Я вами очарован вразь!

Если вы пишете стихи или если из-за того что не пишете, от вас не уходила жена или нежена, вам меня не понять. А если уходила, то...
Соня стояла напротив трюмо, поправляла растрёпанные сном волосы и беседовала с лежащим в постели отражением:
— Если ты действительно влюблён в меня, а не как с другими, то ... почему ты не пишешь мне стихов?
— Я не умею, я никогда не пробовал! — Отражение шевельнулось под одеялом, спустило на паркет волосатые ноги и подошло к ней сзади.
— Потому что не любил никогда. Стихи — самый достоверный тест на влюблённость, лакмусовая бумажка неподдельности чувств. Мужчина может петь серенады под балконом, дарить цветы и дорогие подарки, но, если он не пишет стихов, значит его чувство — не более чем минутная увлечённость. И я ... я не хочу тратить стремительно уходящие годы на эти скоротечные позывы.
Он вспомнил, как его друг Вовка связал Оле варежки со снежинками. Он вязал два месяца, но, когда подарил, она сразу предпочла его другим.
— А давай я вместо стихов с моста из-за тебя брошусь или свяжу тебе на спицах варежки? — предложил он.
— С варежками ты не протиснешься в глубь моей души, так и останешься незначимым эпизодом моей интимной жизни. А у меня этих эпизодов, поверь, было немало.
— Я хочу протиснуться, очень хочу, — страстно залепетал он.
— А если хочешь, то вместо того, чтобы по ночам играть под водку в преферанс, окуни в чернила гусиное перо, проникнись духом совершенства и напиши: «Я помню чудное мгновенье...». А после от себя добавь что-нибудь не менее великое, — сказала Соня, натягивая на стройные ноги черные колготки с узором.
Он покорно кивнул и уже на следующий день стоял у дверей магазина «Аксессуары нетленного». Магазин был полупуст. Два интеллигента, измученных непониманием своей роли в судьбе человечества, возились в ворохе берёзовых грамот десятого века. За прилавком среди разложенного антиквариата стояла припудренная пылью времени моложавая продавщица с бледным от тусклого освещения лицом.
— Вас можно потревожить? — спросил он и, не дожидаясь согласия, продолжил: — Я сегодня должен написать поэму в стихах. Написать на уровне Пушкина или, на худой конец, Лермонтова.
— Тогда берите «Набор начинающего классика». Там есть все необходимое, чтобы возбудить в себе  поэта: кружевная скатерть, средневековый подсвечник, пара фигурных свечей, бронзовая чернильница, носовой платок с фестонами. А также гусиное перо и к нему два запасных.
— А запасные зачем?
— Начинающие классики не умеют контролировать силу творческого порыва, они макают перья в чернильницу с таким остервенением, что те ломаются, как саженцы нераспустившихся роз. Вы ещё не успели этого испытать, но невозможность подарить людям прекрасное изводит поэта… Так вы набор брать будете?
— Буду, конечно! А можно мне к набору ещё пару пёрышек гусиных добавить, ну, чтобы не останавливаться, когда пропрёт великим?
— Двух должно хватить, но если понесёт рифмами бесконтрольно, то на десятки счёт  пойти может, — сказала женщина и положила в пакет два дополнительных пера. Он заплатил за покупку и вышел на улицу. Накрапывал дождь.
« Самая подходящая погода для творчества. В жару потянуло бы пива выпить, и тогда так бы и остался «незначимым интимным эпизодом». Пушкин, наверное, тоже только в дождь творил. А в хорошую погоду — с портвейном, или что у них там вместо портвейна, пил в компании с Карениными и Чацкими, оттягивался в глуши, в деревне».
Дома он развернул кружевную скатерть, поставил на стол подсвечник и проверил гусиное перо на смачиваемость чернилами. Капля не стекла кляксой. «Правильные перья, настоящие», — одобрительно подумал он, и ему мучительно захотелось писать. Воск капал на кружевную скатерть, блики пламени метались по стенам, рука нетерпеливо подрагивала. Было тихо, всё в маленькой съемной квартире замерло в предвкушении встречи с нетленным. Перо коснулось листа, пробежало по строчке и оставило на бумаге первые неровные следы-буквы: «Я помню чудное мгновенье…»
«Попёрло!» — обрадовался он и хотел было уже написать «Передо мной явилась...», но вспомнил, что Соня предостерегала от следования шаблонам, советовала поменять сюжет и главных героев повествования.
Но о ком, о ком писать?
Конечно, о ней, о Соне!
Тормозить рождение в себе классика было поздно, воды отошли, и он, не отрывая пера от бумаги, под строчкой «Я помню чудное мгновенье», написал: «Свечи неровное горенье». Строчки неожиданно срифмовались. Вдохновлённый успехом, он пристально взглянул на кружевную скатерть и прошептал: «На скатерти узоров вязь…»
«Права была продавщица: антураж определяет всё! В набитом вагоне метро такое на ум не придёт, а с гусиного пера под свечу нетленные строчки сами на бумагу валятся, — ликовал он. — Только вот «вязь» уж очень слово нерифмучее». В голове вертелись только три подходящих — мразь, лазь и вразь. «Вразь» нравилось больше других, но уверенности в том, что оно литературное, не было. «В поэзии  можно всё. И чем больше исковерканных слов, тем выше летает чепчик», — успокоил он себя и решительно дописал четверостишье. Потом встал из-за стола, включил  тусклую 25-ти свечовую лампочку и прочёл вслух:
Я помню чудное мгновенье,
Свечи неровное горенье,
На скатерти узоров вязь,
Долой ненужные сомненья,
Я Вами очарован, Соня, вразь!!!!!!!!!

«Вкусно получилось, смачно», — обрадовался он. Первый блин, вопреки правилу, не упал на бумагу комом. И главное — быстро родилось, пропёрло без творческого запора. Только истинные таланты пишут так — на одном дыхании! А те, кто мучаются, — простые ремесленники, столь же далёкие от поэзии, как кит от полёта. Он подошёл к зеркалу, однако внешних проявлений внезапно прорезавшегося таланта не заметил. Из зеркала смотрела до икоты привычная физиономия.
Вечером следующего дня он совершил попытку повторить неожиданный успех: расстелил скатерть, зажёг свечу, окунул в чернила перо, но как будто кто-то, насмехаясь, пережал творческие протоки. Великие строки не рождались. Шансы  гусиным пером перекинуть мост между своим желанием быть с ней и её нежеланием жить с бездуховным, хоть и физически полноценным организмом, таяли, как свеча из «Набора начинающего классика». Тянуть дальше смысла не было, и он позвонил Соне.
— Приходи ко мне завтра, я закончил произведение, вышло в точности, как ты говорила. Во мне открылось то, что спало раньше. Ты не поверишь, подумаешь, что я коварно переписал строчки из собрания сочинений неизвестного классика, но это я сам, сам при свете свечи гусиным пером… ты скоро убедишься! — Он положил трубку и  подбодрил себя: «Пусть строчек и мало, зато между ними сквозит рифма».
Соня пришла к пяти. На ней было открытое платье, она села на диван и плотно сдвинула колени, демонстрируя этим превосходство духовного над плотским.
— Я помню чудное мгновенье, — продекламировал он и, оторвавшись от листа, добавил: — Точь-в-точь как ты советовала.
Соня никак не отреагировала, и он продолжил:

Свечи неровное горенье,
На скатерти узоров вязь,
Долой ненужные сомненья,
Я Вами очарован, Соня, вразь!!!!

— Слово «вразь» хоть и не самое лучшее, но «зразь» ещё хуже, правда? — он положил листик на стол.
— Ты смеёшься надо мной, где поэма? — она ещё плотнее сдвинула коленки, её милое лицо прорезала саркастическая улыбка
— Вот она, на листе, — сказал он и махнул рукой в сторону стола…
Соня больше не приходила в маленькую съемную квартиру на втором этаже блочно-панельного дома. Вскоре она встретила Мишу, хорошего парня, изъясняющегося хореем. Он носил пиджак, галстук, «звОнил», «ложил» и скучал «ЗА». Соню, московскую корнями девушку, это слегка коробило, но Миша мог за вечер покрыть десятки страниц столбиками каллиграфических букв, и с ним был возможен нетелесный контакт.
После расставания с Соней он возненавидел поэзию и под любым предлогом избегал дискуссий о творчестве Пастернака и Ахматовой. Прошли годы тотальной бездуховности. Соня успела родить двух детей, развестись с Мишей, ещё раз выйти замуж, опять развестись. Через много лет он встретил на улице грузную, уставшую от поэзии женщину и прошёл мимо, сделав вид, что не узнал в ней Соню. Но воспоминания о том вечере, когда он очутился в волшебном мире из свечного воска, бронзы и чернильных строк, замутили его, закружили романтическим вихрем. Дома он достал из ящика стола старую папочку с рифлёным листком.
 «Я помню чудное мгновенье», — прочитал он. И вдруг… слова сами выстроились в строчки:

«Я помню чудное мгновенье,
По белой скатерти шутя —
Узоры букв, перо-карета,
По бликам пламени летя.
Её сарказм, самосожженье,
Чужих с тобой  переплетенье.
Но путь не пройден, самомненье?
В тебе рождается движенье.
На прошлое разнузданно смотря,
Ты рассмеёшься, преломленье,
Луч солнца в капле янтаря...»

«Не в муках, не как Кит в полёте», — подумал он и скомкал отживший жёлтый  листок.