в поколенческом смысле) известно давно, неплохо и никаким иллюзиям места не оставляет. И вся надежда, казалось бы, лишь на детей. Но боже мой, что порой я от них слышу! Такого во времена оно не нес даже сам Юрочка Косой Гам-Гам! Куда же нас всех несет?
Меня это убивает, но в конце концов дело же не во мне. У них ведь уже и свои дети! Каковы будут они, если мои таковы!? Разве что развернутся в другую сторону. Хотя бы из чувства противоречия. Или самосохранения…
Краткий курс практического интернационализма
© Copyright: Марк Наумов, 2012
Свидетельство о публикации №212040902207
Свидетельство о публикации №212040902207
Рецензии
Рад Вашему неповерхностному подходу к столь значимой ценности - интернационализму!
С искренним уважением,
Леонид Платонов 05.12.2014 07:59 • Заявить о нарушении
С искренним уважением,
Леонид Платонов 05.12.2014 07:59 • Заявить о нарушении