Пульс

Обшарпанный краешек раковины, покрытой желтоватой потрескавшейся эмалью. Она задумчиво сколупнула чешуйку хрупкого блестящего вещества красным ногтем, одновременно со звонким чпоком открывая флакончик. Заходила туда-сюда натренированная рука, в ванной запахло синтетикой. Запах, жадно втянутый веснушчатым носом, был прекраснее самых дорогих духов и оранжерейных роз.  Быстрый взгляд на приземистые часы на открытой полке:
 – Вот черт! – хлопнула дверь, засуетились вихри воздуха, раковина и ванна разом оглохли. Колпачок отскочил от кафельного пола и, совершив небольшой пируэт, успокоился в объятиях туалетного ершика.
За ней тянулась тень пульса.
Для парня стыдно смотреться в зеркало. Тем более стыдно наводить марафет, укладывая рассыпающуюся шоколадную шапку непослушных волос. Нехорошо изводить на себя больше чем пять граммов пудры, даже по поводу. Мягкие танцевальные туфли, соскучившись в нафталиновой тьме шкафа, просили решительных и неотложных действий. Поэтому, в последний раз проведя пятерней по куцой челке, он с подпрыгнувшим сердцем исполнил короткий степ (волосы разлетелись, как хотели), и через пару секунд в скупо освещенной комнате был только ошалевший ветерок.
За ним тянулся тонкий прищелк каблуков.
Они бежали через НЛОшные лучи ночных фонарей, лихо и грациозно перепрыгивая через разгневанные тормозящие авто. Они дышали сквозь раскрытые рты, являя миру белые зубы молодых хищников. Они приветствовали его, они смеялись ему, игнорируя шокированных дам в дорогих перчатках. Они очень спешили. Их тянуло туда, где светом пульсировала жизнь.
Он стоял у входа и насвистывал, каблуком заменяя себе ритм-секцию. Мимо проплывали ресницы и челки разнообразных цветов, но только не эти, не эти, нет, снова ошибся... Ее выдал асфальт, слишком гулко пружинящий под низкими каблучками. Круто развернувшись, он успел в воздухе поймать длинную рыжеволосую девушку, нацелившуюся запрыгнуть ему на плечи.
– Привет!
– Привет! – отозвалась она, задыхаясь от тихого смеха. Просмеявшись, наклонилась к к нему и отпечатала на лбу под короткой челкой свои тонкие губы. Помада тут же была размазана, а девушка отпущена.
– Пошли, – доразмазывая липкое красное пятно по лицу и волосам, он потащил ее ко входу. Она смеялась, оповещая всю улицу:
– Мы идем танцевать!!!
Внутри было темно и ярко, блестели чьи-то глаза и сновали руки. Один за другим они нырнули в гущу беспокойных дыханий и щелкающих каблуков. Пульсирующий бас магически действовал на ноги, заставляя их извиваться в почти арабском танце, змеином богохульстве под сладким именем твист.
Они ввинтились в пока еще рыхлую толпу, и почти сразу же грянула, хлынула горячая кровь в далекие уголки мозга, по цепочке поджигая каждый сантиметр кожи. Двигаться, двигаться не останавливаясь, призывала музыка, отбивать гипнотический ритм сухих, звонких барабанов, сидящих где-то внутри висок, дышать открытым ртом глубоко, тяжело и рассыпаться в торжествующем стаккато бессмысленно радостных выкриков.
Они стояли друг против друга в ярких волнах кислотно-яростной музыки, и тела вокруг были их тела, и лица были многоликими отражениями их собственных лиц, синеватые белки глаз были сполохи огня, горевшего глубоко внутри, под защитой вздыбленных движением ребер. Эти голубые огни, звезды в шоколадном торте ночного неба, расцветили и наполнили собой грубый однообразный мрак зала, и каждая свеча билась и выгибалась волнами света вместе с остальными. Один чувствовал всех как себя, и двое посреди сверкающего хаоса молодых огней были как два сердца двойной звезды, смутно ощущающие, догадывающиеся о существовании внешнего мира, но лишь друг другом поглощенные на всю длину своего невозможного огня. Важно было одно: не сбиться, не устать, не задохнуться, не захлебнуться льющимся с потолка светом и собственным адреналином, не дать нескольким миллиардам живых клеток стянуть себя с пьедестала только что скрутившейся в юную звезду ослепительной первоосновы мира... Но они были сильны, смелые плечи и ловкие руки, и танцевали они долго, долго, долго, вечно…
Потяжелела и подобралась для последнего обжигающего соло пронзительная гитара, в последнем бесконечном марше зашлись ударные, куда-то исчез, стал невидимым и обволакивающим бас. Погасли последние аккорды, затихли и присмирели цветные огни. Они вынырнули на улицу, жадно глотая серебристо-родниковый воздух, счастливые и обессиленные. Пьяные своей усталостью и своим счастьем, они говорили друг другу что-то, и не слышали, что, и отвечали невпопад, внимающие одному только звуку задыхающегося любимого голоса. В метро, забившись в уютный угол, они ловили поцелуи, быстрые и светлые, как пуховые перья, теребили всклокоченные волосы и одежду, хотели проникнуть куда-то туда, за щемящий изгиб грудной клетки, и там, возле сияющего синего огонька, навсегда поселиться.
Они спешили, хотя у них была еще половина щедрого ночного пирога, еще целая пьяная весна, целый год, вся молодость. Они знали что-то такое, чего не дано понять философам, но знание это недолговечно.
Оно тает быстро, как жизнь сверкающих звезд.