Плюс обезглавленная семья

П. Осох

ПОСОХ
(Плюс обезглавленная семья)



«Посох» – это заголовок книжки, в которую вы решились заглянуть. Заодно это и псевдоним автора – таков его, автора, каприз. Кроме того, в этом слове заключена и аббревиатура подзаголовка:
П люс
О безглавленная
С емья
О
X
Ох в расшифровке не нуждается: ох он и есть ох.
Плюс ко всему «Посох», по замыслу автора, – это опыт старших, которым сами они уже воспользоваться не смогут.
Захотят ли этим опытом воспользоваться младшие?
Наше дело предложить...


Не дай мне Бог сойти с ума,
Уж лучше посох да сума.
А.С. Пушкин


Я пусю пусё…


Далеко не следовало бы ходить: неиспорченному, непредвзятому и даже не очень изощренному уму достаточно было бы обратиться к опыту исканий таких величин, как Гоголь, Достоевский, Толстой, чтобы сделать тот простой вывод, что поиск смысла жизни всерьез, одержимость этой идеей – есть смертельный номер, поскольку ведет не к разгадке истины и смысла бытия, а на грань безумия и самоубийства. Это «терра инкогнито», это посягательство на чужое. Человеческий земной разум ограничен Землей (как с большой, так и с маленькой буквы) и не может, а значит и не должен, претендовать на большее, ведь даже с тем, что отдано в его распоряжение, он справляется слабо…
Ну допустим, что Всевышний снизойдет к нашему любопытству и раскроет перед нами, неразумными и «разумными», свой Промысел Божий. Разве ж мы удовлетворимся, сосредоточившись на исполнении своего предназначения? Мы же, каждый на свой аршин, каждый под свою «всеобщую» выгоду начнем пересматривать, перестраивать, перекраивать, одним словом, «совершенствовать» Его (!) Замысел…
Есть Бог или нет Бога?
Есть смысл жизни или нет смысла жизни?
Есть счастье или нет счастья?
Почему в молодости, и чем более ранней, тем больше хочется быть умнее старших? И вот проходят годы (а ты все тот же, ты прекрасно сохранился, ты не стал старшим) – и наступает расплата, это не смерть, нет, это хуже всякой смерти, когда еще живешь, а жизни уже нет и надежды на жизнь – тоже.
Но ведь ты жил без Бога, чего же ты хочешь?
Но ведь я жил, как все, что же теперь – это наша «всехняя» участь?
Почему сейчас, выгорая душой из-за семейной, личной, в общем, драмы, я как бы пекусь, и ведь на самом деле пекусь, об общей, о «всехней» участи?
На последний вопрос, как на самый легкий, могу ответить без раскачки, сразу.
Я проиграл жизнь. Что-либо поправить, изменить невозможно – поздно. Так что в личном плане обнаружился финиш, обрыв, и теперь я пытаюсь извлечь уроки из своего непутевого прошлого, чтобы предостеречь других от повторения моих ошибок и нащупать, обрести хотя бы в этом некий новый смысл существования или хотя бы какую-нибудь иллюзию, видимость этого. Говорят же в науке, что отрицательный результат – это тоже результат, авось хоть кому-то мой невеселый опыт послужит если не сильным уроком, то пусть слабой наукой. Я почти ничему ценному не смог научить своих детей, авось смогу научить чужих!
Как в известном слогане Минобра: «Кто умеет делать – тот делает сам; кто не умеет делать сам – тот учит, как надо делать; кто не умеет учить, как надо делать – тот учит, как надо учить, как надо делать…» В общем, несмотря на пересмотр многих своих взглядов, я остаюсь при том убеждении, что умный человек найдет чему научиться даже у отъявленного дурака. На том и держусь.
И вообще, «я пусю пусё»...
Наша первая дочь примерно в двухлетнем возрасте, еще потешно коверкая многие слова, загорелась похвальным желанием освоить заодно и письменную грамоту.
– Дебиде! – требовала она, что означало: «Дайте карандаш или ручку». Мы подавали ей необходимый инструмент, чистый листок бумаги, и она начинала выводить на нем немыслимые каракули.
– Таня, ты что делаешь?
– Я пусю пусё.
Что означало: «Я пишу письмо, не мешайте».
Куда, кому, зачем?
Contra spem spero (Без надежды надеюсь).


Почему это письмо о кризисе, о крахе моих взаимоотношений с женой и детьми я начал с анализа своего отношения к Богу? Вопрос заслуживает, вообще-то, того, чтобы поставить его точнее: почему я вообще не смог начать его иначе, несмотря на добрый десяток попыток сделать это? Потому что какое-то шестое или седьмое, не важно, затерявшееся где-то на самом дне изувеченной души чувство, капля по капле, ныло, скулило, как бы подталкивало к этому. Оно как бы подсказывало: разберись сначала с этим, а потом и все остальное поддастся для понимания, прояснится и станет на свои места. Ты попытался жить без Бога, построить семью и растить, воспитывать детей без Бога, как все или почти как все – как учила, как учит родная Коммунистическая партия, как завещал великий Ленин. У тебя ничего не вышло – семья развалилась, дети получились не дети, а незнамо что, жена, не подчинившись тебе и не подчинив тебя, затеяв реальный развод, практически отбирает какую-никакую семью и выдворяет тебя из твоего дома...
Так может, потому и не вышло, что без Бога?
Подумай для начала, а могло ли в принципе быть иначе?
Насколько вообще случаен или закономерен такой плачевный финал для супругов-безбожников, одержимых к тому же идеей равенства и равноправия в семье?
Отойди от своей беды на некоторое расстояние и попробуй посмотреть на нее как на общезначимое явление, ведь оно давно уже стало массовым – не так больно будет разглядывать, а значит, и разглядеть, возможно, удастся больше. Не является ли, кстати, и сама массовость явления веским аргументом в пользу его закономерности?
В поисках ответов на вставшие вопросы барахталась не только больная от горя душа, но и воспаленный по этой же причине мозг. Оглянувшись вокруг, я вдруг обнаружил себя на краю обрыва, я ходил, спотыкаясь, над пропастью, время от времени заглядывая в нее и рискуя свалиться вниз, а попросту просто свихнуться. Но другого пути у меня не было, я полностью отдавал себе отчет в том, что никакие светила семейных психологий с их официальными научными трудами не помогут мне выбраться из образовавшегося тупика, поскольку они же меня в него и завели. Завели не только меня, а очень и очень многих, но должно ли мне от этого быть легче?
Мне надо было отрешиться или, как любят в таких случаях выражаться интеллигентные люди, абстрагироваться от всего, что до сих пор составляло содержание моих привычек, пристрастий и убеждений, и постараться посмотреть на проблему сверху, как бы чужими, но чистыми, незамутненными глазами.
Легко ли мне давались эти поиски спасительного просвета? Я бился, как рыба об лед, я чуть ли не буквально бился головой о стенку в тупой надежде вытрясти из нее хоть какую-то подсказку, отдаленную ассоциацию, путеводную нить, паутинку, соломинку… Я карабкался от догадки к предположению, от предположения к убеждению, что обрушившаяся на меня беда является не результатом стечения неких роковых случайностей, а наказанием за какие-то страшные грехи, которые я совершил, не сознавая их грехами, так как в мыслях и действиях всегда старался быть порядочным человеком; и за это жизнь моя, как прошедшая, так и будущая, лишается всякого смысла; а коли так, то кому и зачем она нужна и что теперь по ней горевать! Все обнажалось смертельно.


Этюд о смерти


Вот интересно, финал жизни любого человека и любому человеку, в общем, известен, это смерть. Но какое же разное к ней отношение в разные периоды жизни!
В молодости смерть мало кого волнует по причине еще не скорого ее наступления. Хоть и встречалась, может быть, где-то там, среди прочитанных крылатых изречений древних и эта: «Мэмэнто моро» («Помни о смерти») – это не про нас, не про молодых…
В конце жизни ее естественное приближение и приход далеко не всегда воспринимается как большое горе, как трагедия. Моя хорошая знакомая, когда получила известие о смерти матери, которая последние годы почти не поднималась с постели после травмы и страшно мучилась не только от болей, но и от сознания того, что обременяет близких; так вот, получив это страшное известие, она поплакала немного и произнесла благодарственные, по сути, слова: «Слава Богу, отмучилась». В конце жизни смерть воспринимается как нечто непостижимое, но естественное: человек прожил жизнь, все, что положено сделать – сделал, как мог, и оставил мир и его дальнейшее благоустройство детям и внукам.
Царствие небесное! Земля пухом! Все там будем…
В средине жизни (хочется сказать – посредине жизни) смерть воспринимается несколько иначе, даже если это смерть без мучений, наступившая мгновенно, по причине несчастного случая, к примеру. Если в эту пору человек идет к смерти сам – это наказание себя, это самоубийство (но все равно убийство, и потому большой грех). Если человека ведут к смерти – это не наказание, это – казнь.
Просто так, за здорово живешь, человек не подвергается, не должен подвергаться казни. Не только интуитивно, силой воображения, но и с помощью каких-то рациональных умозаключений я уже видел, что приближающаяся с каждым днем развязка – это конец, это смерть. И меня уже не интересовало, что это – наказание, кара или казнь. Главный вопрос, который сверлил мозг, жег и иссушал душу – за что? «За что?!» – хотелось криком кричать и, получив ответ и признав его справедливость, каким бы он ни оказался, и тем успокоившись, принять неизбежное, как неизбежность, и закончиться, исчезнуть...
Но спросить у кого? Кто дает ответы на подобные вопросы? А медленная казнь продолжалась, и переносить этот ад с каждым новым днем и наступающей ночью становилось все нестерпимее, и я уже готов был на любой конец, без всякого ответа, лишь бы наступил он как можно скорее.


Несколько раз мне довелось побывать на пороге смерти. Один раз во сне, но это непередаваемое по глубине и силе переживание, и один раз наяву – об этом попробую вкратце.
Случилось это, когда мне стукнуло лет 15, на излете лета, когда пошли арбузы. Как натырить этих самых арбузов – основная тема обсуждения нашей разнокалиберной ребячьей компании. Решаем нагрянуть на бахчу, что раскинулась на пригорке, под Тарасовским лесом, там, говорят, они крупнее и слаще. Большая часть компании из пацанов поменьше направилась на велосипедах в объезд, чтобы напасть из лесу, а мы с моим другом Васей поехали, выждав положенное время, напрямик, снизу. Разделение на две группы и одновременность нападения сулили двойное отвлечения сторожа и почти гарантировали успех мероприятия: хоть кому-то да повезет.
Сначала мы с Васей намеревались подбираться к цели под прикрытием лесополосы, а потом по-пластунски или уж как получится. Но когда настал момент сворачивать к лесополосе, что-то дернуло меня, какое-то самолюбие начинающегося мужчины, что ли, и я сказал:
– Вась, о чё мы прятаться будем, как пацаны, лезть ползком, на четвереньках… Давай пойдем напрямик, в открытую, по-человечески – чё он, не даст нам по паре арбузов, а нам не хватит?
Вася (мы дружили с детства, он на два года старше меня, но никогда не подавлял меня, не «старшинствовал», что мне и нравилось в нем больше всего) легко соглашается. К этому времени я не только догнал, но и заметно перегнал Васю по росту и комплекции, так что незнакомые за старшего принимали меня, но в лидеры, как и Вася, я не рвался. Мы слезаем с велосипедов и, ведя их в руках, в открытую приближаемся к заветному полю. Сторож замечает нас издали и издали же начинает орать благим матом и трясти поднятым над головой ружьем, чтобы мы повернули обратно. Но мы, демонстрируя мирный характер намерений и олимпийское спокойствие, подходим к меже и останавливаемся на ней в ожидании «хозяина» и, когда он приближается на достаточное, как нам кажется, расстояние, пытаемся запустить переговорный процесс. Пытаюсь, главным образом, я как автор идеи, и весь ответный огонь сторож уже переносит на меня одного. Он шагает широко и решительно, грозно шагает сторож арбузного царства и, не дойдя до намеченной цели шагов десяти, останавливается и по-охотничьи вскидывает ружье. Я вглядываюсь в остановившуюся на моей переносице черную дырку ствола и чувствую, как ноги мои хотят (хотят самостоятельно, отдельно от меня) бежать, а коленки предательски и услужливо подгибаются, чтобы я мог упасть на них, и заряд прошел выше головы. Но голова еще остается на месте, и в ней успевает проскользнуть мысль, что если я сейчас упаду, я никогда больше не смогу встать полностью, а это буду уже не я, а кто-то другой, и эта мысль-молния рождает в моем существе взрыв-разряд такой ярости («Ах, так ты хочешь поставить меня на колени, гад!»), что все мое тело мгновенно преображается, наливается, нет, не свинцовой – чугунной, непробиваемой силой и тяжестью, и я делаю, наподобие Командора из «Каменного гостя», вперед шаг, второй, третий… И шаги эти отдаются в моей голове, будто гром среди ясного неба. И сторож неожиданно опускает ружье и демонстративно отводит его в сторону, словно разглядев через планку прицела совсем не то, что ожидал. Что меня, такого, никакое ружье не остановит, а его, если я не остановлюсь, ничего не спасет. И я останавливаюсь, и до моего слуха доходят совсем другие слова совсем другого человека:
– Что вы, что вы, ребята, успокойтесь, я же не против, если по просьбе, если по-хорошему. Берите!
Я несколько секунд стою на месте и, будто вернувшись из другого измерения, разглядываю арбузы под ногами и вокруг. Я смотрю на руки, пытаюсь разжать кулаки, но вижу, что это у меня плохо получается. Я хочу наклониться к арбузу под ногами (мы же за ними приехали!), но чувствую, что спина у меня не сгибается. Движением одной правой руки я протягиваю Васе авоську и почти приказываю: «На, бери!» Он без разбора срывает несколько серо-зеленых полосатых шаров и торопливо укладывает их в мою сетку, а потом в свой мешок, и мы молча и торжественно, как в немом кино, возвращаемся к своим велосипедам…


Предвижу реакцию читателей, что поумней меня будут. Мудрый сторож, скажут они, испугался не придурка, а того, что может убить этого придурка, и чтобы не сделать этого, благоразумно пошел на попятную. Сторож, скажут другие, вообще был не тем человеком, который может выстрелить в другого человека. Поднять ствол и прицелиться – ну это крайняя мера устрашения, не более. Я, тогдашний, тоже хотел быть умнее себя (того, что видел и как чувствовал) и так же, примерно, как несколькими строчками выше, пытался объяснить поведение сторожа. А что там мне померещилось, так это от переизбытка чувств и необузданного воображения. Но на следующий день с утра по нашей окраине разнеслась весть, что накануне вечером, уже на закате, т.е. через 2-3 часа после нашего набега, сторож тарасовской бахчи всадил-таки заряд в живот одному из двух плотников, возвращавшихся из Тарасовки, где они рубили дом, на Севериновку и, будучи немного навеселе, сбились с дороги и забрели нечаянно на бахчу… Так оправдывался второй плотник, первый же скончался от потери крови в паре сотен метров от больницы.
Недели две-три спустя, возвращаясь из школы домой по стежке, вьющейся вдоль речки, я завернул невзначай к стогу сена, который всегда вырастал на том берегу к концу лета, выкатил из замаскированной норки один из арбузов и расколол его надвое. Я даже попробовал кусочек алой мякоти, но ожидаемой сладости не ощутил. В воображении рисовался то развороченный живот плотника, то моя надвое расколотая голова…
Эх, как хорошо было бы сейчас напиться, не сильно, не вдрызг, а так, чтобы слегка быть навеселе, чтоб заблудиться в Тарасовском лесу и выйти по ошибке на бахчу, и стать под прицельный взор Всевышнего Сторожа. Господи, зачем Ты оставил тогда меня, а не того плотника, ведь ничегошеньки, ничего хорошего не вышло из моей жизни! И я не мучился бы, как мучаюсь теперь, целый и невредимый.


Сейчас, описывая былое, я хочу не упустить какие-то существенные моменты, отражающие не только характер, но и степень заболевания. Справляться с выпадавшими на мою долю испытаниями и сопутствующими им стрессами мне всегда помогала рыбалка. Она позволяла отвлечься от всего, забыть обо всем, отдохнуть и, снова «вернувшись в жизнь», набрасываться на решение очередных проблем с новыми силами.
Так было всегда. В расчете на эти целебные свойства любимейшего из моих занятий я вновь отправляюсь на рыбалку – и раз, и два, и три – и каждый раз возвращаюсь назад ни с чем, такой же разбитый, усталый, больной. Ни секунды забытья не дарит мне больше рыбалка. Я не замечаю больше ни воды, ни рыбы, ни своих любимых снастей. Все здесь мне уже чужое, да и я здесь, похоже, всем и всему чужой.
Единственное, что вызывает во мне еще некоторые эмоции, так это вид местами зеленой, местами пожухлой травы. Никогда, кажись, и никому я так не завидовал, как этой обыкновенной траве! Посчастливилось с наступлением тепла ожить корню или прорасти семечку – пробивается из земли росток и, каждый день и час прибавляя в росте, радуется солнцу и жизни. Благоприятствуют условия – выбрасывает на всеобщее обозрение цветок, а затем, спустя положенное время, роняет на грядущую жизнь созревшее семья. И так из года в год, из века в век…
Ну а не сложились приемлемые условия или что стряслось в округе – кто-то там солярку разлил, засуха ударила небывалая или сгреб этот проклюнувшийся росток вместе с землей и захоронил его в хребет огромного отвала ковш экскаватора – ну так что ж. Есть условия – живу, нет условий – замираю, умираю, а то и вымираю вовсе… Трагедии нет. Хотя бы потому, что ничего от меня (растения) не зависит, и головой об стену в поисках выхода из безвыходного положения биться не надо, потому что головы нету, биться попросту нечем…
Как мудро устроена растительная жизнь!
И смерть тоже.
Зачем же человеку такие мучения?!
Заберите у меня мою расколотую голову!!!
Никому не нужна.
Чужая голова никому не нужна, каждый вполне довольствуется своей.
Ну что ж, попробую-ка и я соединить получившиеся осколки в прежнюю округлость и заставить ее по-прежнему соображать...
По-прежнему?!
Да сколько же можно по-прежнему, если по-прежнему, как уже видно, не получается ничего хорошего!
Надо научиться, попробовать, постараться, по крайней мере, соображать логически, здраво.


Картина происходившего со мной будет неполной, если я умолчу о наступившем периоде стойкой потери сна. Иногда, правда, мне удавалось на 15-20 минут забыться в дреме после обеда. Но стоило в положенное время раздеться и лечь в постель, как вопрос «За что?» тут же выставлялся на потолке во всей красе, и я уже не мог ни отвернуться, ни увернуться от него до самого утра.
После я не раз задавался вопросом: как же мог выдержать мой мозг, мой организм несколько недель без сна? Более того, я как бы начал втягиваться в бессонное существование. А ведь каждый день я шел на работу, руководил конвейером газетного производства, сам становился частью этого конвейера, как работник секретариата редакции. Работа требовала большой ответственности, предельной концентрации внимания, далеко не каждому была она по зубам по степени интеллектуального, психического, да и просто физического напряжения. В общем, это та работа, которая требует, в полном смысле слова, полной отдачи, и потому предполагает обязательность хоть какого-то отдыха, более-менее нормального сна. У меня не было ни сна, ни отдыха, как же мог я работать и в прежнем ритме, и с прежними нагрузками? Никто из сотрудников, по крайней мере, не знал и никогда не узнал, что творилось у меня дома, что происходило тогда со мной. Да что сотрудники! Каждое утро, врезаясь в работу, я начинал пахать, как вполне здоровый человек, и не только демонстрировал, но и ощущал себя таковым, по меньшей мере, до вечера. Выходит, работа, немыслимая без отдыха и лишенная отдыха, сама же и стала отдыхом, спасением, поскольку переключала внимание на себя, и тем самым позволяла мне отвлечься от навязчивой идеи, которая без этого регулярно отвлекающего маневра, скорее всего, довела бы меня до психического срыва и психушки, соответственно.
Отдавая себе отчет в том, что продолжаться вечно эта ненормальность не может, что с этим надо что-то делать, я решил хоть одну ночь поспать, прибегнув к испытанному народному средству. Я вспомнил о водке, поскольку после не так уж часто, но случавшихся выпивок мне всегда крепко спалось, и когда после полуночи все уснули, я пошел на кухню, достал из холодильника всегда стоявшую там на всякий случай бутылку, налил полстакана горькой и залпом выпил. Чуть-чуть, так, чтобы не забить лекарственное действие напитка, закусил, попробовал «по пьяни» потолковать о том, о сем, за неимением других собеседников, с бутылкой. Но ничего не вышло, потому что «пьяни» ни в одном глазу не появлялось. Тогда я налил полный стакан и противу всякого желания, можно сказать, насильственно, выпил его до дна. «Надо, говорю, Федя, надо!». Попытка слегка закусить закончилась, однако, тем, что меня страшно стошнило, и я вырвал все содержимое желудка, едва успев дотянуть до раковины. Повторять неудавшийся опыт не стал.


Ну, а вообразим на минутку, что он, этот самый опыт, завершился успешно. Что, покачиваясь из стороны в сторону, я добираюсь до постели и сваливаюсь в нее, как и планировал, «замертво» и пребываю в этом блаженном отключении до самого утра!
Наверное, я не отказал бы себе в удовольствии как следует отоспаться и на следующую, и на последующую ночь, а там и не дожидаясь ночи – чё резину тянуть… И, глядишь, вскорости из меня получился бы еще один заправский алкоголик, и развал моей семьи можно было бы списывать на эту, вполне привычную, традиционную, банальную по всем меркам причину… А «причина», если повнимательнее в нее вглядеться, на поверку оказывается лишь следствием, хотя выдается за таковую, да и всеми охотно за таковую же и принимается.
Разочаровавшись в целебных свойствах народного средства, на следующий день я пошел в аптеку и купил снотворных таблеток, и сначала двойная, а потом и полуторная, и одинарная доза помогли мне погружаться в спасительный сон до того, как на потолке проявится злополучный вопрос «За что?».
Это не значит, однако, что я избавился от него насовсем. Я продолжал его задавать, но уже не кому-то другому, а самому себе, и в себе же искать ответа.
С маниакальной настойчивостью я продолжал задавать этот вопрос и перебирать варианты возможных ответов до тех пор, пока кромешный мрак, в котором я пребывал, не перешел в некое подобие сереющего тумана, а из тумана не стали вырисовываться некоторые детали.
Это были знакомые и незнакомые детали Дома и Семьи, детали Бога и человека. Детали мужчины и женщины. Детали ребенка. Детали смысла и бессмыслицы жизни. Детали Власти. Детали Веры и Знания.


Что мы знаем? Что мы можем знать и чего мы знать не можем, чего нам знать не дано?
Достоверно мы можем знать только то, что проверено нашим личным опытом, проверено и подтверждено или опровергнуто нашей жизнью. Все же остальное, включая знания наших родителей, родственников, учителей, друзей, сведения, почерпнутые из книг, газет и прочих источников вроде Интернета, мы вынуждены принимать на веру. Во весь рост встает, таким образом, вопрос веры: чему верить, кому верить, во что верить?! Мудрейший из марксовских заветов «Все подвергай сомнению» без востребования не остается, но большинство из нас не очень склонны к этому занятию, и не только по причине врожденной лености, но и по здравому размышлению. Все подвергнуть сомнению-то можно, да кто ж нам даст все проверить – все проверить ни одной жизни не хватит! Даже часть жизненно необходимых знаний, на проверку которых одной жизни может и хватить, нужна (увы!!!) не в конце ее, а в начале – в молодости, чтобы сделать правильный шаг, выбрать верное направление, дабы жизнь удалась.
Так кому верить: консерваторам (родителям), которые призывают следовать их наставлениям, их примеру, их опыту, помноженному на опыт предыдущих поколений; или же новаторам, которые авторитетно (опираясь на передовейшие научные философские достижения) заклинают нас «отречься от старого мира и стряхнуть его пыль с наших ног…»? Мол, все прогрессивное человечество давно отказалось от устаревших догм, одни мы продолжаем прозябать на задворках прогресса. Что ж мешает нам рвануть, да так, чтобы «догнать и перегнать», да так, чтобы «впереди планеты всей»…
«Если бы молодость знала, если бы старость могла». Если бы молодость знала, что «светили звезды и до нас». Что самые важные вопросы нашего земного бытия не есть вопросы сегодняшние, а есть вопросы всегдашние, так называемые «вечные вопросы». Они тысячи раз вставали перед тысячами предыдущих поколений наших предков, они, стало быть, тысячи раз проверены и освещены миллионами жизней. Только поинтересуйся, какой выбор приводил к какому результату – и делай свой выбор, свой шаг.
«Ап!» – и тигры у ног моих сели,
«Ап!» – и с лестниц в глаза мне глядят,
«Ап!» – и кружатся на карусели,
«Ап!» – себе говорю я и делаю шаг, и делаю шаг.


Я стал перелистывать в памяти страницы прежних дискуссий с родителями, имевших хождение в нашей семье, когда я учился в 9, 10, 11 классах. Вспыхивали они совершенно спонтанно и по самым разным поводам. Это были обычные, так можно сказать, жизненные семейные разговоры старших (старых) с младшими (молодыми). Вспышка происходила как будто ни с того, ни с сего, мнения сталкивались чаще диаметрально противоположные, так что искры сыпались, консенсус находился далеко не всегда. Но потребность в этих столкновениях, вероятно, была обоюдная, по крайней мере, ни одна из сторон не уклонялась от них. Начинались эти баталии каждой из сторон, если не в уверенности, то в надежде перетянуть противника на свою сторону, переубедить его морально и логически; заканчивались же чаще всего примирением с тем, что каждый вправе оставаться при своем мнении, лишь бы потом обид не было.
– Вам жить, – подводил черту под очередной баталией отец. – Мы с матерью свой век прожили, посмотрим, как вы проживете.
Понятно, что речь шла о той каше, которую предстояло заварить, а потом расхлебывать мне. Мол, наше дело предупредить, а уж принимать или отклонять это предупреждение за его ненадобностью – решайте сами, лишь бы потом не обижались.
О чем спорили?
О смысле жизни, о Боге, о партии, о лидерстве в семье…
Кто спорил?
Отец с сыном, сын с отцом. Мать почти никогда не включалась (чуть было не написал «не встревала», что звучало бы вообще-то точнее, хотя смотрится грубовато) в эти споры мужчин. Ее молчаливая поддержка отцовской линии вполне могла бы сойти за проявление как супружеской солидарности, так и солидарности представителей одного поколения. Сказать, однако, что мать всегда охотно и убежденно следовала в фарватере отцовской политики, было бы серьезным преувеличением. Мать была побуждаема и принуждаема следовать за отцом – эта формулировка будет больше соответствовать действительности. В пылу какой-нибудь очередной семейной перебранки время от времени она предпринимала попытки вырваться из-под гнета мужской власти, заявить о своих человеческих, равных правах. Эти попытки, однако, жестко, решительно, а иногда и жестоко подавлялись, и все снова возвращалось «на круги своя».
Таких крупных скандалов на моей памяти было всего несколько. Выражаясь точнее, всего два или три. Я не хочу этим сказать, что это мало или много. Я хочу сказать, что это было не так часто, не постоянно. «Заберу детей и уйду от тебя!» – плача навзрыд, грозилась мать. И забрала и ушла бы, да где ж и кто ж тебя, сердечную, да еще с такой оравой, ждет? Ах, как трепетало мое детское сердце от безграничной любви и сочувствия к матери и от страха перед непонятным, огненным гневом отца.
Я ничего не смогу изменить в отношениях отца и матери, но я никогда не буду с помощью ремня подчинять жену и тем же ремнем усмирять и устрашать детей, чтобы они беспрекословно слушались, и вообще «по струнке ходили». Ведь кто не прав и в чем не прав, можно указать и доказать словом и заставить то, что надо делать, и не делать того, что нельзя делать, словом. На то и даны человеку ум и язык.
Примерно так ощущал я, яркий представитель убеждающего меньшинства, свое отношение к проблеме в раннем младенчестве и так формулировал свою позицию в позднем отрочестве, когда отец в ходе наших бесчисленных дискуссий терпеливо выслушивал мои экстрагуманистические концепции и пытался доказать, выражаясь языком научного коммунизма, их утопичность. По давности лет сейчас я затрудняюсь в подробностях воспроизвести его аргументы, помню только, что на каждый его довод я находил контрдовод и, видя бесполезность своих усилий, отец и эту словесную баталию вынужден был завершить еще одной своей излюбленной фразой:
– По молодости все кажется просто – что захотел, то и сделал. А жизнь сложнее. В жизни часто надо делать не то, что хочется, а то, что надо. Так устроена жизнь. Поживешь – увидишь.
Вы спрашиваете, чем чревато позднее отрочество? А тем, что нередко оно грозит затянуться на всю оставшуюся жизнь.


Несколько слов о споривших – отце и сыне. Из семейных преданий мне известно, что полуторагодовалым ребенком его сильно избитая родителем мать принесла к своей родной тетке и, вернувшись обратно, слегла и через несколько дней умерла. От семьи зятя вместе с внуком бабушка получила и десятину земли, на вырученные от ее аренды деньги отца кормили, одевали и учили. Перед Гражданской войной отец успешно окончил высшее учебное заведение нашей округи – городскую гимназию, выпускники которой по нашей полугородской-полусельской местности считались грамотными людьми.
Поскольку спрос на грамотных по тем временам (несмотря на Гражданскую войну, которую, впрочем, довольно быстро сменил НЭП) превышал предложение, большинство его одноклассников стали в скором времени руководящими товарищами, вышли, как говорят, в люди. На эту же тропу, ведущую к благополучию и успеху, стал было и отец, устроившись для начала бригадиром. Однако честолюбивым мечтам недавнего гимназиста не суждено было сбыться. Если с бумагами и цифрами все получалось без особых трудностей, то в работе с людьми наметился явный раздрай. Причиной тому стало заикание. Еще в самом младенчестве его разбудил и сильно перепугал в очередной раз разбушевавшийся отец. С тех пор язык моего Ивана Степановича в самых неподходящих ситуациях мог предательски споткнуться на каком-нибудь слове и застрять на нем, что не только сбивало с мысли, но и, что самое страшное, поднимало его на смех в глазах окружающих. Разбитные подчиненные (несмотря на полуграмотность) мгновенно ущучили эту «ахиллесову пяту» своего молодого начальника и вовсю принялись нажимать на нее: «Да ты, оказывается, не то что двух слов связать, ты и одного слова выговорить никак не можешь. Что же тогда ты вообще можешь, и какой после этого ты бригадир?» Капля по капле чаша терпения отца переполнилась, и после еще одной стычки он бросил на работе все как есть и ушел домой. О том, что он сумел все же зарекомендовать себя с хорошей стороны в глазах начальства, говорит тот факт, что его непосредственный руководитель, взяв на подмогу кого-то из мужиков, пришел к нам домой и стал уговаривать беглеца вернуться.
– Все образуется со временем, Иван, все наладится.
Убедившись, что никакие доводы на Ивана не действуют, они взялись было даже вести его на работу силком, да не тут-то было: Иван уложил обоих на землю, а чтобы не обижались (все-таки с добром пришли люди), сбегал в лавку за бутылкой, и они втроем дружно распили мировую и тем самым поставили окончательный крест на его карьере. Он стал рабочим и всю жизнь прожил в этом статусе, не гордясь, конечно, но и не комплексуя особенно по этому поводу: «Раз даны человеку руки, он должен работать».
Обжегшись однажды в молодости, он больше никогда не помышлял о том, чтобы явно или тайно руководить людьми. Однако бригаду он себе организовал и руководил ею бессменно до самых последних дней, и этой бригадой стала его семья.
Пятерых сыновей (все крепкие, на загляденье, «дубки») и одну замечательную дочь вырастили и «выдали в люди» они с матерью. Выражения «вывели в люди» избегаю, поскольку в нем, на мое ощущение, несколько иной оттенок и смысл. Хотя это ведь с какими мерками и к чему подходить. Наш сосед Николай Совин, например, под рюмашку, которую опрокидывали как мы, приезжая в гости, у него, так и он у нас, по этому же случаю практически никогда не упускал повода отдать должное нашим родителям: «Каких детей вырастили! Никто не спился, никто в тюрьму не сел, все выучились, стали отличными специалистами, обзавелись семьями, стали уважаемыми людьми!» И хотя не все из сказанного строго соответствовало натуре, слушалось это не только с удовольствием, но и с долей законной (!) гордости, поскольку была в этом и сущая правда...


Более удачливые одноклассники отца, как я уже говорил, почти все «вышли в люди», стали руководящими товарищами. И почти всех их беспощадно «накрыл» 37-й год. Окажись тогда в их числе и отец – и его наверняка постигла бы та же (я в этом ни на секунду не сомневаюсь) участь. Так что во вред или же во благо, во спасение, было послано отцу заикание – вопрос…
Я бы не стал хвастать отцовской начитанностью или, тем более, образованностью, но сколько себя помню, он всегда был человеком читающим и рассуждающим без оглядки на авторитеты, т.е. самостоятельно.
В общем, по части грамотности, образованности и общего кругозора мать с ее тремя классами церковно-приходской школы вряд ли могла составить отцу конкуренцию. Но поскольку специального сертификата на указанные достоинства он не имел, то бишь был не начальником каким-никаким, а всего лишь работягой, как и она сама, то и авторитету его она подчинялась не до конца, да и ветры века (века равенства и равноправия) достигали и ее слуха, и она тоже хотела, чтобы и ее мнение выслушивалось и принималось в расчет.


Ну а теперь, наконец, о сыне.
Думаю, что не дам большого повода упрекнуть себя в нескромности, если скажу, что в младших классах я был не самым дисциплинированным, а в старших не самым пассивным учеником. Избирался в классные и школьные комсомольские комитеты, входил в составы редколлегий стенной печати, а под конец, это уже 11 класс, добился того, что начал выпускать собственную стенгазету. Времена, видите ли, такие интересные на пору моей туманной юности выпали – шестидесятые, хрущевские, оттепельные. Скажите, как можно было молодому, умному, спортивному человеку, да в шестидесятые годы, устоять от активной жизненной позиции?!
Да никак нельзя – сажать же перестали! Поэтому на собраниях (а их тогда для молодежи устраивалось не меньше, чем нынче дискотек) смело подавал реплики с места, выходил без предварительной заявки на трибуну и в качестве оратора даже срывал несколько раз не предусмотренные протоколом аплодисменты. Справедливости ради надо сказать, что некоторые товарищи, которые (если бы их сосчитать) составляли подавляющее большинство, здраво полагали, что не следует особенно расслабляться: как перестали сажать, так и по-новому начать могут. Но я ведь никогда не причислял себя к большинству, а тем более подавляющему. Я по праву относил себя к убеждающему меньшинству – тому, которое переубедит, а значит, и победит большинство, в конце концов. «Сильный телом побеждает десятерых, сильный умом победит тысячи…»
С таким замахом (с такими амбициями!) как же было мне равняться на родителей, на отца, если конкретнее – прислушиваться к нему, брать на вооружение его богатейший жизненный опыт… Я вот страницей выше по адресу матери прошелся в том смысле, что принять авторитет отца ей мешало его непрестижное социальное положение. А я сам?
«Молодо – зелено» – наверное, этой мудростью руководствовался отец, вступая со мной в бесконечные дискуссии и стараясь с их помощью сбить с меня опасную интеллектуальную спесь, избавить хотя бы от части тех глупостей, которыми была набита моя голова, и тем самым помочь верно и вовремя созреть.
– Что ты можешь знать о жизни, ты еще не жил. А за нашими плечами – жизнь!
– У вас за плечами одна жизнь, а сейчас на дворе другая, – не сдавался я, – так что ваш опыт может не только не понадобиться, но и навредить. Исходить надо не из того, что когда-то и где-то там было в жизни, а из того, что есть.


Благими намерениями, как известно, выстелена дорога в ад.
За какие же благие намерения мог быть осужден на ад я? Какие мои благие намерения привели к результату обратному? В каком важном деле я хотел добиться результата лучшего, а добился худшего?
Ну конечно же, в детях, в воспитании детей! В деле не просто важном, а в самом, можно сказать, важном. Ведь ради них, ради потомства, ради продолжения жизни и затеяна семья.


Для чего дается человеку жизнь?
Для того чтобы он насладился ею вдоволь, намучился всласть и исчез, канул в вечность бесследно? Для опыта, эксперимента? Чтобы наигрался он этой сложнейшей из игрушек, разобрал все загадочные узлы и важнейшие сочленения и, удовлетворив тем самым свое любопытство, не обнаружил в себе ни сил, ни желания снова собрать все в отлаженный механизм и запустить его в работу?
Жизнь – эстафетная палочка. Получив ее от родителей, человек производит на свет божий детей, чтобы передать эту эстафету дальше, из прошлого в будущее. Передать не голую жизнь как таковую, но и весь тот опыт жизни, который смог получить от отца, деда, прадеда, обременяя или же наоборот – облегчая его своим собственным багажом. В зависимости от того, насколько полно и бережно передается (и принимается!) этот опыт, зависит дальнейшее процветание или же наоборот – угасание (вырождение) рода.


Осудив применение принуждения, страха, ремня как средств, унижающих и уродующих как систему воспитания, так и самих участников этого процесса, я задался целью на примере собственной семьи доказать, что возможно вырастить хороших детей и без использования названых рудиментов…
Ну и что? – спросите вы.
А ничего. Ничего хорошего, должен вам доложить, не получилось. Читатели, что поумней меня были и будут, скажут, что не получиться могло по тысяче других причин, поэтому категорически утверждать, что поэтому, нет, мол, никакого резона.
В этом соображении есть логика, но соглашусь я с ним лишь отчасти. Во-первых, вероятность влияния тысяч других причин не исключает названных как главных, а во-вторых... Чтоб не распыляться на аргументах в-третьих, в-четвертых и в-пятых, остановимся на во-вторых. Так вот, давайте зададимся вопросом и попробуем ответить на него по возможности без снисходительно-пренебрежительного отношения к прошлому, к опыту наших предков. Быть может, не дремучая темнота и врожденное жестокосердие были причиной тому, что народ испокон веку применял телесные наказания детей в многотрудном деле их воспитания, а вековая житейская мудрость, саккумулированная в поговорке «За одного битого двух небитых дают»?
Если вырастание человека уподобить вырастанию дерева, а меры телесного наказания обозначить как меры физического воздействия на дикую кривизну ствола с целью выравнивания его, то становится очевидным, что чем раньше мы заметим кривизну, тем меньше понадобится усилий для ее устранения (выравнивания) и тем меньшую боль, следовательно, придется причинить нашему любимому деревцу. И наоборот, чем позже мы решимся выравнивать то или иное «коленце», тем большую придется применять силу (тем большую причинять боль) – и тем меньше шансов на успех, поскольку коленце успеет превратиться в настоящее колено, набрать такую толщину и крепость, что у нас и сил не хватит. А если и хватит, то, скорее всего, не на то чтобы выровнять, а чтобы сломать, покалечить, а то и погубить вовсе…
Поэтому так важно в выравнивании кривизны не упустить время. Не зря, не зря и еще раз не зря народная мудрость гласит, что воспитывать надо тогда, когда ребенок лежит поперек кровати, а когда вдоль – уже поздно. Но даже на самых ранних стадиях выравнивание коленец не бывает безболезненным.
Когда-нибудь, быть может в другой жизни, я напишу отдельный трактат о боли как об элементе не только обязательном, но и ничем не заменимом в деле воспитания, в деле изучения и постижения мира. Это закодировано в генах как воспитателя, так и воспитуемого, и отрицать это в нарушение собственной природы – одна из глупостей так называемого цивилизованного подхода.
А пока простейший опыт: вы сидите за столом с ребенком на руках, листаете для него какую-то детскую книжку, вдруг гаснет свет. Но для вас, как для всякого нормального советского человека, в этом нет ничего экстремального, вы зажигаете всегда припасенную на этот случай свечку и пытаетесь листать книжку дальше, дабы привлечь прежнее внимание ребенка к следующим картинкам. Куда там!!! Дитя не может оторвать глаз от нового источника света и всеми имеющимися силами пытается дотянуться ручонками до пламени, потрогать его, а еще лучше – попробовать на вкус – это должно быть что-то!
– У! У! У! – пытается оно объясниться с вами не только красноречиво жестикулируя руками, но и издавая новый, недавно освоенный звук.
– Нельзя, – пробуете вразумить глупого отпрыска вы. – Больно ручке будет! Обожжешься!
– У! У!! У!!!
И, наконец, после пятого или десятого своего устного предостережения, удостоверившись, что всякие и всяческие устные (а хотя бы и письменные!) заклинания бессмысленны… В общем, вас прошивает прозрение: даже если вы потратите всю свою оставшуюся жизнь на то, чтобы удерживать и объяснять, первое, что сделает ваш наследник после вашей смерти – это подойдет, наконец, и потрогает пламя свечи. И вы смиряетесь, вы разрешаете.
– А! А!! А!!!
Ор, визг, слезы, налет возмущенной жены:
– Как ты мог допустить, теперь ведь волдыри на пальчиках будут!
Однако, когда в следующий раз, через день, через год по той или иной надобности вы зажжете свечу, не вы будете предостерегать дитё, а дитё вас:
– Неззя, боня! – и показывать в доказательство некогда обожженный пальчик.
Через боль наука доходит мгновенно и запоминается, закрепляется в рефлексе навсегда – так устроена жизнь. Боли при воспитании не избежать так же, как не избежать ее при рождении – безболезненных родов, говорят, не бывает. Воспитание в этом смысле с полным правом можно назвать продолжением родов, продолжением рождения человека. Рождается ведь, строго говоря, еще не человек, рождается потенциальная возможность сделать человека, сделаться человеком. Из человеческого детеныша, попавшего с рождения в звериную стаю, как известно по множеству опубликованных случаев, вырастает зверь, и всякие попытки вернуть ему после этого человеческую сущность, увы, терпят фиаско. Время, когда дите лежало поперек кровати, досталось зверям, и переписать эту страницу заново, по-людски, никому еще не удавалось. Так устроена жизнь…


Почему же боль, страх боли, страх Божий и просто страх являются основными и, по большому счету, незаменимыми средствами воздействия (воспитания) на определенном этапе роста (рождения) человека? В чем их преимущество, скажем, перед тем же вербальным, т.е. речевым, словесным, одним словом, безболезненным путем влияния и терпеливого ожидания положительного результата если не сейчас, то не в столь отдаленном будущем?
«Время и труд все перетрут!» – категорически заявляют сторонники этой точки зрения. Когда же с течением времени перед их глазами во всей красе разворачивается результат, обратный расчетному – они покаянно разводят руками, но пеняют при этом никак не на сам принцип, а на недостаточно профессиональное, недостаточно напористое следование этому принципу. Значит, мало говорилось и не совсем так говорилось, надо было поднатужиться и говорить больше, и говорить лучше, как учит родная Коммунистическая партия, как завещал великий Ленин!
Умные люди встречаются, конечно, и среди учителей. Один школьный психолог делился со мной своими наблюдениями. По его утверждению (это вразрез с господствующими на тот период установками и циркулярами) основные черты характера человека, вообще, основы личности закладываются до 5-6-7, максимум 8 лет. Дальше возможна лишь отделка, полировка и незначительная корректировка объекта воспитания.
Дабы не быть голословным, срисуем пару примеров из собственной жизни, из жизни моего сына Артема. После работы я, как обычно, забрал его из детсада, по пути домой мы зашли в какой-то магазин, и за стеклом одной из витрин он узрел офигенную, как сейчас бы сказали, игрушечную машину.
– Папа, купи!
– Я же только вчера тебе купил уже пятую или шестую по счету…
– Но та же хуже, разве ты не видишь! Мне та не нужна, я эту хочу!
– А ты видишь, сколько она стоит? У нас еще неделя до получки, мы что, на хлебе и воде должны эту неделю сидеть? У нас даже на молоко не остается, если мы покупаем тебе эту машину.
– Папа, ну не надо молока. Я не хочу молока – хочу эту машину!
– Нет! Почему и Таня, и Марина, и мама, и я – все должны садиться на голодный паек ради твоей машины?
– Ну папа!
– Я сказал – нет!
– Ну займи у Марьи Ивановны. Вы же ей занимаете, она вам занимает, а с получки отдадите. Купи!
– Я сказал – нет, точка…
Своей консервативной (дедовской) частью сознания я понимал, что нельзя потакать каждому детскому капризу, иначе это войдет в привычку и станет частью характера, что надо твердо настоять на своем «нет» хотя бы для того, чтобы дите усвоило, что кое в чем надо отказывать себе, как отказывают себе твои близкие, ничего с этим не поделаешь. Но своей прогрессивной, «передовой» частью я признаюсь себе, что делается это мной чисто из принципа, поскольку на недельку денег действительно можно подзанять у той же Марьи Ивановны. А делать что-либо чисто из или ради принципа в свете передовой педагогической мысли вроде бы нехорошо. Ну и еще, если уж до конца быть честным, как и тогда, при впервые при нем зажженной свече, я почувствовал, что не отстанет он от меня с этой машинкой, пока не задолбит до смерти.
Купил я, в общем. Дело было поздней осенью, а вскоре наступила зима, навалило снега, бульдозер чистил дороги, сдвигая кучи на обочины, из этих куч пацанва делала горки, направляя спуск, естественно, в сторону от проезжей части, так что большой опасности эти горки как будто бы не представляли. Одну из таких горок можно было наблюдать из балконного окна нашей квартиры. На эту горку, увидев там других ребят, и попросился однажды под вечер мой Артем. Отпуская его, уже одетого, я напутствую и ставлю условие:
– Уже пять часов, скоро темнеть начнет, в шесть я тебя позову – чтобы сразу же шел домой, и без всяких дискуссий! Договорились?!
Я не случайно упомянул про дискуссии, потому что тот исторический отрезок наших взаимоотношений можно было смело обозначать как дискуссионный: я все еще чаял надежду на метод убеждения, у нас то и дело вспучивались словесные перебранки – не хватало еще завязывать их на виду и на слуху у всего двора, когда сын будет на горке. И вот наступает условленное время, я выхожу на балкон:
– Артем, шесть часов, домой!
Разгоряченное, разрумяненное, запыхавшееся чадо (не чадо – чудо!) с умоляющими глазами подбегает под балкон:
– Папа, можно я поспускаюсь еще немножко?
– Нет, нельзя, мы же договорились, шесть часов!
– Ну папа, ну немножечко, ну пять минут, ну что тебе, жалко?!
– Ну ладно, черт с тобой, я засекаю часы на пять минут. Но если и после этого ты снова вздумаешь клянчить – пеняй на себя!
Я действительно засекаю время, но проходит не более 2-3 минут, как со двора доносится артемовское рыдание:
– Рука, рука, – лопочет он через рев, когда я выскакиваю на улицу. Я осторожно заношу его в квартиру, сверхосторожно освобождаю от шубки и вижу на правой руке не один изгиб в локтевом, как и положено суставе, а целых два, как в коленвале – перелом!!!
Доубеждался грамотей!
Второй случай происходит в первом, если не ошибаюсь, классе. Незадолго до получки (когда каждая из оставшихся денежек на счету и, следовательно, на виду) жена обнаруживает пропажу из своего кошелька 25-рублевой бумажки. По тем временам это составляло четверть ее зарплаты. Спрашивает у меня, у дочек, у сына – все с одинаковым недоумением пожимают плечами. Тогда она отправляет детей на улицу и устраивает «шмон» по школьным портфелям. Четвертной обнаруживается под разноцветными корытцами в коробке с акварельными красками в портфеле у Артема. Жена показывает находку-пропажу мне, и мы чуть ли не восхищаемся тем, как тщательно банкнота изогнута по размеру и уложена, так что с первого разу жене даже в голову не пришло заглянуть под краски…
– Пора, однако, пороть, – говорю я, наливаясь праведным отцовским гневом и собираясь звать с улицы виновника торжества.
– Нет, – грудью встает на моем пути жена, яростная противница телесных наказаний, – я хочу поговорить с ним, я хочу знать, как и зачем он украл?
– Ну-ну…
Ни на один вопрос, ни на одно материнское слово ни одним звуком не отозвался сын, ни один мускул не дрогнул на его лице, замкнулся на все задвижки, как в танке.
– Если это повторится еще хотя бы раз, – берусь подводить итог этой женской воспитательной работе я – никакие уговоры не спасут его, шкура трещать на нем будет!
Это повторится ровно через десять лет, и моя порка уже не понадобится.


Тут, возвращаясь к началу описанного случая, надо кое-что обсказать. Первым ребенком у нас родилась дочь, и мои посягательства на право (по крайней мере равное, если не главенствующее) участвовать в воспитательном процессе жена оттирала тем внешне логическим утверждением, что девочку должна воспитывать мать, а уж родится мальчик – тогда уж, так и быть, первая скрипка будет отдана отцу. Вторым ребенком у нас тоже рождается девочка, и ее тоже постигает участь типичной безотцовщины. Третьим ребенком у нас родится, наконец, сын, и…
И что же?
А ничего!
Уже ничего. Потому что если в первом случае, первая дочка имела перед глазами один пример непослушания (неповиновения мне) в лице мамы, то теперь сын имел перед глазами целых три таких примера – защитницы-мамы и двух родных сестер. Нашего полку прибыло!
– Нельзя! – строгим воспитательным тоном говорю ему я.
– Нет, мозна, – убежденно отвечает мне сын и продолжает делать то, что делал.
– Это почему же можно, если я говорю нельзя? – глубоко заинтересовываюсь я.
– Мозна, и все.
– Так вот, не «мозна, и все», а нельзя, и все!
– Нет, мозна, и все.
И ведь прав, подлец! Почему это маме – можно, Тане – можно, Марине – можно, а ему, сыну, мужчине – нельзя?!
Самое интересное в этой истории я узнал недавно, спустя без малого десять лет после той кражи, за которую Артем угодил за решетку. Угодил сравнительно не надолго, месяца на 3, пока шло следствие, потом, как говорят, «мотал срок» условно, и все же… Артем любит (по-видимому, потребность у него такая, и с возрастом она у него не проходит, как ожидалось) поговорить с кем-нибудь о себе, о своих проблемах, в том числе психических. Я от этих разговоров не уклоняюсь, но чаще с ним беседует жена. Основные моменты этих бесед она потом по-дружески пересказывает мне. Так вот, в одну из последних таких бесед сын посетовал на нас, родителей, за то, что мы не довели до его сведения, что за кражу могут посадить в тюрьму. Иначе тогдашние его друзья никогда бы не подбили его на кражу, и он бы никогда, следовательно, не попал в тюрьму. На момент совершеннолетия парень наивно, видите ли, полагал, что самое большое, что грозит ему за кражу в худшем случае (в случае если его поймают) – это нравоучительная беседа матери и угроза выпороть ремнем со стороны отца. А может, и сии последние не оставили в его мозгу никакого следа по причине их мелкой значимости…
На первую встречу со мной его приведут в комнату свиданий СИЗО с огромной окровавленной шишкой на лбу. Маленький, черненький следователь, который объяснил мне обязательность своего присутствия на свидании обязанностью вести протокол нашей беседы, при виде этого «фонаря» почему-то откладывает ручку в сторону.
– А это что у тебя такое? – спрашиваю у сына.
Молчит.
– У тебя что, таким образом показания выбивают?
– Нет. Это начальник СИЗО.
– Что начальник СИЗО?
– Взял меня одной рукой за шиворот, а другой за волосы, и головой об стенку…
– За что?
– Ни за что.
– Как это ни за что?
– Так. Просто так…
– Вы записываете? – после некоторой паузы переключаюсь я на следователя. – Вы же собирались записывать?
Но на лице стража закона ни тени эмоций, он так и просидит до конца нашего разговора, ни слова не выговорив и ни строчки не записав. Не он здесь в отвечающих – я!
Последняя газета, в которой я работал корреспондентом, была частная. Редакторствовала в ней сравнительно молодая (лет на 20 моложе меня) женщина, жена предпринимателя, который в свою очередь лет на 10 был старше нее. У них было двое детей и намечался третий. Однажды без всякой подготовки она задала мне вопрос, как старшему:
– Алексей Иванович, скажите, детей надо бить или нет?
– Да, надо, – сказал я и объяснил почему: – Родитель может избить ребенка до полусмерти – он выживет, выздоровеет и будет жить здоровым человеком. Жизнь, если человек в свое время небитый, будет бить его насмерть, и если не убьет, то покалечит, сделает калекой, скорее всего… Вот вы, как и большинство из нас, «совков», как и я в свои годы, ставите вопрос: «Бить или не бить?». Как будто в реальности он стоит так и не иначе. Как будто в реальности альтернативой «бить» является противоположное по значению «не бить». А в реальности вопрос стоит иначе: бить вам или бить жизни? Выбирайте.
Так устроена жизнь.
Наше глубоко гуманистическое государство, по крайней мере, вся его педагогическая риторика как в советские, так и в новейшие времена, осуждает и отрицает телесное наказание детей, всякое там рукоприкладство, ремень, розги и так далее. Но посмотрите на растущую армию милиционеров, вышагивающих по улицам городов с полуметровыми дубинками!
Нам бить наших детей нельзя, им и наших детей, и нас самих – можно! Никто не подсчитывал (а если и считал, то, скорее всего, это закрытая статистика), сколько признательных показаний «выбивается» и какой среди них процент самооговоров – сколько, следовательно, сидит по тюрьмам не столько за себя, сколько «за того парня». И вряд ли есть нужда доказывать, что особенно подвержены самооговору в результате этой меры дознания небитые – ведь это для них (по сравнению с битыми) двойной шок.
А в средствах массовой информации все чаще раздается голос обеспокоенной общественности с требованием поскорее разрабатывать и принимать закон, ужесточающий ответственность родителей за избиение детей. Ужесточать до чего? Вплоть до избиения родителей? Не тронь своего родного ребенка, а то твоя родная общественность так тронет тебя?.. Общественность, а удастся подготовить и провести закон, так и закон, а значит, и государство берутся защитить от тебя, дуролома, твоего же ребенка! Ибо она, общественность, лучше тебя знает, что нужно ей, твоему ребенку и тебе самому! Я почти убежден, что причиной обеспокоенности членов этой самой общественности является отсутствие собственных детей, и посему им для удовлетворения своего родительского инстинкта понадобились чужие. У государства тоже полупустые детские дома, как и тюрьмы, впрочем, понастроили, а занимать некем, контингент простаивает…
Ничего, кроме возросшего и все возрастающего процента кривизны воспроизводства, эти меры не дадут.
К чему свелась в нашем конкретном случае формула «Бить или не бить?» Бить, выбивать, выравнивать кривизну в детстве? Или же по достижении совершеннолетия – бить, калечить, уничтожать тюрьмой!
Так или не так?
Тюрьма она, конечно же, учреждение государственное, создано и существует в соответствии с государственными законами, и цели, заявленные ее созданием и поставленные перед нею, самые что ни на есть благородные. Но живет-то тюрьма не столько по государственным, сколько по своим собственным законам. Задуманная как оружие борьбы с преступным миром, как средство, направленное на выведение и сведение к минимуму преступности, она является вопреки всему этому и логовом, и инкубатором, и школой, и университетом того же самого преступного мира.
Честь, хвала и сыновняя любовь – матери, что уберегла сына от отцовского ремня. И заслуженное проклятие отцу – за то, что не предостерег сына от тюрьмы...


Говорят, и это похоже на правду, что дедовщина в армии началась тогда, когда отбывших срок наказания в тюрьме стали призывать на службу в вооруженных силах – они принесли туда тюремные порядки (так величаемые неуставные отношения) и сделали жизнь в армии невыносимой.


От сумы да от тюрьмы не зарекайся, гласит народная мудрость. А от армии не уклоняйся.


Мои просьбы:
Сначала к следователю: выпустите его из СИЗО, из этой криминальной среды, она может окончательно погубить его: парень неустойчив, подвержен дурному влиянию (и вообще любому, кроме отцовского – здесь его закалил пример матери, во что следователя я, естественно, посвящать не стал). Я ведь прошу выпустить его не вообще, а лишь до суда: присудит суд сидеть – пусть сидит, тут уж куда денешься. Но до суда отпустите, ведь воровали вчетвером, но посадили двоих, а двоих ведь отпустили домой под подписку до суда. Значит, можно? (Забегая вперед, отметим, что нечаянно на суде уже выяснится, что кроме подписки о невыезде с родителей тех двоих взяли не помню уж по сколько тысяч «на ремонт милицейских кабинетов...») Если не имеете права отпустить вы, подскажите, кто это сделать вправе. Посадите, в конце концов, меня вместо него – это я ведь его воспитал или не воспитал!
Потом к прокурору с той же песней.
Потом по наводке прокурора к председателю горсуда.
Потом по указанию последнего обратно к прокурору.
А от того вновь к председателю...
Я не вел дневника или какого-то другого хронометража, потому затрудняюсь сказать, сколько продолжалась эта игра мной в футбол. Здание суда находилось на порядочном расстоянии от прокуратуры, и это расстояние я преодолевал по несколько раз в день, все убыстряя свой бег – надо было решить этот важный вопрос до очередной отправки группы задержанных из следственного изолятора нашего города в другой город, побольше, и уже в настоящую тюрьму! Мне «тонко» намекали: «Думай, голова!»
Вернулась из одного похода «туда» по совету добрых людей и вся зареванная моя жена:
– Мы же не звери, говорит, мы все понимаем – мальчика надо спасать. Но и вы должны постараться, собрать хотя бы половину, ну хотя бы треть сейчас, а остальное потом, мы ведь не сомневаемся в вашей порядочности...
– Не плачь, – говорю ей, – следователь пообещал, что завтра Артема не отправят в тюрьму, оставят до суда здесь.
На следующий день комедия закончилась: наш следователь самолично с утра пораньше спровадил группу заключенных в тюрьму, не забыв прихватить и Артема. Думай, голова, головой, а не ногами!
Я никогда не забуду свой первый, он же и последний, визит к председателю горсуда (потом он пинал мои повторные просьбы исключительно через свою секретаршу). Он ни разу не поднял на меня свои глаза, ни разу голову не повернул в мою сторону. И я вспомнил признание моего давнего приятеля нештатного фотокора Игоря Виноградова. Тогда он купил машину и рассчитывался с долгами.
– Ты представляешь, – делился своим открытием Игорь, – я уже по второму, а то и по третьему кругу обхожу школы и садики города, клепаю фотки для семейных альбомов. Я уже в объективе вижу не лицо конкретного мальчика или девочки – единственное что я вижу в объективе, – это 3 рубля, и тут же нажимаю на спуск, чтобы быстрее увидеть там следующий трояк.
Председатель горсуда не поднимал на меня глаз – смотреть было не на что, я зря отнимал у него время.


Я рассказал кое-что о своих родителях, о своей семье – откуда «пошел быть я». Закон симметрии требует, чтобы такое же примерно кое-что я рассказал о родителях и семье моей жены – откуда «стала быть» она. Чтобы лучше понять, откуда взялись эти две величины, почему они получились такими и почему так плохо смонтировались в пару.
Прежде чем познакомиться с родителями наших избранниц или избранников наяву, мы стремимся получше познакомиться с ними заочно, т.е. побольше услышать о них по рассказам, это естественно. Первое время мое любопытство в данном направлении удовлетворялось почему-то лишь наполовину: все о мамке да о мамке.
– А про отца ты почему почти ничего не рассказываешь? – вынужден был поставить вопрос ребром я.
– А, он пьет, мамку бьет, и вообще отчим...
Ну что ж, отчим так отчим, с кем не бывает, не с отчимом же нам жить, в конце концов.
Но позже, уже живя не первый год вдвоем и разбирая полеты наших ранних скандалов, повнимательнее приглядываясь к семье супруги, я отметил, что и у ее брата с сестрой к моему тестю и теще практически такое же отношение, как и у моей суженой, хотя для них оба они – родные. Ну понятно, пьет, мамку бьет – какой он авторитет, какая к нему любовь, все ведь на мамке держится, мамка всему голова, и т.д. и т.п. Ладно, думал тогда я, мы не пьем, мамку не бьем – авось минует нас чаша сия. Будущее покажет, однако, ошибочность этого рассуждения.
– Если он такой любитель выпить и подебоширить, что же она терпит его? Развелась бы, что ли…
– Из-за детей. Одной ведь трудно поднять будет. Да и руки у него золотые, все может сделать.
Я попытался было пошутить в том смысле, что золотых рук без золотой головы не бывает, но шутки не получилось. С какой стати, кто он – простой работяга? Тогда как мамка – преподаватель русского языка и литературы, заслуженный учитель республики, один из лучших классных руководителей школы, района, области – человек грамотный, начитанный и широко образованный. Что мог выставить против этого обладатель золотых рук? Да ничего, кроме них же!
Он все время что-то мастерил этими руками, притом быстро и ладно. Закончив одно, брался без промедления за второе и обмозговывал при этом третье. Не глядя и задарма отдавал первое какому-нибудь подвернувшемуся под руку безрукому куму, второе, спустя какое-то время – соседу, а потом и третье – очередному другу-собутыльнику. Особенно меня не просто удивляло – травмировало, можно сказать, такое же отношение и к удочкам, в поставке и настройке которых я принимал непосредственное и самое заинтересованное участие: этими удочками я рассчитывал пользоваться и при будущих приездах. Меня поражала эта необузданная широта и щедрость души – на их фоне я смотрелся последним скрягой...
В часы отдыха он неизменно рылся в каком-нибудь из бесчисленных, там и сям возвышавшихся стопками журналов – «Техника молодежи», «Знание – сила», «Рационализатор и изобретатель». Лежа на диване, вертел в пальцах какую-нибудь миниатюрную, изготовленную накануне «деталюшку», поворачивал ее в пространстве и так и эдак, прикидывая в уме ее поведение в том или ином положении...
– Александр Павлович, что за агрегат на очереди?
– А, это так, для оборонки. Если получится, с ног до головы всех одену и еще останется.
Теща при этом небрежно отрывала взгляд от очередной толстой книги, посматривала на мужа со снисходительной улыбкой, мол, мели-мели, Емеля, и снова погружалась в чтиво. Она читала только хорошие, умные книги. Приехав впервые к нам в гости по случаю получения мной квартиры и прочитав некоторые из моих газетных публикаций, сказала серьезно и щедро: «А Алеша неплохо пишет». Так что знала женщина толк в своем предмете, что там говорить...
Я не мог не уважать ее хотя бы потому, что она, насколько мне известно, не предпринимала никаких попыток вмешиваться в наши с женой отношения, хотя безоблачными вряд ли они ей представлялись.
В общем, у моей жены была замечательная мать, а у меня – мировая теща. Но почему же нет мира в моей семье, где истоки наших конфликтов? Я искал, к чему придраться, и один примерчик таки нашел, благо он лежал на поверхности. В первый приезд я, конечно же, не заметил, да и заметить вряд ли мог, а может, и не было этого попервам, неудобно было допускать это при чужом человеке. Но чем дальше, чем больше я становился своим, тем явственнее вырисовывалась привычка, семейная традиция, можно сказать – позволять себе не мыть посуду сразу после еды. А, ничего, мол, с ней не случится, с посудой, чуть погодя отдохнем и помоем. «Чуть» растягивалось (под праздные разговоры одних и посапывание других) на полтора, два, три часа, а чаще до следующего акта приема пищи, точнее – до начала приготовления к нему. То есть, готовить ужин начинали с мытья посуды, оставленной после обеда. В связи с этим кто-то из наших юмористов недавно выдал на-гора очень тонкое наблюдение: «Чем отличается женское общежитие от мужского? Тем, что в первом посуду моют после еды, а во втором – перед».
В семье моих родителей на пресловутое посудомойство устанавливалась очередность, если кто отлынивал – мог и ремня схлопотать. Вообще, оставить после себя невымытую тарелку или кружку считалось свинством. Так это у меня закрепилось тогда, так я считаю и до сих пор.
Но. Но!!! – как написал бы скорее всего недавно прочитанный мною М. Веллер. – Сказано ведь: со своим уставом не суйся в чужой монастырь. Я и не совался в чужой. Но в своем «монастыре», в своей семье я считал себя вправе устанавливать свои порядки. Конечно, «мой монастырь» – это не только мой, это «наш общий монастырь», и устав в нем должен быть не мой только, но наш общий. Надо было добиться того, чтобы «мое» стало и «твое» тоже, т.е. «наше». Так я тогда понимал свою задачу и, помня свое пролетарское происхождение, начинал подбираться к ее решению тонко, интеллигентно, с подходом… Раздражение это вызывало неимоверное:
– Да что ты к пустякам придираешься?! Это же мелочь, не имеющая никакого значения! Я понимаю, что так было заведено в вашей семье, и тебе хочется, чтобы так же стало и в нашей. Но почему у нас все должно быть так, как в вашей, а не так, как в нашей – в моей? С какой стати?
– Во-первых, не все, а во-вторых, не потому, что в нашей, а не в вашей, а потому, что так лучше!
– И чем же это лучше?
– Тем, – начинаю развивать цепь доказательств я, – что вымыть посуду сразу намного легче, чем три, четыре или шесть часов спустя, когда все засохнет и грязь надо будет ломом отковыривать…
– Да я ведь примусь за посуду отдохнувшая, и с новыми силами это не составит для меня никакого труда…
– Вот-вот, первую половину накопленных сил ты истратишь на мытье оставленной после обеда посуды, вторую – на приготовление ужина, и на мытье посуды после ужина опять не останется никаких сил.
– А что ты переживаешь, легче мне или труднее? Я же буду мыть, не ты, тебе-то какая разница?!
– Разница большая, принципиальная, можно сказать, разница. В первом случае у нас на кухне всегда будет чистая посуда, всегда порядок, во втором же – почти всегда грязная, почти всегда бардак. Есть разница или нет разницы? Это притом, что в трудовых затратах ты ничего не выигрываешь, а если приглядеться, то даже проигрываешь, поскольку свежую посуду, как было сказано выше, мыть легче, чем засохшую…
– У-у-у, какой же ты зануда!!! И зачем я только замуж за тебя пошла, лучше бы я за какого-нибудь тракториста вышла…
И пошло-поехало. Уже тогда начались угрозы разводом. Жена была беременна, и слишком докучать «пустяками» я тогда не стал. Ну в самом деле, токсикоз, повышенная раздражительность и т.д. Речь, заметим, не шла о том, кому – только ей или только мне заниматься мытьем посуды. Я никогда не отказывался не только помыть посуду, но и поучаствовать в приготовлении еды, более того, я до сих пор люблю это дело. Речь о привычке, об отношении к порядку.
Ну вот, родилась дочка, и дочка стала подрастать и естественным образом копировать мамино отношение к «пустякам» – и меня снова начало прорывать. Я ведь не так просто жену в покое оставил. Я ведь надежду чаял. Я наивно полагал: ну ладно, жену, стало быть, переделывать поздно, терпи и люби такой, какая есть. А уж на детях оттянешься по полной программе, воспитаешь их, передашь им все, что сочтешь необходимым для благодарного человечества; ведь если начать сразу, с рождения, с младых ногтей…
Ага!
Чего не добился от жены – никогда не добьешься от детей. Закон. Прецедент называется. Вернее Закон прецедента! Опуская подробности (для биографов...) и забегая вперед, скажу, что вопреки этому закону (ценой дичайших усилий!) я все же добился того, что дети перестали бросать после себя грязную посуду. Вслед за ними и, наверное, по их благородному примеру (а вовсе не в силу моих заклинаний, доказательств и убеждений) стала внимательнее относиться к данному «пустяку» и сама жена.
Еще пару-тройку подобных «пустяков» (вернее, выработку и закрепление в привычку верного отношения к ним) я мог бы записать себе в актив. Но чего стоят и что значат эти два-три «пустяка» на фоне сотен и тысяч, из коих состоит семейная жизнь? Важно ведь не только приучить наследника убирать после себя стол или постель, вешать пальто сразу на свой крючок вешалки, а не бросать куда попало – важно выработать в нем (передать примером, если не примером, то убеждением, если не убеждением, то принуждением, если не принуждением, то наказанием!) более или менее верное отношение к порядку вообще, к старшим, к себе подобным…
Мне и тогда уже становилось понятным, что мои доводы жена не принимает не в силу слабости, несовершенства моей доказательной базы или ее умственной неспособности постичь всю ее безукоризненную стройность и глубину. Главным был вопрос принципа, вопрос независимости, вопрос лидерства. Примером своей матери она была запрограммирована на независимость, на лидерство и всеми силами души, всеми резервами своей личности утверждала это лидерство. Сначала одна, а потом с помощью дочек и сына, возглавив, так сказать, народившуюся оппозицию. На роль второго лица в семье, хозяйки, а не хозяина (роль тоже ведь достойную не только любви и уважения, но и самоуважения) она была просто не способна, никто не учил и не научил ее этому, таким дерево выросло.


Ну что в таких случаях советуют люди умные людям глупым, не сумевшими с самого начала разглядеть, что выбрали «не то дерево»? Развод? И поиски другого, соответствующего тебе «дерева»? Ведь подавляющее большинство, две трети из вступивших в брак, в новейшие времена так и поступают – разводятся! (И что характерно, заметим в скобках, не делают из этого, похоже, никакой трагедии. А что серчать, если продвинутые хозяйки – телеведущие «Клуба бывших жен» на всю страну из передачи в передачу ободряют: «С разводом жизнь не кончается. После развода она только начинается».)
Тем не менее, под пристальное внимание решающих лиц ставится в первую очередь вопрос о любви: а была ли она вообще, любовь, то есть? А если была все же, то что от нее осталось и достаточно ли этого остатка, чтобы катить семейную телегу дальше? Вопрос: если была и иссякла, то куда, в какой песок ушла, не ставится, поскольку практического значения не имеет.
Но есть небезынтересные моменты и помимо этого. К примеру, если в первый раз ты женился по любви и, тем не менее, нарвался на не «то дерево», то где гарантии, что во второй, в третий, в десятый раз ты надыбаешь «то». Это при возникновении новой любви… Но ведь она, новая любовь, запросто может и не возникнуть вовсе, не появляется это чувство по нашей внутренней нужде или же по какому-либо внешнему заказу. А сходиться без любви? Какая тоска!
Но и это еще не все. В вашей голове, и не на пустом, прямо скажем, месте, рождается кардинальный вопрос: а поставляются ли вообще на современную ярмарку невест девушки, женщины, согласные на вторые после главы семьи роли? Можно ли в принципе встретить, найти такую?
Ответ малоутешителен, и звучит он примерно так: если и можно, то никак не благодаря доминирующим установкам и господствующим тенденциям, а исключительно вопреки им и, значит, в виде редкого, если не редчайшего исключения.
И вас посещает почти что прозрение: а может, выбрав то, что выбрали – вы и не ошиблись и не сглупили вовсе, ибо это и есть самое лучшее из того, что имеется на сегодняшний день, и все остальное будет не лучше, а только хуже, хуже и хуже… Как и бывает зачастую с теми ищущими мужчинами, которые меняют жен неустанно в надежде найти «ту», а в конце жизни пришвартовываются к выводу, что лучшей-то из перебранных, оказывается, была первая!
«Бачылы очи, шо бралы, йижтэ, хоч повылазьтэ!» Какая мудрость! Это ведь целая философия: выбирая – смотри, а выбрав – терпи, не плоди безотцовщину!


Наряду с доминирующими тенденциями в общественном сознании для сознания индивида всегда имели и будут иметь значение семейные корни, родовые традиции. Мне захотелось заглянуть в прошлое семьи моей тещи, и я стал вспоминать разговоры на традиционных (по случаю наших с женой, а потом с женой и детьми приездов) посиделках в их доме. Приходила старшая сестра, чаще одна, но иногда и с детьми и внуками, приходила младшая, иногда одна, но чаще с мужем и детьми – все интересные, замечательные люди. И ударялись в воспоминания. Сладкие? Горькие? Кто знает, ведь и в горьких воспоминаниях имеется своя удивительная, щемящая сладость. Гражданская война, тиф, голод, коллективизация, опять голод, 37-й год, опять война. Пережили, выжили, выстояли, живем…
Но нас интересуют взаимоотношения родителей, и мы сосредоточимся на них. В 1922 году умирает от тифа их мать, и тятя (так они нежно именуют отца) остается один с тремя малолетними дочками на руках. Появляется одна мачеха, вторая, третья... Не уточнял, сколько их было всего. И все они обижают падчериц и натуральным образом издеваются над тятей. Да что же это за тятя такой? Самое интересное, что это не просто мужик-землепашец, это казак! Я видел его на фотографиях – симпатичный, среднего роста крепыш с доброй улыбкой, с усами, в военной форме, с шашкой на боку, как и положено казаку... Что же это за казак такой? В один из последних приездов, когда воспоминания опять наклонились к двадцатым годам, я не выдержал и спросил:
– Мам, а почему это ваш отец позволял своим новым женам, вашим мачехам, так наплевательски относиться к нему и так изгаляться над вами?
– Потому и позволял, что вынужден был позволять. Одному ему, мужчине, поднять нас троих не под силу ведь было. Одну терпел, терпел, а когда терпение кончилось – выгнал. Вторую взял, а эта еще пуще прежней оказалась, взял третью... Потому и терпел. Мы ведь неродные им были.
Под заданным углом зрения я повнимательней присмотрелся к семьям ее сестер – в обоих случаях лидерствовали, командовали они, женщины. В этом же разрезе оценил распределение власти в семьях их детей – картина та же. Этот род «выдавал на-гора» сильных женщин и слабых мужчин. Одна из этих женщин досталась мне.
Ее младший брат Володя, из лучших, естественно, побуждений, делился со мной своим житейским опытом:
– С женщинами никогда не стоит спорить, женщина всегда права. Она права даже тогда, когда совсем не права. Потому что, в случае чего, государство всегда на стороне женщины.
И сам он вполне комфортно чувствовал себя под каблуком у жены, и я не припомню случая, чтобы хотя бы раз попытался выдвинуться оттуда.
Но я к роли подкаблучника никогда не готовился, это не моя роль...
Ну, а к роли хозяина дома, главы семьи? Подсознательно, всем укладом своей семьи и примером отца – да! Один лишь вопрос: был ли отец для меня достаточным авторитетом, чтобы перенять и принять этот опыт и на сознательном уровне?
Увы, увы и еще раз увы!
Альтернативными наглядными примерами нас особенно не пичкали (школа, книги, средства массовой информации), зато сколько и каких, и насколько не сопоставимых с отцовским авторитетов!!! Один Николай Гаврилович Чернышевский с его предложениями новых, прогрессивных, демократических (в противовес давно прогнившим патриархальным) взаимоотношений мужчины и женщины чего стоил!


Этюд о правде


Нет ничего проще правды. Горький о Ленине: «Прост, как правда». Казалось бы, говори правду, говори что думаешь – и тебе будут верить, за тобой, быть может, даже потянуться люди. Ан – нет! И дело не только в том, что она, правда, не менее, чем ложь, нуждается в красивой упаковке, броской рекламе (иначе она может остаться просто незамеченной, невостребованной: голая, босая и некрасивая, как правило – кому она нужна?); не только потому, что она может оказаться не единственной (как способ решения почти любой математической задачки), но и в том, что на поверку она может оказаться ложью (заблуждением, если мягче) и вместо искренне и убежденно обещанного вами добра и блага принести зло и разорение. История не просто полна, история, особенно наша, практически состоит из подобных примеров: «хотели как лучше, а вышло как всегда».
Я не знаю, что есть правда, но на опыте собственной жизни я убедился в том, что идея равенства мужчины и женщины в семье есть ложь несусветная. В лучшем случае это заблуждение, в худшем – дымовая завеса для смены власти, для установления в семье (да, наверное, и в остальной жизни) матриархата и победного продвижения его к сияющим вершинам коммунизма... Последнее слово, если не нравится, можете заменить на более подходящее, по вашему вкусу...
Этот этюд о правде (с прицелом на развенчание лжи) был написан в одном из первых вариантов письма, написан израненной, еще не выздоровевшей душой. Позже, перечитывая его, я каждый раз чувствовал его незавершенность, недоделанность. Ведь этюд не о лжи – о правде, в чем же она сама? Существует расхожее мнение, что у каждого своя правда. У меня, значит, своя, у вас – своя, а у нашего соседа его собственная – соседская. И каждый старается утверждать свою, по крайней мере, жить по своей. Я не являюсь исключением. Но делюсь сейчас я с вами не правдой. Я делюсь с вами обнаруженной ложью, которую наравне со всеми непростительно долго принимал за правду.
Я бы легко поделился с вами и правдой, если бы она у меня была. Но у меня ее нет, и единственное, чем я могу поделиться с вами еще, это поиском правды. Нашел ли я свою правду? К тому, что я нашел, я не советую относиться, как к правде, ведь я не Бог и могу ошибаться, как всякий грешный человек. Да и что такое «своя правда»? Это всего лишь оправдание своего права на свой интерес, свою выгоду. Но ведь есть, ее не надо искать, она давно найдена (ее надо только признать) одна на всех – божественная правда, которая призывает возлюбить ближнего своего, как самое себя, признать его интерес таким же правым, как и твой собственный, и получить за это вместо войны интересов мир интересов.
Мир интересов – если не самая сложная, то одна из самых сложных философских категорий в силу заложенных в нее внутренних и, в принципе, неустранимых противоречий. Неустранимых потому, что полностью устранить их практически нельзя. Но их можно свести к минимуму, можно установить тот баланс, то равновесие противостоящих сил (интересов), который обеспечит устойчивость системы, как, например, Солнечной системы или же атома, несмотря на наличие в них как центробежных, так и центростремительных сил...
Не пугайтесь, я не собираюсь грузить вас своими рассуждениями о механизмах гармонизации противоречий макро- и микромира. Нет, живой и вполне естественный мой интерес вызывает как устройство мира в масштабах Вселенной, так и в масштабах земной человеческой жизни. Но зациклен я, как вы давно уже догадались, на мире в семье. Как достичь мира в масштабах семьи?
Я не знаю, что есть правда, я, тем более, не знаю, что есть истина. Но ведь этого по большому, разумеется, счету не знает никто. Чуть было не написал в продолжение: «До каких же пор у нас будут появляться гении, вожди, отцы народов, которые говорят: «Я знаю», с одной стороны, и, с другой стороны, не просто единомышленники, соратники, отдельные люди, а целые толпы, массы людей, готовых не только положиться на это «знание», но и положить живот свой, не говоря уже про живот соседа, друга, а тем более недруга?» Говорю, чуть не написал, а все же написал, как видите. И не вычеркиваю. История прежде не обходилась без личностей и масс, и, наверное, поэтому не станет обходиться без них и впредь. Такова уж, видимо, наша человеческая природа, а с природой лучше не бороться, не переделывать ее и покорять, а изучать и учитывать, считаться с ней.
Хотел еще разразиться какой-нибудь едкой тирадой по адресу манипуляций и манипуляторов общественным сознанием, но тоже что-то и здесь меня останавливает. Разражайся не разражайся, а манипуляции как были, так есть и будут, покуда живы их носители, а посему не лучше ли будет, если ругательное «манипуляции» мы заменим на более нейтральное «воздействие» и попытаемся воздействовать в том направлении, какое нам представляется более подходящим для обеспечения нам, людям, достойной человеческой жизни.


Этюд о вере


Большевики почти полностью разрушили церковь, почти полностью вытеснили из обихода веру в Бога. Мне исполнилось лет 10, когда разбирали купола последней из 12 церквей (по крайней мере, сколько, вспоминая, насчитала их моя мать по просьбе старшего брата), имевших некогда место в нашем крохотном (всего на 12-13 тысяч жителей), но старинном (под 400 лет) городке.
Мать была не глубоко, но верующим человеком, и все наши попытки «просветить» ее натыкались на мягкое, но неизменное: «Без Бога ни до порога». Перед сном она крестилась и молилась полушепотом: «Отче наш! Иже еси на небеси…». Быть может только ее молитвами я до сих пор и жив, и счастлив, по крайней мере, здоров, как медведь...
Отец в просвещении по части веры в Бога не нуждался, как, впрочем, и большинство мужчин его поколения. Хотя убежденным безбожником, как я сейчас понимаю, его тоже назвать нельзя было, какие-то сомнения оставались у него на сей счет, а вопросы нравственности, справедливости, совести занимали его постоянно и далеко не чисто теоретически, он мучился ими.
Но я-то уж, как и все мои одноклассники, знакомые, друзья точно знал, что Бога нет! Вот вам один из итогов, одно из достижений (и каких!) советской системы образования и пропаганды, тотальной коррекции общественного сознания.
Нету Бога!
Есть передовое марксистко-ленинское учение – изучай его, набирайся ума!
Есть ленинская Коммунистическая партия – верь ей!
Есть великий вождь Владимир Ильич Ленин – люби его пуще отца родного и следуй его заветам!
Не подумайте плохого, здесь не замашка на автопортрет и даже не автошарж поколения, это лишь небольшой фрагмент того черт знает чего, во что целилась превратить нас советская пропаганда. Насколько преуспела она в этом? Пусть каждый на этот вопрос ответит сам. Но ведь безбожное поколение – это не подлежащий сомнению факт, который я могу подтвердить как свидетель…
Пройдут годы, пройдет около двух десятилетий более или менее счастливой семейной жизни, прежде чем эта жизнь начнет разваливаться на куски, и пока эта беда не заставит меня вглядеться в причины без всяких обиняков, без всякой пощады к своим воззрениям и не подведет к выводу, что в основе моего и не только моего краха лежит не просто безотцовщина, а безбожие и безотцовщина.
К моему толкованию последнего требуется некоторое разъяснение. Сначала я полагал, как и многие, наверное, из вас, что безотцовщина – это синоним так называемой неполной семьи, т.е. безотцовское воспитание ребенка и его результат. Но позже я пришел к неутешительному заключению, что сюда же надо отнести и те, на первый взгляд, полнокомплектные семьи, где отец имеется в наличии, но никакой отцовской роли не играет и играть не может, поскольку никакого авторитета для жены не представляет, а значит, и для детей тоже. В результате – та же безотцовщина.
Все теории ученых об идеальном (оптимальном) устройстве человеческого общества, как нереализованные, так и реализованные, можно условно разделить на две категории: с Богом или без Бога. Я, как и отец, никогда не был коммунистом, хоть и работал основную часть жизни в газете и вполне искренне разделял ту, стыкующуюся с официальной, точку зрения, что справедливое общество можно построить без Бога, и сознательно воевал пером за то, чтобы сделать «социализм с человеческим лицом».
Сказать, однако, что я никогда и никакой потребности в Боге не испытывал, было бы порядочным преувеличением. В одной из стихийно возникавших по тому или иному поводу редакционных дискуссий я однажды не без горечи пошутил: «Все хорошо в этой жизни, одно плохо – Бога нет». Назвать это тогдашнее ощущение ностальгией по Богу, вероятно, нельзя, но подозрение, что что-то здесь не так, посещало. Почему же в теории, передовой, марксистко-ленинской, все вроде бы правильно, а на деле ничего толкового – по крайней мере, обещанного коммунистического рая никак не получается и в обозримой перспективе не предвидится.
Помните: «Декабристы разбудили Герцена…»? Не могли взбунтоваться как-нибудь потише. Целый век звали Русь к топору и, наконец, дозвались… на свою голову. Высказывались, правда, в противовес этим призывам и грозные предостережения. Достоевский предостерегал, что социальный эксперимент в России обойдется ей в 110 миллионов голов. Никого это не устрашило, и потому обернулось фактическим пророчеством. Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями» (в 40-е годы XIX века!!!) писал: «Вы думаете, коммунисты сделают жизнь нашу лучше? Не сделают». Те, кто читал это заветное произведение Николая Васильевича в послереволюционном издании, могут удивиться: они там не встречали процитированное выше место. Все правильно, в советских изданиях Гоголя его и не могло быть, цензура у нас существовала не только для здравствующих.
Достоевский в уста одного из своих персонажей вложил страшную формулу: «Если Бога нет, то я – Бог». Вдумаемся: человек, отрицающий, низвергающий Бога, становится на его место и ощущает себя Им! А добравшись, дорвавшись, как правило, с нашей помощью до власти, вершит над нами же свой безбожный, свой страшный поистине суд. Вершит не из спортивного интереса или своей патологической кровожадности, а исключительно ради всеобщего человеческого счастья – и наступает ад не на том, а на этом свете. Разве не был адом 37-й год, разве не были «страшными» судами громкие показательные судебные процессы или же тихие суды пресловутых «троек» для тысяч и миллионов людей по сфабрикованным поводам? И разве не шли параллельно, словно пара гнедых, в одной общей упряжке, два исторических процесса: развенчание Царя небесного и обожествление царя земного, т.е. главного человека, первого лица в государстве?
Мы отрешились от веры в Бога, власти Бога мы предпочли власть безбожного человека, власть партии безбожных людей – чего же мы хотим?
Кстати, о Страшном суде. Вы никогда не задумывались над тем, почему «тамошний», небесный суд назван Страшным? Как будто ничего страшнее нет и не может быть. Но ведь в нем есть некое, немаловажное, на мой взгляд, утешение, заключающееся в том, что это суд Божий, а значит, суд праведный, справедливый. Всегда ли мы можем получить такое же утешение в суде земном, человеческом, зачастую откровенно безбожном? Так какой же из сравниваемых судов страшнее?
«Если нет Бога, то я – Бог».
Но ведь человек не может быть Богом уже по одной природе своей. Даже святым средней руки, без больших отклонений от среднестатистических параметров, человек быть не может: слишком грешен он и несовершенен, слишком связан потребностями земного, телесного существования.
Человек – самовлюбленное существо. Я не знаю, в чем тут дело, быть может, это выработалось и стойко передается по наследству как свойство, необходимое в борьбе за существование, но я не встречал собрата, который бы не завышал свои достоинства и не занижал достоинства других. Я сам такой же, только долго не замечал этого. Причем завышение собственных достоинств нередко достигает таких высот, что претензии если не на небесный, то хотя бы на земной трон представляются чуть ли не вершиной самой невинной скромности. Фон же, на котором возникает это светило, всячески ретушируется, так что и дураку становится ясно, какая здесь звезда есть звезда первой величины. Предвыборные гонки в нашей новейшей истории – лишь одна из иллюстраций к сему.
Есть ли средство борьбы против самовлюбленности? Прежде чем ответить на этот вопрос, надо сказать хотя бы несколько слов о чувстве противоположном – о любви. О состоянии любви, когда объект ее превозносится выше всяких высот и наделяется такими качествами (достоинствами), которые никому, в том числе и самому объекту, никогда и не снились. Не будем вступать в соревнование с поэтами в описании этого чувства, отметим лишь ту его особенность, что, находясь под его действием, человек способен поступиться собой ради другого. Но ведь вера в Бога и призывает «возлюбить ближнего», положить это чувство в основу отношения не только к одному (объекту любви), но и к другим, с кем соприкасаешься, к ближним своим.
Что же в этом плохого?
И не в этом ли универсальный противовес, спасение от эгоцентризма? «Возлюби ближнего, как самое себя». Если не можешь – стремись к этому. Если не можешь и этого – «не поступай с другими так, как бы ты не хотел, чтобы поступали с тобой».
Вопрос веры или неверия в Бога, на первый взгляд как будто состоит в том, есть Бог или нет Бога. На самом же деле он состоит в том, кому мы верим: тем, кто утверждает, что Бог есть, или же тем, кто доказывает обратное. Выбираем же мы (если это право оставляется за нами) чаще не то, что вернее, а то, что ближе, легче, проще, приятнее… Все революционеры делали ставку на молодежь и не ошибались: несформировавшееся сознание легче поддается коррекции, да и вообще, молодость – сила, что там говорить. Редкий политик поэтому не заигрывает с молодежью.
Вот искушение – хочется написать: я не знаю, что есть Бог, я не встречался с Богом… А так ли это? Может, встречался, да не разглядел? Разве проявление добра, милосердия, любви и т.д. не есть проявления Бога в вашей или моей душе? Я ведь и души своей воочию тоже не видел ни разу, как и чужой, впрочем. Но ведь я знаю, и лишь потому, что чувствую, и никто не заставит меня усомниться в этом, что душа у меня есть. И орган, которым я чувствую душу, – она сама же.
И в других людях мы ведь тоже чувствуем душу. И не сразу, порой мучительно, постигаем, есть в той или иной душе Бог или же нет и не было никогда. А про иного человека говорим: «В нем нет души», хотя, может быть, и ошибаемся, конечно.
Так вот вопрос: «Есть Бог в моей душе или нет в ней Бога?» – уже несколько осязаемее для нас и, что самое удивительное, подвластнее нам. Ведь и от меня, а может быть, и главным образом от меня, зависит, Бог обоснуется в моей душе или место его будет занято кем-то и чем-то другим, как, например, у фанатов – той или иной знаменитостью, тем или другим кумиром. Ведь от меня прежде всего зависит – буду я жить по божьим заповедям или же по моднейшим стандартам новейших властителей дум?
И в связи с этим мне представляется более существенным не вопрос, есть Бог или нет Бога вообще, а вопрос, есть в твоей душе Бог или нет в твоей душе Бога?
Я не встречался с Богом. Но я сколько встречал безбожия и безбожников, я так устал от них, что не вижу при их власти никаких возможностей для улучшения, для большего очеловечивания жизни, а лишь угрозы для дальнейшего сползания ее к законам животного, скотского существования, к деградации и вымиранию вообще.


Господи! С каким трудом я увязываю в предложения слова и понятия непривычной для себя тематики! Я открываю, наверное, давно открытые Америки, изобретаю давно изобретенные велосипеды. Профессионалы будут смеяться. Ну что ж, на то они и профессионалы. Я же любитель, изобретаю прежде всего для себя, правда, с некоторой надеждой на то, что это и еще кому-нибудь пригодится.


Поэма в прозе о разводе


Давно уже пора выносить сор из избы, а я все тяну, оттягиваю – неприлично, непривычно, стыдно. Никогда и никого не посвящал я в свои личные, семейные дела. Но ведь не сор это уже давно, а раскаленные угли – затянешь с выносом из дома – одни угли и останутся.
Угли – это, конечно, метафора, красивое сравнение, но не преувеличение, нет. Если один переезд народная мудрость приравнивает к двум пожарам, то чему же равен развод? Даже сравнения нет.
Да, на двадцать третьем году нашей семейной жизни жена потребовала развода, уже окончательно:
– Все! Я хочу, наконец, быть хозяйкой в своем доме...
– Хозяйкой? Кто ж тебе не дает быть хозяйкой? Нет, так дело не пойдет, давай называть вещи своими именами. Ты не хозяйкой, ты хозяином хочешь быть, это при живом хозяине, при живом муже!
– Ну, ты можешь считать как хочешь, а я считаю как я хочу. Забирай машину, гараж, дачу, посуду, мебель какую надо, нам оставь только квартиру, чтоб жить было где. Да и квартиру можно разменять – я готова даже в однокомнатную перейти с детьми, лишь бы, наконец, ни от кого не зависеть.
Замечательная у меня жена женщина, не зря я ее в молодости выбрал.
– Сама без отца росла и детей своих в безотцовщину вгоняешь? Но это ведь не только твои, это и мои дети – что же ты их не делишь, всех себе присваиваешь?
– Ну, обычно ведь суд детей матери присуждает, да и им самим, наверное, с матерью лучше будет. А ты будешь с ними встречаться, навещать иногда, сейчас ведь многие так делают, я не против.
Нет, она у меня просто замечательная, не зря я влюбился в нее с первого взгляда, да и до сих пор люблю, что там скрывать.
– Учти, если ты все же добьешься развода и сын не останется при мне, я ни с кем из вас и никогда встречаться не захочу – не для того я женился и заводил семью.
Поначалу я думал, что развод, раздел возможен, ведь разводятся же люди. Один мужик из гаражного кооператива «Юпитер», например, после развода продолжал жить в гараже. Потом, правда, по ранней зиме заболел и вскоре умер. Жена устроила ему пышные похороны. Дети шли за гробом и голосили навзрыд.
Смерть посредине жизни…
Но можно ведь свою часть добра продать, купить однокомнатную квартиру и жить дальше.
Правда, жить зачем?
Я спросил у двенадцатилетнего сына, пойдет ли он жить со мной – он согласился. Дальше я попытался представить себе, как практически я буду продавать машину, которую я, если можно так выразиться, лелеял и пестовал, и она со временем от этого становилась не хуже, а лучше, хотя и до меня была в неплохих руках; дачу и гараж, в строительство которых было вложено столько труда, выдумки, души, что они стали как бы частью, продолжением меня самого. Да и жена ведь, не будем забывать об этом, была первой моей помощницей во всех этих делах.
Теперь же она считала себя вправе (и действительно была в полном, законном праве!) разрушить все это, и я должен был во всем этом помогать ей…
Да что дача, гараж, машина! Я пытался представить, как мы будем делить наш любимый нож, подаренный нам тещей на свадьбу (почему-то запомнился именно он) – и не мог себе этого представить! Я не мог себе представить, как моя рука поднимется, чтобы какую-то нашу вещь взять (изъять) из нашей общей кучи и положить ее в какую-то из двух новых, уже не наших куч. Я готов был отрубить эту руку! Да и не поднимется она, рука, на это, я это чувствовал, скорее она усохнет.
Нет, меня и до этого посещала мысль, что человек по природе своей – собственник, но я никогда не думал, что свое от себя отрывать так больно…
Дело, однако, было не столько в собственности и собственнике. Какая уж там, к чертовой матери, собственность, у нас ведь практически не было ничего излишнего, никакой роскоши, только то, что жизненно необходимо…
Так что какая там собственность?
Какая собственность – нож?
Рушилась семья.
Рушился смысл жизни.
Рушилась жизнь.
Еще не до конца поняв это, я тогда сказал жене:
– Ладно, коль Артем остается со мной, и семья, стало быть, разделяется поровну, надвое (наша первая дочь к тому времени уже успела не только освоить грамоту сама, но и, окончив педколледж, стала учить грамоте других детей в одном из отдаленных совхозов области, мы даже неплохие письма иногда стали от нее получать – да!), бери, – говорю, – в свои руки все: и то, что ты отводишь мне, и то, что оставляешь себе, продавай, меняй, дели. Я ни к чему не то что рукой – мизинцем не притронусь. Ты заварила эту кашу – ты и расхлебывай.
– Но ты ведь мужчина, ты ведь должен…
– Как мужчина я должен строить, укреплять семью, а не делить, разваливать ее. Это я и делаю в меру своих сил и своего разумения. Если же ты считаешь, что как женщина ты должна разрушать – ну что ж, такое твое, значит, предназначение. Только я тебе в этом не помощник…
После этого жена имела разговор с сыном, интересовалась его мнением на предмет развода и получила вроде бы отрицательный ответ. Спасибо, Артем, ты поддержал отца, быть может, в самый трудный час его жизни. Семейная телега наша, скрипя и покачиваясь на очередных кочках и ухабах, покатилась дальше…
Как-то еще в молодости, вернувшись с удачной рыбалки с богатым уловом и находясь от этого в приподнятом, почти бравурном настроении, я имел неосторожность в веселом, ничего не значащем разговоре с женой пошутить: «Нет, главное для меня в жизни, конечно, рыбалка. Все остальное – это приложение к ней». И потом напрочь забыл об этой шутке. Но два десятка лет спустя, когда я пытался отговорить жену от развода и уверить ее в том, что главное для меня – это семья, она напомнила мне о ней:
– Знаю я, что для тебя главное. Главное для тебя – это рыбалка. Все остальное – приложение к ней.
Больше я с женой так не шучу. Да и вам, в общем, не советую...


Это угли. За несколько лет они слегка поугасли и поостыли, так что некоторые из них я даже могу брать в руки и разглядывать, а как стемнеет, собирать в мусорное ведро и выносить на помойку. Но я не поручусь за то, что ни в одном уголке, ни в одном закоулке нашего жилища где-нибудь не тлеет незаметно еще хотя бы один. Или два… Это угли. Сор во многом как был, так и остается, мы обходим его, спотыкаемся, падаем, набиваем шишки, горячимся, но потом находим в себе силы остывать, дабы не превратить его снова в угли и не замутить новый пожар.
Через несколько лет после несостоявшегося развода мы вынуждены будем продать за бесценок все вышеперечисленное наше богатство плюс квартиру, чтобы выбраться из одного, уже умирающего города и перебраться в другой, кое-как сводящий концы с концами, купив там (залезши, правда, в приличный долг) квартиру, аналогичную прежней. Номер с устройством на работу по специальности на новом месте сорвется, так как редактор, пообещавший мне ее, за время, пока мы переезжали, пересмотрит свое обещание, и мы попадем в затяжной финансовый штопор. Описывать безработицу, поиск какой попало работы, хроническую неоплату этой работы, элементарную нищету?


Сейчас я хожу по другим углям...
Хотя как знать, как знать?
Вот уже три с лишним недели как посадили за воровство нашего теперь уже семнадцатилетнего сына. Хождения по следователям, адвокатам, прокурорам, судьям… И везде обман, обман и обман… Кажись, возможна и правда, но только и исключительно за деньги. Одна лишь адвокат без особых обиняков дала понять, что без денег она конкретную помощь оказывать не будет.
Она адвокат не нанятый нами, а назначенный нашим молодым суверенным Казахстаном – такая гуманная, благотворительная мера опустившимся, упавшим на дно. Поскольку по закону каждому подозреваемому или обвиняемому положен адвокат, государство и здесь не оставляет вас на произвол судьбы, вернее, правосудия – оно назначает вам адвоката. На второй встрече с этой симпатичной женщиной я спросил у нее: назначив адвоката для защиты обвиняемого гражданина, государство платит что-то данному защитнику или же это делается в чисто административном, приказном порядке? Судя по реакции, я был первым из тех ее бесплатных клиентов, кто задал подобный вопрос. Сначала она неопределенно пожала плечами, а потом сказала: «Да вы знаете, обещают, но..». В общем, как я понял, оплата какая-то призрачная, символическая, и та не выдается, какой-то обман. А какая оплата, такая и защита.
Но ведь в таком случае получается, что адвокат не просто не заинтересован в защите моих интересов, он заинтересован в том, чтобы мои интересы прогорели синим пламенем. Чтобы я сам убедился и передал всем, кого только встречу на своем жизненном пути, как опасно иметь не платного и оплаченного, а назначенного, бесплатного адвоката! Неплатежеспособному гражданину заботливое государство адвоката дает как бы в подарок, а подарком оказывается сам гражданин как бесплатное рекламное приложение для адвоката и адвокатов. И чем меньшую помощь адвокат оказывает, тем лучше это ходячее рекламное приложение на него работает. Поверить в то, что я (будучи безработным сам, при безработной же жене, двух совершеннолетних детях и 20 тысячах долга в чужом городе) не могу наскрести для нее каких-то 8-10 тысяч, она не в состоянии, и поэтому тактично, но непреклонно и последовательно подталкивает к мысли... Остальные просто давят, давят и давят под слововерчения о законе.
С людьми данных услуг мне приходилось сталкиваться раньше, когда по долгу службы я защищал других. Сейчас я никто, и меня не защищает никто. Я не уберег сына от кривой дорожки. Все мои попытки убавить до какой-то приемлемой отметки его зависимость от друзей, от его болезненной готовности бежать за ними в огонь и в воду, не увенчались успехом... Хлебай, расхлебывай, душа!


Кто в доме хозяин?


Безоговорочным хозяином в нашей семье был отец. Это не значило, что и мать, и все мы были бессловесными исполнителями его воли. При обсуждении каких-то вопросов выслушивалась и мать, высказывались иногда и мы. Но последнее, заключительное, решающее слово всегда оставалось за ним, и лучше было сразу признать это слово законом и исполнять его как закон – иначе ремень держался на отцовских штанах не в хлястиках, а пониже, свободно, и взлетал над ослушником в мгновение ока. Называть, однако, этот инструмент воспитания главным и единственным никак нельзя. Чем старше становился объект воспитания, тем больше ремень уходил на задний план. В старших классах, как уже говорилось, я чуть ли не на равных вел дискуссии с отцом, и не только на какие-то отвлеченные, но и на сугубо семейные темы.
Однажды я даже набрался смелости упрекнуть его в скупости. Особой щедростью, если говорить прямо, отец не отличался. Много позже я буду искать и находить немало оправданий этой его черте. Но тогда я искал и находил другое, а человек ведь чего ищет, то и находит. Отец (пожизненный язвенник, между прочим) какое-то время переваривал этот камень, а потом подозвал меня своим куцым жестом, вынул из кармана кошелек с деньгами, который всегда носил при себе, бросил его на стол и сказал:
– Алексей, в доме должен быть один хозяин. Если хочешь командовать ты, вот, – он подтолкнул кошелек ко мне, – бери и командуй. Я буду подчиняться.
Я опешил, что-то пробубнил нечленораздельное и отошел подальше от стола. Но потом вспоминал ведь, что отказался я от заманчивого отцовского предложения не потому, что не решился распоряжаться чужими деньгами и чужой, в общем-то, семьей, а потому, что денег в кошельке всегда было мало, так что я никак не смог бы ими распоряжаться так, чтобы их хватало...
Это, конечно, был урок, и какой!
Но почему же я так плохо усвоил его!!!
Ведь ключевое предложение – первое, всего из шести слов: «В доме должен быть один хозяин». О каком равноправии, равенстве может идти речь при одном хозяине?
Хотел быть умнее отца и на опыте собственной семьи доказать это.
Доказал...


Этюд о равенстве


То, что равноправия, равенства почему-то не получается, я стал замечать с первых месяцев, если не с первых дней нашей совместной жизни. Но зарубать эту идею сразу же не стал, несколько лет я продолжал с ней носиться – авось получится что-нибудь, вытанцуется, известно ведь, и Москва не сразу строилась...
Первое время мы частенько (что тогда было в порядке вещей) ходили в гости, а иногда, вопреки возможностям, и у себя гостей принимали. И вот, в разгар одной из таких вечеринок, одна из участниц застолья, крупная, яркая, красивая женщина лет 35, начала демонстративно (от скуки, что ли?) издеваться над своим мужем, плюгавым и почти бессловесным. Знакомые пытались ее урезонить, но куда там! Наконец не выдержал и он сам, зашевелился на стуле, как бы для разминки, затем, хмельно покачиваясь, поднялся во весь свой полутораметровый рост и тихонько сказал: «Не, я не могу, я пойду». И действительно, пошел к вешалке и стал одеваться.
– Ну зачем вы так? – не выдержал и я. – Остановите его, ведь сейчас полночь глухая, слякоть, куда-нибудь забредет, свалится под забор и уснет, где искать будете?
– Ха, Колюня? Да куда он денется! Да он без меня шагу ступить не смеет!
Мужичонка тем временем оделся и вышел. Застолье продолжалось. Минут через 20 он вернулся...
Вернувшись домой, я записал тогда в блокнот: «Ноль цена той женщине, которая командует мужем: не могла найти себе достойного повелителя». Спустя какое-то время в одной из семейных дискуссий, подводя ей итог, я скажу своей любимой жене: «Я не хочу тебя подавлять или унижать тем более. Но если я увижу, в конце концов, что равенство невозможно, что командовать должен кто-то один, ты мной командовать не будешь, командовать буду я». Но это ведь сказал я, а что такое для моей жены я? Вот если бы это сказала ей ее мать или кто-нибудь из общепризнанных в мировом или хотя бы в государственном масштабе авторитетов...
Тем временем родилась первая дочь, началось распределение воспитательных функций между родителями. Борьба за лидерство, за власть вступила в новую, в решающую, можно сказать, фазу. Началась война за влияние на детей.
Я проиграл эту войну.
Вы думаете, ее выиграла жена?
Ничего подобного: дети пошли «ни в мать и ни в отца, а в проезжего молодца». Не найдя достойного авторитета ни в лице отца, ни в лице матери, они на стороне нашли другие примеры для подражания...
Если муж для жены не является авторитетом, то и для ребенка отец авторитетом не будет. А если не будет авторитетом отец, то с какой стати авторитетом должна быть мать?


Что это вы все об авторитете, да об авторитете, – слышу раздраженный голос демократической части читателей.
Дело в том, что мы живем в авторитарном мире, и для того чтобы находиться хотя бы в относительной гармонии с ним, наделены авторитарным сознанием. У людей взрослых иногда отрастают (а может, это им только кажется, что отрастают) кое-какие демократические крылья, и они благодаря этому витают иногда в демократических облаках, принимая их за небеса обетованные. Но у детей в их сознании этих крылышек еще и в помине нет, они только учатся ходить на своих кривых авторитарных ножках – не сбивайте их с толку, не маните раньше времени в заманчивые демократические выси.


У вас может сложиться впечатление, что я против демократии вообще и в принципе. Да нет. Я против напрасных попыток внедрить демократию туда, где она невозможна в принципе.
Семья – это как раз такое образование.
Почему равенство в семье невозможно в принципе? – можете спросить вы. Я тысячу раз задавал себе этот вопрос и долго искал ответ.
А есть ли равенство в природе вообще? Вот я, к примеру, равен вам или нет? По числу рук, ног, других органов, видимо, да, если один из нас или же оба мы не калеки и не слишком явные уроды. Но уже по росту, возрасту, по прочим параметрам мы не равны, отличаемся неизбежно где-то в мою, где-то в вашу пользу.
Так что нет и не может быть между нами равенства. Нам что, обязательно рыдать по этому поводу? А если мы разные, зачем же нам делаться равными, зачем же выдвигать это одним из лозунгов, одной из стратегических целей движения, борьбы, общественного прогресса? Несмотря на осужденное и осмеянное еще древними пресловутое прокрустово ложе, его настоятельно продолжают рекомендовать для семейного употребления.
На лозунгах большинства революций красовались Свобода, Равенство, Братство, притом обязательно с Большой буквы.
Но заканчивались революции, устанавливалась какая-никакая власть, и в завуалированном или же в открытом виде возвращалось поруганное неравенство...
«Не может быть утверждения более нелепого и более вредного для человечества, как то, что все люди равны...»
Это написал не я, это написал Г. Форд. Что взять с миллиардера-эксплуататора? – скажете вы. Но вот что утверждали о том же мыслители, весьма далекие от эксплуатации:

«Равенство может быть правом, но никакая человеческая сила не в состоянии обратить его в факт».
О. Бальзак

«В теории нет ничего проще равенства; на деле же нет ничего невыполнимее его и призрачнее».
Л. Вовенарг

«Равенство есть вещь самая естественная и в то же время химера».
Вольтер

«Установите метафизическое равенство, и вы скоро увидите появление анархии и разрушение общества».
Ж. Деламбер

«Женщины, говоря отвлеченно, имеют равные с нами права, но в их интересах не пользоваться этими правами».
Шарль Морис де Талейран


Этюд о высшей арифметике


Я пристально вглядывался в первые цифры из ряда простейших – в единицу, двойку и тройку. Другие не требовались.
Итак:
1=1. Это сомнению подвергать не станем, хотя в пересчете на людей найти двух равных, как мы уже знаем, практически невозможно. Тем не менее, мы допускаем, что в свободном, несвязанном полете два человека равны друг другу, 1=1.
Но ведь семья, это не 1=1, это не равенство. Семья, это 1+1. Это соединение, в результате которого образуется новая величина – семь я, если разложить это слово на составляющие. Ради этой семерки две единицы идут на соединение, на неравенство. Мы были равными, пока не соединились, пока были свободными; соединившись, мы равными оставаться не можем.
В этом главная драма семейной жизни. Кажется, мудрец Хемингуэй сказал, что взаимоотношения мужчины и женщины развиваются по законам драмы. Если эти законы не нарушаются, то драма так и остается драмой, иногда даже в мелодраму переходит. Но если установленные правила нарушать, если не считаться с ними – жизнь двоих неизбежно превращается в трагедию и трагедией заканчивается.
Так устроена жизнь...
Я пристально вглядывался в единицу, двойку и тройку, тасовал их и разглядывал через призмы Свободы, Равенства, Братства, Демократии и Диктатуры. Озарение посетило меня только тогда, когда в моем мозгу всплыли грозные строки партийных уставов. Помните: наименьшее количество членов, при котором они могут объединиться в первичную пионерскую, комсомольскую, профсоюзную или партийную организацию – это три. Ибо главный принцип демократизма – это «Меньшинство подчиняется большинству», а цифра 3 – наименьшая из бесконечного ряда чисел, которую можно нацело разделить на меньшинство и большинство. Таким образом, цифра 3 – это цифра Демократии. Сама по себе она демократии не обеспечивает, но из нее последняя уже может произрасти и расцвести пышным, что называется, цветом.
Что остается в этом свете цифре 2, если до того, чтобы быть демократичной и демократической, ей недостает одного пункта?
Да ничего, кроме диктатуры, если, конечно, она не желает скатиться в болото анархии и там же захлебнуться и исчезнуть. Таким образом, цифра 2 (не забудем, что именно из нее начинается семья) есть цифра диктатуры и авторитаризма, я бы даже сказал, более красочно – цифра 2 есть родина диктатуры и авторитаризма.
1 – единственный остров свободы с небольшой теоретической гаванью Равенства. Всякое объединение означает конец свободы и установление неравенства, подчинения, власти. Поэтому в гавани Равенства может держаться на плаву сколько угодно единиц, но лишь до тех пор, пока они никак не связаны друг с другом.
Попробуем подбить бабки, так сказать, не отходя от кассы. Вернемся к цифре 3. Поставим перед собой вопрос: чем отличается демократия от диктатуры? Она что, гарант обеспечения свободы и равенства, в отличие от диктатуры?
Что, некорректная постановка вопроса? И поэтому вы не будете на него отвечать? Вдумаемся: основная задача демократии – это не установление равенства, это выявление неравенства и установление подчинения: меньшинства – большинству.
Ну а диктатура (в масштабах семьи), она что делает? Да абсолютно то же самое! Только подчинение устанавливается не меньшинства – большинству, а слабейшего – сильнейшему.
«А справедливо ли это?» – слышу я возмущенный голос обеспокоенной общественности. На этот вопрос можно ответить только вопросом же: «А что же, по-вашему, справедливо или более справедливо: подчинение сильнейшего – слабейшему?»
Эти комбинации из трех цифр я назвал «высшей арифметикой». Элементарщина по сути. Но почему же этой элементарщине никто и ни в каких учебных заведениях не учит?


Этюд о семье


Можно, конечно, сокрушаться, можно скорбеть по тому поводу, что с той же самой цифры 2, с которой начинается неравенство, подчинение и власть, что именно с нее, а не с цифры 3, например, начинается семья. Но ведь с цифры 2 начинается и любовь. И жизнь тоже с цифры 2 начинается. Семья – это неравенство, но давайте присмотримся повнимательнее – может, это самое лучшее (самое равное!) из существующих в мире неравенств?!
В отличие от всех прочих человеческих образований, семья начинается не из расчетов выгоды, безопасности, благополучия, прибыли (какая там, к чертовой матери, прибыль, одни убытки!). Семья начинается с самого светлого и самого загадочного чувства на свете – с любви.
Может ли хоть одно государственное, производственное или общественное образование соперничать с семьей по данному показателю? Любовь друг к другу дает новое древо жизни, разветвляется любовью к детям, через них роднит вас с другими людьми, дарит надежду на продолжение вас через детей и внуков в вечности.


Этюд о власти


Но вернемся снова к вопросу о власти. Поупражняемся сначала в рассуждениях о власти вообще.
Вот скажите, только честно, какие ощущения, какие ассоциации возникают у вас при слове «власть»?
Правильно, у меня такие же. Первое, что всплывает в памяти, это знаменитое «Всякая власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно». Претензии на власть в общественном мнении, в нашем сознании да и в подсознании почти всегда осуждаемы. Даже большевики «в 17-м годе», держа в уме полный захват власти себе, шли к этой благородной цели под благовидным лозунгом: «Вся власть – Советам!».
Самые страшные войны, самые коварные интриги, самые кровавые преступления разжигаются, плетутся, совершаются за власть – за владение. Я устанавливаю над тобой власть – я владею тобой, ты – моя собственность, я – все, ты – ничто. Таковы проявления, таковы устремления неограниченной, абсолютной власти. Она действительно развращает, она действительно уничтожает, с ней действительно невозможно примириться, и потому ее всегда, в конце концов, «скидывают»!
Есть власть тьмы, власть абсурда.
Но есть ведь и власть света, власть разума.
Есть власть силы.
Но есть ведь и власть слабости, красоты, власть любви. Много властей есть на свете, не одна лишь административная, государственная власть.
Плоха не власть вообще, не власть как таковая. Плохи, губительны крайние ее проявления. Есть власть моя и есть власть чужая, и негоже, грех мне претендовать на чужую, впрочем, как и отказываться, отрешаться от своей. Всякая власть от Бога, единственный вопрос: всякий ли удостоенный этой власти этой власти достоин?
Из истории нам известны периоды безвластия (в летописях их еще называли безвременьем), которые, как убеждались современники, ничем не лучше плохой и даже самой плохой власти. Власть есть одно из необходимых и ничем не заменимых условий организации, упорядочения жизни.
И не только государственной, общественной.
Но и семейной – тоже!
Каковы главные различия между властью государственной и властью семейной?
Власть семейная первична по отношению к власти государственной, она древнее. И потому вполне естественно, что власть государственная начинает строиться по семейному принципу. Собрались как-то (может, на очередной свадьбе) уставшие от вечной вражды за охотничьи угодья отцы нескольких соседствующих семейств и после долгих дебатов постановили: хватит враждовать и разорять друг друга, давайте жить как одна семья, а главой этой семьи (председателем, вождем, отцом, одним словом) выберем такого-то и договоримся, что его слово – закон. Выбор оказался на удивление удачным, и жизнь заметно пошла на прибыль. Теперь за спорный участок леса или реки не обязательно драться с претендентом до победного конца, рискуя сыновьями, а то и дочерьми с женой в придачу. Достаточно обратиться к вождю, и он установит границу и собственноручно забьет на ней полосатый пограничный кол.
Под справедливую десницу вождя стали проситься сначала близко, а потом и далеко расположенные поселенцы, так что для решения возникающих вопросов вождь уже не столько выезжал сам, сколько посылал своих уполномоченных сатрапов. Со временем он стал во главе уже не одного племени, а целого объединения племен… И всех своих подчиненных он любил так же, как детей своих, и подданные относились к нему с покорностью и с любовью, словно к отцу родному. Но потом нашелся один умник, который втайне от остальных принес вождю «на лапу», второй пообещал выдать и выдал за его прихрамывающего и слегка тронутого сына свою красавицу дочь – и все пошло-поехало как-то не так, как-то не по-семейному…
Количество «семьи» искусственной (государства), вышедшее далеко за пределы семьи естественной, неизбежно оборачивалось издержками в ее качестве. Тем не менее, принцип семейного устройства государства долгое время оставался практически единственным. Пройдут века и века, прежде чем людей осенит прозрение, что принцип семейного устройства государственной власти – не единственный из возможных. Что можно не только зависеть от государственной власти, но и ставить ее, усилиями подавляющего большинства, в зависимость от себя, определять ее разумные, оптимальные пределы. На смену автократии устремилась демократия, и это, по-видимому, хорошо.
Но мы сейчас не о преимуществах одного или другого принципа. Мы сейчас о том, что принцип государственного устройства может быть как авторитарным, так и демократическим, принцип же семейного устройства – только авторитарным.
– Позвольте, – раздается голос одного из моих многочисленных и многоуважаемых оппонентов, – но вы же сами сказали, что полноценная семья начинается с появлением ребенка, а это значит, с цифры 3. С цифры 3, как вы сами же утверждаете, начинается и демократия. Почему же, по достижении этой цифры, невозможна демократия и в семье?
Сейчас я смог бы обсмеять своего воображаемого оппонента, указав на абсурдность постановки данного вопроса. Но лучше этого не делать. Вопрос, как говориться серьезный, и ответ должен быть соответствующим.
(Кстати, фразу о том, что настоящая семья начинается не с цифры 2, а с цифры 3, я действительно где-то записывал. Но потом я ее вычеркнул…)
Что чаще всего представляет собой война родителей за детей, как не войну за своеобразный электорат, т.е. за власть опять же, но уже через привлечение на свою сторону семейного большинства? Когда наша первая дочь подросла (было ей тогда лет 10, ну максимум 12), моя единственная жена, когда ее аргументы в очередном споре со мной иссякли, обратилась за поддержкой к ней:
– Таня, скажи, а ты как думаешь?
– Я тоже думаю так, как мама, – не задумываясь ни на секунду, ответила моя любимая дочь.
– Ну вот видишь! Почему же ты не соглашаешься с нами? Ведь нас больше! Нас большинство!!!
Так что смеяться негоже. В семье появился голос, и не просто голос, а решающий голос: скажи ребенок, что он думает, как папа – и победит папино мнение, то бишь папа; скажи как мама – и будет совершенно наоборот.
Так вот же он, долгожданный глава семьи! А мы уже все копья, все когти пообломали – кто да что, да почему! На него же, в случае чего, можно будет возложить и всю ответственность за последствия…
С какого момента, с какого возраста допустимо вовлекать детей в битвы взрослых за власть? И допустимо ли это вообще? Ведь мы отвечаем за них, а не они за нас.
В связи с этим в мою «высшую арифметику» из трех цифр, применительно к семейному устройству, придется внести небольшую, но существенную поправку. Ребенок, конечно же, человек. Но это человек и в прямом, и в переносном смысле маленький – ребенок. Он не равен взрослому, он не равен 1. Скорее это дробь, по мере взросления приближающаяся к 1.
– Ну а два ребенка, – снова слышу я голос неугомонного оппонента, – они могут в сумме составить единицу?
Моему настырному демократическому оппоненту, судя по всему, не терпится сколотить в семье «подавляющее большинство»… Прежде чем ответить на его настойчивый вопрос, мне бы хотелось уточнить, какую семью он имеет в виду: чисто теоретическую, виртуальную, или же конкретную, будь то чужую, или свою, и если свою, то какое место он там занимает? Но он почему-то молчит. Наверное, думает. Промолчу один раз и я.
– Ладно, – после затяжной паузы вновь обращается ко мне мой уважаемый оппонент, – я снимаю свой вопрос о том, когда два (три, четыре…) ребенка смогут в сумме составить единицу. Меня больше занимает вопрос – когда же, по-вашему, полноценной единицей станет один?
– В семье, где он родился, растет и даже если уже вырос, но продолжает жить в ней – никогда. «Два медведя в одной берлоге не уживаются». А вот если он вылетел из родного гнезда и держится на своих крыльях, стоит на своих ногах – тогда да. Тогда он может, наконец, считать себя единицей и даже обзаводиться, если захочет, своей собственной семьей.


Так кому из двоих: мужчине или женщине быть лидером, кому из них должна принадлежать верховная власть в семье? И вообще, кому, какому мудрецу или какому собранию мудрецов это решать? Специальным семейным специалистам? Суду присяжных?
Или же это дело только тех двоих, которых угораздило?
А что?
Поначалу ведь так и было. Потому что иначе и не могло быть. До возникновения первых государственных образований вмешиваться в семью, наводить здесь порядок было просто-напросто некому. И вопрос, кому быть ведущим, а кому ведомым, решался элементарно – силой. С появлением же государства, с развитием государственных и общественных институтов все больше усиливается роль последних в регулировании внутрисемейных отношений, все большее значение приобретает Его Величество Закон. И все больше семья разваливается. Семьялюбы от государства и прочие обществоведы успокаивают: все правильно, так и должно быть – на смену прежним, напрочь устаревшим патриархальным отношениям должны прийти новые, передовые, цивилизованные отношения, и только закон и уважение к закону смогут обеспечить этот прогресс.
Этот невиданный, но такой долгожданный прогресс…
Не пора ли нашей передовейшей научно-философской мысли разобраться с этим самым прогрессом и предъявить ему счет: почему с его наступлением прямо пропорционально семья все больше и больше трещит по швам? Может, следует оградить семью (основу основ всего, как ни крути) от неумеренных поползновений такого прогресса? Почему у японцев хватает ума научно-технический прогресс считать всего лишь научно-техническим прогрессом, а тысячелетние традиции продолжать ценить и хранить, как того и заслуживают тысячелетние традиции? Нам же, обязательно надо зачем-то «до основанья, а затем...»

Сказка – ложь?

Жили-были Ворон и Ворона. И вот послал им Бог по кусочку сыра: Ворону, как он побольше – и кусочек сыра побольше, Вороне, как она поменьше – и кусочек сыра поменьше, соответственно.
Возмутилась ворона: «Посмотрите, люди добрые, какое неравенство, какая несправедливость!» и обратилась к известной юристке Лисе за эксклюзивной арбитражной услугой.
– Да, – подняв переднюю правую лапу, огласила свой вердикт лиса, – факт неравенства налицо, невооруженным глазом видно, – и отхватила немалый кус от кусочка Ворона. Но не успела Ворона удовлетворенно и глазом моргнуть, как Лиса, проглотив отхваченное нежеваным, снова заговорила:
– Да, но теперь противная сторона несправедливо ущемлена, – и тут же ополовинила воронин кусочек…
Финал сей басни предсказуем: сыра (власти) стороны в итоге лишились окончательно, зато никто теперь не обижен неравенством... Чего и требовалось достичь?


Но ведь семья без власти, как и государство, жить, существовать, выполнять свою функцию, свое предназначение не может.
А она и не живет, она благополучно отмирает. Обратитесь к статистике, посмотрите на тенденцию (продвинутые политики и социологи предпочитают термин «динамику») роста разводов, так прилично называемых «неполных семей», отказных, а попросту брошенных детей – и мне ничего не придется вам доказывать.


Первым пережитком старого мира, на который замахнулась секира революции, была определенная ее вождями собственность –
и почти все стали равно неимущими;
вторым – вера в Бога –
и почти все стали нищими нравственно и духовно;
третьим – традиционная власть, главенство мужчины в семье –
и пошла гулять по стране и по миру и гуляет до сих пор безотцовщина.


До Великой Октябрьской революции традиционно власть в семье еще принадлежала мужчине (хотя начало процесса феминизации надо приписывать, по всей видимости, XIX веку). Обобществлять жен и детей, как предлагали некоторые из великих социалистов-утопистов, большевики не стали. Но и оставить нетронутой власть в семье они, конечно же, не могли тоже. Главным вопросом всякой революции, как учил Владимир Ильич Ленин, является вопрос о власти. Захватив власть в государстве, они тонко и ненавязчиво стали менять и власть в семье. Они здраво рассудили, что хозяйничать в семье им будет гораздо легче, если ее, власть, из рук сильных передать в руки слабые. Большевики (хотя по половому признаку это были в подавляющем большинстве мужчины) пошли на смычку с женщиной, чтобы под видом установления равенства и равноправия покончить с мужчиной как главой семьи.
Джентльмены? Дамские угодники? Самоубийцы?
Были ли они мужчинами? Не в смысле соответствия полу (о чем в одно время публиковались и обосновывались подозрения относительно того, что Володя Ульянов был не Володей вовсе, а Леной), а в смысле были ли они, по крайней мере, ведущие из них, из тех, кто делал погоду, нормальными отцами нормальных семейств? Возьмем Ленина с Крупской – семья без детей. Возьмем Сталина, одним из достоинств которого его апологеты пытаются выставить то, что он полностью отдавался делам государственным, пренебрегая ради этого заботами семейными, особенно после самоубийства жены… Видимо, сознавая это ненормальностью, он (вероятно, чтоб не выглядеть белой вороной) и сарбазов своих вгонял в эту ненормальность. Это надо же – засадить по тюрьмам жен Калинина, Молотова, кого там еще, как врагов народа?! Да какой еще мужчина, представитель какой еще партии, кроме партии большевиков, мог с этим смириться?
«Мужчины, мужчины, мужчины, к барьеру вели подлецов».
Эти не вели. А значит, и за другими признать право на мужскую честь, человеческое достоинство, отцовскую ответственность не могли. Они не были мужчинами, и потому боялись мужчин: мужчина никому не позволит безнаказанно посягнуть ни на жену, ни на детей, ни на дом свой. Поэтому под серенады о равенстве и равноправии семья была обезглавлена, мужчина низвергнут, а женщина, получив к тем нагрузкам, которые и раньше не были меньше мужских, еще и власть (еще и ответственность!), извелась сама.
Здесь будет уместно небольшое, но важное отступление. Россия не была родиной ни социальных, ни семейных революций. Но, перехватив идеи оных у Запада, она не только сделала их своими, но и сумела в их осуществлении превзойти экспортеров!
Наверное, это неплохо, что мы все ближе приближаемся к Западу. Но не слишком ли далеко при этом мы отдаляемся (отделяемся) от себя? Этак ведь и потеряться недолго. Давайте хоть из тупика пойдем не вслед за Западом, а вперед него. Тем более что рано или поздно ему тоже придется это делать – а тут мы на дороге…
К счастью или к сожалению, но не все народы сочли путь революций (особенно революций в семье) путем желанного прогресса. Многие народы Востока, мусульманский, арабский мир предпочли оставить устройство семьи в традиционной неприкосновенности и продолжают охранять ее (читай самих себя) от тлетворного (!) влияния Запада. Правда, дается им это при все возрастающих масштабах глобализации все труднее, но я надеюсь, что в этом сражении они выстоят и победят. По крайней мере, я желаю им этого.


Несколько лет назад мне как безработному была предоставлена возможность поработать в бригаде по уборке от мусора улиц, дворов, подвалов, чердаков… В бригаде около десяти человек, разные люди, примерно поровну мужчин и женщин. Одна из любимых тем на перекурах у женщин – какие никудышные, ненадежные, ненастоящие пошли мужчины; у мужчин – какие стервы бабы, как они подло, как изворотливо пользуются своими преимущественными правами, как провоцируют скандалы, драки, а потом, потрясая полученными синяками, бегут в суд, и т.д. и т.п.! В суде провинившимся на полном серьезе советуют впредь не распускать руки, а тоже, если что, обращаться в суд… Те столбенеют: не настолько еще, оказывается, им вывернули мозги наизнанку, чтобы бежать куда бы то ни было и искать управу на собственную жену, не мужское, мол, не царское, господа удавы, это дело…
Еще одна интересная тема – кто лучше, мужчины или женщины – витала в бригаде. По мнению женщин, если бы они были мужчинами, то те стали бы гораздо лучше…
Абсурд?
Но посмотрите на реальность. Прически, брюки, накладные плечи, волевые выражения лиц, силовые, боевые, совсем недавно сугубо мужские виды спорта – бокс, кикбоксинг, карате…
Женщины становятся мужчинами…
Одни утверждают, что мужскими атрибутами женщины обзаводятся в благородном порыве к равенству. Те же, кто предпочитает особенно не лукавить, признают, что, обзаводясь мужскими атрибутами, женщины давно уже стремятся не к равенству, а к превосходству, к лидерству, к власти.
Ну, а что же в это самое время происходит с мужчинами, с государственниками да и с простыми гражданами? В юбки они пока еще не переоделись, но, судя по длинным волосам, мягким округлостям в силуэтах, в покроях одежд, по козлиным блеяниям с эстрады – на верном пути к тому. «Верной дорогой идете, товарищи!»
Но это все внешние признаки, на уровне, так сказать, тела и облачения тела. А вы откройте крышки черепных коробок, загляните туда и оцените, какой достигнут прогресс в области женского интеллекта! Особенно ярко это демонстрируется в американских боевиках, где женщина-следователь распутывает такие головоломки, что ее коллегам-мужчинам остается только скиснуть. Туда же, вслед за американцами, рванул и наш российский кинематограф: без женщины-начальницы (как в телесериале «След» или в «Возвращение Мухтара – 2»), без женщины-психоаналитика типа Насти Каменской практически не обходится ни один боевик, а тем более теледетектив (сериал) последнего пошиба.
А каких вершин матриархата достигла на отдельно взятом телеканале Ксюша Собчак! Я иногда нажимаю на пульте кнопку ТНТ, чтобы полюбопытствовать, не закрыли ли там, наконец, «Дом-2»? Диалоги между молодыми все те же.
Она:
– Ну ты опять не понимаешь! Ты меня совсем не понимаешь! Ну почему ты совсем ничего не понимаешь?! Ну ты вообще, блин!!!
Он:
– Да ты чё? Ну чё ты, в натуре? Да я же хотел как лучше! Ну чё ты?
Только не хрюкает. Пока…
Что это – просто дурдом? Или дом терпимости для молодых мужчин? Так сказать, школа поведения и подчинения наоборот для будущих поколений?
А потом удивляемся: а что это у нас в армии какие-то не такие защитники Отечества получаются? И не укрепить ли, не усилить ли их, по примеру израильтян, защитницами? Тогда уж заодно – не возглавить ли Ксюхой Минобороны или Министерство иностранных дел – она быстренько найдет общий язык с Кондолизой…


Недавно по «Маяку» услышал: за последние годы в России заметно вырос и продолжает стремительно расти процент лысеющих женщин. В качестве основной причины называется не экологический фактор, не падение материального уровня жизни (как правило, это преуспевающие, деловые, далеко не старые представительницы лучшей половины), а возросшие нагрузки на мозг, усиливающие чувство ответственности, стрессы.
Таков груз, такова цена власти.
То, что пьют и курят женщины наравне с мужчинами, как-то уже примелькалось. Но вот к чему никак не могу привыкнуть – матерятся похлеще сапожников. Особенно это коробит в молодых девушках, соплюхах. У нас во дворе по вечерам, поближе к полуночи из одного конца в другой, да так, чтоб на всех этажах, во всех квартирах слышали – бесстыднейший, отборнейший мат на все девические голоса! Чем не эмансипация?!
В то время я еще курил и делал это, если находился дома, выходя на балкон. И тогда я не мог докурить сигарету до конца, выбрасывал ее и уходил в дом, плотно закрывал за собой балконную дверь – эти концерты невозможно было спокойно слушать. Я поступал, как все, т.е. по образцу мудрых. Но однажды мудрость оставила меня, я взял палку, вышел во двор и направился к детской площадке, где обычно собиралась наша «золотая» молодежь. Я знал предводительницу этой компании, девушку Наташу лет 16-17. Точеная фигурка, смазливое, умное личико. Она жила под нами с матерью и прикованной к постели 80-летней бабушкой. Я подошел почти вплотную к ней:
– Мне надоели твои концерты. Еще раз услышу – вот этой палкой. До костей!!! – и уже уходя: – Не обижайся потом.
Можете мне не верить, я и сам, если честно, не очень рассчитывал на это, но те полуночные девические представления в нашем дворе прекратились. Возможно, они просто перебазировались в чей-нибудь другой двор, подальше, не знаю. Так вот, может, та моя реакция была не так уж безумна? Может, эти дети именно такую реакцию (осознанно или подсознательно) и ожидали, и провоцировали, да никак не могли дождаться со стороны взрослых?
Давно, еще когда мои дети были маленькие, я имел беседу с одним умным человеком, директором детской школы художников.
– Почему так получается, – жаловался я профессиональному педагогу, – что на любые мои словесные конструкции по поводу того, что то-то или то-то делать нельзя, мой сын точно так же, как и дочки, почти демонстративно не обращает никакого внимания? И лишь когда мой голос переходит на звериный рык, а в руке оказывается ремень, смысл сказанного начинает доходить до его понимания? В воспитании своих детей я хотел бы обойтись без телесных наказаний, но ведь они практически толкают меня на их применение, коль ни на что другое – ноль внимания, фунт презрения?
– Все правильно. Ребенок исследует мир, ребенок хочет знать, что можно и до каких пор можно и что уже нельзя. Так вот единственное, чего для него нельзя, это того, что оборачивается болью или угрозой боли; этого нельзя потому, что это больно. Ваши попытки обратиться к его разуму терпят крах не потому, что они по каким-то показателям несостоятельны, а потому, что аппарата для их восприятия, т.е. ума, у ребенка еще нет, он у него еще в зачаточном состоянии… Вы знаете, как поступал великий педагог Макаренко, когда какой-нибудь переросток в ответ на его уговоры лишь нагло корчил рожу? Антон Макаренко, неплохой боксер, наносил собеседнику прямой в лоб – и у воспитанника сразу же прояснялись мозги, он сразу начинал все правильно понимать. Правда, этот свой антипедагогический метод Макаренко особенно не пропагандировал.
Почему?


Вы говорите, мужчины хуже. Кого хуже, женщин? Мужчины не могут быть хуже женщин, равно как и лучше них быть тоже не могут. Мужчины иначе. Поэтому мужчину можно сравнивать только с другим мужчиной или мужчинами, но никак не с женщиной или с женщинами. Женщин нашего времени можно сравнивать с женщинами Екатерининской эпохи, но никак не с мужчинами того или любого иного времени.
Несравнимые и неуравниваемые это величины.
Глупо, в конце концов, женщин сравнивать и уравнивать с мужчинами, да и опасно: такие игры с природой безнаказанными не остаются. Ведь чего добились реально за сто лет уравнивания?
Мужчины перестали быть мужчинами, женщины перестали быть женщинами. И вышли они не откуда-нибудь – из обезглавленных семей. Вот что дала реализация утопии о равенстве.
Что дальше?
Если это еще не финиш, то дальше – точно финиш, ибо страна, нация, народ, оставшийся без мужчин, имеет вполне реальную перспективу быть захваченным другим народом, нацией, страной, где мужчины остались, т.е. где мужчины остались мужчинами.
И вместо своих, ставших ненастоящими, наши женщины получат чужих, но настоящих. И вполне заслуженно: они ведь заслуживают настоящих.
И те, особенно не церемонясь и сверх меры не напрягаясь, поставят их на их прежнее, на их законное женское место. (По нашему наивному убеждению, когда-нибудь настанет такое просветление в умах человеческих, когда законодателям будет просто стыдно, неудобно и, главное, не модно не признавать презумпцию законов природы (природы человека, прежде всего) над теми законами, которые оным противоречат.)
Произойти это может и без наступления войны и развязывания военных действий, почти мирно и вполне цивилизованно. Не так давно по ТВ передавали информацию о том, как в Рязанской, кажется, области одна семья курдов-переселенцев – около 50 человек – подчинила своему влиянию, где законным экономическим, где криминальным путем целый административный район. Вы считаете, что при наличии здесь нормальных мужчин это стало бы возможным? Но послушаем, что говорит глава этой семьи, курд лет пятидесяти с небольшим (цитирую по памяти):
– У вас спившиеся мужчины, у вас заброшенная земля, у вас вымирающие деревни. Мы не делаем ничего противозаконного, мы просто работаем и показываем, как, работая, можно жить на этой земле. Разрешите – я привезу еще курдские семьи – мы распашем землю, мы поднимем у вас рождаемость, мы заселим деревни и города и решим все ваши экономические проблемы…


Года полтора-два назад по ТВ, опять же, довелось посмотреть дискуссию, в которой, с одной стороны, участвовало несколько наших завзятых экспертов-политологов-аналитиков-универсалов неопределенного, а скорее всего, никакого вероисповедания и, с другой стороны, тоже наш, потому что из Казани, но четко выраженный мусульманин. На него набрасывались поодиночке и стайно, со всех сторон, применяя самые разнообразные разрешенные и запрещенные приемы. Но ничего, бедные, поделать не могли: тот был спокоен и логичен, порядочен и последователен, тверд и непреклонен. Но итогом этой дискуссии, по крайней мере для меня, стала не очевидная победа этого замечательного человека, а признание ведущей той передачи: «Я впервые увидела мужчину! Я впервые в жизни увидела настоящего мужчину!» Она несколько раз повторила это буквально рвавшееся из нее признание...
Разве это не приговор нам, ненастоящим?
Ну а выставь мы, ненастоящие, даже лучшего из нас, рядом с настоящим (да пусть даже с худшим из настоящих!) – как вы думаете, кого предпочтет наша достойная лучшей участи женщина?
Так что нет у нас другого выхода, кроме как возвращаться к своему названию и званию, вопрос только в том...
Два существенных вопроса в связи с этим. Ни на один из них я не знаю ответа, но не поставить не могу.
Вопрос первый: не зашел ли рассматриваемый нами процесс слишком далеко – не приобрел ли он необратимый характер? Наш паровоз вперед летит – возможно ли, в принципе, его остановить до того, как он слетит с рельсов и пойдет кувырком? В том, что другого выхода из тупика, кроме пути назад, не имеется, лично для меня нет никаких сомнений. Но для этого надо сначала хотя бы остановиться. Предоставит ли матушка история нам для этого шанс?
Вопрос второй: можно ли в этих стратегических маневрах рассчитывать на помощь, на содействие государства? Ясно, что вернуться к власти, к осознанию своей ответственности в семье мужчине, при прежней политике государства в этом вопросе, практически невозможно. Но могут ли в ближайшее время прийти к власти политики, способные на конструктивный пересмотр, если большая часть избирателей – женщины, а лучший способ заручиться их поддержкой – это пообещать им еще хоть немного привилегий. Большинство наших политиков, как иногда мне кажется, предпочитает остаться без государства, чем без власти в государстве! Но, может, это мне только так кажется?
Заметим к слову, что Российская Империя рухнула при Николае II, а Советский Союз при Михаиле I – обоих роднила сильная зависимость от жен, мягкотелость, недальновидность, отсутствие решительности да и других чисто мужских свойств ума и характера.
Но ведь наши политики (возьмем хотя бы Думу), они ведь пока еще в подавляющем большинстве – мужчины, они что же, не ощущают, не осознают ущербность своего положения в семье? Или их статус глав своих семей обеспечивается их высоким общественным положением, чего им вполне и хватает? Или нехватку семейной мужской власти они рассчитывают компенсировать получением в избытке власти административной, государственной? Не потому ли и дерутся за нее насмерть, что она единственная у нас в чести? Муж-чина, как в свое время тонко подметил А.П. Чехов, состоит из мужа и чина…
Хочу быть правильно понятым. Я ратую не за замену привилегий для женщин привилегиями для мужчин. Я ратую, как это ни покажется странным, за равенство, т.е. за отмену каких бы то ни было привилегий. Я за то, чтобы взаимоотношения мужчины и женщины как до, так и после свадьбы оградить от чьего бы то ни было вмешательства, будь то любимая теща, обеспокоенная общественность или даже очень сильно социально ориентированное государство.
Семья – это образование, которое не терпит посторонних предметов, они разрушают ее. Государство и обеспокоенная общественность никак не могут оставить семью в покое, пустить устройство этой первичной ячейки общества на самотек. А ведь первичной в данном случае значит не только мельчайшей, но и первой по возникновению; она первичнее, старше, древнее, родовитее, не побоимся этого слова, и государства, и, тем более, общественности. Ее не надо бы трогать, преобразовывать. Семья – это как молекула – мельчайшая часть вещества, сохраняющая его свойства. Ее нельзя делить, от нее нельзя ничего ни убавить, ни прибавить без риска разрушить основные признаки и свойства вещества – ЧеловеЩества.
Я долго искал аналогию тому, какой убийственный вред наносит семье любое (силовое, правовое – любое) вмешательство в ее дела извне. И вот, наконец, всплывает в моей памяти (а вы говорите, склероз!) услышанный где-то на самой заре жизни бородатый анекдот-притча:
Подходит мужик в сумерках к небольшому мостику через овраг, а дорогу ему преграждает шкет лет 10, сопляк, одним словом:
– Дядя, дай рубль, а то хуже будет.
– Че-е-ево?
– Эй-эй-эй!!! – выныривает из-под моста амбал, раза в 3-4 больше мужика, да еще и с ножичком. – Кто здесь маленьких обижает? Ну-ка, снимай пиджак, выворачивай карманы! Тебя ж по-хорошему просили...
Грабитель мог бы, если разобраться, преспокойно обойтись без помощи шкета. Но ему мало ограбить, ему надо еще ограбленного не просто унизить, не просто поиздеваться над ним, но еще и его же сделать (хотя бы формально!) виноватым в происшедшем; а самому (хотя бы формально, опять же) выглядеть при этом не просто грабителем, а своего рода героем, защитником слабых и обиженных. Он не простой грабитель, он эстет, артист – он двойной кайф от этого ловит. А может, и тройной, если не четверной... Давайте считать. Грабанул – раз. Поиздевался – два... Но поиздеваться над более слабым – что в этом особенного? Главное его издевательство в том (и это третий кайф), что он организовал издевательство более слабого (шкета) над более сильным (мужиком). Четвертый кайф – это кайф учителя – артист воспитывает, растит артиста...
Кто не догадался сам, подсказываю, кого и под кем я подразумеваю в этой притче: под мужиком – мужчину, вообразившего себя главой своего семейства, под шкетом – его ребенка, а под грабителем – стоящее на страже ребенкиных интересов государство. Какой же ребенок устоит против того, чтобы не потребовать от батяни лишний рубль, если узнает, что на страже его интересов стоит само государство! Пусть только попробует не дать – ему же хуже будет... И здесь пятый кайф, это кайф самого шкета – в возможности слабого поиздеваться над сильным...
Я уже где-то говорил, что до возникновения государства вопрос лидерства, вопрос власти в семье решался элементарно – грубой физической силой. И превосходство в этой самой силе выявлялось (если у кого возникали на этот счет какие-то сомнения), как тому и положено, и даже при наличии самой пылкой любви – в драке. Других, более цивилизованных видов соревнования тогда еще не существовало. Побеждал сильнейший и правил сильнейший. И этим сильнейшим в каждом конкретном случае не обязательно (прошу и здесь отметить высший демократизм моих рассуждений), не обязательно должен был быть мужчина. Бывали и женщины половчее, покруче своих избранников, может, они и искали, и выбирали их как раз с таким прицелом – там, глазки строили только таким или еще как. И тогда перед мужчиной вставал вопрос: сдаваться на милость победительницы или же искать другую, более подходящую половину, потому что командовать этой он был буквально бессилен. Но было это не часто, было это не как правило, а как исключение, которое, как известно, только подтверждает правило.
Ну да как бы то ни было, мужчина – воин, пахарь, охотник, рыбак – был всегда сильнее, как правило, и, как правило, власть по праву сильного принадлежала ему.
– Вот-вот, по праву сильного, – слышу я недовольный голос с тех же первых рядов. – А как насчет ума? «Сила есть – ума не надо»?
– Да нет, как раз наоборот. Большей силе и больший ум требуется. Как раньше, как всегда, так и теперь.
Еще в студенческие годы меня приятно удивили результаты исследования американских ученых. Оказывается, при заметно меньшем общем весе мозга женщины речевой центр у нее занимает (не в процентном, а в абсолютном выражении) заметно больше места, чем у мужчины! Соотношение же объемов аналитических центров вообще не идет ни в какое сравнение, с обратной, естественно, пропорциональностью. Так что и здесь природа не дала маху, надо просто знать ее, природу, учитывать ее и считаться с ней. Думать, что природа одному полу дала силу, а другому, «противуположному», ум – значит слишком плохо думать о природе.
Да и вообще, слишком плохо думать...
Различное устройство мозгов у мужчины и женщины легко объяснимо сложившимся в ходе эволюции распределением их ролей. Женщина, нарожав детей, с утра до ночи возилась с ними – и разговаривала с ними. Мужчина с утра уходил и целый день, а то и несколько дней подряд, ходил, наблюдал, анализировал, принимал решения и действовал — и все это молча.
Именно потому, что речевой центр у женщин заметно больше и развитее, а аналитический значительно меньше, девочки раньше начинают говорить, а в школе им легче даются языки, но труднее – математика; мальчикам же труднее даются языки, зато легче – точные науки.
Поэтому женщина учит детей говорить, мужчина учит их молчать и думать.
Язык – оружие женщины, и в поединке с мужчиной (сознавая его превосходство в силе) она, естественно, стремится навязать именно этот вид оружия. Но если мужчина настолько джентльмен, что соглашается на данный выбор – он обречен на поражение, и посему может прямиком, даже не вступая в противоборство, отправляться под каблук однажды понравившейся ему женщины. Ибо женский язык, в силу вышеназванных причин, всегда и длиннее, и острее, и гибче мужского. Чтобы победить женщину этим оружием, мужчина у себя должен отрастить этот орган еще длиннее, сделать его еще острее и гибче...
В философии, и не только в нашей, на мой взгляд, обидно мало места уделяется исследованию и выявлению различий между умом мужским и умом женским. А ведь существует даже такое понятие, такой термин, как «женская логика» – может, и не очень научный, но не на пустом же месте возникший. (Намного лучше это поле возделывают, и с неплохой отдачей, наши доблестные юмористы.)
Еще одна потреба дня – научное (повторяю, научное!) изучение и описание устройства и основных принципов действия Авторитарной системы. Да, с большой буквы, потому что не для дальнейшего ругания и осмеяния, а для грамотного, правильного понимания и созидательного применения в семейной жизни. Чтобы в бессмысленных дискуссиях не ломали копья, а заодно и жизни друг другу и произведенному на свет потомству.
Сюда же хотелось бы приплюсовать и потребность в научной растолковке такой философской категории, как сила. Сила физическая, сила мужская, сила военная. В связи с этим вот хотя бы парочка наводящих вопросов:
Куда ее девать и что с ней делать, когда она, сила, есть?
И:
Куда деваться и что делать, когда ее нет?
А может, ее, силу, пора вообще заклеймить всевозможным позором и вовсе выбросить на свалку истории, как помеху, как лишнее, как «слабое звено» в цепи современных систем установления и налаживания гармонических человеческих взаимоотношений?
Да что я спрашиваю? Не риторический ли задаю вопрос? Ведь в наших педагогических методиках как для школьного, так и для дошкольного воспитания этот фактор даже не упоминается, а в популярных рекомендациях для семейного употребления его применение всяко и всячески осуждается как признак педагогического бессилия!


А вот в Англии, в колыбели, можно сказать, современной европейской демократии, применение силы, телесных наказаний в части школ традиционно разрешено...


А наше государство, напуганное нашей обеспокоенной общественностью, берется защищать от меня (от моих телесных наказаний) моего сына. Отдает ли оно себе отчет в том, что результат может быть ничуть не лучше того, какой получился от защиты его от меня моей женой? С тем же успехом будут защищать от меня (дикого...) и мою жену, чтобы оторвать их от меня и приблизить к себе. Из себя меня выводит не столько то, что все они посягают на чужое, сколько то, что при этом они рубят сук, на котором сидят.


Можно сравнивать ум мужской с умом женским. Можно сравнивать силу воздействия мужской силы с силой воздействия женской слабости – фактором тоже не самым хилым.
Я рискну сравнить просто силу и просто ум.
Сила древнее, старше ума. Именно поэтому дети на ранней стадии четко, как правило, реагируют на проявление силы и практически начисто игнорируют самые изощренные потуги родительского ума. Более того, непроявление и неприменение силы они расценивают (и, по-своему, совершенно правильно расценивают, ибо таково на данной стадии их устройство) как отсутствие силы, т.е. как самое что ни на есть педагогическое бессилие – и соответственно к этому относятся. Они инстинктивно ищут в родителях не только ласку, не только живительное материнское молоко, но и силу – где она, та, которая в случае чего защитит и спасет их? И когда не обнаруживают ни в одном из родителей, то впадают в панику, в отчаяние, в стресс и невроз...


Из чего проистекают различия в умах мужском и женском?
Из того, прежде всего, что ум мужской опирается на силу (на преимущество в силе), ум женский лишен этой опоры. Ум, не подкрепленный силой – изворотливый, коварный и (признаем за ним хоть одно из его симпатичных качеств) кокетливый ум. Для того чтобы победить этот ум умом, ваш ум должен не просто стать таким же изворотливым (т.е. фактически превратиться в свою противоположность), он должен превзойти его именно по этому показателю! Если вы хотите победить женщину умом, вы должны не просто поразить, вы должны сразить ее «женской логикой»!
Вам это надо?
И вообще, кому и зачем это надо?
Советоваться с женщиной и можно, и нужно, кто ж спорит: «один ум хорошо, а два лучше». Но спорить, убеждать, а тем более переубеждать ее – пустое и даже небезопасное занятие. Вот для того, чтобы не тратить зря время на это пустое занятие, и дана мужику сила. А женщине на эти случаи (чтобы не спровоцировать ее применение и не навредить своему здоровью) всегда рекомендовалось, воспитывалось всем ходом подготовки ее к семейной жизни – смирение: «Я бессильна его переубедить, а тем более принудить – я смиряюсь, я уступаю и отступаю, я подчиняюсь грубой силе; он хозяин, на нем и вся ответственность за последствия. Прости, Господи, и помилуй!»
Повторим: то, что у мужика сила, совсем не значит, что ум ему ни к чему. Это значит, что только на ум, а тем более на изворотливый ум, пусть полагается тот, у кого ничего другого, кроме этого изворотливого ума, нет. Тот же, у кого есть и ум, и сила, должен применять ум там, где с ним считаются, там же, где с умом не считаются, применять силу. Вот и все. И все усложнения только утяжеляют и портят ход этого веками отоптимизированного механизма.
Вы говорите, это плохо, когда в семье властвует сила. А что, лучше (повторимся!), когда властвует бессилие?
Мужчины, традиционные носители силы и власти на протяжении тысяче-, если не миллионолетий, выработали в себе и особые механизмы, особый иммунитет против злоупотребления силой и властью. Как я могу изгаляться над женой, если это моя любовь? Как могу я издеваться над детьми, если это мое и ее продолжение? Даже в самой яростной ярости у мужчины в мозгу горит красная лампочка, которая не позволяет ему перегнуть палку. Мужчина не убивает, мужчина подчиняет, покоряет, «укрощает строптивую» жену, дабы подчинить и чему-то научить детей. Если он этого не добьется – он вынужден будет покориться сам, а покоренный он будет не нужен ни этой жене и этим детям, ни никаким другим тоже.
Так устроена (мужская) семейная жизнь, и в этом одна из самых драматических ее особенностей. Женщина не выработала и не могла выработать в себе иммунитета против злоупотребления силой и властью, ибо на протяжении тех же тысяче- и миллионолетий не была особенно обременена последними. Ее испокон веку удерживал страх перед силой, а в более поздние (культурные) времена – христианское (или мусульманское, или другое какое) смирение. «Жена да убоится мужа своего» – одна из бесценнейших строк Библии. Да убоится, потому что не все в поведении, в предназначении мужчины можно постичь женской логикой, как и мужской, впрочем.
Идеологи матриархата, поманив женщин очередными сияющими вершинами, подняли их на священную войну против векового гнета мужчин – и они освободились от страха и расправили плечи, и ринулись в бой.
Показывали, тоже не так давно, по ТВ репортаж из женской колонии строгого режима. Показывали осужденных за убийства мужей, соперниц, детей. Психологи (!) в затруднении: как объяснить, чем оправдать? Оказывается, у женской жестокости (в отличие от мужской) в определенных обстоятельствах (в споре, в драке, в ярости) нет предела. Того самого иммунитета, той самой красной лампочки в мозгу, о которой мной, неграмотным, говорилось выше. Убивают в драке подвернувшимся под руку кухонным ножом, ударом молотка по голове, дождавшись, когда «враг» уснет, накрыв подушкой – перекрыв доступ кислорода, другими способами, но намеренно и целенаправленно... Бога нет, страха нет, «лампочки» нет, диплом о высшем образовании вопиет о дискриминации – что же еще ей, бедной, остается делать?


Большинство заблуждений и обманов держится на тщательно скрываемом несоответствии вещи или понятия ее названию. К неприличной вещи, понятию пристегивается вполне приличное, а то и престижное наименование – бренд!!! – и попробуй возникнуть против такого «облагораживания», неприлично! И мало того, что эта неприличная вещь на протяжении десятилетий имеет такое же хождение, как и приличные, она еще и из поколения в поколение передается как драгоценная реликвия.
Но иногда бывает достаточно появиться человеку, не успевшему (не сумевшему) набраться хороших манер, и назвать вещь своим неприличным именем, чтобы и у всех остальных враз спала пелена с глаз: «А-а, и действительно, король-то и в самом деле голый, как же это мы раньше не замечали?»
То же самое с эмансипацией. Если борьба за равноправие ни во что другое не воплощается, кроме борьбы за власть, значит, речь с самого начала надо было вести не о правах, а о власти. О равновластии, как минимум, если не подменять понятий.
Значит, нас с самого начала обманывали?
Или заблуждались?
Ведь если бы нам с самого начала сказали, что речь, вообще-то, о равновластии, многие из нас, наверное, смекнули бы, что равновластие – это то же самое двоевластие, а значит, вещь шаткая, промежуточная, кризисная и недолговечная – глупость, одним словом. Кому и зачем она занадобилась?
Двоевластие (двуглавие) как стадия, как этап борьбы, вполне возможно, а может, и неизбежно. Борьбы за стабильную, конструктивную, созидательную власть. Но призывать к этому болезненному состоянию как к норме, как к более совершенной разновидности «миропорядка» и навсегда?!
Ну тогда водрузите на фундамент двоевластия государство! Сколько оно продержится и что останется от такого государства?
Так что же вы ломитесь с этой «услугой» в семью?!
Помните: подходит медведь к мужику и спрашивает:
– Услугу хочешь?
Так медведь хоть спрашивает…


Перечитываю написанное и местами возникает чувство опасения, что у части читателей может сложиться впечатление, будто автор – друг семьи, но недруг государства. Ничего подобного. Я хочу защитить семью от вмешательства государства не только ради семьи, но и ради самого государства. Потому что только из здоровых семей может сложиться здоровое государство. Хотелось бы жить в здоровом государстве.
Семья – это государство в государстве, и пока это не будет признано, она не восстановится и не возродится.


Еще одно уточнение хотелось бы сделать по ходу. Не раз говорил и допускаю нелишним повторить, что в отличие от государства, которое может быть как авторитарным, так и демократическим, семья – образование сугубо авторитарное. И тем не менее, первые уроки демократии, как мне кажется, человек может получить в семье. Здесь все будет зависеть от позиции «директора школы», то бишь главы семьи: сочтет он, что «ученик» уже достаточно прочно стал на фундамент авторитаризма и созрел для усвоения азов демократии или же «виноград для этого все еще зеленый». В каждом конкретном случае подход требуется индивидуальный, как с Востоком: «Восток – дело тонкое».
Правильно или неправильно поступал мой отец, вступая со мной в бесконечные дискуссии, когда я учился уже в старших классах, но вне всякого сомнения – это были уроки демократии.
Не знаю, как там в теориях теоретиков, но на практике, в жизни демократия сама по себе, демократия в чистом виде не встречается. Ибо демократия – это та же автократия, только в несколько урезанном, избавленном от крайних проявлений виде.
Еще демократию можно сравнить с культурной прививкой фруктового дерева. Ее прививают не сразу, а лишь после того, как дичка хорошо разовьет корневую систему, а штамбик наберет достаточную толщину. После того как культурный побег приживется, прежний ствол срезают, и все живительные соки от диких корней направляются на рост нового ствола и формирование новой, «демократической» кроны. И какими бы потом замечательными фруктами ни услаждало наш вкус окультуренное таким образом дерево, нам не следует забывать, что питают их прежние, первобытные, дикие, совершенно бескультурные и абсолютно авторитарные корни. Старое и новое, база и надстройка прекрасно взаимодействуют.
В воспроизводстве человека для соединившихся в семью мужчины и женщины расписаны разные, но равно необходимые для воспитания потомства роли. Полагать, что женщина одна может воспитать и выдать в жизнь полноценного человека, а мужчина не может, потому что ни родить, ни накормить дитё грудью ему не дано – непростительное заблуждение.


Я понимаю, что тех из вас, кто дошел до последней точки, скорее всего, уже порядочно утомило чтение этого письма. Поэтому отложите его пока в сторону и пойдите погуляйте. Я тем временем тоже немного передохну, а потом расскажу о двух встречах с одной женщиной, о которых просто грех не рассказать в нашем контексте.


Прогулялись?
Ну так вот, с приобретением машины мы повадились с женой, как с детьми, так и без детей, допоздна задерживаться на даче. Давно убедились, что все работы здесь никогда не переделаешь, но всегда, когда войдешь во вкус, хочется сделать побольше…
И в тот раз мы возвращались домой уже потемну. Только на выезде спустились в балочку – впереди в свете фар вырисовались двое, женщина среднего роста, стройная фигурой, и мальчик лет на 10. До города 12 км по спидометру, и напахавшийся на огороде и опоздавший на последний автобус человек обычно не скупится на жесты радости по случаю подвернувшейся оказии, просьбы остановиться и подвезти. Мы ведь все здесь товарищи – члены одного садового товарищества… Да пожалуйста, о чем речь, садитесь поплотнее, сумки на коленки, какие в багажник не помещаются. Иногда, это, правда, под осень, в пору сбора урожая, так загрузишься чужими сумками, что свои не знаешь куда пристроить. Ну да ничего, спасибо судьбе, что не нас, а мы везем.
Эти, что впереди, тоже не налегке: у женщины изрядная сумка и авоська, у пацана – рюкзачок и еще что-то. Но никаких признаков беспокойства, никакой реакции ни на звук мотора, ни на свет фар, идут, будто глухие и слепые. Обгоняю, останавливаюсь.
– Может, подвезти? – спрашиваю.
И она, как истинный джентльмен, пройдя по инерции еще несколько шагов и поравнявшись, и глядя на меня демонстративно сверху вниз, с неким вызовом и почти насмешкой:
– А как хотите?
Хотелось, если честно, захлопнуть дверцу и ударить по газам. Но вид пацана под рюкзачком удержал меня от этого неблагородного порыва.
– Садитесь, пожалуйста!
Они расположились на заднем сидении, и всю дорогу до города мы с женой слушали ее бодрый щебет о том, как они хорошо с Колей устроены. У них и машина есть своя, «Таврия», только сейчас в ремонте, и дача, и гараж достраивается кооперативный. И хоть отца у Коли нет, мальчик не испытывает никакой нужды в нем: «Мы и в походы вместе ходим, и в поездки туристические ездим, и такие марш-броски с дачи и на дачу, как сейчас. Да, Коля?»
Мальчик угрюмо молчал, но женщину это нисколько не смущало, и она продолжала щебетать дальше.
Месяца два спустя, уже по холодам, об той же поре, то бишь потемну, и в том же месте, т.е. в балке на выезде с дач, как в плохом романе: впереди, в свете фар – красная «Таврия» и копошащаяся под капотом женщина. Останавливаюсь, приоткрываю дверцу:
– Может, помощь нужна?
Неспешные, высочайшего достоинства движения и уже знакомый – я узнал его! – взгляд сверху вниз:
– А как хотите!
Тут меня уже ничего не сдерживает от того, чего я хочу – я захлопываю, как от чумы, дверцу и ударяю по газам.
Чума огородная, в соревновании с мужчиной почти сравнявшаяся с ним, что, кроме презрения к мужчине, ты можешь передать своему сыну, который ведь тоже мужчина, вообще-то? Какую бомбу замедленного действия ты закладываешь в его хрупкое еще сознание?
Я дважды, сначала в молодости, а затем в зрелые годы предпринимал попытки постичь учение Зигмунда Фрейда. Первая попытка постичь эту модную на то время премудрость ограничилась полусотней, ну максимум сотней страниц. Скучно и малопонятно, поскольку никак не объясняется, почему то или иное заболевание или отклонение от нормы происходит по тем, а не иным причинам. Знакомиться с этими зависимостями приходилось преодолевая некое внутреннее несогласие, сопротивление. Тогда я обратился к некоторым трудам некоторых исследователей этой теории и с удивлением обнаружил, что их оценки очень далеки от единодушия. Но самым радостным было встретить среди них и близкие моим впечатлениям-ощущениям... На том тогда и успокоился. Со второй попытки с трудом перевалил за две сотни страниц, но на этом интерес иссяк окончательно, а насиловать себя – к чему?
Однако несколько строк запомнились. К Фрейду привели мальчика лет 10 с психическим расстройством непонятного происхождения. Обследовав пациента, врач занялся исследованием взаимоотношений его родителей и после некоторого размышления вынес свой неутешительный вердикт: причиной невроза ребенка может быть то, что ему достался слабый отец и сильная мать.
Что из этого следует?
Из этого следует, что на генетическом уровне (в восприятии ребенка) сочетание «слабый отец – сильная мать» записано как ненормальность, как нарушение, как признак нездоровья семьи. И вот с этим тезисом Зигмунда я готов согласиться на все 100 процентов, здесь родоначальник психоанализа попал в точку.
Еще один штрих к тому, кто кого может заменить, а кто кого – нет. Известно, что на заре зарождения и становления театра как разновидности искусства актерами работали одни мужчины – они играли и роли мужчин, и роли женщин. Из этого вполне допустимо предположить, что мужчине дано определенное знание женщины как части себя – того ребра Адама, из которого Бог, по преданию, и сотворил Еву. Но это к слову, не более.
Давайте перестанем играть (хотя бы перед детьми) этот дешевый спектакль о возможности легкой и безущербной взаимозамены представителей противоборствующих полов.


Памятный эпизод из почти напрочь забытого фильма:
Девятнадцатый век, ухоженное подворье помещичьей усадьбы. На переднем плане молодая, нарядно одетая, лет 30, женщина, при ней маленькая, лет 5-6, девочка; а на заднем плане, в отдалении – группа мужиков во главе с хозяином поместья, матерым, красивым мужчиной готовит жестокую расправу над медведем. Зверь до сих пор вел себя как домашний, ручной, да вот вырос уже и в последние дни пошаливать начал, как бы не заломал кого насмерть… Девочка понимает, что над медведем готовится расправа и спрашивает у мамы, почему отец собирается так жестоко поступить с ее любимым животным? И вот ответ безусловно образованной, несомненно умной и, конечно, верующей женщины: «Он считает, что так Богу угодно». Власть мужа и отца подкрепляется и в то же время уравновешивается, ограничивается властью Бога, властью, выше которой нет и не может быть. Женщина смиряется не только перед мужчиной, перед мужем, но и перед Богом, который призывает ее к смирению, а заодно подает пример смирения и преподает урок смирения дочери.


Рассказывая о своем поиске модели семейного устройства и склоняясь к ее прежней, веками проверенной схеме, я не ставил своей целью агитировать кого-то за веру в Бога. Но так получалось в моих рассуждениях, что возвратить мужчине роль отца, роль главы семьи без возвращении веры в Бога практически невозможно, по крайней мере, так мне казалось и кажется.
Я не могу здесь предлагать себя в качестве примера для подражания. Я пришел лишь к мысли о необходимости Бога, а дойду ли когда-нибудь до настоящей веры в Него самого, не знаю. С риском для своего среднего ума я пытаюсь разумом постичь то, что, вообще-то, разумом, говорят, непостижимо. Но другого пути у меня нет или же я просто не знаю другого. К мысли о необходимости Бога я пришел из того простого соображения, что если надо мной – отцом, мужем, главой семьи – я не признаю никакой другой, более высокой, верховной власти – «значит я – Бог»? Но я ведь знаю, что я НЕ Бог, и никого на сей счет не собираюсь вводить в заблуждение. Цельной картины мира, не говоря уже о его гармонии, без Бога у меня никак не получается… Особенно же без Бога не получается у меня человека.


И еще к вопросу о вере. Если уж все равно без веры не обойтись (все не проверить, значит, большую часть знаний все равно приходится принимать на веру), то не следует ли п р е ж д е  в с е г о поставить веру в Бога, а все остальные веры расценивать в сопоставлении с этой, главной верой, т.е. с позиции – а не противоречат ли они ей?


Уже не впервой ловлю себя на мысли, что хочу сказать еще раз о том, о чем уже не однажды начинал говорить, но так и не договорил до конца.


Что касается семьи и ее устройства, мое письмо пишется без особых затруднений, я имею, как будто, на это право. Что же касается Бога и веры в Бога – здесь я вывожу свои каракули, преодолевая большую неловкость: я ведь не специалист в этой области, не проповедник, не крестоносец и не миссионер, зачем же берусь не за свое, в общем-то, дело? Мало того, что я (и вот вам повторение) открываю давно открытые континенты, изобретаю давно изобретенные велосипеды, так я еще и хвастаюсь этим!
Ну что ж, я не святой, я грешный человек, и попробую хоть раз не стремиться выглядеть намного лучше, чем есть на самом деле. В свое оправдание хочу сказать, что в описании этого аспекта своих поисков я стремился не к максимуму, а к минимуму отражения того, что передумал и перечувствовал. Того минимума, без которого не смог бы, на мое ощущение, удержать и выдержать основную, «семейную» линию. Вообще вопрос веры – слишком личный вопрос, чтобы пытаться потрясать им публику. Каждый идет к Богу, если идет, своей дорогой, и вряд ли хорошо из этого пути делать литературу. Но поскольку и большую государственную тайну из этого делать нас никто не обязывает, позволю себе, чтобы уж придать затронутой теме хотя бы относительную архитектурную завершенность, несколько «альтернативных» конструкций.
Мне всегда, с тех пор, как в конце шестидесятых я услышал его, нравился такой анекдот:
«На вопрос «Есть ли Бог?» атеист без тени сомнения отвечает:
– Да, Бога нет!
Верующий не менее категоричен:
– Нет, Бог есть!»
Может ли выдержать серьезную критику «знающих», что Бога нет, утверждение: «нет, потому что Его никто не видел»? А с какой стати вы уверены, что его никто не видел? С той, что никто не мог видеть больше, «чем дано видеть мне»? Но и, с другой стороны, если кто-то видел (на самом деле видел и нам рассказал) – разве ж мы обязательно должны верить в это? Разве ж мы не можем, не вправе усомниться как в правдивости, так и в «нормальности» рассказчика? Вот мне, нормальному, почему-то не встретился, а ему с чего подфартило? Скорее всего, ненормальный… Да и десятки ученых, стоящих наготове со своей ученостью (не находящей, по-видимому, более достойного применения) так «научно» отделают этот рассказ и рассказчика, что от них мокрого места не останется. Мы так были построены Коммунистической партией, что раз ученый – значит, убежденный материалист и 100-процентный атеист! А за рубежом, за «железным занавесом», от нас скрывались ученые, в которых совершенно спокойно уживались вера в Бога с серьезными занятиями серьезной наукой. Один из них (не помню за давностью лет имени) так рассуждал о возможности «безбожного» возникновения жизни:
«Устройство живой клетки настолько сложно, что стихийное, случайное (без участия Создателя) возникновение жизни следует уподобить возникновению суперсовременного лайнера в результате пронесшегося над городской свалкой урагана Торнадо».
Как вам?
Давайте возьмем вещь попроще живой клетки. Давайте возьмем Вселенную, давайте возьмем возникновение Мира. Ведь здесь тоже всего два альтернативных варианта: возник сам (из чего, как?) или же его создал Создатель! Из чего и как – и здесь вопросы не из легких, но…
Выбирайте и выбирайтесь сами.
Человеческий разум ограничен Землей (как с большой, так и с маленькой буквы), как бы мы ни стремились в космос и каких бы космических далей ни достигли…
Православный философ Василий Родзянко, телепередачи которого, кажется, еще недавно звали меня к экрану, одну из них завершил такими словами:
«Бог создал Мир из ни-че-го!»
Это возможно постичь нашим земным разумом?
А с передовых рубежей ядерной физики, тоже несколько лет назад, донеслась, почему-то не наделав никакого особенного шума, новость: открыты элементарные частицы, которые возникают совершенно непонятно из чего. Возникать не из чего, а они возникают… И если это на самом деле так, значит, возникают
из ни-че-го?
Значит, сотворение мира продолжается?
А в книге Сергея Николаевича Лазарева «Диагностика кармы. Система полевой саморегуляции» читаем следующее подтверждение этому:
«Признаком развития материального мира является масса, пространство, время, следовательно, развитие материального мира должно выражаться в увеличении массы, увеличении пространства, увеличении времени. Так как время связано с протяженностью, то основные процессы во Вселенной на материальном уровне должны сводиться к расширению Вселенной, что и происходит в настоящее время».
Понятно?
Вы не знаете, кто такой С.Н. Лазарев? Сам он в этой книге никак особенно себя не рекламирует, не стану этого делать и я. Чего не могу не сказать, так это того, что меня наповал сразила та простота, с которой он пишет о вещах непостижимой (для меня, по крайней мере) сложности. Сдается, что этому человеку дано не просто понимание, а прямое видение тех процессов, структур, взаимосвязей, о которых он рассказывает, и благодаря которому (видению) он лечит часто безнадежно больных людей…
Меня, к примеру, он вылечил от подозрения себя в ненормальности всего двумя коротенькими абзацами из этой книги. Вот они:
«В китайской философии я встретил как-то утверждение, что каждый человек должен чувствовать себя спасителем мира.
В советском учебнике по психиатрии аналогичное убеждение расценивалось как один из первых признаков паранойи».
Нет, и следующий, третий абзац здесь тоже необходим:
«Сегодня я могу утверждать с уверенностью, видя энергетические взаимодействия полей, что каждый человек, стремящийся к Божественному, активно работает на спасение мира и является спасителем мира».
А теперь сравните, пожалуйста, мои дебри о возможности встречи с Божественным и его ясновидение.
У меня:
«Вот искушение – хочется написать: я не знаю, что есть Бог, я не встречался с Богом… А так ли это? Может, встречался, да не разглядел? Разве проявления добра, милосердия, любви и т.д. не есть проявление Бога в вашей или моей душе?»
У Лазарева:
«Чтобы выйти из состояния сегодняшнего кризиса и избавиться от своих язв, человечество должно научиться любить: Бога, друг друга, Вселенную, окружающий мир, прошлое, настоящее и будущее. Бог есть любовь».
И страницей дальше:
«Человек привык считать, что любовь – это одна из его эмоций, которой он волен распоряжаться по своему усмотрению. Это неверная установка.
Любовь – это то, частью чего мы являемся, она обнимает весь мир. Любовь и жизнь нам даны, и мы не имеем права покушаться на них».


Уже не впервой ловлю себя на мысли, что хочу сказать еще раз о том, о чем уже не однажды начинал говорить, да так и не выговорился. Мне, пишущему, мнится, что я захожу на новый круг, поднимаюсь на новый виток, а тому же самому мне, читающему, начинает казаться, что я просто-напросто повторяюсь и элементарно топчусь на месте. Значит, пора закругляться, и лучше сделать это рано, чем поздно – чем никогда, потому что в таком случае мое «пусё» так и останется недописанным и его так никто и никогда и не прочитает, а хотелось бы…
– Зачем?
– В мире много действительно умных людей, написавших немало по-настоящему умных книг, но люди почему-то живут, и жизнь почему-то движется по независимой от них прихоти…
– И ты рассчитываешь, что по закону антитезы привычный ход событий как-то нарушит твоя книжка, даже не книжка, твое «пусё»? Что оно (это еще если тебе удастся его издать!) не затеряется в Монбланах печатного ширпотреба?
– Я не рассчитываю, я хочу этого.


А теперь вперед, к финишу. Первый этюд здесь, если вы помните, назывался этюдом о смерти. Последний, следовательно, должен именоваться этюдом о жизни.
Итак…


Этюд о жизни

Человек, как известно, существо ищущее и порой находящее то, что ищет, даже там, где ничего такого, может быть, и нет. Вот что я нашел в сюжете гениальной сказки Евгения Шварца «Обыкновенное чудо».
Главные герои сказки – медведь и принцесса. Но это как я понимаю. Сам же автор перечень действующих лиц выстраивает в следующем порядке:
Хозяин
Хозяйка
Медведь
Король
Принцесса
И потом все прочие
Хозяин – это волшебник, он и сочиняет, и закручивает пружину сказочного действия. Но раскручивается эта пружина не всегда в соответствии с его «хозяйскими» расчетами. Как-то семь лет назад он превратил молодого медведя в молодого человека, и теперь только поцелуй принцессы может обратить его в прежнее состояние и вернуть в родную стихию. А шататься медведю в человеческом обличье уже порядком надоело. Чистое дитя природы, он постиг (учась «и в Сорбонне, и в Лейдене, и в Праге»), но не принял законы «человеческого общежития» – и захотел «домой»…
Теперь надо, чтобы какая-нибудь первая попавшаяся принцесса полюбила и поцеловала его.
«Хозяйка: А о принцессе вы и не подумали?
Хозяин: Пустяк! Влюбляться полезно.
Хозяйка: Бедная влюбленная девушка поцелует юношу, а он вдруг превратится в дикого зверя?
Хозяин: Дело житейское, жена.
Хозяйка: Но ведь он потом убежит в лес!
Хозяин: И это бывает.
Хозяйка: Сынок, сынок, ты бросишь влюбленную девушку?
Медведь: Увидев, что я медведь, она меня сразу разлюбит, хозяйка».
А что же принцесса? А принцесса – тот же ангел, взлелеянный в тепличных условиях королевского дворца, но чудом уцелевший от тлетворного (а какого же еще?) влияния королевского двора, в сказках такое бывает.
И вот два этих ангела сталкиваются в дверях хозяйского дома и (в сказке, как в жизни, в жизни, как в сказке) влюбляются друг в друга с первого взгляда, а спустя еще полчаса, спасаясь от нахлынувшей свиты короля, убегают в горы, не зная: он – что она принцесса, она – что он медведь. Однако уже по возвращении с прогулки медведь становится свидетелем того, как свита приветствует принцессу (т.е. так, как и положено приветствовать принцессу) и в страшном открытии пускается в бега. Он уже не желает – он страшится превратиться в медведя! Но и отказаться от поцелуя принцессы он не в силах так же! И тогда он принимает единственно возможное в такой ситуации решение – поцеловать принцессу! И тогда – умереть! Тогда он превратится в медведя, и знаменитый, неоднократно дипломированный охотник убьет его выстрелом из охотничьего ружья, медведь договорился с последним об этом в конце второго действия. Выход найден, решение принято…
А вот те вехи, которые проходит на тернистом пути взросления душа полюбившей принцессы.
Веха первая, когда она еще не знает истинной причины бегства медведя:
«Принцесса. Вы обидели меня, но я все равно отомщу вам. Я докажу вам, как вы мне безразличны. Умру, а докажу!»
Веха вторая, когда она узнает истинную причину бегства:
«Принцесса. Вы, вы молча будете бродить взад-вперед по комнатам, как по клетке? Никогда не поговорите со мной по-человечески? А если я уж очень надоем вам своими разговорами – вы зарычите на меня, как зверь? Неужели так уныло кончатся все безумные радости и горести последних дней?
Медведь. Да.
Принцесса. Папа! Папа!»
Веха третья, когда к ней вплотную приближается смерть:
«Принцесса. Да, да, это гораздо страшнее, чем я думала. Смерть-то, оказывается, груба. Да еще и грязна. Она приходит с целым мешком отвратительных инструментов, похожих на докторские. Там у нее лежат необточенные, серые, каменные молотки для ударов, ржавые крючки для разрыва сердца и еще более безобразные приспособления, о которых не хочется говорить.
Эмилия. Откуда вы это знаете, принцесса?
Принцесса. Смерть подошла так близко, что мне видно все. И довольно об этом…»
После визита смерти принцесса смиренно и вполне по-деловому, по-хозяйски готовится к ней. Но сказочным, как и положено, образом в этот час появляется медведь – и вот…
Четвертая веха:
«Принцесса. Ну вот и хорошо. У меня теперь есть тайна, которую я не могла бы поведать даже самым близким людям. Только вам. Вот она: я люблю вас. Да, Да! Правда, правда! Так люблю, что все прощу вам. Вам все можно. Вы хотите превратиться в медведя – хорошо. Пусть. Только не уходите…
(И полстраницей ниже, незаметно для себя переходя на «ты»): Я так счастлива, что не верю ни в смерть, ни в горе. Особенно сейчас, когда ты подошел так близко ко мне. Никто никогда не подходил ко мне так близко. И не обнимал меня. Ты обнимаешь меня так, как будто имеешь на это право. Мне это нравится, очень нравится. Вот сейчас и я обниму тебя. И никто не посмеет тронуть тебя. Пойдем, пойдем, я покажу тебе мою комнату, где я сколько плакала, балкон, с которого смотрела, не идешь ли ты, сто книг о медведях. Пойдем, пойдем».
В мировой литературе я не встречал более пронзительных слов о любви.
Настоящая любовь не может не родить настоящее чудо, и это чудо происходит: со словами «Пусть будет, как ты хочешь» принцесса обнимает и целует медведя –
и тот ни во что страшное не превращается,
он остается человеком!
Происходит настоящее…
Нет, поправляет нас автор, происходит обыкновенное чудо!
То есть то чудо, которое может происходить и происходит каждодневно в нашей самой обыкновенной жизни и не со сказочными героями, а с самыми что ни на есть обыкновенными людьми.
Надо только, с одной стороны, решиться пожертвовать жизнью ради единственного поцелуя любимой и, с другой стороны, отдаться во власть любимого, даже если после этого он может превратиться в медведя. А чтобы не случилось сего, и надо-то всего ничего – не будить в нем этого зверя.
Неужели это такая уж большая плата за обыкновенное чудо, которое называется жизнь?

Таганрог, 2008 год.