Иван-ага

Ранним воскресным майским утром я неспеша шла по влажному блестящему тротуару вдоль Университетской улицы. Мимо по шоссе с шумом проносились то роскошные сверкающие иномарки, то дребезжащие, видавшие виды «Москвичи» и «Запорожцы», сливаясь в один пестрый металлический поток. Не совсем  проснувшиеся прохожие равнодушно сновали по серым плитам  тротуара  одни навстречу мне, другие – обгоняя. Ни  одного знакомого лица или приветливой улыбки – только безразличные, мимолетно скользящие взгляды. Тонкая и прозрачная вуаль утреннего тумана таяла, равнодушный железобетонный муравейник оживал, растворяя мои душу и разум в  общей вязкой аморфной  массе, в которой нет никого, кто бы по настоящему во мне нуждался. Это ощущение мучило меня уже несколько лет. Оно зародилось в тот день, когда я этой же дорогой направлялась в одну из клиник областного значения, куда попала по распределению как отличная студентка. Это был мой первый трудовой день и я, словно летела на крыльях, готовая поклясться в том, что смогу вылечить всех. В голове было бессчетное количество  идей, а  в душе – решимости и жажды действий. Но в первую же неделю мне дали понять, что работать придется только по научным разработкам кафедры, находящейся на базе больницы, и по указке профессора. Сейчас меня считают хорошим врачом, коллеги уважают, заведующий отделением ценит, больные благодарят, но прежнего интереса к медицине уже нет, и любовь к своей работе  вытекает из меня по каплям, словно березовый сок из проделанного в коре дерева отверстия. Меня угнетало сознание того, что если вдруг я куда-то исчезну – заболею или уволюсь, навряд ли от этого что-то изменится. Возможно, этого даже никто и не заметит – таких бывших отличников в клинике пруд пруди. Такие невеселые мысли одолевали меня по пути на рынок.
– Ольга Сергеевна! – вдруг услышала я за спиной приятный мужской голос.
Я посмотрела по сторонам, но никого из знакомых не увидала.
– Оля! – снова позвал меня тот же очаровательный баритон.
Оглянувшись, я обнаружила, что он принадлежит очень красивому мужчине лет тридцати трех, стоящему на тротуаре недалеко от того места, где проходила я в этот мо-мент. Я подошла ближе к человеку, окликнувшему меня, чтобы получше рассмотреть его. Он был довольно высокого роста, широкоплечий. Его коротко остриженные золотистые волосы, аккуратно причесанные на косой пробор, прекрасно гармонировали с медового цвета загаром. Большой, но безукоризненной формы нос и квадратный подбородок придавали мужества его красивому лицу. Свободно скроенный, кремового цвета, летний костюм, не скрывал, а только подчеркивал великолепие его мускулистой фигуры. Мужчина обворожительно улыбнулся, обнажив крупные ровные зубы. Вот только глаз его мне рассмотреть не удалось – они были скрыты под солнцезащитными очками. В лучах утреннего солнца, запутавшихся в еще не совсем рассеявшемся тумане, он казался каким-то сказочным золотым изваянием.
– Мы знакомы? – недоуменно спросила я, готовая раствориться в его лучезарной улыбке.
В ответ мужчина снял очки, давая мне возможность получше рассмотреть его лицо. На меня взглянули его небольшие, но очень выразительные карие глаза, в которых пляса-ли веселые огоньки. Эти глаза были мне совершенно не знакомы.
 – Простите, но я вас не знаю, – сказала я незнакомцу, ощущая при этом глубокое сожаление.
– Эх, Оля-Оля, как тебе не стыдно, – шутливо ответил мой собеседник, качая голо-вой, – неужели ты не помнишь, как в золотые студенческие годы ты на каждом занятии подсказывала мне и чуть не плакала, когда я на экзамене получал «пары»? – и видя, как я пожимаю плечами, почти шепотом представился, – Я Мережко, Мережко Иван.
– Если это шутка, молодой человек, то не очень умная – на Ваню Мережко вы со-вершенно не похожи! – вспылила я и сделала шаг вперед, собираясь продолжить свой путь, но он задержал меня, мягко взяв за локоть и при этом кротко, почти беззвучно рас-смеялся, прищурив глаза и слегка наморщив нос, и именно по этой манере смеяться я смогла узнать его. 
– Ваня! Неужели это ты?! Не может быть! – воскликнула я, вспоминая при этом, каким был он в те незабываемые студенческие годы, о которых напомнил мне только что.
Тогда это был высокий сутулый, непомерно худой парень с бесцветными, торча-щими ежиком волосами, и карими глазами, глядящими на окружающий мир с давящей грустью и выражением вины за самого себя. Его движения были угловатыми, неуклюжи-ми и вообще во всем его облике угадывалась ужасная неуверенность не только в себе, но и в оправданности самого своего существования. Ни одна сессия не проходила для Вани без «двойки», которую нужно было исправлять, пересдавая экзамен, хотя он не был похож на обычного двоечника и разгильдяя. Ваня зубрил всегда и везде: на коротких и длинных перерывах, в городском транспорте во время переездов с одной кафедры на другую, в магазинной очереди, не говоря уже о читальном зале студенческого общежития и библиотеке. Я ни разу не видела его без книги или конспекта. Ваня учил даже во время обеда, состоящего из десятикопеечного пирожка или бутерброда с дешевой вареной колбасой. Девушки не обращали на Ваню никакого внимания, а парни откровенно издевались над ним, называя за глаза Иванушкой-дурачком. Мне до слез было жаль Ваню, и за его «двойки» я, не зная почему, расстраивалась больше, чем он сам. Наверное, потому, что знала точно – глупым и бездарным он не был. А убедились я в это, когда как-то раз сама напросилась помочь ему в подготовке к экзамену по гистологии – одной из самых трудных дисциплин, изучаемых в медицинском институте. Мы занимались вместе у меня дома в течение четырех дней с девяти утра до часа ночи, после чего Ваня ровно в девять был у меня. Меня восхищал его интерес ко всем наукам, его настойчивость и отличная память. Он мог ответить на любой, даже самый сложный вопрос. Поэтому я шла на экзамен совершенно спокойно, уверенная в том, что «четверку» Ваня уж точно получит. Я едва не потеряла дар речи, когда, выйдя из аудитории, где проводился экзамен, он сообщил мне, что гистологию не сдал.
– Понимаешь, – объяснял он мне, когда я провожала его после экзамена в общежи-тие, – я стараюсь, учу-учу и вроде бы неплохо знаю ответы на вопросы, но как только ока-зываюсь лицом к лицу с экзаменатором, язык становится как будто деревянным, а мысли из головы улетучиваются, и я никак не могу побороть свой страх.
Была еще одна беда, которая не давала Ване спокойно осваивать профессию врача – он ужасно боялся крови. Преподаватели часто намекали, что для него будет лучше при-обрести какую-нибудь другую специальность, а профессор-хирург откровенно высказался однажды:
– Мережко, неужели вы не можете понять, что вам не место в нашем институте? Не лучше ли покинуть его и заняться чем-нибудь другим?!
Пунцовый от смущения, Ваня слушал это, уставившись в пол, а после занятий, тя-жело шагая рядом со мной, упрямо пробурчал:
 – Я все равно буду врачом, чего бы мне это ни стоило: так хочет моя бабушка, и я тоже.
Я не могу похвастаться тем, что тогда разделяла его уверенность. Помогать мате-риально Ване было некому. Из родственников у него осталась только бабушка-пенсионерка. Отец бросил его мать, когда он еще и не родился, а мать умерла во время родов. Так что родителей своих он знал только по немногочисленным фотографиям и рас-сказам бабушки. Стипендию, как сироте Ване выплачивали, но прожить на сорок рублей в месяц  без дополнительной помощи было очень трудно. Однажды я узнала кое-что такое, от чего мое сердце больно сжалось. Как-то раз Ваня опоздал на занятие и когда преподаватель спросил старосту группы о причине, тот ответил, что не знает, а на-хальный Ленька Крупицин буркнул с места едва слышно:
– Иванушка-дурачок бутылки собирает.
Я не могла дождаться окончания пары, чтобы выяснить у Леньки, что это значит. Спрашивать у Вани, который к тому моменту уже появился, мне не хотелось, чтобы не смущать его.
На перерыве я подошла к Крупицину и, дернув его за рукав, спросила:
– Что это ты там бубнил насчет каких-то бутылок?
– А что ты не знаешь? Твой Ванька под кустами собирает бутылки после бухари-ков, а потом их сдает, – с ехидной усмешкой ответил Ленька.         
Да, за Ваней действительно водился такой грешок, если можно так сказать, ведь подрабатывать в какой-нибудь больнице санитаром или медбратом, как это делали другие студенты, он не мог, потому что плохо успевал в учебе, а просить деньги у бабушки ему не позволяла совесть. Я всем своим существом чувствовала, как он одинок и по возмож-ности старалась помочь ему: подсказывала на занятиях, приносила толстые бутерброды и делилась с Ваней. Он со смущением, но в то же время с оживленным блеском в печальных карих глазах, принимал их, тихо бормоча: «Спасибо».
На занятиях мы сидели вместе, вместе переходили из одной аудитории в другую, сокурсники посмеивались нам в след, награждая нас разными колкими прозвищами напо-добие: «красавица и чудовище», или «Иванушка-дурачок и Василиса Премудрая». Ваня краснел и сердился, а я не обращала на эти глупости ровным счетом никакого внимания.
Так Ваня и окончил институт, с трудом переползая с «двойки» на «тройку» и полу-чил распределение в Казахстан. Другие выпускники использовали самые различные спо-собы, чтобы остаться в Донецке или получить работу поближе к родителям: заключали браки, рожали детей, получали опекунство над престарелыми родственниками, а Ванина бабушка к тому времени уже умерла, и он отправился по месту распределения, даже не попрощавшись со мной. Меня по ночам часто душили горькие слезы и тревога за своего бедного одинокого друга, которому в далеком казахском ауле никто не поможет, не под-скажет и не поддержит его. С тех пор я больше не видела Ваню, но однажды, при встрече с деканом своего факультета, я узнала, что на имя ректора института получено несколько писем от жителей казахского поселка с благодарностью за то, что воспитали, обучили и направили к ним такого прекрасного доктора, как Иван Михайлович Мережко.
– Оля! А куда ты направляешься? – вернул меня из воспоминаний к действительности бархатный баритон Вани.
– На рынок, – ответила я, смущаясь от его взгляда, – а ты что делаешь в Донецке?
– Хочу найти одного близкого друга. А после этого снова поеду в Казахстан. Я в отпуске, который мне за неделю во как надоел, – ответил он, проведя ребром ладони по горлу, – не могу без работы – скучно.
– Слушай, Ваня, бог с ним, с рынком. Идем ко мне домой, там и поговорим, – и я, взяв его за руку, повела за собой.
– Вот чего мне не хватало в Казахстане, – сказал Ваня, опустошая вторую тарелку борща и указывая на нее. Это был он и в то же время не он, а точнее, в этом уверенном в себе, красивом мужчине с полными скрытой силы неторопливыми движениями не было ничего общего с тем неуклюжим, нескладным пареньком, которым он когда-то был.
Я попросила Ваню рассказать о своей жизни.
Он сдержанно улыбнулся одними уголками губ, а в его глазах появилось пока не понятное мне, но необыкновенно прекрасное, завораживающее выражение.
– Живу в поселке чабанов, прямо при фельдшерско-акушерском пункте, работаю помаленьку. А поначалу очень трудно было: был молод, неуверен в себе, кроме того, ска-зывалось еще и незнание местных особенностей течения заболеваний и языка. Вскоре я освоил казахский язык, и все стало проще. Но мне приходится работать не только врачом-терапевтом, – пришлось научиться лечить детей, больных с кожными заболеваниями. Представь себе – в поселок только один раз в месяц приезжает зубной врач. Но как быть человеку, у которого внезапно разболелся зуб? Ехать в районный центр, до которого до-бираться не менее четырех часов?
– Поначалу так и было, – продолжал свой рассказ Ваня, – но вскоре я, наблюдая за действиями зубного врача, расспрашивая его обо всем и к тому же используя знания, по-лученные в институте и учебники по стоматологии, научился лечить и удалять зубы. Жи-тели нашего поселка очень довольны, что им теперь редко нужно обращаться в районную больницу. Я не только веду прием в кабинете – очень много езжу по становищам чабанов, осматриваю больных, делаю прививки. А еще очень часто меня вызывают принимать ро-ды.
– Однажды, – рассказывал Ваня, – меня позвали к жене одного чабана, у которой преждевременно начались роды и к тому же, открылось кровотечение. Когда я приехал и осмотрел ее, то к своему ужасу обнаружил, что ребенок в утробе матери лежит в попереч-ном положении. В таких случаях врачи акушер-гинекологи не теряют времени и делают операцию кесарева сечения, но у меня в юрте чабана, само собой разумеется, такой воз-можности не было. Ценой невероятных усилий мне удалось повернуть ребенка так, чтобы он родился вперед ножками и в последствии остановить кровотечение у роженицы. Я ис-пользовал методы, которые применяли в своей практике земские врачи и от которой в наше время, к сожалению, почти отказались. Так удалось спасти женщину и ребенка – пятого в этой семье. Это был мальчик, которого отец ждал долгих пятнадцать лет. До него жена подарила мужу четверых дочерей. Вот почему радости родителей не было предела.
– Когда я работал первый год, – продолжал Ваня, – то все происходящее вокруг меня казалось сущим адом, кошмаром, которому не суждено было кончиться. Я не мог дождаться, когда пройдут эти проклятые три года, которые я должен отработать в Казах-стане как молодой специалист, особенно после одного случая с шестнадцатилетним маль-чиком. Когда отец и два брата принесли его ко мне в кабинет на руках, я осмотрел пар-нишку и заподозрил, что у него аппендицит с перитонитом, и более того – болезнь крайне запущена. У мальчика десять дней болел живот, но он помогал отцу на пастбище и не хотел обращаться к врачу. Но когда ему стало совсем худо, то его принесли ко мне. Мальчик умирал, и нужно было немедленно принять решение, как его спасти. Везти на нашем     УАЗике в районную больницу было очень опасно – и ехать долго, и состояние больного не позволяло. Решение пришло само собой. В этот момент все эмоции отступили от меня и пока стерилизовались инструменты и белье, я несколько раз проштудировал по учебнику хирургии ход операции. Потом мы с фельдшером и санитаркой уложили парнишку на стол, предназначенный для перевязок, я заставил его выпить стакан разведенного медицинского спирта, сделал местное обезболивание новокаином и прооперировал. Фельдшер мне ассистировал, а санитарка подавала инст-рументы. Для подсказки рядом на подставке для книг стоял раскрытый учебник хирургии. Операция прошла успешно, несмотря на условия, в которых она была проведена и на то, что у мальчика был разлитой перитонит, он выздоровел очень быстро. Его отец плакал, обнимая меня и кланяясь в ноги. Мне было очень неловко, но в то же время приятно и тогда даже появилась гордость за самого себя, которой у меня ранее никогда не было.
– Как же ты решился на это, Ваня! – воскликнула я.
– А что мне оставалось делать? Любой на моем месте поступил бы так же, – отве-тил он.
Я задумалась. Что ожидало Ваню в случае, если бы парнишка умер? Тюремная ка-мера! Его бы обвинили в том, что он, не имея специализации по хирургии, решился на такой шаг. А вот если бы он повез мальчика в районную больницу и больной бы скончался по дороге или в самой больнице, то Ваню ничего плохого бы не ожидало – ведь он сделал то, что был обязан сделать, а вся вина легла бы на больного и его родителей, которые вовремя не обратились за медицинской помощью. Нет, не каждый врач решился бы на такой поступок, а только тот, кто думает прежде всего о больном, а не о самом себе.
– Как я завидую тебе, Ваня, – задумчиво проговорила я, – у тебя такая богатая практика, ты знаешь и умеешь все, а вот в нашей клинике даже витамины нельзя назна-чить больному, не обсудив это предварительно с профессором.
– А я был бы счастлив, – ответил Ваня, краснея от моей похвалы, – если бы про-фессор приехал к нам в поселок и подсказал бы мне что-нибудь, проконсультировал бы кое-кого из моих пациентов.
– Да ты лучше любого академика! – воскликнула я, – Сомневаюсь, что наш про-фессор не растерялся бы, попади он в такую ситуацию! Но как же ты оперировал больно-го, принимал роды, если ты панически боишься крови?
Ваня рассмеялся.
– Да, к моему стыду, боюсь и до сих пор, – признался он, – но в моменты, когда че-ловеку срочно нужна моя помощь, я об этом просто забываю.
– Ваня, тебе так тяжело, ты несешь на плечах огромную ответственность. Неужели тебе не хочется покинуть те места и найти работу где-нибудь в городе. У тебя с таким опытом отбоя от предложений не будет! – сказала я.
– Как я уже говорил, – ответил он, – поначалу я не мог дождаться, когда пройдут те три года, которые я должен отработать по распределению, а теперь я не только не хочу уезжать, но и не смогу бросить людей, которые верят в меня почти так же, как в Аллаха. Знаешь, как они меня называют? – Иван-ага, как самого почтенного и уважаемого челове-ка. Я влюбился в эти места, в этих людей, которые никогда и никуда не спешат, а делают все серьезно и неторопливо, а самым большим грехом считают жадность. Я люблю юрты чабанов, покрытые кошмой, в которых в жару прохладно, а в холод тепло, люблю речку Орь, которая протекает неподалеку. Я даже казахские национальные блюда люблю боль-ше, чем русские или украинские. Меня часто приглашают на дастархан – застолье, ритуал которого выполняется с неизменной последовательностью и аккуратностью: вначале ог-ненно-горячий чай с молоком, который прекрасно утоляет жажду, а потом – марха – мо-лодой барашек, нагулявшей жир на первой траве. Из него готовят такие вкусные блюда!
Я попросила Ваню поподробнее рассказать о том, чем ему приходится питаться. Он поведал, что самое вкусное в баране, это, пожалуй, куардак – поджарка из внутренностей – напоминающая домашнее жаркое. Часто готовят бешбармак – тушеная в котле баранина, которую подают на широком блюде и обкладывают белыми лепешками. А едят, заворачивая куски мяса в лепешку и запивая сурпой. А еще, рассказывал Ваня, казахи не считают, что вредно пить водку под жирного барана, и, употребляя в пищу много жирного мяса, мало кто из чабанов жалуется на желудок или печень.               
Из рассказов Вани я поняла, что питается он почти одной бараниной, и высказала ему это, на что он возразил:
– Что ты! Знаешь, какой рыбой снабжают меня местные мальчишки? В реке Орь водятся и караси, и голавли, и лини, и местный деликатес – щуки-травянки.
– Зато нет борща! – рассмеялась я.
– Да, чего нет, того нет, – ответил Ваня, тоже смеясь.
Мы проговорили с ним до одиннадцати часов ночи. Он ушел нехотя, по-дружески обнимая меня, и я долго не могла уснуть в эту ночь. Мне виделись становища чабанов среди бурой степной травы, отары овец, похожие на плотные волнистые буроватые тучи, покрывающие то здесь, то там увалы и редкие саксаульники, чистые, зеркальные воды речки Орь, проглядывающие сквозь камыши на берегу. Теперь мне стало ясно, почему меня так заворожил Ванин взгляд – его темными глазами на меня глядела немая древняя степь.
«Надо же, – думала я, – был Иванушкой-дурачком, а теперь – Иван-ага, доктор, ко-торому верят и поклоняются, словно Аллаху!» А сердце сжалось и больно защемило от ощущения своей ненужности, одиночества и сознания того, что я не увижу его больше никогда. Его, которого столько лет, сама того не понимая, так любила. Я принимала свои чувства за жалость, сострадание, за что угодно, но только не за любовь, и поняла это толь-ко теперь, когда уже ничего нельзя изменить. Поздно! Ваня сказал, что уезжает рано ут-ром поездом. Побежать? Найти его? Сказать, какие чувства испытываю к нему? Но куда идти? Я даже не знала, где он остановился, потому что мне было неловко об этом спраши-вать.
От тревожного и болезненного сна меня пробудил звонок в дверь. Сердце в груди подпрыгнуло и радостно забилось. Я почти наверняка знала, кто пришел.
– Ваня! Ты! Я думала, что никогда больше тебя не увижу! – воскликнула я, откры-вая двери и впуская его.
– Я уезжаю, Оля! – Сказал он серьезно, – и пришел спросить, готова ли ты ехать со мной? Тогда, после института я не имел права тебе это предлагать, поэтому и уехал так, не попрощавшись. Но все эти годы я помнил и любил тебя и только тебя и сейчас, когда я стал тем, кто я есть, я считаю, что имею на это право. Так что ты мне ответишь?
Он нежно, но в то же время твердо и властно держал меня за плечи и с надеждой смотрел в мои глаза. Он не требовал немедленного ответа, ибо знал, как нелегко из город-ского жителя превратиться в настоящего степного человека.
– Я… Я…– лепетала я, уткнувшись в его рубашку, мокрую на груди от моих слез. Но вскоре, взяв себя в руки, подняла взгляд к его лицу, – я не готова ехать, но с тобой по-еду куда угодно… А там найдется работа для меня?
– Спрашиваешь! Сколько угодно, – ответил Ваня, поглаживая меня по волосам.
– А ты будешь мне подсказывать? – спросила я, глядя в его бездонные черные гла-за.
Ваня тихо рассмеялся, чуть наморщив нос, и крепко-крепко прижал меня к своей широкой груди.