Встреча времён

Действие происходит в стране прошлого под названием «Встреча времён».  Здесь встречаются люди, которые при жизни и не знали друг друга, а если даже и слышали что-нибудь, то лично им общаться не доводилось.
Центральный парк.  Повсюду разбиты  клубы с синеглазыми, пушистыми цветами. Дремлющий пруд.  На одной из скамеек сидит молодой господин   ( Рылеев) и читает альманах «Полярная звезда».   К нему подходит бородатый мужчина, в зипуне на красную  кумачовую рубаху, подпоясанный красный  кушаком, с ермолкой в руке  (Константин Аксаков).  Аксаков обращается к Рылееву:
-Позволите, батюшка?
Рылеев удивлённо смотрит на него. Говорит в сторону: «Ишь, немец - как нарядился!»  Вслух: «Садитесь, пожалуйста».
Аксаков садится, достаёт из- за  пазухи  журнал «Русская беседа»,  раскрывает, читает.
Рылеев. Что ж пишут?
Аксаков. Да много чего.  Стихи вот Хомякова и братца моего, Ивана, «Семейная хроника и воспоминания» отца нашего, песни народные П.Киреевского, самаринская статья «два слова о народности в науке», а вот, где К.А. подписано, это я написал. Заметка «О русском воззрении».
Рылеев. Вы что же это, славянофил, значит?
Аксаков. Да, а вы как об этом узнали?  Сдаётся мне, что мы с вами прежде нигде не виделись и дел общих не имели.
Рылеев. Эх, милейший. Здесь все всё про друг друга знают. И время здесь не то, что настоящее.
Аксаков. А вы, поди, декабрист?
Рылеев. Он самый. Знал ли я  когда-нибудь, что так гордо буду величаться –декабристом?
Аксаков.  Слыхал я, батюшка, что в программе вашей, Пестеля, планы цареубийства имеются. 
Рылеев. А чего вы  это шепчите, друг мой? Одни мы здесь. Да и поздно уж шептать.
Аксаков. «Эх, сгубил, заморозил наше поколение! Душегуб!»  -  так вот мой брат Иван  про Николая I сказал.  Его в конце 40-ых- начале 50-ых годов арестовали- III  отделение, потом этот полицейский надзор. Придирки цензурные к произведениям. И вообще запретили литературой заниматься. Мэкензи всё этот понять  не мог: как  Достоевский царя хвалит, когда тот его на каторгу сослал? Эх, англичанин заморский. Ванька ему правильно ответил, прям  как истинный славянофил: «Вам, говорит, иностранцам, это трудно понять,- а нам это понятно, как черта вполне национальная».
Как вы там написали:  Вас будут жать и предавать,
                Осмеивать и дерзостно бесславить…
Дальше  не припомню.
Рылеев. Торжественно вас будут убивать.
               Но тщетный страх не должен вас тревожить…
Аксаков. Да, да. Истинно так.
Рылеев. Эти стихи я иглой наколол на кленовых листьях  и переслал через сторожа  к  своим.
Аксаков. Похожи мы, батюшка, с вами. Истинно похожи.
Рылеев. Чем же? Что  царя   не  любим  и   читаем  на одной скамейке?
Аксаков.  Да не только в  этом.   Слыхал я, уж больно  разговорчивы вы были- декабристы.  Болтали много. Кто-то  даже про вас  сказал: «Дела словами заменяли».  Пушкин вот написал по поводу ваших собраний Союза Благоденствия:
Витийством резким  знамениты
Сбирались члены сей семьи.
Вяземский тоже не умолчал. Обозвал это «убийственной  болтовнёй».
Беседы, проповеди, гневные  «филиппики» очень у вас в ходу были.
Рылеев. О, да   вы, я смотрю, уж про всё узнали.  И вы, я скажу, друг мой, особой молчаливостью не отличаетесь.  Вы что же это, забыли, как в домах Хомякова, Свербеева, Елагиных-Киреевских все вместе собирались?  Чайные собрания, да и только. И вы уж там не меньше  нашего беседы беседовали. Да ещё и слава на вас ярых спорщиков. Так что «дела словами заменяли» и вас стороной не обошло.
Аксаков. Это вы правильно, батюшка, заметили. Чего уж греха таить? Было такое. Особенно о Хомякове надо сказать. М. Погодин о нём так вспоминал: «Когда он начинал говорить, все затихали, «словно слушали соловья». А спорщик он был страшный. Спорил везде, где бы ни был. Чичерин тут очень забавный случай рассказал: Как то раз, после очередного словесного поединка Хомяков не нашёл собственного кучера. Представьте себе! А тот по ошибке уехал за Герценом и  его  приятелем. Хомяков злой, ругается. А кучер потом оправдывался: «Слышу, кричат, спорят; ну, думаю, верно, барин!»
А переспорить его было невозможно, это да.  Вот Буслаев красиво сказал: «Со стороны иногда казалось, что он спорит только для того, чтобы спорить. А Одоевский от него на бумаге оборонялся.  Вот и западники не выдержали - бесед этих полемических - все разбежались.   Белинский честно сказал: «Сколько ни пей и не чокайся, братцы, это  не послужит ни к чему, если нет в людях никакой точки  соприкосновения, никакой  возможности  к уступке».
Правильно сказал.  Они-то это поняли и в сторону отошли.
Рылеев. А общество воспитывать тоже Хомяков взялся?
Аксаков. Да, его идея была. Посвятим себя, братцы, устному воспитанию  общества!  Хомяков ни раз убеждался - устная проповедь- это всё, без этого никуда.  Как никак, нас  он встретил именно в тех самых салонах: меня, И.Киреевского, Самарина.   Ещё-то он думал, что публика – она  глупая, бестолковая. Равнодушен он был - прочтут его произведения или не прочтут.
Рылеев.  Печально это, друг мой.  Печально.  Болтовня эта.   От пустословия всякий раз отходить  надо. Отчего же вы журнальную деятельность так невзлюбили?  Отчего не писали?
Аксаков.  Про пустословие, батюшка, я и сам знаю. Я в общество не раз выезжал. Да  не  по своей прихоти, поймите. Я ведь, чтобы действовать, влиять, так сказать, на окружающих. Все брату моему, Ивану, жаловались, что я без конца в свет выезжаю. Сёстры даже в комнате меня запирали. Сиди, говорят, пиши лучше свою диссертацию. Иван мне послание написал:
Не расточай святых даров природы,
Пред суетной, бессмысленной толпой;
Сил молодых исполненные годы
Не трать в борьбе бесплодной и смешной.
Иван говорил: « Где светское общество, там везде пустота». 
Всё  я это понимаю. Да и польза  от моих выездов в свет не очень-то была велика.
Для общества я диссонанс.  А насчёт журнальной деятельности:  Хомякова эта затея никогда не веселила. А Белинский готов  был  чуть ли не умереть на журнале. У нас много причин было: И. Киреевский грустил по закрытому «Европейцу», мы с Самариным в конце 30-ых работали над диссертациями. Как-то всё не до того было.
Рылеев. Уж никогда я вам не поверю, милейший, что дело только в этом. Личные причины - они у всех всегда были.  Думаете, у Белинского их не было?
Аксаков. И прибиться нам тогда было некуда. Трибуны своей не нашли - кафедры или журнала. У нас ни того ни другого не было. Университеты для нас были закрыты. Мы, конечно, пытались: И. Киреевский, я, Попов как-то укорениться там.  Киреевскому кафедру философии не дали, мне отказали в кафедре русской грамматики, хотя профессор О.М. Бодянский - низкий ему поклон- очень уж сильно хлопотал по этому   вопросу.
С Поповым тоже ничего не вышло. А до журнала ( Аксаков покрутил в руке «Русскую беседу») ещё очень далеко. Но  и тут я вам не всей правды сказал.
Рылеев засмеялся.
Аксаков. Чему вы смеётесь, батюшка? Вещи-то серьёзные  рассказываю.
Рылеев. Анекдот вот вспомнил. Хватит нас вами хандрить. Лучше послушайте.  Весёлая  шутка. Называется  «Случай с Гоголем»:
Полнотелые сочинители так и помирали с тоски. Помирали мучительно, долго. И не то чтобы погода была дырявой или ещё что-нибудь приключилось недоброе. Гости сидели молча.   Курили-дымили.  Только изредка кидались друг в друга короткими фразами. Скука,  вялые беседы. И снова замолкали. Аромат там властвовал дурнопьяный.  Языков уже и сам проклинал эти чайные собрания. Вечера, литературные - чёрт бы их побрал! Уныние  английского  клуба.  Какой-то маленький даровитый поэт невольно зевнул. И зевнул он так вкусно, что Гоголь в конец не выдержал, подскочил и весело выкрикнул: «Господа, пора нам заканчивать нашу шумную беседу!»
Аксаков от души рассмеялся:  Забавно, забавно. Гоголю я много писал. В сентябре 1845 года рассказывал ему, как бесполезны все мои усилия.  Аксаков вытащил из кармана письмо, прочёл вслух:
«Признаюсь, светское общество и вообще общество, - мне стало несколько в тягость;  в свете многие, казалось, уступали усилиями пробудить в них  живое русское чувство. Дамы, девушки, особенно последние, казалось, с таким участием принимали всякое русское явление, всякое русское слово; но всё это непрочно; ни одна не решается надеть сарафана».
Аксаков убрал письмо обратно.  Гоголь нас как-то сторонился, на всё у него были причины, только бы отказаться с нами сотрудничать.  Я на него обиды не держу. Но как бы он оживил нашу сухую болтовню! Он не в «Москвитянине», ни в «Московском сборнике» Панова участвовать не собирался. Всё увиливал, чтоб сильно не обидеть.  Вот так нам сказал: «Ну что во мне толку и какое оживление «Московскому сборнику» от статьи моей? Статья всё же будет моя, а не их; стало быть,  им никакой чести. Признаюсь, я  не вижу никакой цели в этом сборнике. Дела мало, а педанства много. Вышел тот же мёртвый номер «Москвитянина», только немного потолще».
Аксаков вдруг встал, сорвал с дерева листок, сделал из него парус и  опустил в пруд.  Аксаков  негромко  запел:
Белеет парус одинокой
В тумане моря голубом!..
Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю родном?..
Рылеев.  Отчего вы, милейший, распелись так?
Аксаков. Брата вспомнил…
Пауза.
Рылеев. Так что вы там, друг  мой, не договорили? Правду какую-то хотели рассказать.
Аксаков. Ах, да.   В общем, журналистика - не наше было дело. До 45 года потеряли только время. Не то, что вы - вся литературная жизнь под вашей ногой была.  Устная проповедь - наша беда. И как Валуев с Пановым нас не тормошили, всё без толку. Мало мы трудились.
Рылеев. Не горюйте, друг мой, не горюйте.  Любовь  к устному слову - не только крест ваш.  Время такое было: люди 40-ых больше мысль оттачивали, чем на бумаге её излагали. А время, когда нам родиться и умереть, одному Богу известно.  У нас всё же наоборот. Различия между устным и письменным словом не было.  « Говорит как пишет».
Слышал я где-то, милейший, да не помню где, что в первых шести книгах «Беседы» не бранились вы, личности ничьи не затрагивали, и вели себя преосторожно.
Аксаков. Комитет зорко за нами следил. Только и мечтали, чтобы запретить. Подозрительное дело, эти славянофилы - так они, наверное, себе думали.- Надо бы за ними понаблюдать да прихлопнуть в нужный момент, ежели чего не так. Вы вот тоже, декабристы, в своих светских разговорах на темы запретные как рассуждали?  Скажем, вопросы помещичьей власти или служебный протекционизм?
Рылеев. Ясное дело - не прямо, а  эвфемистически.  Слово-то какое красивое!
Аксаков.  Вы, поди, удивились, когда   меня в этой одёже увидали?
Рылеев. Девать некуда, как подивился. Это для  чего же вы так, друг мой, нарядились? Или собрались к кому?
Аксаков.  Да к вам и собрался, батюшка. На «русские завтраки». Дай, думаю, погляжу, что у них там такое.
Рылеев. Вы, я смотрю, и про это всё знаете.
Аксаков. Да. А вы говорили « мы с вами не похожи». Жест, театральность у нас в крови.  Мне вот Бестужев по дороге сюда рассказал…
Рылеев. Бестужев?!
Аксаков. Он самый, батюшка.  Рассказал, что литераторы там ходят взад и вперёд с сигарами и закусывают пластовой капустой.  Да ещё и критикуют «туманный» романтизм Жуковского.  Спартанские, однако, по духу у вас блюда: графин очищенного русского вина, несколько  кочней кислой капусты, хлеб ржаной. Так что, как вы батюшка не отпирайтесь, а то, что печать руссицизма на свою жизнь налагали, в этом сомненья нет.
Рылеев. Я ещё с Бестужевым побранюсь. К чему всем всё рассказывать?
Аксаков. Эх, батюшка. Я не все. Мне-то как худо. Меня княжна Мещерская так оглушила, что и вовек не забуду. Я её в пример другим ставил, как символ русскости,  а она вдруг вышла замуж за немца. Да ещё Бирона!  И навсегда уехала из России. А вы говорите: все.  Не так это, батюшка, не так.
А эпиграф вы мой читали к «беседе»?
Рылеев. Нет, не слыхивал про такой.
Аксаков. Так вот я вам прочту: «Только коренью основание крепко, то и древо неподвижно; только коренья не будет, к чему прилепиться?» Это из послания патриарха Гермогена.
Аксаков с Рылеевым сидят молча. Вдруг по аллее прошёл поп с большой окладистой бородой и толстым животом под длиной рясой.
Рылеев  рассмеялся: Прости нас, Господи!
Аксаков сидел молча, загрустил, приуныл.
Рылеев. Что с вами, милейший?  Или не так чего взболтнул? Вы простите меня ради Бога. Это я так, подшутил.
Аксаков. Вот для таких попов мы и писали. Для батюшек да избранных. А избранных этих по пальцем в России можно пересчитать. Вот и думаешь: для кого это мы санскритский эпос писали?  Всё-таки не  скроешь ни  от себя, ни от других, что подрезало нас равнодушие общества. Чувствуешь, что мы более всех других люди русские и в то же время, что общество русское нисколько нам не сочувствует. Для «Русской беседы» нет в России читателя!»
Рылеев. Что-то вы, друг мой, не на шутку серьёзны.
Аксаков ответил грубо: Я вам случай один расскажу. Если припомните, головой кивните. Пришёл мой черед  анекдоты шутить. Дельвиг звал вас однажды к девкам.  «Я женат,» - ответили вы.  «Так что же,- сказал Дельвиг,- разве ты не можешь  отобедать в ресторации потому только, что у тебя дома есть кухня?»    Вы вот тоже всегда серьёзны. И, наверное,  подобно Завалишину, никогда в детстве не играли.
Рылеев не засмеялся.  Полно  нам, милейший, друг на друга обижаться. Лучше пойдёмте ко мне завтракать. Коли вы и так собирались туда идти.
Аксаков с Рылеевым встают со скамейки, идут по дорожке.
Аксаков. А как позавтракаем, в Смоленск поедем.
Рылеев. Отчего именно туда?
Аксаков. Вот, батюшка, Смоленская дорога - лучшее лекарство от западничества.  Истинно так.
Рылеев. Вот, что я вам, друг мой, хотел ещё сказать: это зря вы так  на сборниках  настаивали.   И получилась у вас «Русская беседа»- то ли сборник, похожий на журнал, то ли журнал, похожий на сборник. Ничего не поймёшь. Вы меня  послушайте. Я в этом толк знаю.
Аксаков. За капустой, батюшка, поговорим, за капустой.
Оба выходят из парка.
В это время в парк входит Петрашевский.  Садится на ту самую скамью, где только что разговаривали Аксаков с Рылеевым.  Петрашевский внимательно смотрит на оставленные ими «Полярную  звезду» и «Русскую беседу».  Петрашевский в задумчивости: «Однако».