Голубка

"Эй, Нинка, вставай! Долго ещё дрыхнуть будешь? - раздавался громкий голос отца. - Магазин давно торгует, а у меня голова так трещит, что нет мочи! Купи "Тройной"! Вот тебе мелочь. Да одевайся живо! А не то..." И отец потрясал над лицом Нины огромным кулаком.
И Нина, соскользнув со своего жёсткого ложа на деревянном сундуке, ещё не проснувшись окончательно, совала свои худенькие ножки в растоптанные башмаки, брала со стола деньги и скрывалась за дверью.
И такое продолжается с тех пор, как умерла мама. Правда, отец выпивал и при ней, но не так сильно, как сейчас. А теперь и работу бросил, и всё пропил в доме: и мебель какую-никакую, и посуду, и одежду. Остался в доме из прежних вещей стол, один табурет да сундук, на котором спала Нина. Да и его бы пропил Иван. Но, видно, ещё теплится в его сердце крохотное чувство к дочери, которая уж очень напоминала ему жену Надежду.
Когда, робко открыв дверь, возвращалась с флаконом «Тройного» Нина, Иван жадно выхватывал его из рук дочери, выливал содержимое в надтреснутый стакан и залпом выпивал жидкость. Затем, немного повеселев, отправлялся на рынок или в переход просить милостыню. Он приобрёл себе суковатую палку и изображал инвалида, получившего ранение в Афганистане, хотя никогда не бывал там. Зато он отрастил себе грязную бороду и щетинистые усы и, таким образом, походил на пожилого человека. Нудно гнусавя, он выпрашивал деньги у прохожих и к вечеру возвращался домой, неся в полиэтиленовом пакете двести граммов хамсы, пузырёк самогона и буханку хлеба, предварительно подкрепившись перед этим сомнительным спиртным у нелегальных торговок. Дома, выворачивая карманы грязных брюк, он доставал небольшую кучку монет, пересчитывал их, делил на две части. Меньшую он отдавал дочери: «Купи, Нинка, себе батон. Чайку попьёшь на сон грядущий. Да на завтрак не забудь сэкономить! Сама понимаешь, больше мне взять неоткуда.»
Нина жевала хлеб, запивала его тёплой водой и укладывалась спать на свой жёсткий, с покатой крышкой сундук. И так продолжалось какое-то время. Отец же всё продолжал пить. Однажды в холодный декабрьский день он привёл в квартиру двух подозрительного вида мужчин, которые сняли в ней батареи, дающие тепло, и ушли, громко хлопнув дверью. Отец тут же скрылся тоже, но отсутствовал недолго. Вернувшись домой в радужном настроении, он поставил на стол две бутылки водки. «Я сегодня добрый! — сказал он, и бросил Нине небольшой пакетик с леденцами.  — Это тебе, доча!» Нина несмело протянула к этому более чем скромному подарку ручку и тихо сказала: «Спасибо!» На батон в этот день денег ей не было отпущено.
Отец всю ночь пил, пригласив в собутыльники живущего в подвале бомжа Женю. Вдвоём они распевали громкими пьяными голосами непристойные песни и при этом часто восклицали: «Хорошо сидим!» А Нина жалась от холода на своём сундуке и не могла заснуть... Под утро, окончательно упившись, Иван не узнал свою дочь. «Это кто ещё тут жмётся? — крикнул  он и ударил что есть силы по спине девочку. — Пошла вон, сволочь!»
Утром во дворе Нину увидела соседка и подозвала её: «Иди сюда, Ниночка! Пойдём ко мне — погреешься. Видела я вчера, как твой отец батареи продал».
Соседку звали Ольга Коваленко. Была она одинокая, бездетная и явно страдала от этого. Ещё до того случая, она неоднократно звала Нину к себе, подкармливала её и жалела. Была Ольга женщина милосердная, добрая. И относилась она к Нине участливо не только потому, что девочке плохо жилось, но ещё и потому, что Нина была инвалид: не было у неё на кисти левой ручки: ребёнок был зачат матерью от мужа-пьяницы.
Ольга работала в ЖЭКе уборщицей, но на свою скудную зарплату умудрялась как-то жить. И в доме её всегда были хлеб и картошка, овощи со своего огорода, сахар, макароны и крупы. Иногда и молочком разживалась, и Нину подкармливала.
«Вот что, — сказала Ольга. — Оставайся ты сегодня у меня. А я с отцом твоим поговорю. Я думаю, что он не будет против.» Нина покорно молчала. Сидя за столом, она ела гороховый суп, который казался ей удивительно вкусным. Ольга оделась и пошла к отцу Нины Ивану Нефёдову, который опохмелялся в своей квартире. Услышав предложение Ольги взять девочку к себе, он даже обрадовался и пытался облобызать соседку слюнявыми губами.
Так Нина осталась у Ольги Максимовны. А Иван Нефёдов, продав через месяц газовую плиту, исчез в неизвестном направлении. Соседям он сказал, что едет на заработки в Россию. Время шло. И вот однажды Нефёдов появился вновь. Оказывается, он приходил для того, чтобы продать квартиру. Вскоре в ней появились новые жильцы. А Нефёдов опять исчез, даже не заглянув перед этим к дочери и не поинтересовавшись, как она живёт. Но Ольга и Нина были этому даже рады и не искали его.  Девочка совершенно не скучала об отце. Она вспоминала о нём с боязнью и радовалась своей спокойной, нормальной жизни. А Ольга Максимовна, прождав год находящегося в бегах Нефёдова, взяла над девочкой опеку, а затем и удочерила её.
Нина очень подружилась с Ольгой. Их постоянно можно было видеть теперь вместе. Девочка поправилась, была добротно одета и носила на голове пышные банты. И Ольга, никогда не имевшая своих детей, гордилась Ниной. «Дочка!» — так называла теперь она её. А Нина, первое время стеснявшаяся Ольги, и звавшая её тётей Олей, прониклась к ней чувством глубокой благодарности. Она тревожилась и переживала за неё, когда Ольга Максимовна недомогала, старалась помочь ей в хозяйственных делах.
Как-то у забора садово-огородного участка, где трудилась Ольга и собирала клубнику Нина, остановилась женщина с корзиной. «Девочка, — обратилась она к Нине, — позови маму: я хочу купить у вас ягод.» И Нина побежала на конец участка, чтобы позвать Ольгу. «Мама! Мамочка! — закричала она. — Тебя здесь спрашивают.» Услышав эти слова, Ольга оглянулась, и из глаз её брызнули слёзы. Бросив мотыгу, она обняла Нину, проговорив при этом: «Доченька! Голубка моя милая!» И так, не отпуская от себя девочку, пошла к забору, чтобы узнать, о чём хотела спросить остановившаяся у забора женщина.