Внутренний мир

В те дни я часто как бы останавливался и с резким удивлением молодости спрашивал себя: всё-таки что же такое моя жизнь в этом непонятном, вечном и огромном мире, окружающем меня, в беспредельности прошлого и будущего и вместе с тем в каком-то Батурине, в ограниченности лично мне данного пространства и времени?

Иван Бунин, «Жизнь Арсеньева»



Тому, кто живёт в Москве, никогда не понять подмосковного жителя.
Тому, кто перебрался в столицу из пригорода, не забыть прежних тихих вечеров…
Тот же, кто забыл их, попросту никогда не задумывался, какого цвета настоящее небо.
Самое странное и при этом прекрасное в подмосковной жизни — её ночная закрытость. Это состояние начинается одновременно с тем, как прекращается всякое транспортное сообщение с Москвой.
Подъезжает к платформе полусонная десятичасовая электричка. Я поднимаюсь, подхватываю сумку и иду к выходу. В просторном тамбуре рядом со мной стоят ещё несколько человек. По ногам сильно дует — я чувствую, как за дверями бушуют на скорости холодные потоки вечернего воздуха…
Как же это приятно — после долгих месяцев тёмной, тяжёлой зимы стучать каблуками по сухому, чистому, свободному от снега асфальту платформы... Двери захлопываются, машинист даёт короткий, резкий гудок, и вагоны трогаются. Потрясающее равнодушие по отношению к тем, кого ты только что вёз! Научиться бы так же легко отпускать от себя людей, которые ещё недавно были обязаны мне своим движением вперёд, успехом или даже духовным развитием.
Мне всегда до странного интересно: что там дальше, за моей станцией и несколькими следующими, которые мне знакомы? Наверное, так же, как у нас, тянутся вдоль железной дороги светлые кирпичные стены гаражей, а сразу за ними — горят тёплым светом окна старых пятиэтажек, шелестят свежими, недавно распустившимися листьями липы и тополя, и кто-то сидит на вросшей в землю скамеечке и курит, закинув голову вверх и задумчиво глядя на бледные звезды в синеющем небе… Пустеют, затихают дворы — и только откуда-то доносятся по-весеннему тревожные, нежные звуки гитары. И всходит узкий, светлый месяц, и воркуют в старой зелёной голубятне голуби, и покосившиеся, разомлевшие ото сна деревянные заборы исписаны признаниями в любви, непечатными словами и знакомыми политическими лозунгами, а в малогабаритных квартирах, с коврами на стенах и старыми холодильниками, с вечным футбольным матчем по телевизору, с покрытыми клеёнкой колченогими столами, с мутноватым хрусталём, аккуратно расставленным на полках ещё советских стенок между фотографиями давно выросших детей, так же, как и десять, как пятнадцать лет назад, упоенно ссорятся, дерутся, пьют мировую, утирают горькие слёзы и целуют друг друга перед сном…
На автобусной остановке — ни одного автобуса: последний ушёл с полчаса назад, и до дома на общественном транспорте уже не добраться. Водители попуток, столпившихся на небольшой пристанционной площади, борются за клиентов изо всех сил, но у них есть свои негласные правила таксистского этикета: становись в очередь, не лезь вперёд старших — и вернёшься домой невредимым и с небольшим, но честно заслуженным заработком. Сейчас, подождите немного, мои славные — сначала мне нужно зайти в магазин и купить чего-нибудь на ужин…
В супермаркете, несмотря на поздний час, не так уж и пусто. Я бросаю взгляд на икону Божией Матери, висящую у входа, и мне так хочется перекреститься… В последнее время мне часто этого хочется, и я украдкой осеняю себя крестом, но только если никто не видит — не потому, что стесняюсь, а из-за того, что я должна победить в себе проклятое зерно гордыни: мне кажется, это будет выглядеть, будто хочу всем показать, что я, мол, лучше вас, потому что верую, а вы нет. Некоторые люди, по-моему, действительно так делают… Но, возможно, я ошибаюсь, а подобные мои подозрения свидетельствуют только о том, что грехов на мне явно больше, чем на тех, кто вокруг.
В магазине я беру свежий стейк из сёмги, чёрный чай, упаковку конфет «Замоскворечье» и кусок твёрдого сыра. Несу всё это к кассе, где прихватываю каких-нибудь мятных леденцов, расплачиваюсь — и выхожу на улицу.
Следующая очередь везти пассажира — у водителя старой, просторной «Волги». «Мне к озеру», — говорю я: на местном сленге это означает, что я живу в другой части города, в доме около небольшого пруда, и именно туда и надо ехать. Пожилой водитель не говоря ни слова выкидывает окурок и заводит мотор; машина трогается, и из приоткрытого окна мне в лицо мягко, но властно ударяет весенний ветер. Дорога расступается перед нами каскадом жёлтых фонарей, и это означает, что подмосковная ночь уже почти вступила в свои права. Ближайшие семь часов жители моего города будут предоставлены сами себе, и не важно, что мы всего-то в десяти километрах от столицы: так близко стоящая Москва, с её роскошными особняками, сверкающими театральными фойе и шумными ресторанными залами, растворяется, будто её никогда и не было, — и ты остаёшься на своём пятаке земли один на один со своим личным, собственным прошлым, которое, ожив, заглядывает в окна твоей квартиры…
Потрясающая свобода! От ощущения того, что из города до самого утра некуда деться, за спиной вырастают настоящие крылья. Внутренний мир, думается мне вдруг, — это то своё собственное, в чём живёт подчас человек и что не имеет ничего общего с реальной действительностью. И чем этот мир богаче, ярче и разнообразнее, тем сложнее порой приспособиться к жизни. В самом деле: быть может, это всего лишь мои фантазии, и разве нельзя просто пересесть сейчас в другое такси и махнуть в Москву — куда-нибудь в клуб, или в кино, или просто побродить с плеером по вечерним, горящим огнями бульварам?.. Но ведь намного острее ощущается ночью эта молчаливая, покорная отрешённость существования места, где я всю жизнь живу — бывшего посёлка, в лихие девяностые неожиданно для самого себя вдруг ставшего городом, застрявшего между прошлым и будущим, соседствующего с такими же одинокими, имеющими непонятный статус населёнными пунктами… О, эти небольшие подмосковные города, наезжающие друг на друга невнятными границами, полусовременные и одновременно совсем деревенские, с редкими перелесками, с пустующими с советских времен полями, с пересыхающими голубыми реками, с разорившимися текстильными фабриками и заводами, с круглосуточными спасительными киосками и старыми, ещё дореволюционными деревянными домами, где на окнах пылает алая герань, а палисадники совсем заросли сорняками… Как звучны они, как красноречивы, едва ночь перевалит за полночь, — и как тянет всякого, выросшего здесь, туда, в темноту, в неузнанное, в то, что многие годы существует рядом, существует наедине с собой, в неприметном, трогательном одиночестве, не прося к себе никакого внимания и боясь только одного: перемен…
Вечер уже готов обернуться глухой подмосковной ночью, утром вставать на работу, и поэтому лучше было бы спокойно поужинать и, как все нормальные люди, в двенадцатом часу лечь в постель, — но как опьяняет меня чувство того, что, в отличие от, например, соседей, я не ограничена бытовыми предрассудками и готова прямо сейчас прыгнуть в машину и куда-нибудь поехать. Подмосковье намного интереснее Москвы — и мне всегда так нравилось кататься по шоссе в сторону области… Ночью дороги совсем пустые, и так странно видеть из открытых окон машины этот асфальт и непривычно свободную проезжую часть, и лететь вперёд, и подпевать любимым песням, звучащим на волнах ночного эфира: кажется, что там, на радиостанции, сейчас тоже никого нет, и только чудом одна за другой появляются из динамика голоса Шевчука, Гребенщикова и Саши Васильева… И за рулём — мой будущий, а теперь — давно уже бывший муж, мой, как казалось тогда, навсегда любимый, вечно единственный и незаменимый водитель: ведь только с ним я хочу узнавать дальше эту прекрасную, сложную и такую бесконечную жизнь, так похожую на дорогу, по обочинам которой мелькают чьи-то чужие, неузнанные сёла и города… Каким же странным, каким нереальным кажется сейчас то, что я когда-то могла заговорить с ним в любую минуту — просто попросить его развернуть машину и поехать домой!.. Каких-нибудь двадцать минут — и мы вернёмся обратно, но ты не можешь оторваться, не желаешь и думать о том, чтобы спать, когда вокруг такая нежная ночь, и вздыхает над рекой уставший за день старый железнодорожный мост, и неслышно ходят по тёмному небу лёгкие, загадочные облака, и шумит на другом берегу влажный после грозы лес, и зловеще молчат рядом с ним чьи-то запертые до лета, притихшие дачи… Я столько всего ещё не видела, столько не смогла объяснить, прочувствовать — всё только хожу вокруг да около своих ощущений, и неизвестно, удастся ли мне когда-нибудь «написать всё это как следует» …
А ещё, помню, был июль… Жара спадала, тишина лилась в открытые окна… Я одна сидела на балконе, пила красное вино из высокого, тяжёлого хрустального бокала, и было так спокойно, и я думала: «Господи, меня любят…  И я люблю». Во что я была тогда одета? Нужно ли было утром куда-то идти? Ничего этого я не помню: помню только, какой сладкой, тревожной болью отозвался вдруг в моей душе внезапный долгий, тревожный гудок ночного поезда, каким исцеляющим был стук его невидимых, в неизвестную даль устремлённых колёс, как билось моё исковерканное любовью и наконец обласканное ею же сердце, — и как, Боже мой, как же я была тогда счастлива!.. Внутренний мир человека по отношению к миру внешнему, объективному, изобилующему таким разнообразием жизненных ценностей, религиозных верований и мировоззрений — это то же самое, что его малая родина в сравнении с необъятным и таким многоликим земным шаром: он так же раним и так же нуждается в том, чтобы быть кем-то понятым, принятым и не забытым. И по каким бы дорогам я ни бродила, куда бы ни забросила меня судьба, которая вполне может теперь стать эмигрантской, я никогда не смогу предать свои корни — как до последнего буду верить, что мечты и иллюзии — это единственная реальность, которая даёт человеку силы и делает жизнь небессмысленной.
- Вот здесь, у ворот остановите… Сколько с меня? — Я прекрасно ориентируюсь в здешних ценах, но почему-то всегда задаю этот вопрос.
- Сто пятьдесят.
Согласно киваю, отсчитываю три раза по полтиннику и протягиваю деньги:
- Спасибо. Доброй ночи!
- Вам также, девушка…
Я хлопаю дверью, запахиваю свободной от сумки рукой ворот пальто и иду к подъезду.  Сзади меня с шумом разворачивается машина, водитель трогается, выжимает газ — и из салона до меня доносится вечное и прощальное: «Ах, какая женщина, какаа-а-а-ая женщина, мне б такую…» А за моей спиной берёзы и сосны, качаясь, ждут первой весенней грозы — точно так же, как я снова жду счастья, жду любви, потому что не ждать её невозможно! И исполненное покоя озеро отражает по-настоящему синее подмосковное небо, под которым однажды появится тот, кто навсегда останется в моём мире — так похожем на его собственный, а потому заранее принятом и любимом.

23/02/2012