Баламут Гл. 11 Прямо и не сворачивая

Глава 11. Прямо и не сворачивая
- Так что же твой друг, этот Баламут, по-прежнему баламутит? – резко и требовательно спросила у Васи Денисова неугомонная Капитолина Ивановна.
- Да ничего он не баламутит. Откуда вы взяли? Просто он любознательный.  Оригинал, одним словом.
- Не любознательный, а любопытный. А любопытство его опасное. Он враг. На врагов у меня чутьё. Они всегда ищут сучки и задоринки и на этом строят свою антисоветскую пропаганду.
- Вы, Капитолина Ивановна, преувеличиваете. Он ещё только осваивает азы науки. Что вы от него хотите?  Да, он мыслит оригинально. Вот и всё. Я так не умею. Он к науке подходит творчески.
- Я это так не оставлю. Он деморализует студенческие массы.
Денисов уже опаздывал на занятия, нужно было торопиться.
Капа осталась одна. Она заметила, что с недавних пор  её сжимали стены и угнетал потолок. То ли от того, что в последнее время её наставления люди перестали воспринимать всерьёз, и вообще перестали с ней считаться как с наставником, как с идейным пастырем.  Этот новичок – эта заблудшая овечка, которая отбилась от стада. Ему надо помочь, пока не поздно. Капа считала, что её долг, призвание, - воспитывать, формировать передовое  сознание молодого поколения. А он?
В груди у Капитолины Ивановны накапливалась энергия, как в потухшем вулкане, который в любую минуту способен взорваться со страшной силой. На сердце уселась чёрная жаба, земляная чёрная жаба. Она своими лапами сжимает всё внутри, не даёт дышать, щекочет под ложечкой и от этого стынет кровь, ломит руки, а ночью, когда она засыпает, по всему телу мурашки бегают.
«Жильцы, которые взяли обязательство бороться за звание «Дом коммунистического быта», погрязли в мещанстве. На последнем собрании стали огрызаться. Обвинили меня, что я увела из семьи мужа, - в мыслях оправдывала себя Капа, - он сам ушёл по большой любви. Им не понять, что покойный Миша, Михаил Иванович – человек передовых взглядов, был счастлив от того, что вырвался из мещанского плена. Его не поняли. Травили, пока не довели до инфаркта».
На последнем собрании  её больно укололи. С тех пор Капа ещё больше возненавидела общую кухню с её жильцами, напоминающими ей рыжих тараканов – прусаков.
Она их возненавидела, прежде всего, за то, что они в последнее время  перестали признавать в ней учителя и наставника,  хотя, если признаться, никто её об этом не просил. Она сама навязалась. Так ей велел, как считала Капа, общественный долг. Ещё в молодости товарищи по партии на собрании преподнесли ей похвалу: у Капитолины Ивановны – высшее коммунистическое сознание, она внутренне несёт ответственность за себя и своих товарищей, у неё всегда есть дело до всех. Но теперь жильцы эту высокую миссию расценивают обывательски: «Везде суёт свой нос».
Вдруг она промчалась по коридору, стуча в каждую дверь. С кухни несло квашенной капустой и гниющими половыми тряпками.
- Всем собраться на кухне, - властно требовала Капа, она же – комендант этой коммунальной квартиры, которую принято было называть общежитием.
Жильцы стали собираться, кто в чём.
- Я вас спрашиваю: что, где?
Оторопелые жильцы в недоумении переглядывались, но ничего не понимали. Пауза.
- Я вас спрашиваю: что, где? – переходила на крик Капа.- Кто дежурный? Почему тарелка не помыта? Чей это стол? Прасковьи Николаевны?
- Да. Мой.
- Чей примус?
- Мой.
- А почему у этого примуса горелые спички валяются? А? Кто дежурный сегодня?
- Я, - ответила Свиридова.
- Свиридова! Почему до сих пор мусор не вынесла?
- Так ещё не поздно.
- Не поздно.
- Не поздно. Ах, ты моя умница! А наешь ли ты, моя дорогая, что мусор необходимо выносить не позже десяти утра. Десяти! А сейчас. Посмотри на часы. Посмотрела? Десять уже давно настукало. А в местах общего пользования что творится? Через час вернусь из города, чтоб всё блестело. А теперь - все свободны.
Сегодня у них не хватило смелости постоять за себя.
Если бы перед Капой оказалась закрытая дверь, то она её обязательно пнула бы ногой. Но все двери были распахнуты и вся энергия, которая накопилась у пламенной революционерки, расплескалась в  пустом и мрачном коридоре. Извержение вулкана потухло и Капа, обессилев, присела на одной из скамеек, которые выстроились перед дворовой эстрадой. Присела, и чёрная жаба, которая поселилась в ней, сложила лапки и затихла.  Затихла и Капитолина Ивановна, которая забыла, куда она собиралась идти и что она намерена делать.
Ага! Вспомнила! Она собралась идти в партком института. Нужно спешить, пока этот Баламут не взбаламутил институт. От улицы Подгорной до института – рукой подать. Путь – пять минут ходу. Путь длиною в тридцать лет. Всё те же дома, кривые переулки на косогоре. Величественное здание института подпирает нависающий бугор. Всё знакомо до мелочей, знаком даже каждый булыжник на мостовой. Дом – институт. Институт – дом. И так тридцать лет.
Когда Капитолина Ивановна вошла в институт, заканчивалась  вторая пара. Надо было подождать. Вахтёр, худой сутуловатый старичок, узнал её, бывшую преподавательницу по педагогике. Он помнил многих преподавателей, и о них ему ведомо  было много кое-чего  такого, о чём студентам знать не следует.
 Шли годы, менялась наглядная агитация на стенах институтских коридоров, приходили молодые преподаватели, старые уходили на пенсию или в мир иной, только вахтёр, худой сутуловатый старичок сидел у входа на страже науки и просвещения. Он был неизменный, как эти классические колонны и портики здания, построенного ещё в пушкинские времена для института благородных девиц.
- Проходите на кафедру, там можете подождать до звонка, или вот стул – посидите.
- Нет, спасибо, - отказалась Капитолина Ивановна и пошла бродить по коридорам.
Стены коридоров меняли свою наглядную агитацию, как только менялась политическая погода.
Второй этаж. Здесь коридор триумфальный. Он заканчивается торцевой глухой стеной. Здесь своего рода алтарь, на котором свечки не ставят, но дух политического фимиама всегда чувствуется. Капа заметила, что его облик изменился и оскудел. А тогда! В самом конце на глухой торцевой стене  ещё, казалось, совсем недавно была композиция из красных знамён. Она напоминала громадного павлина, который распустил свой красный хвост. В центре в полтора человеческих роста  возвышалась гипсовая фигура Иосифа Виссарионовича. Он мудро улыбался, заложив руку за полу кителя на груди. Весь этот коридорный тупичок обычно слепил глаза  мощным потоком света, который исходил из многочисленных прожекторов. Всегда, когда Капа  приближалась к этому алтарю,  впадала в державный восторг.
По обе стороны коридора  – в былые времена висела добротная наглядная агитация. Это стенды – творения рук местных художников. Они повторяли архитектурные формы сталинских  времён в так называемом имперском стиле. Тут и накладные гипсовые заголовки, окрашенные под золото, пятиконечные звезды, серп и молот, роспись под мрамор, отдельные планшеты обтянутые тёмно-бордовым бархатом. Одним словом, художники того времени уже хорошо наловчились подделывать эрмитажное великолепие при помощи малярной краски, досок, гипса  фанеры и дешёвой позолоты.
Сейчас Капа увидела разительные перемены. На торцевой стене теперь висела решётка из неокрашенных реек. Чтобы подчеркнуть натуральные прожилки древесины, кто-то (только не художник, его художником грешно называть) паяльной лампой местами рейки подпалил. Складывалось впечатление, что в свинарнике случился пожар, багром вытащили перегородку и подвесили её на самой триумфальной стене пединститута. Для пущей внятности на решётке из выпиленных лобзиком фанерных букв выложено: «Вперёд – к победе коммунизма!» Оказывается, и в наглядной агитации нашла своё отражение борьба с архитектурными излишествами.
Капа заметила, что и содержание наглядной агитации стремительно  меняется. Вот хотя бы взять левую стенку поближе к «алтарю». Здесь висел красивый стенд: «Великий сталинский план преобразования природы». Большую часть стенда занимала копия с картины, на которой Вождь Народов в белом кителе и с плащом на руке стоит во всём своём величии на фоне невообразимо красивых нив, расчерченных лесополосами. Этого стенда нет. После, во время правления Маленкова здесь был, как припоминала Капа, стенд.  Правда, недолго он висел,  назывался он «На благо народа». Затем Маленкова сильно раскритиковали за то, что он отступил от главной заповеди марксизма. Он ратовал за то, чтобы увеличить выпуск товаров народного потребления. За  это он и поплатился. А теперь Капа рассматривала  стенд: «Решения сентябрьского Пленума ЦК КПСС – в жизнь». И всё это на рейках. Тексты, цифры, диаграммы. Такое впечатление, что создатели этого наглядного «шедевра» боялись упустить мельчайшие мысли из доклада Хрущёва. Поневоле пришлось выбирать шрифт помельче и строчки погуще.   Делалось всё это, видимо, с надеждой, что проверяющее начальство заметит и отметит, как институт своевременно откликнулся на актуальные политические темы в средствах наглядной агитации и пропаганды. А то, что неудобно читать, ничего. Кому надо, прочтёт! На такой стенд смотреть можно, но чтобы его ещё и читать…
Звонок прозвенел. Студенты, как воробьи на мякину, стайками выпорхнули из многочисленных аудиторий. В коридорах стало людно и шумно.
В толпе Капитолина Ивановна увидела Виноградова. Его курчавая, чёрная, как смоль, голова, помелькала в студенческой толпе и скрылась за дверью кабинета парткома.
- А, Капитолина Ивановна! Заходите! Милости просим! Что вас привело ко мне? Как ваша партгруппа? – заметив беспокойную гостью в дверях, дружелюбно приглашал секретарь парткома института Виноградов.
- Да партгруппа – ничего, - уклончиво ответила Капа.  Как бесславно она провалила последнее собрание, не сказала. Но она этого позорного случая не простит  ни себе, ни своей партгруппе. С этим она справится, ставила на своё место ещё не таких, как они.
 – Партгруппа – ничего. По-прежнему провожу воспитательную работу. Меня тревожит Баламутов.
- Знаю такого. Он у меня становился на партучёт. Это с третьего исторического?
- Кажется, да.
- Помню. После областной партшколы работал в райкоме инструктором.  Сейчас поступил к нам доучиваться. Я вам скажу, Капитолина Ивановна, из этих «недоучек», как мы привыкли  их называть, попадаются  политически грамотные ребята.
- Да, слишком грамотные. Этот Баламут временно поселился у меня. Как повелось, у меня иногда собираются небольшие группы студентов, чтобы вместе готовиться к семинарам. Я – не против. Готовились к семинару на тему: «Марксизм-ленинизм о классах и классовой борьбе». Слабые студенты, раскрыв рот, прислушивались к каждому слову Денисова. И вот поднимается Баламут. Он пытался доказать, что в нашем социалистическом обществе тоже есть эксплуататорский класс и он называется партийно-государственная номенклатура. По его утверждениям в нашем обществе образовалось две противоположные общественные группы: управляющие и управляемые. Первые безраздельно распоряжаются собственностью, которая ошибочно называется общенародной.
- А вы?
- Я разогнала всех, а Баламуту сказала, чтобы убирался вон и чтобы его духом в  моей квартире не пахло.
- Капитолина Ивановна! Вы меня удивили. В вашей квартире чтобы не пахло, а в обществе, в институте, среди незрелых студентов пусть, по-вашему, делает всё, что хочет. Там пусть его вонь контрреволюционная распространяется.
- Я как-то не подумала.
- Его надо было задержать у себя, чтобы знать, какие ещё он сделал открытия. У меня сейчас очередная пара. Вы меня держите в курсе. Это всё идёт оттуда, - Виноградов показал пальцем вверх, - мы начинаем пожинать плоды борьбы с цитатниками. Развитие демократии. Марксизм – не догма, а руководство к действию. Доиграемся. Растеряем всё, за что боролись наши старшие братья - большевики. Мне пора.
Виноградов схватил свой портфель, пропустил Капу вперёд,  вышел из кабинета и запер его на ключ.
Капитолина Ивановна в коридоре встретила свою бывшую студентку Катю.
- Ты что здесь делаешь?
- Преподаю.
- И что же ты преподаёшь?
- Педагогику. Защитилась и вот уже второй год веду курс общей педагогики. А вы, Капитолина Ивановна, почему к нам на кафедру не заходите?
- Пока этого предателя не выгонят, ноги моей на кафедре не будет.
- Это вы о ком?
- Сама знаешь о ком. О вашем заведующем Тимофееве. Он - предатель. Пока жить буду, я его предательства не прощу.
- Напрасно вы так, - сказала Екатерина Петровна, в застенчивости теребя белое кружевце на рукаве синего платьица в горошину. – Вы домой, Капитолина Ивановна? Мне по пути, я вас провожу, а заодно и поговорим о Тимофееве.
Капитолина Ивановна охотно согласилась. Екатерина  Петровна знала эту старую историю с диссертацией её однокурсника Тимофеева. Ходили слухи о том, Тимофеев якобы слово в слово списал  диссертацию у своей квартирной хозяйки, преподавательницы педагогики Капитолины Ивановны. Многие завидовали молодому выпускнику, который так успешно защитился и так стремительно сделал карьеру, стал заведующим кафедрой педагогики. Никто не сомневался, что эти слухи распространяет Капа. Все, кто у неё в своё время учился, тот обязательно помнит её знаменитую последнюю прощальную речь: «Дорогие мои взрослые дети!» Эта речь повторялась каждый год. Выпускники, потупив глаза, слушали свою наставницу,  она  давала нравственное напутствие на всю оставшуюся жизнь. Девочки, как правило, рыдали. Однако, Капитолина Ивановна часто оказывалась в положении той наседки, которая высидела утят. Её воспитанники за редким исключением шли своей дорогой, имея свои взгляды на жизнь. Не каждому было по плечу нести ту тяжкую ношу нравственных принципов, выкопанных из учебников педагогики. Одним словом, утята весело и проворно скользили по водной глади. А наседка упрекала утят за их своеволие, некоторых даже называла предателями.
- Вы не правы, Капитолина Ивановна, - продолжила разговор Катя, когда обе оказались на улице. – Я защищалась одновременно с Тимофеевым, и текст его диссертации знаю хорошо. Он с благодарностью вспоминает вас, вашу заботу о нём. Нет, он не предатель.
- А почему он ко мне дорогу забыл? Я ведь ему была, как родная мать.
- Вы же работали в институте и знаете, как он поглощает всё свободное время. Лекции, научная работа. Бывает этой научности на грош, а заставляют ковыряться в первоисточниках.  Вот и пишем доклады, рефераты, учёные записки. А заседания, собрания, конференции. Преподаватель без общественной нагрузки рассматривается, как безлошадный крестьянин. У Тимофеева уже семья – жена, ребёнок. Подгорная улица близко, а никак не вырвешься.
- Не заступайся! Он передо мной до гробовой доски в долгу.
- Это какой за ним должок числится?
- Я ему столько добра сделала.
- А я так понимаю милосердие: добро людям нужно отдавать в безвозвратный долг. Просто творить добро без всяких расписок. Вы, Капитолина Ивановна, не задумывались над фразой из «Отче наш» «яко же и мы оставляем должников наших». Видимо, в христианство перекочевал этот принцип общечеловеческой морали. Он обозначает: твори добро просто так.
- Это поповские проповеди. Мне это ни к чему.
- А мне безразлично, откуда всё идёт, лишь бы доброта шла от сердца к сердцу. А как всё это назвать: милосердие, гуманизм или ещё как, для меня безразлично.
- Ты разговор уводишь. Тимофеев и третий петух не прокукарекал, как от меня отрёкся.
- А как же вы хотели? Если вы при встрече с любым преподавателем  его поносите. То он вас предал, то диссертацию списал. Вы ждёте, что он к вам придёт с повинной головой. Этого никогда не случится. Ему не в чём виниться. Я его научную работу хорошо знаю во всех подробностях. Мы вместе даже в один день защищались.  Если хотите, ваша диссертация – это советская педагогика вчерашнего дня.
- Не правда. Воспитание  в коллективе и через коллектив – это основа современной советской педагогической школы.
- Не совсем так. Ваша диссертация основана на трудах Макаренко. Он – выдающийся педагог – я не спорю. Его методы воспитания не подходят для массовых школ. У него обобщён  опыт работы с малолетними преступниками.
- Не с преступниками, а с беспризорниками.
- У Макаренко - педагогика колонии, трудовой исправительной колонии. Она годна для Колымы. Но её и там отвергли, костоломы применяли только лишь карательные методы. В сталинские времена учения Макаренко, Мичурина  и Лысенко были вне всякой критики. Тимофеев не мог свою диссертацию писать на основе макаренковской педагогики. Нам нужна педагогика как традиционная, так и  современная. Дети воспитываются в семье, в школе и в обществе.
- И на улице.
- На улице, если хотите. Общество оно везде: в трамвае, в очереди за сахаром, на работе – везде. Их нельзя загнать в макаренковскую колонию. Это будет тюрьма для детей.
- С вашей педагогикой мы к коммунизму не придём.
- А с вашей тоже. Мы, кажется, пришли. До свиданья.
- До свиданья.
Расстались холодно.  Капа пошла к дому прямо по дороге, не сворачивая. Она всегда  так ходила  - прямо и не сворачивая.