Баня

                «Что нам слава, что нам Клава–
                Медсестра и белый свет!…
                Помер мой сосед, что справа,
                Тот, что слева, - еще нет…».
                В. Высоцкий

Ночью на нарах не спится. Беру лист бумаги и представляю тебя.
Ты такая нежная, ранимая. Стоишь с открытыми объятиями, одна, среди поля и ждешь чуда. Все в тебе прекрасно, свежо, как в природе весной. И на улице весна, и ты у меня, как весна.
Я представляю, как ты читаешь мое письмо, аккуратно листая страницы, подперев щеку рукой, временами поправляя очки. Потом поднимаешь голову и смотришь вдаль. В письме ищешь подтекст: «Что он не договаривает? Что еще хотел сказать?»
Каждый вечер ты сосредоточенно обдумываешь то, что накопилось за день. Потом ночью видишь сны, которые к утру разгадываешь, а об этом пишешь мне.  И все тебе кажется, что со мной что-то случилось!
Накануне получения письма ты, проснувшись, встречаешь с улыбкой окружающий мир. Первым делом спускаешься на лестничную площадку и проверяешь почтовый ящик: «Нет ли весточки от сына?». И всегда оказываешься права. Оно уже пришло.
Какая удивительная жизнь была в детстве! Мы не знали проблем; не считали минуты от звонка до звонка; не понимали, что каждый прожитый день с родным человеком – это счастье.
Сейчас мы редко пишем друг другу, потому что боимся быть смешными. Еще потому, что из-за работы и обычных хлопот (у меня по бараку, у тебя по дому),  оставляем написание письма до завтра; а затем до послезавтра. Нам кажется, что никто никуда не опоздает.
Как правило, я в письме описываю свой день. А в нем ничего особенного и нет. Этот день, как близнец, похож на тысячу других. Потом спрашиваю о  здоровье, погоде и о своих детях. Жена мне не пишет. Поэтому все новости  получаю от тебя.
 
Сегодня почему-то вспомнил свой поход в баню.
Мы жили в деревянном доме, отца не было, поэтому по выходным  меня мама и бабушка отправляли мыться в баню. Тщательно собирали вещи, давали тридцать копеек на мойку в общем отделении и еще, по необходимости, пятьдесят копеек на стрижку. Ходил я в баню  вместе с соседским пацаном, с таким же  безотцовщиной, – Васькой Непомнящих. Нам обоим по восемь лет. Васька на вопрос взрослых, кем он хочет быть, когда вырастет, всегда отвечал – бандитом. Взрослые смеялись. Но так оно потом и вышло.
Однажды зимой по пути в общественное заведение по смыванию с себя грязи, нам пришла в голову мысль, что если сложить наши капиталы, то получится огромная сумма - более полутора рублей, которые можно пустить на покупку пирожных.
Вспоминаю, как мы бледные, дрожащие от страха, лезем по лестнице на чердак. Всюду темно. Мы зажигаем спички, и осторожно ступая, пригнувшись, идем в пугающую темноту. Под ногами землистая почва. Свет от спички не освещает, а бросает вокруг себя световые пятна. На мгновение появляются черные балки, кирпичные трубы. Вокруг запах плесени и влаги. Вдали появляется квадратное окно света. Из светящегося окна на полу вверх валит пар. Мы подходим и заглядываем в проем. Увиденное поражает нас. Внизу в отдельном номере моются мужчина и женщина. Она поворачивается к нему спиной, наклоняется, а он начинает намыленной мочалкой тереть  ей спину. От сильных, резких движений мужских рук ее большие, отвисшие груди покачиваются, как маятник часов. Они двигаются то  вперед – назад; то влево - вправо. Эротическая картина настолько возбуждает нас, что Васька не выдерживает и бросает в любовников куском рядом валяющегося кирпича. Намыленная женская фигура смотрит вверх и взвизгивает. Оба тут же выходят из номера. Мы бросаемся наутек и мгновенно, как пожарники по шесту, скатываемся с лестницы.
Потом мы сидим в овраге, рядом с баней, и переодеваемся. На улице холодно. Поэтому половину чистой одежды в темноте мы одеваем на левую сторону. Чумазые, как кочегары, в переодетом чистом белье, заходим в подъезд деревянного барака. Там бурно обсуждаем случившееся. Мы вновь решаем забраться на чердак нового жилого строения и по крутой металлической лестнице лезем наверх.
Здесь домовые живут, - убежденно говорит Васька.
Я смотрю в его круглые, испуганные глаза, и соглашаюсь.
Темные углы, печные трубы и паутина вокруг деревянных балок производят впечатление специальных декораций в сказочном театре. Мы на корточках подбираемся к  слуховому окну на крыше и видим на горизонте яркую, золотую полоску. Васька садится у окна, и я на фоне заката начинаю его подстригать. Волосы у моего друга вьющиеся и  густые. Может быть по этой причине, а может быть потому, что я впервые занимаюсь подобным делом, выровнять его челку мне никак не удается. Тогда я начинаю отстригать его волосы на затылке и на висках. Тоже ничего хорошего не выходит. Васька сидит серьезный и пристально смотрит мне в глаза. Он еще ничего не подозревает. Меня душит смех. В конце концов, я падаю на пол и начинаю смеяться. У несчастного подопытного по щекам текут слезы, он их трет рукой, размазывает по лицу сажу и становится похожим на раскрашенного индейца в боевом гриме. Васька просит, чтобы он тоже меня подстриг. Но интуиция подсказывает, что стрижка добром не кончится, поэтому я отказываюсь.
Выйдя из барака мы идем в парикмахерскую. Выхода нет. Деньги придется потратить. Но останется еще по тридцать копеек, думают наши головы. Дорогой дружинники с красными повязками на рукаве  принимают двух вымазанных индейцев за бездомных, или каких-то бродяг. Мы пытаемся удрать, но нас ловят, загоняют, как волчат, между красными флажками, и ведут в опорный пункт. Там вызывают сотрудника милиции. Участковый, видимо решив, что малолетние преступники в бане взяли чужие вещи, просит назвать содержимое сумок. Мы путаемся в названиях, так как в моих руках  оказывается Васькина авоська, а в его руках моя. Фамилии и адрес я по - шпионски тщательно скрываю. Но друг сдается первый и называет все реквизиты, пароли и явки.
Участковый ставит стул рядом со стеной, вплотную придвигает его к бетону, садит меня на этот стул и разъясняет диспозицию.  Он говорит, что если я еще  раз скажу неправду, то  ударит кулаком в лоб. Я и сейчас, как будто это было вчера, помню ужас, который испытал сорок лет назад. Затылок ощущает холодный камень. Широкая ладонь представителя власти отведена для удара. Глаза смотрят серьезно, по-волчьи. Нет никаких сомнений, что он припечатает мою голову к стене и покалечит с первого же удара. Спертый воздух в кабинете следователя  приправлен запахом табака, пота и прокисших продуктов. От самого участкового пахнет чесноком.
Отчетливо вижу картину, как вызванные родители ведут нас по ночному городу за руки из опорного пункта  домой. Вокруг нас заунывное мертвое море снегов. Звезды приклеились к небу. Строгий месяц в матовом венчике висит над городом и безучастен к нашей судьбе. Свет от телеграфных столбов временами освещает спешащие, темные фигуры задержанных. Отчетливо слышен неестественно резкий скрип собственных шагов. Васькина мать идет впереди. По ее напряженной спине и нервной походке мне ясно, что ничего хорошего Ваську дома  не ждет. На грязной, лохматой, неприлично неровной голове моего друга одета шапка ушанка с опущенными ушами. Я вдруг понимаю, что его модельную стрижку еще не разглядели при ярком свете.
У мамы на глазах слезы. Я за всю жизнь не помню, чтобы на меня когда-нибудь поднимали  руку. Но ее  влажные, строгие глаза страшнее любых пыток.
Потом мы сидим в комнате. Самый близкий на свете человек плачет. Бабушка ее успокаивает. Она   сваливает всю вину на Ваську и тяжелую наследственность. Отец, по рассказам, сел за какую-то ерунду еще в шестнадцать лет. Там убил охранника, поэтому вышел на свободу, когда ему было уже двадцать восемь. Освободившись, он встретился с моей будущей мамой, которой к тому времени только исполнилось семнадцать годочков. «Совсем девочка», любила говорить бабушка. Теперь всегда, в случае семейных разборок, если я что-нибудь натворил, или только пытался это сделать, пожилая женщина вспоминала мою тяжелую наследственность, намекая на тюремное прошлое отца.
Утром в школу Васька пришел полностью побритый. Прическу художника исправить не удалось даже опытным специалистам. Голова его стала напоминать спелую тыкву. Первое время он даже на уроках сидел в спортивной шапочке.   
С моим другом мы плотно общались до девятого класса. Затем я пошел в десятый класс, а он выбрал учебу в техникуме на столяра – краснодеревщика. Перед своей первой судимостью я как-то встретил его в сквере. Тяжелые руки его были брошены на скамейку. Рядом сидела нестарая, миловидная женщина, похожая на мартышку. Мы обнялись и долго дружески хлопали друг друга по спине. О своей раскрашенной обезьяне он тут же забыл. Мы зашли в павильон, взяли по кружке пива и разговорились. К этому времени на его мужественном лице уже были видны многочисленные следы происшествий, и дальнейшая, жизненная перспектива также хорошо читалась. Было ясно, что она упрется не в что-то жизнеутверждающее, а непременно в серое, с колючей проволокой по периметру.
После пива, как водится, в ход пошла белая, сорокоградусная. Потом мы вспомнили наш поход в баню, первое в жизни задержание и эротическую сцену в номере, которую нам воочию, впервые в жизни, так близко, пришлось наблюдать с чердака общественного заведения.

Я лежу, смотрю на чистый лист бумаги и размышляю. Как об этом написать тебе? Да и зачем? Ты ведь все помнишь!
Далеко в деревне слышен лай собак. Значит скоро подъем. Сосед справа лежит на верхней полке двухъярусной кровати и смотрит в потолок. В руках его карандаш и ученическая тетрадь.
Описывать давно минувшие дни – это заставлять тебя плакать. Придется вновь  рассказывать хронологию прожитого дня, спрашивать о погоде и твоем здоровье…