Капитан Брамы Ч. 2 гл. 4 - Отражение Рая

   Отражение Рая

Дорога, по которой мы уже не первый час шли, вновь повернула, огибая резко оборвавшийся отвесный склон холма. Мы очутились прямо перед титанической аркой, перекинутой от одного края холма к другому. Арка была полупрозрачной и серебристой. Больше всего она напоминала необычную, по цвету, радугу, что вот-вот растает без следа.
Дорога устремлялась к арке, проходила под ней и… исчезала, расплываясь в золотисто-синеватом мареве. Все, что находилось по ту сторону (а именно там вершина, до которой оставалось совсем чуть-чуть), было похоже на колышущуюся золотисто-синеватую дымку, в которой ничего не разглядеть.
Невидимая преграда простиралась от вершины арки и до земли. Мы с отцом Иваном невольно замедлили ход. Но Пестрый и Капитан как ни в чем не бывало, не сбавляя хода, летели прямо под арку. Когда до преграды осталось пару шагов, страж, шедший впереди всех, обернулся и радостно воскликнул:
– Пришли! Смелее, друзья-человеки! Шагайте за мной!   
Он просвистел какую-то короткую песенку на своем птичьем языке и скрылся в желто-синем мареве. Шедший следом за ним Капитан остановился, поджидая нас и, видимо, желая приободрить. Но приободрять никого не пришлось. Отец Иван вдруг резко ускорил шаг.
– Живый, в помощи Вышнего ! – громко воскликнул он и скрылся вслед за Пестрым в золотом мареве. Вслед за  ним «нырнул» я. Даже машинально задержал дыхание. Однако никакой преграды не почувствовал.
Завеса прежнего мира разошлась предо мной совершенно неощутимо, и я вступил в нечто совершенно новое. И это новое было настолько чистым, светлым и прекрасным, настолько родным, что радостно затрепетало сердце. А у души выросли крылья, и она устремилась навстречу тем, кто ее давно ждет и любит. И кого любит и ждет она…
Так я обнаружил себя стоящим на просторной зеленой лужайке. Рядом со мной был отец Иван, Пестрый и только что прошедший сквозь арку Капитан. А вот самой арки не было.
Вместо нее нашему взору открылся потрясающий, колоссальный по широте обхвата, но довольно унылый пейзаж. Мы молча стояли и смотрели на мир, из которого только что пришли сами, и этот мир казался нам миром теней.
Прямо под нашими ногами полого опускался склон холма. Местами на нем змеилась дорожка, по которой мы столько карабкались.
Над склоном холма как бы висела завеса света, словно идущий от вершины покров. Но чем ниже, тем завеса становилась все тоньше и тусклее, а мир серее.
Покров простирался почти до самого подножия. Но не прекращался совсем, а разрывался на сотни тысяч светлых нитей. И эти нити расходились по миру.
В западном направлении покров простирался немного дальше холма. А у самого подножия, там, где река и лес, играли блики света, и клубился беловато-голубоватый туман. Пожалуй, это было единственное «светлое пятно» в открывшемся нам пейзаже.
Дальше, к Браме, все сливалось в светло-серой дымке. Только одна Брама виднелась отчетливо. К ней устремлялись белые нити покрова, проходили сквозь нее и расходились в разные стороны.
А вот мир «за Брамой» просматривался как на ладони: лесопосадка, дорога в село…
 Я и не сразу сообразил – это же наш обыденный, человеческий мир, мир из которого мы прибыли! Только в нем нет красок, он черно-бел, как старая фотография…
Увы. Вид на Красный Кут загораживал склон холма. А вот в северном направлении, далеко за холмом, была отчетливо видна дорога на Черноморку.
Даже можно разглядеть светло-серую фигурку медленно движущегося велосипедиста. И такие же серые коробки корейских вагончиков.
К вагончикам тянулись закрученные спиралью нити. Несколько нитей были серебристо-серого цвета. От покрова. Но гораздо больше было черных нитей. Они уходили на северо-восток. И вот там-то клубилась подлинная тьма, в которой что-то мерцало тусклым багровым цветом.
Все мы, без лишних вопросов, поняли, что это мерцает курган тьмы.
Не знаю, сколько мы бы еще простояли, рассматривая открывшийся черно-белый простор. Из оцепенения нас вывел голос Пестрого:
– Странные вы человеки, – сказал он нам, – столько топать к вершине, а когда дотопать, стоять и смотреть вспять. Неужели вы забыли главное, что хотели здесь увидеть. Всю дорогу об этом спрашивали, а теперь забыли?
– Да, Серебряные Деревья! – воскликнул Капитан.
Мы повернулись к вершине. В глаза ударил ослепительный свет.
Я машинально зажмурился, но свет не жег, не резал глаза; он просто не давал видеть. Причина же этому (почему-то я ясно понимал причину) не в органах зрения, а во внутреннем моем несоответствии этому миру. От этого несоответствия стало как-то не по себе, словно я явился на главное торжество своей жизни в рваной и грязной одежде. 
Если бы не Пестрый и не Капитан с отцом Иваном, если бы не цель нашего путешествия, я бы, наверное, тихо развернулся и скатился бы обратно в свой мирок. Довольный тем, что и так видел немало.
Я чувствовал, как какая-то огромная и Благая Сила (я все же дерзнул назвать Ее мысленно Господом), видит меня насквозь. Видит все мои темненькие мыслишки и тайные дела, все сальные пятна на одежде моей души.
От подобного чувства домой захотелось еще больше.
Тут же пришло иное, противоположное ощущение:
Благая Сила не осуждает меня, не прогоняет меня прочь, во мрак; Благая Сила любит меня, любит в самом высшем смысле этого слова.
Она пытается мне помочь, привести, насколько это возможно при моем нынешнем состоянии, мой внутренний мир хоть в какое-то соответствие с Божественным замыслом обо мне.
Боже, как я жил?!
 Из моих глаз брызнули слезы. Слезы горести и слезы счастья.
Благая Сила не осуждала меня, и от этого одного уже хотелось жить и жить по-новому….
Когда слезы прошли, я обрел способность видеть. Сначала я увидел своих спутников. Лицо отца Ивана и Капитана было, как и у меня, в слезах. Пестрый стоял в стороне и отрешенно, закинув голову, тихо пел какую-то песню.
Я вслушался в переливающиеся звуки его пения, что-то похожее на знаменитый распев афонских монахов, только без слов, с одним звуком «а». А потом я увидел карабкающийся на вершину луг, на котором мы стояли. И заметил на нем невыразимо красивые, огромные цветы, цвета неба. Они напоминали лотосы, выбравшиеся на сушу.
Несколько растений росло неподалеку от нас. Стебли у них были настолько тонкие, что казалось, синие лотосы парят прямо в воздухе. И тихо и ритмично при этом не то шелестят, не то тренькают.
Чем ближе к вершине, тем цветов становилось больше.  Наконец, в своей самой верхней кромке луг уже казался не зеленым, а небесно синим, словно небо оставило на нем часть себя.
Прямо над лугом нависал лес цветущих деревьев. Белый, розовый, золотые цвета гармонично сочетались с сочной зеленью.
Виднелись ухоженные дорожки, аллейки, какие-то непонятные сооружения, похожие то на огромные летние беседки, то на средневековые замки с загадочными куполками, над которыми прямо в воздухе что-то крутилось. Больше всего это было похоже на бешено вращающиеся веретена, хотя и эта схожесть была весьма отдаленной.
Отец Иван, как бывший технарь, конечно же, поинтересовался «вращающимися веретенами». Ответил Капитан, Пестрый еще пел.
Со слов Капитана выходило, что это нечто вроде уловителей солнечной силы. Так ему стражи сказали. Отчасти, очень отдаленно, это можно сравнить с нашими солнечными батареями для выработки электричества, но применение этих уловителей несколько шире.    
Выше леса-сада начиналась уже сама вершина.
Да, та самая вершина, из моего видения у Брамы. Только теперь она предстала во всем своем великолепии:
Белоснежная, словно заоблачный горный пик укутанный свежевыпавшим чистейшим снегом. «Снег» невыносимо для глаз искрится на закатном солнце. А в «белоснежность» гармонично вкрапляется буйная зелень апреля и синева неба…
Вот и Серебряные Деревья! Они огромны – три, три исполина на самой вершине!
Ничего более величественного и странного видеть мне не приходилось. Деревья казались застывшей неземной вечностью. Лестницей на Небо. Источником силы и благодати и покровом света для этого мира.
Голые серебряные стволы уходили ввысь, затем, на запредельной, заоблачной высоте шли устремленные к небу ветви. Они образовывали пирамидальную крону, которая и горела ослепительно в лучах солнца.
Сияние трех гигантских деревьев создавало световой шатер, покров света над всем этим миром…
– Пора, – сказал Пестрый. – Нас ждут.
Он указал рукой в сторону одной из аллей леса-сада, к которой как раз и вела наша дорога.
Я увидел разноцветное кружение светлых точек. Точки не то танцевали, не то водили хоровод. И медленно двигались в нашу сторону. Больше ничего понять было невозможно.
Двинулись и мы в сторону вершины и леса. Шли молча. Каждый из нас, за исключением разве что стража, пережил духовное потрясение. Ушла душевная муть, а с ней множество вопросов. И воцарились тишина и безмолвие.
Мне вдруг ярко вспомнилась ощущение всецелого покоя, что я пережил на кухне в Черноморке. И даже не вспомнилось; я заново, в какие-то секунды, прожил тот момент, еще более глубоко почувствовал то состояние.
Пережитое на черноморской кухоньке слилось со здешним безмолвием, образовывая как бы законченную ткань. Исчезло чувство времени; я одновременно был на кухне в Черноморке, и я шагал по миру стражей. Ощущение было необычным и приятным. Оно давало полноту жизни.
Кромка леса неуклонно приближалась. Вокруг становилось все больше и больше синих, лотосоподобных цветов. Наконец, они были всюду, мы подошли к верхней границе луга.
Цветы издавали тонкий, окрыляющий душу аромат, наподобие фимиама, и мелодично, не хаотично, а подчиняясь какому-то своему ритму, звенели. Я все же не удержался и прервал безмолвие:
– Что это за цветы? – обратился я к Пестрому.
– Это, – с готовностью отозвался страж, – это илиу… илиу… – страж сбивался на птичий язык – иллиу-у-у…
– Илиунурии, – ответил за него Капитан.
– Да, правильно, илиунурии, – воскликнул Пестрый. – Пожалуй, так ближе всего на вашем языке.
– Красиво, – сказал я. И несколько раз про себя повторил, наслаждаясь мысленно словом – илиунурии, илиунурии...
Вошли в лес.
Да, это, пожалуй, был все же больше лес, чем сад. Но лес необычный.
Тополя, дубы, клены, березы и другие лесные деревья цвели, подобно яблоням и сливам. Стройные красавицы березы стояли в белых цветках, словно абрикосы. Могучие тополя были усеяны фиолетовыми цветами. Дубы полыхали ярким красным цветом, а на кленах был небесно синий наряд.
Не меньше цветов поразила величественная царственность деревьев. Их непорочность. Каждое дерево было глубоко неповторимым, наделенным душой (еще пару дней назад я бы подверг сильному сомнению мысль о наличии у деревьев души). Казалось, что каждое дерево внимательно и с интересом наблюдает за нами.
– Как в раю, – сказал отец Иван. Его голос мелодично зазвенел среди деревьев, как это было и в лесу у реки; но только теперь деревья откликнулось на слова, повторили их по-своему.
– С юных лет мечтаю попасть в рай, – продолжил отец Иван. – Дима помнит, как я Кораном увлекся. Там так живописно и материалистично о рае говорится – чудесные напитки, волоокие девственницы, сочная зелень, много воды…
– И рабочие в чистых непятнаемых и нервущихся спецовках и касках строят просторные жилища для будущих небожителей, – дополнил я отца Ивана.
 – Ах, вот ты о чем. Вспомнил картинку из иеговисткого журнала, что я тебе тогда показывал. – И отец Иван весело захохотал. Засмеялся и я. А вместе с нами засмеялся весь лес.
Пестрый обернулся на наш смех:
– Я счастлив, что вы смеетесь, друзья-человеки, – сказал он. – Оставьте свою тревогу и страхи. Отдыхайте.
– Да, – отсмеявшись, согласился отец Иван. – Пожалуй, меня впервые за долгое время покинула тревога. Беспокойные мысли… Как будет, так будет. На Все Воля Божья.
– Но скажи честно, друг Пестрый, это рай, или еще нет? Ну, может не сам еще рай, а его самая окраинка? О которой, возможно, и говорит Коран. Место, где материальные предметы освящены, но еще не перешли в чисто духовные понятия. Или что-то в этом роде. Вот… Так это рай, или нет?
– Рай-у, – удивился Пестрый, – что такое рай-у?
– Место, где благие видят Воскресшего лицом к лицу, – пояснил Капитан. – Благословленная земля.
– Тогда здесь не рай-у, – сказал Пестрый, – это за морем. А здесь… понимаю, этот мир кажется благим, в сравнение с вашим. Так потому, что мы меньше вас склонны ко злу.
– Да, мы тоже, бывает, спорим. И даже иногда не узнаем друг друга. Но мы никогда не копим друг на друга злобу. Не убиваем и не пытаем.
– Еще, мы медлительней вас. Мы дольше живем и гораздо лучше помним. Мы никогда не забываем о мире за морем. А здесь мы лишь пытаемся воссоздать это воспоминание. Но это всего лишь отражение этого, как ты сказал, друг, рай-у.
– Пусть будет отражение, – согласился отец Иван. – Уже одно отражение рая, много больше того, что мы заслуживаем. Так, Дима?
Я молча кивнул головой.