Поэма Коридора. II. Французский язык

Поэма Коридора
(роман)

Часть вторая

Французский язык




I  Синьоры Арьяны

- Скажите-ка, моя дорогая Альбина, а как у вас с французским? – спросил профессор Грюнвальд в начале октября.
- Никак.
- Вот и отлично! – воскликнул профессор, довольно потирая ручки, а Альбина весь урок морщила лоб, пытаясь скумекать, что же тут отличного.
Однако уже на следующий день профессор принёс и вручил ей какую-то иностранную книгу в мягкой цветной обложке. Алька робко взяла её в руки.
- Не бойтесь, она не кусается. Полистайте, а мы пока почитаем! Начинайте, Максим!
Макс крякнул и что-то забасил, загудел – можно сказать, по-афгански. Алька не поняла ни слова. Одногруппники, оттрубившие в стройотряде летом и потому освобожденные от сентябрьской маеты, уже две недели учили язык пушту по афганской азбуке. Она отстала. Всё, что они бубнили, пока оставалось для неё пустым звуком, и она не стала слушать, а открыла профессорскую книгу.
Полистала. Крупный красивый шрифт на белой бумаге. Фотографии, чертежи, таблицы. Верблюды, кочевники, раскрашенные грузовики. Французский язык. Закрыла книгу и стала разглядывать обложку. Чёрный шатер и суровые, бородатые лица пуштунов. Душманские лица пуштунов. Название:

Les seigneurs d’Aryana
Nomades contrabandiers d’Afghanistan

Максим тем временем довольно бодро перевёл свой отрывок. Но, наверное, что-то там неправильно.

- Ну-с, а теперь Вы переведите, Альбина! – посмеиваясь, сказал профессор Грюнвальд, следивший за нею исподтишка.
- ???? – Алька замялась. Она вовсе не слушала Макса.
- Смелее, Альбина, смелее! Я имею в виду французскую книжку. Переведите-ка нам название.
Одногруппники смотрели на неё с любопытством. Алька пожала плечами.
- Синьоры Арианы.
- Так-так.
- Номады-контрабандисты Афганистана.
- Ну-ну. А вы говорили, не знаете французского!
- Так тут ни одного незнакомого слова, Александр Сергеич. «Синьоры» – это, наверное, хозяева? Господа?
- Может быть, всё может быть… А в общем, это книжка об афганских кочевниках, Альбинушка. Описание путешествия. Возьмите, почитайте. Будет вам, так сказать, источник для курсовой. Выделите этнографическую информацию – её там предостаточно – и изложите в сжатом научном виде. Отличная книжонка! Убьёте разом трёх зайцев: и курсовую напишете, и про афганских кочевников узнаете, да и французский заодно выучите. Всё на пользу. Ну-с, берём?
- Конечно, берём! – Алька была польщена.
- Вот и отлично. А теперь, – обратился профессор ко всей группе, - вернёмся к нашим пуштунским баранам. На чём мы остановились? «Зальмай каждый день ходит в школу?»… Прошу вас, Гиви…
И урок пошёл своим чередом. Мальчишки шелестели афганскими букварями. Алька мучительно вслушивалась в странные звуки. А синьоры Арьяны послушно легли в чёрную вместительную сумку на длинном потрёпанном ремне.
Это было похоже на преследование: преследование французским. Или французское преследование. Ведь в сумке уже лежала одна французская книга. «Под сенью девушек в цвету» Марселя Пруста. Но эта книга была не алькина. Она была уже – сабирина. Алька с Линой купили её в иностранном отделе Дома книги в подарок Сабире, памятуя о её дне рождения в середине октября. Конечно, придумать такой чудесный подарок могла только Линка. Она всё знала о новой (на самом деле уже не совсем новой, но новой по сравнению с той литературой девятнадцатого века, на которой взросла Алька) литературе. Открывала Альке глаза. И тем ставила Альку на место. «Какие они все умные, - думала Алька, - знают немецкий, французский, читают Ницше, читают такие книги. Модернизм, сюрреализм, дадаизм… Терминами такими владеют. Экзистенциализм ещё… И этот, как его, Беккет. А я только присоседиваюсь пока. Сколько мне до неё ползти, до Лины? Как Афганистану до Японии! Дубина я стоеросовая. Конечно, он прав, Андрюшище. Как можно её не любить? Ленинградку. Петербуржанку. Девушку, которая знает французский. И будет запросто читать Пруста в подлиннике. А что остается мне? Какой-то пушту».
- Может, вы почитаете нам, Альбина?
- Простите, Александр Сергеич, я не готова.
- Жаль. Вам всё-таки надо втягиваться. Вы и так уже пропустили много из-за вашего стройотряда. Может, вы позанимаетесь с нею, Максим? Хотя, полагаю, она и сама в состоянии подтянуться.
- Я в состоянии.
Она была в состоянии. Но каково было её состояние в октябре восемьдесят первого года, в этот дурацкий, печальный, счастливый, необыкновенно ёмкий период её жизни, который тогда воспринимался ею как провал и фиаско, а по прошествии лет стал казаться временем совершенно особой концентрации и взлёта, когда всё материальное – и в том числе афганская азбука - было просто сметено тем напряжением нерва и духа, которое она тогда называла со всей определенностью: мык.
Весь октябрь она провела в этом самом мыке. Но то, что вкладывала она в это понятие, не было ни тоской, ни скукой, а скорее поиском, мучительным разгадыванием загадки, которая не разгадывалась и так никогда и не разгадалась. Ломая голову над разными вариантами «почему?», Алька пыталась понять себя, понять Андрея, понять, что с ними произошло, и почему ей так плохо. Иногда – обычно это случалось ночью, под гудение девчонок в комнате и хохот соседей за стеной - принимала твёрдое решение умереть, то есть бросить университет и вернуться на родину, в Алма-Ату. Первый раз она приняла это твёрдое решение ещё раньше, когда они ехали на электричке из Выборга, Сабира всю дорогу продремала на андрюшкином плече, а Алька смотрела в окно и лишь иногда рассеянно отвечала на Линкины вопросы. Приехав в город, Алька пришла в деканат и подала заявление о том, что хочет забрать документы. Там сказали – она не разглядела, кто именно: ты что делаешь, ты же хорошо учишься, не дури. Алька не улыбнулась, не расплакалась, посмотрела мрачно, забрала заявление и ушла. Отъезд-смерть не был разгадкой, и это, конечно, подтвердилось впоследствии.
Она понимала, что произошло в сентябре. В злополучном сентябре, на Заборе. В сентябре её бросил её парень. Конечно, он не бросил её, и ещё он не был её парнем, но, в общем, она понимала, что был один такой парень, и он её бросил. И все эти разговоры про братскую любовь, и эта забота, и дружба, которую он готов - готов ли? – был длить вечно, и это дважды, как в романах девятнадцатого века, повторенное предложение о браке,  не могли изменить этого неоспоримого факта. Словно какая-то ниточка порвалась в сентябре, хотя другая ниточка и появилась. А теперь начался октябрь - тихий, умиротворяющий, с влажным спокойным небом, с тёплой роскошью кленовых аллей. И хотя сентябрьские страсти («страсти по Андрею», горько качала она головой) потихоньку отдалялись, ровными слоями укладываясь в дальний сундук памяти (тогда ещё нельзя было назвать это свёрнутым файлом, как мы называем это сейчас), они то и дело напоминали о себе, потому что Альку постоянно окружали и не просто окружали, а жизнерадостно и бесцеремонно теребили и тормошили те новые люди, с которыми она тогда, в сентябре, познакомилась и сблизилась. Среди них была и Лина - взрослая, мудрая Линка. Она Альке искренно симпатизировала и всё время пыталась её развеселить - то с помощью зловещего Ницше, то с помощью меланхоличного Пруста. Но Алька не знала французского. И не веселилась.
Она всё-таки обрезала безнадёжно испорченную цементом косу, надела расклешённые чёрные брючки, которые ей прислали из дому, удивительно угадав с размером, и завела дневник. И за три октябрьских недели исписала толстую тетрадь, занося в неё всякую галиматью: свои и чужие стихи, хронику повседневной жизни, разные обрывочные мысли. Десятого октября, поглядывая в окно на облетающий клён, она писала, глотая слезу:
Тем робким осознаньем пониманья, которое так пришибало меня в момент растравливания несуществующей мути происходящего, я уверяю себя, что всё, происшедшее в эти полтора месяца, - закономерное следствие лжи предыдущей раскачки. Мы стали говорить скованным, запутанным и даже намеренно иносказательным языком только потому, что граница нашей откровенности никогда прежде не заходила в область этих переживаний и удовлетворяла товарищескую родственность наших отношений. А теперь, когда мы столкнулись в упор с банальностью треугольника, нам не хватило ни опыта, ни знания, ни интуиции, ни такта, чтобы не погрязнуть в бесполезности мыка, чтобы остаться чистыми и не оскорбить друга друга, что мы сделали.
И т.д., и т.п., страницу за страницей. Полный бред! А Андрей, не заходя к ней в общаге и не подходя в школе (так между собой называли они университет), всё ходил по их общему Коридору и насвистывал такую знакомую ей мелодию - ту самую грустную песенку, которую он насвистывал в сентябре на Заборе, - отчего она опять замирала сердцем, затаивала дыхание, прижималась лбом к стенке и, в общем, сходила с ума, раздваиваясь личностью и пачкая бумагу длинными виршеобразными разговорами сама с собой.
За три недели она и дня не провела в университете – не считая тех двух дней в самом начале, когда профессор Грюнвальд благословил её на изучение французского языка.



II Сладость измены


Размышляя в своём многостраничном diario о банальности треугольника, Алька не сразу заметила, что треугольника больше нет. Двадцатого октября, прибыв на день рождения своей соперницы Сабиры, она пережила атаку удивления и последовавшей за ним радости, сменившихся огорчением и разочарованием: того человека, ради которого она сюда притащилась, на дне рождения не было, и, наверно, это означало их, Сабиры и Андрея, казалось бы,  столь важный для Альки, разрыв. Но этого нельзя было знать наверняка. Милые ссорятся – только тешатся. Однако именинница (чёртова разлучница Сабира) снова, в своём коронном – временами совершенно искромётном, свойственном ей одной стиле, сочетавшем вызов лёгкой издевки с надменной холодностью королевы и провокационными словечками портовой девки, флиртовала со всеми подряд (на дне рождения было очень много народу). И Альке стало больно, так больно! Бог ты мой, его девушка в объятиях другого! Альку просто заколотило от возмущения. Раньше она обожала Сабиру (и чего ей это стоило!), а теперь ненавидела. Она тут же захотела уйти, покинуть это циничное общество, она всё дёргала и дёргала Линку за рукав: пойдём, мол, покинем этот вертеп. А книжка бесценная, Марсель Пруст, неприкаянно валялась на тумбочке в прихожей. Бедный Пруст! Бедные девушки в цвету! Надо было уходить.
Но уйти ей не дали. Внезапно она поняла, что за нею ухаживает – подливает вино, подкладывает кусочки - один человек, сидевший рядом с ней за столом. Она узнала его, он был со старшего курса, и он был в том же стройотряде, и они познакомились шапочно ещё в сентябре. Он приходил тогда к Линке и Сабире. Их однокурсник, но старше их, совсем взрослый – поступил после армии, наверно. Его звали Григорием. И в общем, он, этот Григорий, был для Альки хоть и взрослым, хоть и чужим, но почти своим – а именно сентябрьским человеком, причастным к сентябрьским тайнам. Она не боялась его так, как боялась других взрослых и совсем уж посторонних людей в этой комнате, и она спокойно ему улыбалась. Они пили вино, и Альке вдруг расхотелось уходить. Взрослый человек Григорий пригласил её танцевать. У него были прозрачные светло-голубые глаза, лукавая улыбка, слегка вьющиеся каштановые волосы. Он мило грассировал, простовато шутил и откровенными вопросами вызывал её на разговор. Слушая его и бросая в ответ нечастые реплики, Алька чувствовала себя изменницей. И думала: «Неужели вот так легко, шутя и болтая, топчась в медленном танце с посторонним человеком, я тоже могу предать? И вместо того, чтобы гордо уйти отсюда, из дома моей пиковой дамы (и вместо того, чтобы вообще сюда не приходить!), я сижу на её мягком диване, ем её плов и пью её вино, не хлопаю дверью и слушаю дешёвый треп постороннего взрослого человека. О, Боже! Будь ко мне милосерден!»
В тот день она уезжала на поезде в Москву, где её ждали брат и матушка, подгадавшая свою командировку ко дню его двадцатилетия. И вдруг Линка попросила Григория, алькиного кавалера, проводить её на вокзал. Чувствуя себя щепкой в водовороте судьбы и игрушкой в чужих руках, Алька принялась делать Линке страшные глаза, но это её не остановило. Алькин грех и измена накручивались практически помимо её воли.
- Она, кажется, много выпила. Доведи её, Гришка, до самого вагона, - наказывала заботливая подруга.
Конечно, Линка видела её отчаяние.
И всё это происходило только потому, что Андрей не пришёл. А почему он не пришёл, Алька не знала. «Может быть, он всё-таки понял что-то насчёт меня, - думала пьяная Алька, стирая катящуюся по щеке слезу, - насчёт меня и насчёт этой странной красавицы, сегодняшней именинницы? И где он теперь? Ведь она пригласила его на этот день рождения при мне! Ведь я сама слышала, что она его пригласила! А он сказал: Приду!»
- Сколько вам лет? – спросила Алька голубоглазого взрослого человека, когда он приобнял её на эскалаторе.
Раньше ей приходилось видеть, как – обнявшись, целуясь, он ниже, она выше на ступеньку - ездят на эскалаторе парочки, и ей было интересно самой оказаться в такой роли.
- Двадцать два, - ответил Григорий, дыша ей в лицо. От него пахло алкоголем. Неприятное ощущеньице.
- Так вы на пятом курсе?
- Нет, на четвёртом.
- После армии, значит?
- Нет, после техникума.
- А с какого вы отделения?
- С Дальнего Востока. А ты?
- А я с Ближнего, - рассмеялась Алька.
Вдруг он наклонился ещё ближе и неловко чмокнул её в щёку. Ни с того, ни с сего. Видимо, решил, что настал момент атаки. Но тут эскалатор кончился, и они приехали на вокзал. Оказалось, приехали слишком рано. Пришлось стоять на холодной платформе и ждать, пока подадут поезд. И, разумеется, этот Григорий опять начал её целовать и заметно сердился, что она отводит в сторону губы. А она, обжигаясь, тоже сердилась, на себя и на Андрея, подставляла другую щеку и отрешённо думала о сладости мести-измены. «Но мне не скинуть робу прежних злоб – любить назло – бесстыднейшее зло», - шептала Алька, едва ли не бредя. И отводила губы. И подставляла щёку.
В полном смятении села она в поезд и забилась на свою плацкартную верхнюю полку. И опять мысли и слёзы набежали: «Столько всего за один вечер! Что происходит? Почему он не пришёл? Что произошло у них с Сабирой? Что произошло со мной? Зачем мне этот чужой человек, этот Григорий? Что нас ждёт завтра?»
Глупая! Лучше бы думала о том, что будет лет через десять, пятнадцать, двадцать.
А то же самое.
Весь следующий день мама сердилась на Альку. Сначала она ругала дочь за залитую вином кофточку (вот уж контраст по сравнению с той пай-девочкой, что уехала когда-то из дому!) и выпытывала, что у той на душе. Дочь не могла сказать, потому что сама не знала, что у неё на душе, и настойчивые расспросы довели её до настоящих слез, до рыдания. Мама растерянно и невпопад утешала. Потом они гуляли по дорожкам какого-то московского парка, и мама продолжала сердиться: Алька никак не приходила в себя. Потом встретили брата и, сидя втроём в кафе, пили шампанское. Сердитая, но растроганная их общей встречей мама подняла бокал за взросление: «За то, чтобы вы оба, наконец, повзрослели». Но что такое взросление? Это каждый понимает по-своему. «Мама, бедная, бедная мама» - думала Алька.



III Поворот, новый поворот

В семь тридцать утра Алька ступила на перрон Московского вокзала. И обомлела: её встречала Лина, которая, несмотря на ранний час, была аккуратно накрашена и, как всегда, изящно одета – на этот раз в собственноручно связанное пальто. А за её спиной маячил Андрей. Недовольный, лохматый, с поднятым воротником – в общем, похожий на нахохлившегося воробья.
Андрей!
«О, ужас! Линка силой привезла его встречать меня! Представляю, как он теперь зол!».
- А что, у тебя вещей нет что ли? – изумилась Линка.
- Не-а, только сумка. Зачем ты притащила его? – сердито прошептала Алька.
Конечно, в вагоне Алька спала до последнего, слишком поздно слезла со своей верхней полки, когда чёртов сортир уже был закрыт, и, конечно, не успела умыться. Заспанная, растрепанная. Ну, чучело чучелом. О, Боже! Впрочем, ему-то что?
- Думала, тебе будет приятно, - шепнула Линка.
- Нет, ты все испортила, - брякнула Алька в ответ.
Ничего она не испортила. Как можно испортить то, чего нет.  У Андрея тоже было заспанное, сердитое лицо, и он что-то бурчал про военку, на которую опоздает, если они все попрутся в общагу. От растерянности Алька предложила пойти позавтракать в «Минутку» - их любимую пирожковую на углу Невского и Желябова. Она понимала, что Андрей злится. Наверно, тоже чувствует себя щепкой в водовороте и игрушкой в руках. Они не могли смотреть друг другу в глаза.
Как участливо он её игнорировал, как красноречиво молчал, пока они тащились до Желябова в полупустом тролике, а потом ели пирожки в этой самой «Минутке». Она медленно жевала свой сочень с творогом, запивая невкусным, но довольно горячим чаем, а Андрей раздраженно заглатывал один пирожок за другим, заливая их суррогатным кофейным напитком из никелированного бачка.
И Линка, чувствуя эту неловкость и пытаясь загладить свою вину, без умолку трепалась о чём-то (они её не слушали) и  порой ни к селу, ни к городу задавала им какие-то вопросы. Они невпопад отвечали. Линка снова что-то говорила.
- А ты что, не идёшь на военку? – вдруг перебил её Андрей.
Алька вздрогнула. Вопрос мог быть обращён только к ней, потому что Линка, будучи уже старшекурсницей, от этой жуткой военки  - то есть занятий по военной подготовке - уже давно была благополучно избавлена.
- Иду, почему ж…
- Ну так, пошли скорей, Алькин! Дожёвывай, а то опоздаем.
Неужели от пирожков у него так запросто улучшилось настроение?
И так получилось, что Линка одна поехала дальше, в общагу, а Андрей и Алька спрыгнули на остановке у университета.
- Ты что-то грустная какая-то в последнее время, Алька, - сказал он вдруг серьёзно и тихо, когда они поспешили к историческому факультету вдоль ограды здания Двенадцати коллегий.
- Да нет, просто не высыпаюсь всё время…
- Девицы достали? Гуляют полночи?
- Да нет…
- А уроки как? Много вам задают?
- Да нет… Пушту вот начали изучать.
- Ого! И как?
- Да нормально…
- Трудный язык?
- Да нет…
- Что-то тебя в школе не видно. Я тут пару раз ходил на персидский к бабе Розе (так звали между собой студенты одну почтенную иранистку), а тебе не было. Сачкуешь всё?
- Да нет…
- Спишь, что ли, днём?
- Да нет… У меня как-то по-разному получается. Режима нет, ритм поймать не могу. Как-то рвано всё. Один раз часов тридцать пять не спала подряд, а потом два часа поспала, и ещё сутки, а потом сутки спала… Как-то разорвалось у меня расписание жизни.
- О, Боже!
- Что?
- И у тебя тоже? Ты с этим кончай, Алькин, отдыхать надо. Спать надо, есть нормально…
Она задыхалась от этой заботливой интонации в его голосе.  Это было так неожиданно. И так мило – сказала бы Светочка.
- Слушай, я что хотел спросить… Ты про французский факультатив что-нибудь слышала?
- Не только слышала, а уже записалась.
- Да? – в его голосе послышалось воодушевление. - Слушай, Алькин, давай-ка и я запишусь, а?
- Давай! – обрадовалась Алька.
- Давай, а? Запишусь. Пуркуа па? А когда первое занятие, не знаешь?
- Завтра.
- Завтра?
- Ага.
Вот так её кидало тогда, и опять кинуло.
Радость, смех и счастье снова переполнили Альку, и необходимость слушать глуповатые разглагольствования самодовольного подполковника, и обязанность терпеть безумную тягомотину так называемых «лекций по тактике», и это жёстко-свинцовое и при этом такое кисло-плаксивое небо, и зудящий герпес на губе, и тяжёлые впечатления от бездарно проплаканного дня свидания с матерью больше не угнетали её. Она  больше не сдерживалась – улыбалась. Короткая внезапная радость – и такая жаркая! Наверное, в этот момент вид у неё был ужасно смешной. А Андрей, как всегда, сделал вид, что не заметил её вида.
- Ну, я побежала.
- Давай. О ревуар! О ревуар?
- О ревуар.
- Может, вечером еще зайду.
- Угу.
Птицей полетела Алька на второй этаж, еле поспев к построению. Сколько перемен! Сентябрьские потрясения, октябрьские страдания вдруг показались ей смешными, надуманными. Словно ничего не было. Ужасный, опасный, столь ожидаемый день рождения коварной соперницы-разлучницы превратился в банальную вечеринку с танцами и обжиманцами, морем вина и грохотаньем музыки, пьяными улыбками незнакомых, но милых людей и неловкими, но милыми и совершенно неважными поцелуями со случайным знакомым на вокзале. Тот чужой взрослый человек, этот Григорий, что целовал её мокрые щеки на Московском вокзале, и новой встречи с которым она так боялась, бродя с матерью по Москве, вмиг оказался забыт. А тягостная встреча с родственниками, только что казавшаяся вызовом на ковёр с жестокой, но заслуженной выволочкой, вдруг оказалась просто встречей с родными людьми, по которым Алька стала скучать, едва с ними расставшись, и к которым тут же потянулась душой, чтобы извиниться. Мысль о бросании университета показалась более чем нелепой, а логически вытекающая из неё мысль о расставании с Андреем – кощунственной. И тогда она прошептала слова благодарности мудрому волшебнику – профессору Грюнвальду, подкинувшему ей французскую книжку. Ведь если бы не он, если бы не Линка с её необъяснимой любовью к занудному Прусту… Ведь это благодаря ей, это подражая ей, Алька взялась читать Фолкнера и Джойса и записалась на французский факультатив. «Теперь я сама, сама буду читать Пруста! – думала она с восторгом. – Не говоря о доблестных контрабандистах – синьорах Арьяны! Как всё совпало, однако. И как стыдно не ходить на пушту. И на английский. И на историю. И на бабу Розу. И вообще».
Сидя на лекции по тактике и что-то даже записывая в тетрадь, Алька думала отнюдь не о тонкостях военной науки. Она думала: «Почему он вдруг так потеплел ко мне, что даже приехал в такую рань на вокзал, хотя нужды не было, пусть и промолчал почти всю дорогу? Почему схватился за соломинку французского? Почему обещал зайти? Даже если не зайдёт. Ну, положим, он расстался с Сабирой, но при чем тут я… А всё-таки он заметил, что меня три недели не было. И сказал ещё, что надо кушать. Может, ему всё равно, толстая я или худая? Какая я всё-таки дура… А вдруг всё-таки зайдёт?»
Конечно, он не зашёл. А Алька снова сделала вид, что не ждала. Лежала на узкой койке, отключив слух от трепотни девчонок, и читала, читала, запоем читала Фолкнера: «Я ожидала не света, а того удела, что зовется победой женщины, но означает лишь терпенье, терпенье, терпенье без смысла, без надежды на награду – и опять терпенье». И впервые за целый месяц спокойно, без мыка, уснула.
Завтра у меня французский.
Французский.
Merci, mon cher.
Au revoir.




IV Иоильич

Набралось их на французский факультатив человек двадцать, а то и двадцать пять, самая непривычная для неё компания – те однокурсники, с которыми она никогда раньше в одном классе не пересекалась. На Восточном факультете группы были маленькие, по пять, по шесть человек, и люди, как правило, варились в собственном соку, то есть в соку своих маленьких групп, не смешиваясь, не скрещиваясь, не выходя на масштабные ристалища многоместных аудиторий. Исключение составляли лишь общие лекции – история КПСС и прочий марксизм-ленинизм. В этом внезапном многолюдье Альке показалось естественным храбро сесть рядом с Андреем на последнем ряду парт, как это бывало когда-то в доисторической реальности на первом курсе. Так потом будет ещё не раз: в трудную минуту они внезапно забывали свои вековые разногласия и несовпадения и вжимались друг другу плечом в плечо. Наверное, именно за такие минуты, или ради таких минут, они и встретились? И, наверное, эти минуты – это и есть их скромная экзистенциальная победа над немилосердной судьбой?
Андрей подмигнул Альке, и доля секунды ушла на встречное впечатление. Как, бишь, там у Пруста? «Его нос с горбинкой, зелёные глаза, высокий лоб, светлые, почти рыжие волосы» («По направлению к Свану»). Вот-вот, только волосы темнее, рыжие, почти медные. А глаза зелёные (по крайней мере, один глаз) – и не заспанные вовсе, а насмешливые, ласковые. О, merci, merci!
Вошёл преподаватель, и они переглянулись. И улыбнулись друг другу.
- Типичный француз! – восхитилась Алька.
Невысокого роста, стройный, даже худой, но при этом чрезвычайно изящный, с лёгкой походкой – вернее, походочкой. Черты лица заострённые, вздёрнутые, отчего он похож на галчонка или воронёнка, и сходство усиливают глаза, тёмно-карие и огромные на худом лице.
- Позвольте представиться! – лёгким голосом сказал француз, лукаво оглядывая студенческую публику. – Арсений Иоильевич.
Они ткнулись плечом в плечо, еле сдерживая смех.
Методика преподавания у Иоильича была просто восхитительная. Дивная! Минут двадцать он объяснял правила французского чтения и чертил на доске вокальные и консонантные схемы, а потом раздал тоненькие книженции (на всех не хватило, и Андрей с Алькой благодарно склонились над одной) и весело подмигнув, велел читать текст на третьей странице.
- Вот даёт мужик! Сейчас впереди раздастся вавилонский плач.
И точно. Девчонки с первой парты бурно запротестовали:
- Мы не знаем, как читать.
- Но я же объяснил правила чтения, - пожал плечами Иоильич.
- Но мы не знаем этих слов.
- Кое-что знаете, а кое-что узнаете по ходу чтения. Нам заниматься два месяца, мадмуазель, а не девять лет, как в школе. Читайте, читайте.
- Сэст… Сэст ун… Сэсун…
Первая фраза была: C’est un matin d’automne.
- Нет же, мадмуазель, - удивлённым тоном остановил её Иоильич, - это у вас сэссун какой-то получается. В этом, конечно, есть что-то французское. Причёсочка Мирей Матьё. Но вы разве не помните, как я только что объяснял, что…
- Конечное t читается перед гласной, - громко прошептал Андрей, и Иоильич галантно улыбнулся ему.
Алька покраснела.
- Так что не сэссун, мадмуазель, а… Ну же, ну же!
- Сэстун…
Так отличница Афонина мучилась минут пять, со скрипом одолевая короткое предложение. Про носовые она с перепугу забыла, и ей пришлось перечитывать заново. А потом, по взмаху Иоильича, все загундосили хором. Сэтюн матэн дотом…
- Bien! Теперь переведите, пожалуйста. S’il vous plais!
Афонина издала громкий звук возмущения:
- Но как переводить? Без словаря?!
- Неужели не знаете здесь ни одного слова? – поднял бровь коварный Иоильич.
- Конечно, не знаю!
- Так уж и не знаете?
- Ну… - замялась Афонина. – Вот это, последнее, похоже на английское autumn. Осень! Осень, что ли?
- Tr;s bien!
- Матэн! – подсказывали со всех сторон. – Газета такая есть!
- Бон матэн!
Тут Афонина как заорёт:
- Это утро осени! Утро осени! Осеннее утро!
- Что ж, вот вы и справились, мадмуазель, - улыбнулся Иоильич. – А говорили, не знаете… Знаете вы всё… Только учитесь включать свою память. Ну, а теперь вы, мадмуазель, s’il vous plais! – обратился он к следующей девчонке.
Когда время приблизилось к концу пары, и все зашелестели тетрадками и защёлкали портфелями, намекая Иоильичу, что пора бы заканчивать, он как-то не сразу это понял, и продолжал довольно потирать маленькие ручки и торопить с переводом очередной фразы кого-то из несчастных второкурсников, сидевших в среднем ряду. До Андрея и Альки очередь так и не дошла.
- Постойте! – вскричал Иоильич, увидев, наконец, что все поднимаются с мест и почти уходят – А домашнее задание? Как же без домашнего задания? Запишите домашнее задание! Читать рассказы второй и третий! Страницы с четвертой по седьмую! Читать и переводить! Отметить места с трудным синтаксисом! Письменно по пять предложений на выбор разобрать синтаксически. Не забывайте всю неделю слушать французов - Дассена, Эдит Пиаф, Жака Бреля!…
Андрей с Алькой были приятно потрясены. Оба испытывали радостное возбуждение. Как это часто случалось, их реакция на случившееся была одинаковой. В Коридоре Андрей сказал Альке то, о чем она сама думала:
- Через пару занятий к Иоильичу будет ходить человек пять, не больше.
- А через месяц останемся мы двое.
- Неплохо бы, конечно, – он внимательно посмотрел на неё. – Да, боюсь, Вовка Исаенко не даст нам вкусить радости индивидуальных занятий. Больно хорошо чесал сегодня, ему бояться нечего. Это же он заявку писал на факультатив. И меня позвал он. Но каков Иоильич, а? Вот хитрец!
- Ты думаешь, как только группа рассосётся, он сбавит темп?
- А если и не сбавит, нам-то что? Будем читать помаленьку. Сколько он там задал? Четыре страницы на неделю? Ерунда! Меньше страницы в день, если подумать. А давай всё время по-французски говорить, а?
Алька просто диву давалась, до чего довёл его этот французский: он никак не мог с нею расстаться, не торопился уйти и все топтался с ней в коридоре. Ему было налево, в так называемую Школу (Школу в школе - длинный узкий коридор с маленькими классами для занятий языками), а ей - направо, на кафедру. Началась пара. Коридор почти опустел. И Альке снова казалось, что опустел весь мир. Они снова одни на чужой планете. Только скафандра не хватает.
Почему иногда так трудно вдвоём, а иногда так легко?
Вдруг Андрей наклонился к ней и заговорщицки сказал:
- А давай закосим, а? Всё равно уже опоздали. У тебя сейчас что?
- Не помню. Что-то кафедральное. Я ещё не выучила это расписание. А у тебя?
- Что-то инфернальное, – он усмехнулся. – Тоже не помню. Ну? Айда?
И они пошли. Как-то само собой всё это получилось, под воздействием французского, наверно. Андрей с французской галантностью подал ей плащ. Но, конечно, не стал настаивать, чтобы они гуляли под ручку.
- В кино?
- В кино!
- Чёрт, надо было о синэма! сказать - au cinema! На Невский идём? Что ты? – вопросительно посмотрел на её вдруг ставшее трудным лицо.
- Да пытаюсь сформулировать. Если по направлению к Свану - перевод названия Du Cote de chez Swann, то можно ли сконструировать что-то вроде du cote; de cinema?
- Скоро узнаем.
Гипотетическая конструкция.

Это было так необычно для них, вроде бы студентов Ленинградского университета, совершать этот вроде бы обычный университетский марш через Дворцовый мост - мимо Эрмитажа - на Невский… Они вообще были необычной парой. Всегда. И теперь тоже.
Алька искоса посмотрела на него. Он не похож уже на воробышка (передал этот образ Иоильичу), совсем нет. Он словно стал ещё выше ростом, расправил могучие плечи. У него крепкий, уверенный шаг, гордый, устремлённый вперёд профиль. Да он просто расцвёл после этого французского! «А я все-таки не дотягиваю до него… - грустно подумала Алька. - Хотя и во мне появилось что-то французское… Клёши эти, стрижечка…».
Он посмотрел на неё и подмигнул:
- Слушай, Алькин, а в тебе появилось что-то французское!
Вот так всегда.




V Грюнвальдская битва

Вечером Андрей не пришел. Зато появился Макс – как обычно, громко шаркая по Коридору тапками, так что о его появлении стало известно заранее. Алька мрачно смотрела на дверь в ожидании знакомого короткого стука. Макс достал её за последние дни своими занудными попытками разбудить по утрам, достучаться до её совести и сначала увезти с собой завтракать в «Кашу», а потом грубо – за руку, как маленькую! - проконвоировать на урок (один раз ему это удалось, и она целую пару угрюмо сидела на арабском и позорно плавала, не зная тарабарского текста). Макс заколебал её своими занудными приходами по вечерам и попытками её разбудить, растормошить и всучить какие-нибудь домашние задания и тексты. Кроме того, он бесил её сомнительными предложениями делать уроки вместе. Макс раздражал также шаркающими тапками и обвисшими на коленях трениками. Конечно, с трениками можно было смириться – не он один в общаге носил треники! – но Макс бесил её своей правильностью и навязчивой и ненужной заботой. «Надо спать, надо есть», – сказал вчера Андрей. «Надо учиться, Ханум. Родина ставит перед нами важные задачи, мой друг», – внушал ей обычно Макс. «Вот она, разница, – думала Алька. – У Макса – долг. Обязанность. Пафос. Он не понял, что я умираю. Что вопрос не о профессии. Что вопрос о жизни и смерти. Что мне просто надо спать. Надо есть. Надо жить. Или это пафос тоже?».
Макс коротко стукнул в дверь и тут же просунул в щель свою белую голову.
- Здравствуйте, девушки! – излишне бодро воскликнул и тут же обратился к Альке: – Ханум! Выйдите-ка на минутку.
Алька вышла в Коридор. В этот счастливый день даже Макс её не бесил. К тому же он был не в трениках, а в джинсах. Но все равно в тапках.
- Ну?
- Альбина-Ханум! – торжественно произнёс Макс. – Сейчас мы с вами поедем к профессору Грюнвальду.
- Сейчас? Ночью?! Вы что, сдурели?
Как и многие на Востфаке, временами они разговаривали на вы – дурацкая игра, привычка, от которой со временем стало трудно избавиться.
- Подождите, дружище, не кипятитесь. Не стоит выходить из себя! Дело в том, Ханум, что сегодня приехал Шура Титовец.
- Титовец? Шура? Постой… Как?! Оттуда?!!
- Оттуда, дружище, оттуда, - со значением подтвердил Максим. - И мы сейчас едем к Грюнвальду. Вы же не откажете себе в удовольствии послушать отчёт нашего доблестного разведчика из первых, так сказать, рук? То есть, уст?
- Но ведь так поздно уже…
Макс почувствовал, что она колеблется, и поднажал:
- Бросьте вашу провинциальную стеснительность, дружище! Профессор – европейский человек. Я у него бывал не раз. У него принято сидеть за полночь. Салон, так сказать… И кого только у него не встретишь! Учёные, писатели, художники… Диссиденты, между прочим, иностранцы разные, - добавил он, понизив голос. - Но и студентов привечает. Шура ему уже позвонил. Сан Сергеич попросил его приехать немедленно.
- Ну ладно, допустим. Но я-то тут причем? Да и ты?
- Как причем, Ханум? Вы – афганист или не афганист?
Алька поморщилась. «Афганист ли я? Какой странный вопрос!» Перед глазами промелькнул кудрявый образ далёкого одноклассника Димки. Как он спрашивал тогда про СЕНТО. «Где-то Димка теперь? Учится ловить диссидентов?» Макс коснулся её плеча и вывел из задумчивости:
- Одевайтесь, дружище, не раздумывайте! Я зайду через пять минут.
Алька вернулась в комнату и начала одеваться.
- Ты это куда собралась? – изумилась Нургуля. – Гулять? Среди ночи? С Максом?!!
- Мы едем к Грюнвальду.
- Да ты что! Ночью?!
- Представь, именно это я и сказала Максу. Но дело в том, что сегодня приехал Титовец. Из Кабула.
- Титовец? – радостно переспросила Светочка (она читала, полулёжа в постели). В прошлом году считалось общеизвестным, что Светочка влюблена в симпатичного, остроумного «хохла» Титовца. – Интересно, он изменился? Загорел, наверно… – с мечтательной улыбкой Светочка откинулась на подушку.
- Да как же ты пойдешь к Грюнвальду, Аля! – укоризненно покачала головой Нургуля. – Ты с начала октября не была у него на занятиях! А теперь заявишься среди ночи.
- Заявлюсь, – согласилась Алька с грустной и лукавой ноткой в голосе. – Ведь я – как бы это выразиться – афганист.
- Ого! – откликнулась Светочка. – Это что-то новенькое. Никак ожила, красавица? Или полюбила пушту?
- Нет, дорогая, – улыбнулась Алька, застегивая плащ. – Я полюбила французский.

Привыкая к нереальности происходящего, Алька забилась на заднее сиденье частника, и слушала, как переговариваются Макс и Титовец. Последний весело, дружелюбно с ней поздоровался, когда они подошли с Максом, и Алька даже не поморщилась, когда почуяла сильный запах алкоголя. В этом атрибуте взрослости ей увиделось не только возрастное превосходство третьекурсника, но и его право поступать как хочется – право, подкрепленное сейчас магическим словом Кабул. Титовец не был солдатом, он ездил в Кабул как афганист – как тогда говорили, по гражданской линии – провел лишь несколько месяцев в университете, и, конечно, наверняка не видал войны и не нюхал пороха, но за ним стоял образ страны, имя места, романтическое и пугающее одновременно. И поэтому, прячась в полутьме машины, Алька пристально вглядывалась в Титовца, привольно развалившегося (насколько это было возможно при малых размерах москвичонка и при крупных – самого Титовца) на переднем сиденье, и вслушивалась в отрывистые фразы. Но пока ничего не понимала.
Время приблизилось к полуночи, когда они очутились у высокой двери, обитой чёрным дерматином. Позвонили, подождали, вошли. Алька шла последней, до поры незаметная за крепко сбитой фигурой Макса и высокой и широкой – Титовца. В квартире пахло пирогами. Послышался рокочущий голос профессора:
- Ну, здравствуйте, здравствуйте, Саша… Молодец, что заехали! Вы у нас долгожданный гость! Здравствуйте, Максим!
И тут Макс отступил в сторону, и профессор увидел Альку.
- О, какой приятный сюрприз! Лариса! Лариса! Смотри, кто к нам пришёл!
В коридор вышла худенькая молодая женщина в длинной юбке, с упругой чёлочкой в стиле Одри Хепбёрн.
«Жена? Такая молодая?!» – мелькнуло у Альки, но она отогнала эту мысль и пробормотала:
- Здрасьте…
- Здравствуйте! – приветливо ответила хозяйка.
- Ну, Сашу Титовца ты, конечно, помнишь, Лариса, а вот эту барышню ещё не видела! Позволь тебе представить: это Альбина Темгинова из группы второго курса!
- Добро пожаловать, Альбиночка! Проходите, ребята, на кухню!
Прошли на кухню. Пахло пирогами и какими-то пряностями. У Альки защемило под ложечкой. Захотелось домой, к маме. Титовец и Макс с шумом выдвигали табуретки, рассаживались. Профессор Грюнвальд сел на стул с высокой спинкой, стоявший у холодильника, и так уютно разместился на нём, что стало ясно, что это его персональное место. Титовец достал бутылку коньяка. Хозяйка достала маленькие рюмочки, а потом вынула из духовки противень, на котором красовался тонкий румяный пирог. У Альки закружилась голова, и она плюхнулась на табуретку, вовремя подставленную Максимом.
- Когда приехали, Саша? – спросила хозяйка.
- Сегодня утром из Москвы, Лариса Юрьевна! А так – позавчера.
- Ну как там погода? – поинтересовалась Лариса Юрьевна, разрезая пирог, в то время как Титовец разливал коньяк по рюмочкам (их было пять), а профессор закуривал сигаретку. Нереальная ситуация становилась все более нереальной.
- Там-то? – улыбнулся Титовец. – Там-то тепло…
И Алька поняла, что он говорит вовсе не о Москве, где она сама была так недавно, всего несколько дней тому назад.
И потёк разговор. Он становился все жарче и жарче. Титовец рассказывал, профессор и Макс задавали вопросы. От ответов Титовца у Альки внутри всё дрожало. Она по капле цедила свой коньяк, запивая его заботливо поданным ей в китайской пиале чаем, и таращила глаза, стараясь не упустить ни слова. Но всё равно всё воспринимала обрывками.
- Масуд? – переспрашивал, например, Титовец. – Есть такой. Все его боятся. А афганцы обожают. Сколько раз уже перекрывал Саланг. Никак его не выкурят из Панджшера. Смелый парень. Наглый, дерзкий. И хитрый, как лиса. Хотя его обычно львом называют. Шери Панджшер .
- Шери Панджшер, – эхом отозвались Макс и Алька (про себя).
- Да, он самый знаменитый из духов. И ещё Хикматьяр, паштун. Они соперники. Только о них и разговоры.
- А Сайяф? – вставил вопрос Макс (Алька посмотрела на него с уважением, имя ей ни о чём не говорило).
- Сайяф? Его не любят, он считается ставленником саудитов. У него в отрядах вообще одни арабы.
- Но ведь в Пешаваре…
- Ну да, в Пешаваре его назначили главным. Но он не популярен, нет. В Кабуле все говорят о Масуде. Именно он – самый опасный из муджахедов. Наши за него золотые горы обещают.
- А в городе муджахеды популярны?
- Трудно сказать. Наверно, популярны, да только говорить об этом вслух опасно. Хадовцы повсюду. Гэбэшники ихние. Особо никто о них не говорит, но все знают Масуда. Если где громыхнёт лишний раз, все бегут с воплями: Масуд, Масуд!
- Но много их, этих муджахедов? У нас пишут: бандиты, головорезы.
- Может, и головорезы, но не бандиты. Обычные люди.  У Масуда – все его односельчане и земляки. Панджшерцы. Да и на юге тоже, у паштунов. Там целыми племенами уходят в муджахеды.
- Так значит, это что-то вроде партизанской войны? – спросил Максим.
- Конечно! Именно партизаны. И тактика такая партизанская. Ночью подкрадываются и режут. Если школа где открылась или комсомольцы поусердствовали. Убивают нещадно всех, кто связан с НДПА. В Кабуле народ боится хадовцев, а вокруг Кабула – муджахедов. И все бегут. Из Кабула, отовсюду. Кто в Кабул бежит, кто из Кабула. Кто может, все уезжают. Кто в Пакистан, кто в Союз пристраивается. Все бегут.
- Но в Кабуле-то мирно, спокойно?
- Ну как спокойно? То есть, конечно, спокойно. Мероприятия всякие устраивают. Бабрака катают. Выступает он на всяких собраниях. Бесконечные у них собрания. И в университете у нас были одни сплошные собрания. Джаласы  эти бесконечные. И студенты многие в НДПА вступают, чтобы скорей в Союз попасть, на учёбу. Отсидеться в Союзе, пока суть да дело. Пока война.
- А Бабрак хоть сколько-нибудь популярен? Уважают его?
- Ну, на словах-то все его не то что уважают, а он им прямо отец родной. Парчамистам, конечно. Фотками его всё увешано. В газетах он каждый божий день. Маленький такой культик личности. Ну а в народе… Бог их знает, Лексан Сергич… Ну, как вам сказать… Не такой он, конечно, зверь, каким Амин был… Хотя хадовцы его временами зверствуют.  А вообще парчамисты потише халькистов будут. Либералы, так сказать, и демократы народные. И гнобят себе халькистов потихоньку.
- Так Амин - что, действительно зверем был? – тихо спросила Лариса Юрьевна.
- Да разное говорят…
- Ну, выпьем, Шура, выпьем! – решить взбодрить обстановку Макс.
- За что? – Титовец поднял рюмку и обвёл глазами присутствующих. На мгновение его глаза остановились на Альке. Она не заметила. Она во все глаза смотрела на профессора.
- Ну… – печально вздохнул профессор Грюнвальд. – За бедных наших афганцев!
У Альбины горели уши. То, что она слышала, было ей настолько внове и настолько шло вразрез с тем, что она обычно читала в газетах и даже слышала на лекциях – когда всё-таки ходила на лекции, - что она не могла в это поверить.
- Ну, а наши что? Понимают, что надо уходить, выводить войска? Есть разговоры о выводе? – волновался профессор.
- Разговоры есть, Лексан Сергеич, но они, видимо, по-прежнему думают, что подавят сопротивление силой. Хотя какие-то крупные операции были, в Кандагаре, например. И они провалились. Горы, виноградники. Врага не видно. Я говорил со многими, кто в Кабуле долечивался. Кто бывал, так сказать, на передовой. Все ругаются, Лексан Сергеич, на чём свет стоит. Я такого мата никогда раньше не слышал. Вы не представляете, какие у нас потери! – Титовец отёр лицо широкой ладонью, словно отгоняя наваждение, которое стояло у него перед глазами. - Сколько цинковых гробов везёт каждый рейс из Кабула. И так все привычно, цинично уже… Привыкли уже к этим потерям. Но хоть дотумкались, идиоты, что нечего призывников гробить. Наконец пошла десантура, хоть как-то обученная для войны в горах. Наконец поняли, что тут не танки нужны, а что-то другое. Что тут не армии против них, а партизаны. Народ, в общем…
Народ. Афганский народ.
До глубокой ночи, то есть до раннего утра шли на маленькой кухоньке на Петроградской стороне разговоры о несчастном афганском народе. Выпита была одна бутылка и появилась другая, и Алька допила, наконец, свою рюмочку и, сжимая обеими руками пиалу, чтобы согреться и унять дрожь, напряжённо вглядывалась в раскрасневшиеся лица собеседников – возбуждённое лицо Макса, разгневанное – Ларисы Юрьевны, лихорадочное – Титовца. И в печальное, мудрое, прекрасное лицо профессора Грюнвальда. За три часа профессор ни разу не взглянул на неё, ни разу к ней не обратился. И никто на неё не смотрел, кажется. Только добрая Лариса Юрьевна подливала и подливала ей чай из фарфорового чайника, не остывавшего благодаря специальной подставочке, под которой горела свечка, и подкладывала ей кусок за куском изумительного мясного пирога, и Алька проглатывала эти куски механически, не замечая.
- Что ж, мы поедем, пожалуй, уже поздно, Лексан Сергеич! – вывел её из оцепенения голос неунывающего Титовца. – Вон и Альбинка наша уже засыпает.
- Да, да! – засуетился и Макс, вставая. – Завтра всё же в школу, Сан Сергеич. Спасибо вам, Лариса Юрьевна, за угощение, вы – настоящая кудесница, ей-богу! Всякий раз это вам хочу сказать и не всякий раз говорю. Простите великодушно! - Макс любил такие пафосные обороты. - Пора, мой друг, пора! - Завтра – в школу!
Алька встала.
- Спасибо! – сказала. Второе слово после первого «Здрасьте!»
- Пожалуйста! – радушно улыбнулась хозяйка. – Приходите еще!
- Спасибо! – третье слово.
С тех пор она ни разу не пропустила пушту.
Максим гордился этим как личной победой.



VI Сабира и Достоевский

Сабира листала словарь и что-то строчила в тетрадке. Андрей усмехнулся недобро и отвернулся. Развернул первую попавшуюся газету. Оказалась: «Советский спорт». Что за бред? Зачем это мне?
Отошёл к двери и сел за стол.
Она смешная.
Через полчаса: Она милая.
Через час: Как я её ненавижу.
Он всё ещё испытывал ноющую, но такую ненужную зависимость от неё, и это его злило. Выбивало из колеи. Это из-за неё он начинал дело и никогда не кончал, книги не дочитывал, фильмы не досматривал, в кино – ну, за редкими исключениями – ходил один, садился с краю, чтобы можно было уйти и никому не мешать. Исаенко как-то назвал его белым быком.
- Что значит белый бык?» – спросил Андрей.
- Ну, это пьяный бык, злой, жуткий, сумасшедший. Он бросается не на красное, а на белое. Ты такой сейчас, как с цепи сорвался в последнее время.
- Да?
- Ты как смеситель – с одной стороны вода горячая, с другой – холодная, и то одна сторона заедает, то другая. Ты  - то добрый, то злой. А когда злой, ты – белый бык.
  Сабира была в белой кофточке.
«Наброшусь сейчас на неё!»
Сабира тряхнула головкой и вдруг посмотрела на него самым быстрым, самым насмешливым, самым испытующим взглядом, от чего ему тут же сделалось холодно и пусто, и он опустил глаза. А когда поднял – Сабира снова что-то строчила в тетрадке и даже не улыбалась. Иногда она была очень серьезная, эта Сабира. Он знал - она хотела стать великой иранисткой. Амбиции, так сказать. И она из тех, кто всегда добивается, чего хочет. И кого хочет, разумеется.
«Тьфу, чёрт, показалось!» - сказал себе Андрей и пошел прочь из библиотеки, боясь и даже не желая оглянуться. На лестнице его нагнал Таирчик и позвал в буфет. «Какая бледная, вялая проза!» - подумал Андрей про свой колхозно-библиотечный роман. Голова его, три дня ходившая кругом, вдруг просохла, и он остановил колотящееся сердце тупым кивком согласия – да, Таирчик, пошли в буфет, парень, там есть пиво, там вспомним о радости жизни, там блудный сын Глазунова пачкает джинсы, ползая на коленях по свинарнику, там Василий Макарыч подмигивает нам с портрета, там сачкующие девицы с филфака дуют и дуют свой чёрный кофе без сахара, лианочки озабоченные…
Тоска, опять тоска…
И где этот прошлогодний энтузиазм, где это желание дела, работы, знания, наконец: всё тоска. Как она тогда говорила: «Мне уже двадцать лет!»
«А мне уже восемнадцать лет!»

Где мои семнадцать лет?
На Большой Каретной!

И Алька. Стрижечка короткая, глазки узенькие, очки сползают на кончик носа. Глянешь – душа плачет, прощения хочется просить. Зачем просить теперь прощенья, не позволяя целовать любви губами губы мщенья… А как иначе их назвать?
Андрей громко рассмеялся.
- Тебе какой? – спросил его Таирчик. – Двойной?
- Слышь, давай не кофе, а? Давай возьмем по батлу, – торопливо ответил Андрей и полез в карман за деньгами.
- А похавать ничего не хочешь?
- Нет, сыт. Пить хочу.
«Вот тот голубоватый пацан с филфака за левым столиком – с нашей абитуры. Как он бегал сначала и решал всёё, куда сдавать документы, к нам или на филфак, а потом сдал на филфак и орал, что мы бесперспективные. Откуда столько спеси, самоуверенности в абитуре? И почему люди невежественные всегда больше всех орут в споре и никогда ни с чем не соглашаются, даже с очевидными истинами? И спорят лишь за тем, чтобы спорить? Вот чего ради он тогда так вопил? И так тошно было стоять, ждать этих оценок. Этих сочинений дурацких… А теперь мозги пудрит девицам… Смешно!»
- Ты что, брат, не в духу сегодня?
- В духу, в духу, Таирчик. Не выспался просто.
- А что вчера так поздно вернулся?
- Текст переводил для курсовика.
- Для курсовика?! Уже! Ну, ты даёшь, брат!
- Ну, давай, вздрогнули!
- Что-то не нравишься ты мне.
«Надо работать. Иначе не вырулишь. Надо загрузить себя работой. Только это и спасёт. Вот и Таирка туда же. Не нравится ему моя харя. Поговори ещё о национальном вопросе».
- А у тебя как с курсовиком?
- Всё ништяк! Да я сейчас об этом не думаю.
- Понятно!
«У Таирки всегда всё ништяк. Везёт же некоторым! Смешно. А я пью, и голова опять побежала. Вот так и уходим от мук сердечных. Надо было пойти в военное училище. Или в медицинский. Или в архитектурно-строительный. Правильно папаша меня ругал. На что мне вся эта гуманитарная галиматья? Это разве профессия – языки? Как там Алька говорила? Язык – лишь оружие в жизненной борьбе. Или это Маркс говорил?»
- Ты зачем на востфак поступил, Таирчик?
- А что? Престижно! Потом в Академии наук работать буду!
- Ого! Ты так в этом уверен?
- Ну, переводчиком пойду. Престижно!
- Переводчиком?
- Ага.
- Тебе прямая дорога в Афган, брат.  Курсе  на четвёртом. А то и на третьем.
- Ну и что? Тоже круто. Всё ништяк. Мужское дело.
Таир доел котлету и оставил тарелку.
- Тебя это тоже ждет, брат. Ты же персидский не бросил. Сказал же полковник: мы нужны для того, чтобы делать революцию.
- Чушь всё это. Тебя от этого в дрожь не бросает? К чему привела революция твой Узбекистан?
- А ты был в Узбекистане? У нас всё ништяк.
- А школьники по полгода на хлопке?
- Нет, у нас в Ташкенте этого нет. Это в кишлаках, в районах.
- Ну, если так рассуждать… В Москве и Питере тоже этого нет. И колбаса есть. И люди не голодают. А в деревнях, а в районах?
- Что ты ко мне прицепился? Ну, съезжу я в этот Афган. Переводчики ж не воюют… Да я бы и повоевал… А то потом стыдно будет. А ты, может, трусишь? Думаешь, перевелся на арабский, так не возьмут тебя?
- Дурак ты, Таирка. Я бы и струсил, да струсить не дадут. Интернациональный долг! Но ведь одно дело – переводчик. А другое дело – убивать. Ты бы смог?
- Отстань! –  с Таира слетело привычное добродушие. – И чего пристал?
- Да уж, достоевщина попёрла какая-то. Пардон. Сам не знаю, с чего взъелся.
- Пошли.
- Слушай, брат – Андрей заговорил в манере Таира. - Я сегодня уезжаю дней на десять. На все праздники. Ты никому не говори, ладно?
- Не скажу. И кому я должен сказать?
- Ладно, не дуйся.
Он знал, что они ещё не раз вернутся к этому разговору.




VII Новая жертва Сабиры


Через месяц на французский факультатив ходило пятеро, еще через две недели – трое. Это были, как и предсказывалось, Алька с Андреем и Вовка Исаенко. Что касается Иоильича, то, распростившись с большинством студентов, он забросил адаптированную учебную книжку, и теперь с оставшимися тремя читал Мопассана. По рассказу в неделю. Андрей съездил домой на праздники и пропустил одно занятие. Но потом догнал, ерунда. Как-то после уроков они забрели в «Дом книги» и купили большой французский словарь – один на двоих – и теперь снова просиживали в рабочке ночи напролёт. Как тогда, на первом курсе, когда они делали уроки вместе. И, помимо французского, немного занимались персидским – читали какой-то средневековый текст.
Словом, не прошло и года, как старая ситуация вернулась. Опять три часа ночи, пустая рабочка, корпящий над арабским текстом трудяга Скворцов. Только всё изменилось. Они изменились. По сравнению с первым курсом стали какими-то притихшими, пристукнутыми. Больше не смеялись и не дурачились, а просто по-настоящему читали Мопассана, выписывали французские слова, записывали парадигмы неправильных глаголов, шёпотом разбирали трудные пассажи. Рассказы Мопассана представляли собой довольно печальные и психологически достоверные любовные истории, хотя и в необычном бытовом антураже. Андрей и Алька тратили больше сил на осмысление бытовых деталей, чем на любовную историю. Любовные истории они не осмеивали, не обсуждали. Они учились смотреть на жизнь как филологи. Хуже того, как лингвисты.
В общем, это было всё, что им на тот момент осталось. Их французский язык.
И интуитивно они это понимали и очень этим дорожили. Им вообще нравилось работать в четыре руки. У них это хорошо получалось.
Алька даже не пыталась вернуться к своему дневнику – о чём теперь было писать? Ну, конечно, она могла выписывать в дневник французские глаголы. Слова и фразы из новелл Мопассана. А можно было просто взять тетрадочку с французскими словами и назвать её своим дневником.
Покончив с французским, они приступали к другим урокам. Взялись, в общем, за ум. Пока Андрей увлеченно занимался арабским, Алька навёрстывала пушту. Иногда он совал нос в её тетрадки, пытался прочесть – помочь. Он был полиглотом, и честь полиглота требовала параллельного поглощения пушту. Алька отнюдь не была полиглотом. Но пушту ей нравился. Забавный язык, с забавными совпадениями с русским. Например, если пуштун хочет сказать ну (любимое алькино словечко!), он так и говорит – ну... А если пуштун хочет сказать нынче (любимое слово костромички Светочки), он говорит нын. Даже два по-пуштунски – два, а две – две. Например, две чугэки значит две птички. Теперь Гиви с Максом всех девчонок за глаза чугэками обзывали. А еще был  в пушту звательный падеж. Андрея! – звательный падеж от Андрей. Звательный, звательный падеж. Хотя душой она по-прежнему отдыхала на простом, беспадежном персидском. На легчайшем, сладчайшем персидском, который Андрюшка выучил за год. И поэтому ушёл. И к персидскому он теперь относится как – вольнослушатель. Вольно слушает, что там лепечет Алька. На уроках бывает через пять раз на десятый. Но всё равно экзамен собирается сдать. И сдаст.
Андрея!
Весь ноябрь и декабрь Альбину мучил кашель, она куталась в кофту, обматывалась шарфом и, просиживая долгие часы в рабочке, периодически отлучалась, если Андрея рядом не было, пить чай. Пила с Нургулей чай, бесконечный пустой чай. Лечилась чаем. А утром, кашляя, тащилась в университет. Нургуля рассказывала о том, что случилось за день. Иногда в её рассказах мелькал Пономарёв (Нургуля любила всех называть по фамилии), ставший теперь её одногруппником и посещавший арабские занятия более или менее регулярно. Но Алька не задавала наводящих вопросов. Да и зачем они Нургуле? Она и так все интересное рассказывала. Все смешные моменты. Ещё Нургуля ходила к Андрею за помощью. Он помогал ей переводить трудные места. Что ж, теперь он был её одногруппником. А это, как говорится, дорогого стоит.
Наконец наступила зима, на удивление снежная. В прошлом году Алька была просто в отчаянии, когда ударили лютые морозы, а снега всё не было, и ходить по застывшей, как слюда, земле, и ждать по полчаса автобуса на заледенелой остановке было так ужасно. Всё время хотелось домой, в Алма-Ату, на залитые светом пологие горные склоны, по которым так здорово было когда-то катиться кубарем и падать в чистые, сверкающие сугробы.
Но в тот год, на её втором курсе, в Ленинграде наступила настоящая снежная зима, припорошившая деревья, покрывшая землю тонкой, поначалу рваной простынкой. Когда на следующий день после первоснежья простынка заметно почернела, все испугались новой бесснежной зимы, однако вскоре простынка снова побелела, словно побывала в серьёзной стирке, и упавшее было снежное настроение немного поднялось.
В конце декабря у Лины был день рождения, и она решила отметить его в общаге. Да ещё и в той комнате, где жили Алька, Светочка и Нургуля. Линка хотела продемонстрировать младшим подругам парня, с которым в конце осени закрутила бурный роман. Они познакомились в студенческом профилактории, где Линка поселилась в ноябре. Парень был с физического факультета, кудрявый, симпатичный блондин, но на Нургулин взгляд, уж слишком  смазливый. Алька не была так категорична: лишь бы Линка была счастлива. Похоже, Линка казалась счастливой, а кто будет портить чужое счастье? Линке нравилось со своим женихом любезничать и миловаться, называть его всякими ласкательными именами и целовать через каждые пять минут. Они – словно не замечая никого вокруг - сюсюкали у всех на глазах, и девчонки испытывали некоторую неловкость. Хотя и радовались за Линку. Ведь все они были несчастливы и одиноки, а Линка счастлива и с женихом, ну как было за неё не порадоваться?
Лина решила пригласить на свой день рождения целую кучу народа – и своих однокурсниц, с которыми была в сентябре в стройотряде, и кое-кого из второкурсников, включая тех, кого там не было. Она пригласила Сабиру - алькину пиковую даму, соперницу-разлучницу, андреевскую изменницу, которую Алька с её дня рождения, с которого началась французская эпопея, в университете старательно избегала. Пригласила также алькиного приятеля Макса, который всего за несколько дней до этого влюбился в Сабиру как в femme fatale Восточного факультета и настоящую восточную красавицу питерского разлива, и, узнав от Альки, что намечается такое мероприятие, умолял её познакомить его с Линкой и уговорить Линку пригласить его. Уговаривать не пришлось. Счастливая Линка хотела, чтобы были счастливы все вокруг, и радостно согласилась: Les amis de nos amis sont nos amis, что означает «Друзья наших друзей нам тоже небезразличны». Максим был приглашён, и ему была предоставлена carte blanche. Линке нравилось быть сводней. Или свахой. Поэтому, само собой разумеется, и не подумав спросить Альку, она пригласила и Андрея, sa pauvre ami, её бедного друга.
- Андрюшка! – весело сказала Линка. - Приходи двадцать первого! В алькину комнату.
Может, она думала, что этим поможет Альке? Ведь ей нравилось сводить несчастных и делать их счастливыми.
Но ему, несчастному, пришлось смотреть, как качок Макс – белокурая бестия! - кадрит его бывшую девушку. А та, разумеется, вовсю кокетничала с Максом, вмиг раскусив ситуацию. Макс явился в шикарном белом костюме (Алька и не знала, что у него есть такой костюм – это тебе не треники!) и подарил Линке роскошный букет белых роз. Этим он сразу привлёк к себе внимание. Линкин парень принёс десяток бутылок шампанского: он был счастлив, а значит, щедр. Девчонки наготовили кучу салатов. Народу набралось человек двадцать. Расселись по четыре, а то и по пять человек на каждой кровати. Соединили два стола, позаимствовав один из соседней комнаты. Пирушка вышла на славу, представление линкиного жениха прошло на ура. Линка была счастлива. Напившись, народ кричал "Горько!" – и Линка с её парнем целовались. И Линка всем говорила, что празднуется не её день рождения, а их с этим физиком обручение. Все жадно ели, жадно пили, и были счастливы (конкретное настоящее время). Тамадой был линкин однокурсник Григорий - тот самый взрослый человек, что целовал Альку на Московском вокзале. Он был Альке симпатичен, но теперь, в эпоху французского, она не обращала на него никакого внимания. Макс сидел рядом с предметом своей страсти и расточал комплименты. В тот вечер и на тот момент он был самым павлинистым из всех виденных Алькой павлинов. Но Алька тогда была молода и мало видела в жизни.
Андрей и Алька сидели рядом и смотрели на Макса и его расфуфыренную соседку. Альке хотелось плакать, так это было ужасно. И унизительно. «Бог ты мой, - думала Алька, - неужели она не видит, какой Макс павлин? Неужели она предпочтёт?»
- Брось! – услышала Алька шёпот. – Мне давно всё равно. Не переживай. Неужели ты думаешь, что я буду ревновать к этому бледнолицему?
И он накрыл её ладонь своей.
Когда все наелись, столы убрали. Потом погасили свет и затеяли танцы. Танцевали под виниловые пластинки, которые натащили со всего Коридора. В тот год популярна была итальянская музыка с фестиваля Сан-Ремо. Андрей и Алька не танцевали. Было бы противно танцевать рядом с Сабирой и Максом. Андрей ушел покурить и долго не возвращался. Алька сидела на своей койке, забравшись на неё с ногами. В темноте её никто не замечал. Потом, с Нургулиной подачи, итальянцев сменили французы. Наконец – время приблизилось к полуночи - Максим поехал провожать городскую гостью. Она как-то вдруг заторопилась, боясь опоздать на метро. Счастливая Линка со своим весёлым женихом (купец, купец! – аттестовал его Андрюшка) ещё раньше уехали ночевать в профилакторий. Куда-то подевался и суетливый Григорий. И Лёшка с его пассией с четвёртого курса. А Андрея всё не было. Он уже не придёт. Алька всплакнула. Шампанское чёртово!
И вдруг он появился, сел рядом, словно не уходил. Прислонился спиной к стене. От него пахло чем-то более крепким, чем шампанское. Алька вспомнила Титовца. «Имеет право». В этот момент Нургуля поставила пластинку Мирей Матьё. И когда Мирей запела Woman in love по-французски, Андрей радостно засмеялся и потянул Альку танцевать. Je suis une femme amoureuse…  Опять эта песня! И года еще не прошло.
- Помнишь?
- Помню.
- Слова разбираешь?
- Нет.
- Эх, ты, la femme amoureuse!
- La fille amoureuse, peut-etre?
- Peut-etre? А я думал…
И года ещё не прошло.
- Пойдем прошвырнёмся, что ли? – сказал после танца. - Снег вроде пошёл.
Оглянулась на окно. И точно: в свете фонаря красиво падает снег.
- Tombe la neige…
- Allons, mon ami!
- Да, пора проветриться. Что-то я перепил.
- Les jeunes gens ne savent plus boire, dit Athos…
- Вот-вот! Разучилась пить молодежь! А я ведь один из лучших. А? Как ты считаешь, Алькин?
- Из лучших, из лучших…
Они долго будили Таирчика – чтобы тот открыл дверь – Таирчик был не один и, не включая свет, выкинул им андреевский полушубок из злачной тьмы их комнаты – Алька смеялась, притворяясь несведущей и невинной. Потом они долго ходили под снегом, задирали головы и ловили снежинки ртом. Попробовали поиграть в снежки, но они не лепились. Да и мазали оба. «Альбина, сжалься надо мною! - кричал Андрей, закрываясь руками. – Я сегодня смертельно пьян!» В час общага запиралась, и поэтому они вернулись домой. Альбина тоже была мертвецки влюблена. Той ночью снега навалило столько, что утром ночевавшие во дворе машины с таким рёвом буксовали на месте, что Алька проснулась ещё до будильника.
Укутанные снегом машины с рёвом буксовали на месте. Французский язык (или французский роман?) тоже буксовал на месте. С рёвом. Но в нём случались по-французски пикантные моменты.




VIII Так мы вступили в Год Собаки

Между тем приблизилось новогодье. Немцы, поляки и венгры шумно встретили своё Рождество. Григорий с компанией репетировал сценическую постановку и капустник для новогоднего вечера. По старому знакомству, он позвал Альку играть Бабу Ягу. Алька пожала плечами и отказалась.
Вечер проходил за пять дней до нового года в каком-то доме культуры на Большом проспекте. На спектакле Алька сидела со своими девчонками в задних рядах. Это её вполне устраивало: не нужно было крутить головой, ища глазами Андрея. Но с задних рядов она плохо рассмотрела спектакль. Щурилась. Очки не помогали. Все равно ничего толком не было видно. На сцене скакали и кувыркались какие-то черти, кикиморы, вампиры… Баба Яга, наконец. У Бабы Яги был противный голос. Как и положено. И грим, наверное, жуткий. Но не разглядеть. «Да, Алька, совсем ты ослепла за полтора года восточных штудий!» Совсем ослепла.
Максим сидел с красавицей Сабирой - далеко впереди.
Ха!
Андрей сидел с Таирчиком. Тоже впереди, но не так далеко. Алька была спокойна. Раз он здесь, раз она его видит и раз он – с Таирчиком. Она смеялась каким-то дурацким шуткам, летевшим со сцены, но больше для порядку. Веселиться не получалось. Смеялась за компанию с Нургулей, со Светочкой, со всеми девчонками. Объявили перерыв. Кое-кто из ребят сдвигать ряды спаянных кресел, прижимая их к стенкам и освобождая середину зала для танцев. Все остальные повалили в фойе курить.
И пить.
Капустник после спектакля был ещё несмешней, чем спектакль. Старшекурсники нелепо пародировали преподавателей и потешались над очевидной ненужностью своей экзотической профессии. Пели задорные и горделивые песни - классический востфаковский набор.
 
Я сегодня не спал до рассвета,
На рассвете привиделся мне
Проскакавший под окнами где-то
Замдекана на белом коне.
И опять из окна деканата
  Стук машинок встречают зарю.
Ах, родная моя альма матер!
С добрым утром! - тебе говорю…

Потом на сцене появился Лёшка с гитарой и запел «Кабачок чок-чок». Алька замерла. Андрей оглянулся и посмотрел на неё. Она увидела и улыбнулась ему. Это – навсегда.
«Лёшка, милый. У него роман с той старшекурсницей, Машей… Кажется, она играла сегодня эту Бабу Ягу…».
Что ж, Алька вышла из зала весёлая. Андрей остался расчищать площадку под дискотеку. Мимо пробежал Таирчик, хлопнул её по плечу. Это было в его манере.
- Остаёшься на танцы, а? – подмигнул Таирчик.
Алька пожала плечами.
Грубое вмешательство в её личную жизнь тоже было в манере Таирчика. Что на него обижаться?
Толпа девчонок увлекла её вниз, в туалет.
Вернувшись на второй этаж, Алька стала искать глазами Андрея. Его не было видно. Она вошла в зал. В полупустом зале было человек десять. Но Андрея среди них не было.
В фойе было многолюдно. У окна в окружении поклонниц  расположился Григорий – герой вечера, кое-как уже смывший вампирский грим. Только холодные, голубые глаза его были ещё жирно подведены тушью. Это придавало ему жутковатый вид. Широко улыбаясь, Григорий махнул Альке рукой: иди, мол, сюда. Не зная, куда приткнуться, Алька подошла к нему вплотную.
- Ну как? – спросил Григорий про спектакль.
- Здорово! –  вполне искренно сказала Алька.
- Зря ты не согласилась, подруга!
- Может быть.
- Выпить хочешь?
- Да нет.
Она вдруг обратила внимание на человека, сидевшего рядом с Григорием. Не потому, что это был незнакомый и симпатичный парень, а потому, что он  во все глаза смотрел на неё. Альке стало неприятно, что её так бесцеремонно разглядывают. Вмешательство куда хуже таиркиного. Она тоскливо обернулась назад.
Андрея не было.
Григорий спросил своего соседа, когда тот приехал.
«Тоже старшекурсник и тоже оттуда», - подумала Алька, вспомнив Титовца.
И тут же к ним подошел Титовец.
Пожал всем руки, а Альку приобнял и поцеловал в щёку.
«Как старший брат».
«Имеет право».
«Глупости».
Алька услышала музыку и пошла в зал.
- Какие милые у нас первокурсницы, - услышала за спиной чужой голос.
- Она второкурсница, - засмеялся Григорий.
Алька ускорила шаг.
Андрея не было.
Таирчик танцевал в кругу первокурсниц.
Алька заметалась.
- Он ушёл, - сказала Нургуля. Как всегда, подошла тихо и незаметно оказалась рядом. – Я видела. Оделся и ушёл. Ты не уходи. Подожди меня, я недолго буду.
Нургуля танцевала недолго – каких-нибудь полчаса.
И через полчаса они молча покинули постылое собрание.

Два дня прошли в тоске. Началась сессия. Алька без проблем получила зачет по пушту. Профессор Грюнвальд был ею очень доволен. Спросил про синьоров Арьяны. Она соврала, сказала, что читает. Он улыбнулся: время ещё есть. Алька покраснела и пошла сдавать английский.
Из Алма-Аты приехал какой-то казахский аспирант и, появившись в тот день на факультете, вызвал Альку прямо с зачёта   и вручил ей объёмистый пакет – посылку от матери. Оказия оказалась весьма кстати. Мама прислала Альке новое платье – импортное, югославское красное платье с прозрачными пуговками, жилеточкой, пояском. И волосы уже отросли так удачно. Алька была счастлива целый день: теперь ей было в чём пойти на новогоднюю дискотеку! А то кроме чёрных брючек, синей юбки и серого платьица у неё не было ничего. Конечно, серое платье для неё – счастливое. И всё же, и всё же. Она уже была в сером платье на дурацком вампирском вечере. И оно ей не помогло.
Глупые новогодние надежды. Ну почему они всегда появляются? Глупые новогодние расчеты.
- Нургуля, пригласи их к нам на новый год.
- Сама приглашай.
- Нургуля!!!
- Почему я?
- Ты – нейтральный человек. И ты - одногруппница.
- Хорошо, я скажу Усманову.
- Но почему Таиру?
- Лучше Таиру. Нейтральнее, как ты говоришь. Он наш старый колхозный товарищ. Однако как ты думаешь это сделать? Светочка уйдет к своему поляку. Я буду встречать с землячеством…
- Но стол-то накрыть надо.
- Тогда лучше пригласить их на наш, алма-атинский новый год, на девять часов. Накроем стол к девяти часам.
- Точно! В девять часов и в Ташкенте новый год.
- Вот-вот. Так и скажу Усманову.
Прошло ещё два дня, наступило тридцать первое декабря. Светочка притащила откуда-то еловых веток, украсила комнату. Алька вымыла пол. Сели пить чай.
- Ну что, сказала Таирчику?
- Давно.
- А он?
- Сказал, придут.
- Так и сказал? Пошли скорей за продуктами.
К восьми часам стол был готов. Он был, в общем-то, не очень богат, но салат «Оливье», шампанское, мандарины и торт (до поры до времени стоявший на подоконнике, заменявшем им холодильник) на нём присутствовали. Шампанского было куплено две бутылки. Одна – на девять часов, вторая – на двенадцать. Роскошный стол для общежитского новогодья. И ещё шоколад.
К половине девятого они оделись. Появилась и Светочка, прекрасно понимавшая ответственность момента. Обещала не уходить до десяти часов. Но в десять у неё было свидание, и она заранее просила её извинить.
В последний момент Светочка вдруг решила накрасить Альку. Вернее, подкрасить ей ресницы. Альку трясло. Она боялась, что гости придут, когда она будет сидеть с одним накрашенным глазом. Или что она будет похожа на вампира Григория.
Они смотрели на часы.
Без пяти девять Светочка начала решительно открывать шампанское.
Нургуля вздохнула и подвинула к ней пиалки. Чего-чего, а фужеров у них, конечно, не было.
- Не реви, а то тушь потечет. Подумай лучше о родителях. Они-то в этот час точно о тебе думают. У них уже куранты бьют.
- Ну, девочки мои, вздрогнули! – воскликнула Светочка. – Новый год, киснуть нельзя! С Новым годом!
- С Новым счастьем! – подхватила Нургуля.
Алька залпом выпила пол-пиалки и попросила ещё.
- Не спеши, дорогая! – покачала головой Светочка и обняла ее. – Ты сегодня очень красивая. Такое платье! Только не надевай очки!
Алька усмехнулась.
«Очки – не очки – какая разница?»
Они уселись за стол и немного поели.
- Ну, я пошла! – сказала Светочка и упорхнула.
- Ну, я пошла! – сказала потом Нургуля. – Может, пойдёшь со мной? Всё-таки землячество…
- Да как-то не ладится у меня с землячеством… У вас там процветает махровый национализм, а тут я со своим интернационалом в душе… Иди, родная, не бойся за меня.
- Ну, я пошла?
- Иди.

Десять часов.
Алька одна сидит в комнате и боится из неё выйти. Кутается в кофту. Кашляет. Берет книгу. Пробегает страницу и бросает книгу на кровать. Ест мандарин. Подходит к зеркалу и причёсывается. Потом надевает очки и разглядывает себя в зеркале. Снимает очки и снова смотрится в зеркало. Садится на кровать и смотрит в одну точку. Встаёт и садится за стол. Берёт кусок хлеба и начинает его крошить. Ест крошки.
Одиннадцать часов. Из Коридора доносятся крики, слышится звон бокалов. Алька наливает себе в пиалу остатки шампанского и пьёт. Потом забирается с ногами на кровать и, полузакрыв глаза, вполголоса поёт «Кабачок чок чок».

Счастья нет, нет, нет,
  и монет нет, нет,
и кларнет - нет, нет - не звучит.
Головой вой-вой
не кивай в ответ,
всё равно твое сердце молчит…

- Я схожу с ума, какая досада…
Время – без пяти двенадцать. В ушах – звон. Сердце – в клещах.
Алька подходит к зеркалу и внимательно смотрит на себя.
Выходит в Коридор.
И тут же распахиваются все двери, и Коридор мгновенно заполняется людьми. Все радостно целуют друг друга, чокаются, смеются. Ура! С Новым годом! – летят крики со всех сторон. Альку тискают, целуют. Её несет по Коридору, по этой длинной букве «П». Из конца в конец, через палочный строй чужих поцелуев.
Чужих, чужих.
Андрея! Андрея! Андрея! Звательный падеж.
Нет нигде.
Народ расходится по комнатам. Несколько минут всеобщего единения – и Коридор пустеет. Алька опять одна. Она с ужасом думает о своей оставленной комнате. О своей пустой комнате.
С тарелкой салата в руках по Коридору спешит старшекурсница. Кажется, это Баба Яга. Маша. Девушка Лёшки.
- Ой, Алечка! Что же ты тут одна? – удивляется она. – Идём к нам! У нас Лёшка, Пашка…
«Откуда она меня знает? Лёшка… Милый… Счастья нет, нет, нет…».
Она идёт за Бабой Ягой. То есть, девушкой Лёшки.


И попадает в уютную комнату, забитую весёлыми, возбуждёнными людьми. Это незнакомые старшекурсники, почти небожители, недоступные, высокомерные, гордые чужаки. Но среди них – Лёшка. И Пашка. Алька садится между ними, и оказывается среди своих.
 - Выпей, милая, - шепчет Лёшка. – И поешь.
О, Боже.
Она пьёт, чокнувшись со всеми – сколько их тут? И ест – что это? – студень какой-то.
Чок-чок.
И вдруг в руках у Лёшки появляется гитара, и Лёшка начинает петь. Он поёт весь свой репертуар. И Алька, Алька поёт вместе с ним. Она знает все его песни, Бог ты мой, все до последнего слова. Они поют вместе – одни. И как красиво!
И все им аплодируют, все с ними чокаются, и Лёшка толкает Альку в бок: молодец, мол!
И вдруг: из многих лиц напротив выделяется одно. Знакомое лицо – где-то она его видела – мягкое такое лицо с полными губами, с умными глазами… Ах, да! Это тот парень, что приехал из-за границы, что сидел на вечере рядом с Григорием, что сказал что-то про милых первокурсниц…
Он опять смотрит на неё, как тогда.
Может, он в неё влюбился?
Альке смешно.
Теперь она поёт с Лешкой, но по-другому – поглядывая иногда на этого особого зрителя – примечая, что он пытается чокнуться с нею, коснуться её руки.
 О, Боже. Она кокетничает! Неужели она кокетничает? Взмахивает чистыми волосами. Поводит подведенными ресницами. Какой кошмар! Как естественно это выходит!
Лёшка перехватывает её взгляд и подмигивает. Он всё видит, как стыдно.
Но она улыбается.
- Ну, последняя песня! – объявляет Лёшка.

Сколько грамм, грамм, грамм,
Телеграмм, грамм, грамм
Завтра будет гулять по стране!
Городам дам, дам,
  Кораблям, блям, блям,
Вам, мадам, дам знать обо мне…

- А теперь – танцы!
- Танцы, танцы!
Все снова вываливаются в Коридор. Из комнат несётся музыка. Внизу, на первом этаже, грохочет дискотека.
- Вы идёте танцевать? – вдруг в упор спрашивает её тот – влюблённый? – ха-ха, как смешно! - старшекурсник и застенчиво улыбается полными губами.
Улыбка у него обезоруживающая.
- Конечно! – Алька взмахивает чёлочкой. Сегодня она сама похожа на Одри Хепбёрн. – Сейчас, принесу только бенгальских огней.
- Я вас подожду…
Алька бежит к себе, врывается в комнату и захлопывает за собой дверь. Из зеркала на неё смотрит какая-то растрёпанная… не Одри Хепбёрн, Сабира… Сабира! Эти огромные чёрные глаза. Это красное платье. О, Боже. Прости меня, великий Аллах.
Она пытается причесаться.
Берёт пачку бенгальских свечей и выходит в Коридор.
Влюблённый  старшекурсник, качаясь у её двери со стаканом в руке, подается ей навстречу.
- Вы что, так со стаканом и пойдете?
- Да нет, щас занесу к Машке. А ты очень к-к-красивая в этом платье.
- Как вас зовут?
- М-м-михаил.
- Пойдёмте, Миша.
Вот так, запросто!
Как просто обращаться с мужчинами, когда их не любишь!
И смахивать комплименты с себя, как соринку с платья.
Как снег с кепки.
Время и пространство кажутся разреженными, как воздух в горах.
Мимо бежит пьяный азербайджанец с криком «Убью-ю-ю!». Он так же бегал и в прошлом году. Алька и Михаил вжимаются в стенку.
На лестнице двое дерутся, а пятеро или шестеро их разнимают. Алька и её спутник протискиваются мимо них. Альку толкают, и она еле успевает ухватиться за перила. Спутник виновато ей улыбается.
Они вступают в забитый музыкой зал. Столпотворение народа. Смешанный запах дезодорантов, парфюмов, одеколонов, алкоголя и пота. Сполохи света на эстраде, вспышки бенгальских огней то в одном, то в другом конце зала. Их замечают.
- Альбина! Сюда! – машут с двух сторон.
В одном кружке танцуют её землячки-казашки. Нургуль машет ей рукой, улыбается. Она счастлива, довольна. Сегодня всем хорошо! В другом кружке - первокурсницы, а с ними – Светочка. И Светочкин парень, поляк Юрчик. И Таир, и эстонец Ааве, и…
Нет.
- Сюда, Миш! – кричат с другого конца зала.
Там кружок старшекурсников – тех самых, в чьей комнате Алька провела первый час нового года. Алька берёт своего кавалера за руку, и они пробираются к этому кружку.
О, как весело она танцует, как здорово танцевать – дёргаться, выламываться, плыть и скакать. Как здорово ощущать себя юной, сильной, гибкой! И особенно – чувствовать на себе восхищённый взгляд. Возжигать вдвоём бенгальские огни и кружиться с ним. Не бояться медленной музыки, не бояться мужских рук на своей талии, не бояться ничего – и хохотать. Откидывая голову, взмахивая волосами. Кружиться, кружиться, кружиться.
Он расспрашивает её:
- Откуда? Откуда такая взялась?
Она смеётся:
- Из Алма-Аты.
- Но ты не похожа на алма-атинку.
- Ещё как похожа! Ты не знаешь алма-атинок! У нас – самый интернациональный город в Союзе.
- Но ты… русская? Ты ведь русская, да?
- И русская тоже. Немного!
Алька кружится, смеется.
- Я сегодня немного того… etourdie!
- Чего-чего? Не расслышал! Музыка громкая!
- Слишком ветреная, говорю! etourdie!
- Ты что, французский знаешь?
- Знаю! – врёт Алька. – И английский знаю! И испанский!
- Ого! Да ты дашь фору некоторым ленинградкам!
Алька смеётся, смехом смывая с себя cette insulte.
Оскорбления, поданные в виде комплиментов, застревают в памяти как образцы благоглупостей. Бедный Миша.
Объявляют перерыв: проветривание. Студенты валом валят в Коридор, спешат к лестницам. Пора выпить, пора закусить.
Алька вдыхает относительно свежий воздух Коридора. И кашляет.
Михаил увлекает её наверх. Теперь он сам ведет её за руку, он заметно осмелел, он почти утвердился в правах. Они поднимаются на четвёртый этаж и без стука входят в одну из комнат. В комнате висит дым, накурено. Алька знает, что здесь живут какие-то старшекурсницы. Они не знакомы. Впрочем… Две из них были в сентябре в колхозе. Да и Борисоглебова тут.
- Привет, Тань!
- Привет! – отвечает Борисоглебова, и по её голосу Алька понимает, что та в дупель пьяна.
- Выпить есть?
- Наливай! – неопределённо машет ладонью Борисоглебова.
На столе – остатки холодной картошки, солёные огурцы, квашеная капуста. Селёдка. Грязные тарелки, чашки, стаканы. И водка. Несколько пустых бутылок и пара початых.
- Наливай.
Михаил плещет в первый попавшийся стакан и протягивает Альке. Наливает себе. Алька пьет залпом, кашляет, закусывает солёным огурцом. «Пустилась во все тяжкие – так терпи. Привыкай. Назвалась груздем – полезай в кузов». Борисоглебова и остальные смотрят на неё мутными взглядами. Михаил чокается и целуется со всеми.
Алька бежит в туалет и пьёт воду из-под крана.
«Привыкай, привыкай! Пора бы тебе повзрослеть!».
Она с ужасом обнаруживает, что эйфории как не бывало. В зеркале не Сабира, а она сама. Не красавица – а маленький затравленный зверёк.
«Нет, это никуда не годится. Всего три часа! Дискотека будет до пяти. Надо идти! Надо танцевать! Ха-ха-ха».
«Выходите хохотать – в зад автобусы толкать!».
И снова танец, теперь уже лихой, отчаянный, страстный. Она уже не слышит вопросов Михаила, не видит его влажных глаз, пухлых губ. Ей нет до него никакого дела. Ей плевать, что он обнимает её в танце.
И в этот момент… ну, конечно, это должно было случиться, это было подготовлено всем сюжетом… В этот момент, среди этого танца она наконец видит своего Андрея.
Скрестив руки на груди, тот стоит у окна в поредевшем зале, и смотрит на неё. Как он смотрит? Мрачно? Встревоженно? Сердито? Не разобрать кружась.
Волна ужаса. Алька цепенеет, хотя ноги и руки ещё механически дёргаются. Алька превращается в куклу. Михаил ничего не замечает. Андрей смотрит. Алька кружится. Михаил что-то кричит, перекрикивая грохот барабанов.
Сколько это длится? Пять минут или полчаса?
Андрей исчезает.
Алька падает на руки кавалера. Медленный танец. Силы оставляют её. Она чувствует, как тяжелеет, обвисает на нём. Он воспринимает это как поощрение и интеллигентно обнимает её.
Музыка кончается. Алька размыкает руки, сцепленные вокруг мужской шеи. И тут кто-то хлопает её по плечу.
- Поплясала, стрекоза?
Алька стремительно оборачивается.
Таирчик! Усманов! Санчо наш Панса!
0н широко, по-доброму улыбается. Таирчик! Родной!
- Ну, поплясала, и будет. Пора чай пить.
Не обращая внимания на Михаила, Алька почти вприпрыжку бежит за Таиром, стремительно направляющимся к двери. Михаил что-то кричит вдогонку, но она не слышит, не отвечает.
- Мы тебя уже два часа ждем, - говорит Таирчик.
- А что не позвали?
- Ну, позвали же…
Позвали.
Таирчик распахивает дверь алькиной комнаты. Яркий свет. Свежий воздух. Бутылка шампанского посреди стола. Мандарины. Чай. Торт.
За столом – Нургуля и Андрей. Трезвы и улыбаются навстречу.
- Ну, скорей же, Альбинка! – торопит Нургуля. – Так тортика хочется!
Алька так счастлива, попав домой, что ничего не соображает. Нургуля разливает чай. Андрей открывает шампанское. Смеётся – куда лить-то, девчонки? Он что – инопланетянин, заблудившийся  в космосе? Или во времени? Пять утра.
Нургуля достает какие-то кружки. Таир за обе щёки уписывает салат. И вот, наконец: с новым годом! Вздрогнули.
- С новым счастьем, Алькин!
Вот оно, новое счастье.
Стук в дверь. Все поворачивают головы. Кого это чёрт несёт? Пять утра.
Дверь открывается, на пороге показывается … Михаил.
Алька вскакивает и выталкивает его в Коридор:
- Тебе чего?
- Как чего? Куда ты ушла?
- К себе. Это моя комната. Танцы кончились, всё. До свидания, Миша!
- А я?
- А ты иди спать.
Алька захлопывает дверь и возвращается к столу.
Все делают вид, что ничего не заметили.
Едят с аппетитом. Алька тоже. Она вдруг осознает, что страшно проголодалась.
Дверь распахивается и на пороге – уже без стука – снова появляется Михаил. Алька пулей вылетает из комнаты. Она почти кричит.
- Вы что, не поняли? - этим «вы» она бессознательно ставит дистанцию. -  Я не хочу с вами больше говорить, вы понимаете? Я устала! Я пошла спать.
- Но у вас там гости, вы чай пьёте. Что, даже чаем не угостишь?
- Это мои гости! Мой чай! Мой парень! Уходите, уходите скорей! Вы что, не понимаете?
Михаил улыбается, как дурачок.
- Не понимаю… какой ещё парень? А как же я?
Алька разворачивается и идёт в комнату. Открывает дверь и…
Андрей у порога! Он собирается уходить! Он уходит!
И тогда Алька не выдерживает.
Вся обида, вся горечь, весь страх, вся тоска сегодняшней ночи спазмом скручивают её внутренности. Из глаз градом льются слезы. Она поднимается на цыпочки и кулачками колотит Андрея по широкой груди.
- Ты, ты! – задыхаясь, кричит она.
Андрей счастливо смеётся.
Нургуля с Таирчиком тактично не обращают внимания на семейную сцену. Они пьют чай. Они едят торт.
Андрей перехватывает алькины руки. Потом обнимает её за плечи и ведёт за стол. Он сажает её себе на колени, вытирает ей слёзы, прижимает к себе и баюкает. Алька всхлипывает.
- Ну и дурочка ты…
- А ты его побьёшь?
- Побью…
- Ты их всех побьёшь?
- Всех…
Алька благодарно устраивается головой у него на плече.
Он такой большой, такой сильный.
Какая тяжелая ночь! Какой тяжелый год впереди!





IX Три мушкетёра

На каникулы они разъехались, как всегда разъезжались. Не драматизируя положение. Едва Алька оказалась дома, пережитое напряжение прорвалось затяжной простудой. Она лежала в постели, пила горячее молоко и читала Трёх мушкетёров. Такой привычкой она обзавелась ещё в шестом классе, когда нарочно сказалась больной, чтобы дочитать начатый накануне роман. С тех пор всякий раз, во время любой мнимой или настоящей простуды, она читала эту книжку. Она была для Альки лучшим лекарством. Но нынешний раз отличался от предыдущих тем, что теперь она читала её по-французски. Французскую книжку она купила ещё в ту октябрьскую московскую поездку в Доме книги на Калининском проспекте, и стоила она шесть рублей – столько же, сколько плацкартный билет до Москвы.
Алька обожала эту книжку. Конечно, обожала её заранее. Но книжка превзошла все её ожидания. Альке ужасно нравилась глянцевая обложка с бегущей по периметру надписью  GARNIERFLAMMARIONTEXTEINTEGRAL. Она понимала, что GARNIER FLAMMARION – это название издательства, а вот что такое ИНТЕГРАЛЬНЫЙ ТЕКСТ – ей было поначалу невдомёк. Потом словарь сообщил, что интегральный текст – это полный текст, а интегральная публикация – это полное издание.
Словом, полный текст, совершенный текст, воистину интегральный текст.
Интегральные три мушкетёра.
На обложке была картинка, имитирующая детский рисунок акварелью. Красной и чёрной (ещё один французский роман). Мушкетёр в фехтовальной позиции и четыре шпаги. Красный крест на плаще и красное перо. Чёрные сапоги, перчатки, шпаги. Чёрная надпись: dumas. Красная надпись: les trois mousquetaires. 
О, как Альке нравилась эта французская манера не выделять заглавную букву имени и названия:
dumas les trois mousquetaires
andre albine
Ну и сама книга, с её жизнелюбием, бьющим через край, с её бессмертным кодексом чести и кодексом дружбы. Книга, способная излечить от любого  недуга. Чудодейственный бальзам, подобный бальзаму матушки господина д’Артаньяна, qui a une vertu miraculeuse pour guerir toute blessure qui n’atteint pas le coeur – который лечит все раны, кроме сердечных.
В двенадцатилетнем возрасте они всем классом взахлёб читали Трёх мушкетёров и его продолжения. На книги была очередь, их передавали из рук в руки и занимали очередь во второй раз. Книги растаскивались на цитаты.
- Д’Артаньян! Ты убиваешь меня! – кричал могучий троечник Петров грудастой отличнице Фатхутдиновой, когда та довольно игриво говорила ему, что ни за что не даст списать алгебру.
- Поверьте мне: откажитесь от этой женщины! – предупреждал мудрый Светлов своего приятеля Пашина, влюбившегося в какую-то надменную восьмиклассницу.
- Вы уж очень разборчивы! – парировал Пашин. – А она такая красивая женщина!
- И всё же, друг, будь мужчиной! – резюмировал щупленький, малорослый Светлов, скептически качая головой.
Все знали перипетии сюжета, гадали о том, был ли Мордаунт сыном Атоса, и ненавидели Десять лет спустя за смерть своих любимцев. Девочки делились на влюблённых в Атоса и влюблённых в д’Артаньяна. Ветреник Арамис был не в чести, но все сходились на том, что он умён и весьма оригинален. За оригинальность ему прощалось многое. Даже провал операции с Железной Маской. К Портосу относились как к Петрову: с нескрываемой симпатией, прикрывавшей некоторую иронию. Когда разбивали класс по ролям, планируя, кто кого будет играть, никто не гадал о Портосе. Ибо Дюма-пер списал его с Петрова. С остальными ролями было сложнее.
Светлов добровольно взял себе выигрышную роль неунывающего пройдохи Планше. В шестом классе он словно предвидел, что через двадцать лет от его щуплости не останется и следа. Печальный Пашин после некоторых уговоров со вздохом согласился на невыигрышную роль Базена, однако при этом оговорил, что во второй части повествования ему дадут важную роль кардинала Джулио Мазарини. Кардинала он так и не сыграл, но прозвище Джулио за ним осталось. Их приятель Егор принял на себя нелёгкую ношу Мушкетона, которую был готов совмещать с почётной ролью Людовика Тринадцатого. Его соседка по парте, алькина задушевная подруга Анюта, с некоторых пор принявшая знаковое имя Аннета, уверяла Альку, что, поломавшись, Егор вообще сможет сыграть всё. Даже героя-любовника. Но герои-любовники в классе нашлись и без него. И Алька с Аннетой старательно подбирали пары. Атосу – миледи, д’Артаньяну – Констанцию, Арамису – белошвейку из Тура, королеве – лорда Букингема. Хитрая Аннета забила за собой белошвейку (она же мадам де Шеврёз). Потому что и в реальной жизни, как та таинственная белошвейка, она колебалась между Атосом и Арамисом. Атос в их классе был страстным брюнетом, а Арамис – холодным и высокомерным блондином.
Мудрая Аннета объясняла Альке, что успех Трёх мушкетёров объясняется, помимо всего прочего, тем, что Дюма изобразил в своих героях четыре основных психологических типа, лишь сочетание, а не дублирование которых обеспечивает крепость великой дружбы и захватывающую достоверность авантюрного романа. Весёлому сангвинику д’Артаньяну помогают холерик Атос, флегматик Портос и меланхолик Арамис.
- Постой! – перебивала её Алька. – Конечно, красавчик Арамис, с его нытьём по поводу ухода в монастырь, это - типичный меланхолик. Но ведь скорее не Атос, а д’Артаньян ведёт себя как холерик, то и дело хватаясь за шпагу и часто лия горючие слезы, тогда как Атос демонстрирует полную невозмутимость и, следовательно, является флегматиком. А сангвиник - это никто иной, как неунывающий обжора Портос!
- Флегматик никогда не пришёл бы в такой ужас и такую ярость, в какую пришёл Атос, обнаружив, какова его женушка! Вспомни: он повесил её!
- Он так сказал д’Артаньяну…
- Неважно, повесил или не повесил! Хотел повесить! Был уверен, что повесил! Переживал по-чёрному! Чуть не спился! И на Мордаунта так отреагировал! Это поведение холерика, а не флегматика. Внешняя невозмутимость просто скрывает эту поразительную страстность натуры. Вспомни, Лилльский палач рассказывал, что Атос женился на ней против воли всей своей семьи. Только настоящая страсть, страсть холерика, может заставить такого человека, как Атос, пойти против семьи. Ведь для него семья, род очень много значили – так он воспитывал Рауля…
- А д’Артаньян?
- Сангвиник, конечно! Его горячность в первой книге – это признак юности, а не темперамента. Вспомни, он и любить мог нескольких женщин одновременно – Констанцию, миледи, Кэтти… Любил горячо, но не глубоко. Таковы сангвиники. Их хватает на многое. И на многих.
Она всегда была очень умной, эта Аннета.
Мадмуазель Аннета Бейгран, как она себя называла.
В седьмом классе мушкетёрские увлечения обрели новую форму. Алька с Аннетой стали сочинять свою собственную Францию с вымышленными героями, жившими в каком-то выдуманном средневековье. Чертили планы Парижа с Лувром, Нотр-Дамом, Бастилией, утопающими в тени садов дворцами господ и тесными мещанскими предместьями. У белошвейки Аннеты был премиленький домик в Сент-Антуанском предместье. Когда они доросли до восьмого класса, Сент-Антуанское предместье стало эпицентром Великой Французской революции. И они всем классом в ней участвовали. Но не в самых кровавых эпизодах, конечно. Они доигрались бы и до Парижской коммуны, но другие увлечения и другие романы постепенно оттеснили Францию на дальний план.
Но Алька, Алька продолжала читать Трёх мушкетёров всегда, когда ей бывало плохо.
И как же плохо ей было сейчас.
- Aves-vous oublie quelque chose? demanda Aramis.
- Et le drapeau, morbleu! Il ne faut pas laisser un drapeau aux mains de l’ennemi, meme quand ce drapeau ne serait qu’une serviette.
Нельзя оставлять знамя врагу, даже если это просто салфетка.
В первую субботу февраля Алька надела красное платье и пошла в школу на вечер встречи выпускников. Она была рада всем, и все радовались ей. Потом они сидели с Димкой в пустой Ленинской комнате. Ленинскую им открыла Наталья, оставшаяся в школе пионервожатой.
- Ну что, узнала? – спросил Димка. – Насчет СЕНТО?
Димка, конечно, был у них Д’Артаньяном. А Алька – Констанцией. Потому что придумали они всё это в шестом классе. Когда Алька любила Димку. Как давно это было.
- Узнала, - вздохнула Констанция-Алька. – Афганистан туда не входил. Он вечно хранил нейтралитет.
- А про войну у вас что говорят?
- Война… Тяжёлая гражданская война. Братоубийство. А у вас что говорят?
- У нас говорят, что духи – хуже басмачей.
- И те и другие – просто люди, Димка. Защищают свою страну, землю, своих жён и детей.
- От нас?
- И от нас. И религию свою защищают, ислам. Они никогда не откажутся от ислама.
- О чём это вы? – подсела Аннета. – О политике, небось? Вы это дело кончайте. У стен есть уши.
- Ой, брось! – рассмеялся Димка. – Ерунда. Да и как не расспросить специалиста! А я ещё что хотел спросить, Аль. В Афгане что, таджики живут?
- Ну да. И таджики, и узбеки. Знаешь, как раньше было? Разделяли и властвовали. Провели границу, и одни оказались в зоне России, другие – в зоне Англии.
- Нет, я не могу это слушать! Хватит! Димка, отпусти её, мы танцевать пойдём! – в сердцах воскликнула Аннета. – Ей все это и в Ленинграде осточертело.
- Да я и сам не прочь потанцевать. Аль?
- Вы идите, идите, ребята. А у меня что-то голова разболелась…
- Правда? Ну ладно, посиди.
И, подхватив Димку под руку, Аннета скрылась.
Альке было зябко, и она закуталась в свою тигровую шкуру. Дома кашель отпустил её, но она все равно чувствовала себя нездоровой.
Вдруг в Ленинскую забежал Нурлан. Он был кардиналом Ришелье.
- О! Слава богу, ты тут. А я уж тебя обыскался! Хорошо, Наташку встретил. Да вот хотел с тобой поговорить…
Нурлан учился в высшем погранучилище.
- Да, Нурик?
- Скажи, какие перспективы у нас в Афганистане? Можем ли мы одержать там чисто военную победу?
- Наверно, нет.
- Почему?
- Потому что идёт партизанская война, потому что это война в горах, потому что и англичане не смогли справиться с афганским духом, да мало ли что. Знаешь, что писал Снесарев? Афганцев победить нельзя, с ними можно только договориться!
- Значит, нельзя победить?
Значит, нельзя.
После Нурика пришел Светлов. Он не говорил с Алькой о политике. Он принёс ей бутылку пива. Светлов тоже учился в Ленинграде, и осенью пару раз заезжал к Альке в общагу. Они были в чём-то заодно. Поэтому он и принёс ей пива.
- Как сессию сдала?
- Сдала… как-то… – Алька неопределённо пожала плечами. – А ты?
- И я сдал. А как новый год?
- Пара сломанных рук, десяток фингалов, двадцать пять разбитых сердец. Сам знаешь. У вас в общаге разве не так?
- Так. Только у нас общага побольше. У нас еще пара-тройка костылей…
Потом опять пришёл Димка. Погрустневший какой-то. Выпил, наверно.
Сел с Алькой и обнял её по-братски. Алька тут же настроилась на родственный лад:
- Как твой братик? Идёт в этом году в школу? Он ведь с семьдесят пятого года?
- Точно. Идёт. Ничё пацан. Смешной.
- Похож на тебя?
- Похож… Может, зайдёшь? Помнишь, как тогда?
- Нет, - улыбнулась Алька печально. – Я завтра уезжаю.
- Уезжаешь? Уже? А здесь с какого?
- С двадцатого.
- А почему не позвонила?
Молчание.
- Ну, понятно. Проводить хотя бы можно?
- Пуркуа па? А сколько времени уже?
- Десятый час. Уже гонят из школы. Народ расползается.
- Ну и мы поползём.
Они идут по улице Гоголя небольшой, человек в шесть, группой. Алька с Димкой, Аннета с Нурланом, Маринка с Петровым. Морозно. Аннета целует Альку, остановившись у своей подворотни:
- Пиши, не пропадай! И не пей слишком много!
 Нурлан на прощанье говорит:
- Но всё же, я думаю, будет какое-то военное решение.
- А тебе не жалко афганцев?
- А тебе наших не жалко?
- Мне жалко всех.
Петров с Маринкой сворачивают направо.
- Летом приедешь? – спрашивает Петров. – Нас там не забывай! А то совсем чужой станешь…
Маринка машет ручкой в пёстрой варежке.
Димка крутит пуговицу на алькином пальто.
- Ну что, всё?
- Всё. Пока, Димка!
- Пока. Большого плаванья!






X Чужая свадьба

После каникул, во втором семестре, французский факультатив не возобновился. Исаенко на ходу бросил Альке, что подавать новую заявку не будет, так как считает, что французский у него уже в кармане. Конечно, у него были лингвистические способности. Но не у него одного. «Ненавижу полиглотов!»
Следующие два месяца прошли под знаком пуштунов - синьоров Арьяны. Второе после мушкетёров (или женитьбы Фигаро) средство от депрессии – работа (и шампанское, конечно). Поскольку шампанское в одиночку пьют, как известно, только аристократы и дегенераты, Алька с головой окунулась в работу. Французская книжка, вручённая ей обладавшим даром провидца профессором Грюнвальдом в далёком октябре, её постепенно увлекла. Забравшись с ногами на кровать и обложившись французским и пуштунским словарями, картой Афганистана и разными справочниками, Альбина проводила день за днём и ночь за ночью, отрываясь только на чай и прогуливая пару за парой, хотя и по совсем иным, нежели в октябре, причинам. И Максим опять буквально за шиворот вытаскивал её из общежития и сопровождал в университет. Она ненавидела звук его шаркающих по Коридору тапок, от которого просыпалась еще до самоуверенного стука в дверь. Однако без его заботы и помощи она могла ходить только на совершенно непрогуливаемые предметы – грюнвальдовский пушту и зверскую военку.
Книжку про хозяев Арьяны написали супруги Жан и Даниэль Буржуа, бельгийцы, отважные авантюристы и отнюдь не буржуи, умудрившиеся целый год прожить в кочевой пуштунской общине, путешествуя с кочевниками по дорогам Арьяны (Арианы, Страны ариев) – из Пакистана в афганский Хазараджат и обратно. Конечно, путешествие их случилось в благословенные шестидесятые, самое позднее, в начале семидесятых. Тогда европейцев в Афганистане ещё любили. И эти двое европейцев, Жан и Даниэль, шли нога в ногу с караваном, ночевали в своей маленькой палатке, так непохожей на чёрные шатры пуштунов, много фотографировали, делали этнографические заметки и наслаждались арийским гостеприимством и прекрасным горным воздухом. Пуштуны и вправду вели себя очень гостеприимно и рассказывали Жану и Даниэль разные байки, которые и составили основу их книги. Альке было нелегко выискивать чисто этнографическую информацию в море полухудожественных описаний, но постепенно она в этом деле поднаторела, и нужная для курсовой информация мало-помалу накапливалась. Благодаря псевдонаучной фантазии Алька по мере сил анализировала её и сводила в какие-то таблицы. Таким образом, французский язык превратился в инструмент. В орудие в жизненной борьбе.
В середине апреля она успешно защитила курсовую работу. Профессор был доволен и не журил её (как куратор) за многочисленные прогулы разных важных предметов. Но после защиты Алька почувствовала себя опустошённой. «Чем же я буду теперь заниматься?» - думала она. И вдруг словно из небытия – сколько лет, сколько зим! – вынырнула Линка и объявила, что в конце апреля у неё свадьба, и Алька не просто приглашается на неё, а будет у неё свидетельницей, то есть, как говорится, подружкой. И она сказала, что пригласит всех, всех наших – «и Андрюшку, и Лёшку, и Нургулечку, всех, всех! И тебя как свидетельницу. И его».
Андрюшку! – мысленно передразнила Алька и меланхолично подумала: «А я и его не видела тыщу лет. Скоро мы будем встречаться, как мои азиатские родственники, только на свадьбах да на похоронах. Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить».
Конечно, она взволновалась. Конечно, она расстроилась. «Ни к чему эти ужасные встречи. Этот выход в свет. Во-первых, растолстела за зиму безобразно, особенно пока сидела мрачным упырём со своими бельгийцами и пуштунами да жевала пряники, заедая их сухарями. Во-вторых, надеть нечего. В-третьих, ни к чему всё это. Одна тоска. Ну, конечно, оставшуюся неделю можно не жрать. Как там говорит Плисецкая у Вознесенского: сижу не жрамши? Вот-вот, можно и не жрамши посидеть. И можно надеть красное платье. Ну, то, новогоднее…  Где тут оно у меня, в чемодане? Да ну, я же в него не влезу!»
Влезла как миленькая: посидела не жрамши. В голодовке прошла неделя. Или около того.
Однажды  Нургуля подошла на последней перемене и сказала:
- Никуда не уходи после этой пары. Поедем Линке подарок покупать, – и смущённо отвела глаза.
«Всё понятно. Значит, она и его предупредила. И он, стало быть, с нами поедет. Ну, чтобы, так сказать, вскладчину. Один подарок от нас. Словно мы одна семья. Забавно».
- Давно тебя не видно! – бодро произнёс он, как будто они жили не в одном Коридоре.
Забавно.
Родственничек.
Братишка.
Потом ехали в метро, прибившись друг к другу. Руками он создавал полукруг, ограждавший их с Нургулей от чужих поползновений. На пересадочной станции в вагон ввалилась – вернее, вдавилась - целая толпа. Полукруг сузился. Он обнял своих девчонок. Защитил.
Родственничек.
Братишка.
Альке хотелось плакать. «Больно, но приятно».
Они долго бродили по универмагу в поисках чего-нибудь удобоваримого за пятьдесят рублей (впятером – со Светочкой и с Машкой скинулись по десятке). Они не представляли себе, каким должен быть свадебный подарок. Нургуля считала, что нужно купить что-нибудь полезное для хозяйства. Постельное белье, скатерть, сервиз… А Андрей говорил, что нужно купить что-нибудь смешное. И бесполезное. Кактус, а лучше гладиолус. Пока они спорили, Алька наслаждалась вновь привалившим счастьем. «Забавно. Мы ходим по магазину, как семья. Как брат и две сестры. Пускай. Пусть так! Пусть хоть так…»
Они сошлись на чайном наборе со смешным рисунком.
Назавтра, в день свадьбы, Андрей опоздал на торжественную церемонию, которая была назначена на двенадцать часов.
Но в четыре часа пополудни он всё же пришел в дом линкиного жениха, где происходила свадебная пьянка.
За четыре часа Алька пережила много эмоций. Завидовала чужому счастью, испытывала серьезную ответственность, сердилась, тревожилась, мучилась оттого, что его нет. Во Дворце бракосочетания наткнулись на Григория. Он тоже бракосочетался. Но невесту его разглядеть не успели. И не пытались даже. Как-то всё было в прошлом, отвергнутом, забытом, как всё неприятное. К четырём часам, когда все уже были веселы и пьяны, Алька мрачно сидела в углу. «Вот вам и женитьба Фигаро (физика и арабистки). Вот вам и брызги шампанского».
- Ну, хоть поешь! – сочувствовала Нургуля. Она тоже была не в своей тарелке.
Конечно, Алька поела. Она ведь целую неделю сидела не жрамши. Ну и вкусно было. Так не поешь в университетской столовой. И в «Каше» так не поешь.
И, конечно, она пила. Она теперь всё чаще и чаще при случае – пила.
И тут появился он – в костюме, при галстуке, с букетом каких-то цветов. Алька никогда не видела его в костюме и в галстуке.
- Павлин! – недобро усмехнулась она, вспомнив беднягу Макса. Макс уже давно отвергнут вероломной Сабирой. «Сколько же он продержался? Месяца три?».
Андрею предоставили слово – как опоздавшему. Он спел заслуженные дифирамбы Линке и красноречиво соврал, что завидует блондинистому физику. Зычно гаркнул «Горько!» и залпом выпил огромный бокал штрафного.
После чего без промедления ринулся танцевать. Вскинув руки, вскидывая длинные ноги, начал кружиться, как радеющий дервиш. И кружился так часа три, отрываясь только на следующие и последующие «Горько!» А может, он танцевал так часов пять. Танцевал всё подряд, быстрые и медленные танцы.
Он давно скинул пиджак, снял галстук, расстегнул две верхние пуговицы. Ему было жарко. Лицо пошло пятнами. Транс.
- Он не в себе, - прошептала Нургуля. – Я никогда его таким не видела.
И Алька не видела. Но не сказала об этом. Зато подумала: «Ему плохо. Хотя кажется, что хорошо».
Его партнёрша по медленным танцам, пятнадцатилетняя Линкина сестра Надя, смотрела на него влюблёнными глазами. У неё были влажные тёмно-карие глаза, губы сердечком и очень хорошая, с выраженной талией, фигура.
- Плевать! – прошипела Алька сквозь зубы, глядя, как он целует пятнадцатилетнюю девчонку взасос.
Алька была безнадёжно стара. Ей давно уже стукнуло восемнадцать. Она не отрываясь глядела на это убожество.
- Но это же сущий мазохизм! Пойдём! – тянула её за рукав раздосадованная Нургуля. Её больше беспокоили не чудачества Пономарёва, а неловкость всего гостевания (хозяйка, Линка, куда-то пропала, и сидеть одним среди чужих, незнакомых людей было нехорошо, неприлично) и настойчивая мысль о том, что ещё придётся добираться до общежития, и что будет, если опоздаем на метро.
- Всё, пойдём! – торопила Нургуля.
- Пойдём, пойдём, - говорила Алька. Её била дрожь – крупной дробью, по крыльям, по сердцу.
- Я только Линку разыщу, скажу, что мы уходим.
Нургуль скрылась в недрах огромной квартиры. Такие в Питере называют «старым фондом»: квартиры в старых домах девятнадцатого или начала двадцатого века, с архаичными, прикреплёнными к внешней стене лифтовыми шахтами, со странной, ассиметричной планировкой комнат, выдающей огромные бывшие гостиные и малюсенькие комнаты для прислуги – тоже бывшие…
Алька закрыла глаза.
А когда открыла, Андрея не было. Зато было множество разных физиков: они не танцевали, они кучей сидели за столом, ели и пили. И разговаривали о каких-то своих физических материях. Алька тоже подумала о физических материях: «Сколько же еды и питья влезает в людей, когда им хорошо! Или когда им плохо?»
Появилась Нургуля. Бледная, но решительная.
- Линке уже не до нас, она заснула. Так что можем спокойно уходить.
Наскоро накинув плащи, они покинули чужую квартиру. Разумеется, пожилые тридцатилетние физики даже не услышали, как по-мышиному скрипнула, закрываясь, входная дверь.
На лестничной площадке стоял Андрей и обжимал (мацал – мрачно подумала Алька, мимолетно вспомнив жирного одноклассника Кадырбаева, познакомившего её когда-то, классе в седьмом, с этим глаголом) бесшабашную девочку, юную Надю. Похоже, девочка эта (москвичка?) смолоду знала о том, что жизнь широка настолько, насколько широки твои взгляды на неё. Во всяком случае, платье девицы было в некотором беспорядке. Платье кавалера тоже было не в лучшем виде. С точки зрения неслучайного наблюдателя всё это было очень печально.
 Как ни старалась Алька раствориться в воздухе, но всё же площадка была слишком узка, а она всё ещё – слишком широка, несмотря на голодовку. Она всё же задела его рукавом. И побежала вниз по лестнице, слыша спиной лишь дробот нургулиных каблучков.
- Pardonnez moi, mеsdemoiselles! Pardonnez moi cette caprise enfante! – донеслось им вслед. – Pardon pour votre tracassin!
Это означало: простите меня за ваше испорченное настроение.
- Pardon aussi!
Это означало: пошёл к черту.



XI Воспоминания

- Ан, дё, труа, катр, ан, дё, труа, катр! – прыгала пятилетняя Алька по комнате и хлопала в ладоши.
Отводила ножку назад и делала «ласточку».
Отводила ножку в сторону и делала «круговорот».
А потом взмахивала руками и пыталась прыгнуть в «шпагате».
А потом шмякалась на пол и снова вставала и прыгала.
Раз, два, три, четыре!
Ан, дё, труа, катр!
Вчера она посмотрела в «Целинном» фильм «Лебединое озеро» и теперь хотела стать Майей Плисецкой.
Ан, дё, труа, катр!

Бабушка, отложив газету «Правда» и попыхивая «Беломором», с нежностью смотрела на неё, вспоминая ташкентскую гимназическую юность - театр, гимнастику, танцы…
…и французский язык.

Восемнадцатилетняя Альбина Темгинова читала Коран и вспоминала бабушку. Её худые мягкие руки с тёмными пятнышками на коже, лукавые глаза за стёклышками очков, хрипловатый голос: «Алюшка…». Как в ней сочеталось всё это: «Беломор», газета «Правда», французский язык, арабская молитва?
А как в тебе, Алька, сочетается несочетаемое?
Астагфирулла…
Аузу билляхи мин аш-шайтан ир-раджим…




XII. Отрывок из письма Аннете

…Ещё одна важная штука, Аннета, - терпение. Терпение во Имя Господа нашего – личного своего Господа у каждого, а что это – вера? Надежда? Любовь? Мудрость – София? – это уже каждой из нас… самой для себя знать. Мне тут сказали – взглядом безмолвным, мелькнувшей улыбкой, уголками сердитого гордого рта, прежде сжатыми в горькой усмешке губами - хоть и не пошевелились ради этого эти губы – мне сказали: ты подожди, ты потерпи, ты поживи ещё в любви и надежде (и вере?) сама в себе (О! – вскричало всё внутри меня! – да где же я возьму в себе эту любовь, эту надежду?!), твой час придёт, я подскажу тебе этот миг, но не теперь, но не теперь. Так мне сказали – единой улыбкой, взглядом безмолвным, и я поняла, что судьба моя решена, что предначертание свыше – изречено, я во власти ананке, рока, моего рока, имя которому – ожидание. А ожидание чего – пощёчины ли, плевка или поцелуя, это неважно. О Господи, что это я наплела невразумительного – ты не слушай меня, Аннета, всё проще, всё гораздо проще – и банальней, и было такое – с каждой – не раз – «я за тобою следую тенью, я привыкаю к несовпаденью». Несовпадение судеб, которым нельзя не совпасть – что может быть ужаснее (ужасна медленность, кровавая по сердцу медленность несовпадения). Боже мой!
В нашей общежитской прорве (как славно всё же, что тебе не довелось этой беспризорности пережить) порой находит такое настроение, что единственным раем на земле кажется мамина кухня, родительский дом. Вот так получается: мечтаешь вырваться, а вырвавшись, тоскуешь по путам. Устаёшь всё решать сам за себя и всё носить в себе, нужна близость и родственность не товарищеская, а кровная. Не знаю, не могу объяснить… Я устала уже от половинчатой товарищеской родственности, от её именно половинчатости – странно это – товарищ, а боишься его… хотя нет.
Завтра последний день учёбы, второй курс почти окончен. Этот год, Нюша, был годом опыта и встреч. Необычайно насыщенный (сравнимо лишь с нашим десятым классом, да и то не вполне) – насыщенный нервно, духовно. Год экзальтации от ничего. Я рада благополучному (как бы ни сложилась сессия) причаливанию. Лодка тихо вошла в Гавань (я говорила тебе, что мы тут живём в районе под названием «Гавань», а это и есть гавань – Ленинградский морской порт, у нас тут большие корабли стоят на рейде, и белые пароходы, и катера разные, и лодочки, и вот я такая лодочка) и затерялась среди гигантских танкеров и пассажирских экстра-судов, непотопляемых титаников, курсирующих через Атлантику. Да, лодочка прошмыгнула (проскользнула!) по штилевой гаванской глади между ними, титаниками, едва не врезавшись в один из них, самый большой и прекрасный (и самый горделивый!) - в эдакую непостижимую громадину (стонет? корчится?) – но не врезалась, не врезалась.  Так что, так что – «поздравим друг друга с берегом. Ура!» Ура!!! И смеялась Гавань, смеялся и плакал Залив. Стоял май. Сирень не цвела (ещё). В Гавани дул ветер, промозглый, промывал мозги, дурачился, как всегда некстати, некстати…


XIII. Хороший день в конце второго курса

Всё кончилось как когда-то начиналось – ничем. То есть как ничем – долгожданным июньским светом и теплом, заливающим  в июне даже этот не слишком уютный северный город. Толпы туристов заполоняют его именно в эти светлые недели, умиротворяющие мятежный дух города и примиряющие с несправедливостью рока. Среди нарядных, взволнованных толп приезжих можно ходить и сливаться с массами, как энтузиаст-экскурсант, испытывающий безотчётный щенячий восторг от встречи с неоспоримо, безусловно и, можно сказать, ответственно прекрасным. В июне жизнь кажется если не прекрасной, как Стрелка Васильевского острова с пляжа Петропавловской крепости, то, по крайней мере, сносной, как шницель с подливой в университетской столовой. Нет, всё же жизнь гораздо значительнее, чем шницель. И порой подкидывает приятные сюрпризы.
В один из удивительных белых вечеров на Альку снизошло такое умиротворение и примирение с действительностью, что, идя по Коридору, она незаметно для себя просто толкнула его дверь – просто толкнула – ап! - и вошла.
Андрей спал. Больше в комнате никого не было (естественно, ведь Таирчик в этот час обычно бывает на тренировке). Алька села на край кровати, у его ног. Она села у его ног. Ей было всё равно. «Любовь выше гордости и ниже унижения. Любовь дольше времени и шире пространства. Любовь разрывает сердце и лечит душу. Любовь настигла врасплох, и я не могу жить иначе. Ну и пусть он сейчас проснётся. Пускай. Что он мне сделает? Ну, прогонит, например. А, может, не прогонит. А, может, не проснётся, и просто посижу, а потом уйду. Хорошо, что спит. Крепко спит, устал, наверно. Может, гулял ночью. А, может, читал. И я устала. Как я устала! Посижу и пойду».
Она долго думала о странности их ситуации – о странности любви. Ведь если они родня – как он предложил когда-то – то почему она не может просто общаться с ним, смеяться, заходить запросто, Андрюшкой называть. Как даже Нургуля на правах одногруппницы его называет. Да и все вокруг так называют, ножом по сердцу. «Потому что не родня. То есть, конечно, родня. В каком-то смысле. Вот и он – заходит же иногда. Летает, летает где-то, а потом – заходит. Но почему-то не так часто, как раньше. А ведь и этого могло не быть. И разъедемся потом, и даже этого не будет. Хотя любовь дольше времени, шире пространства. И кончится всё – ничем. Сердце не разорвется, душа будет болеть. Как я устала…»
Алька впала в полузабытьё, прикрыла глаза. Сидеть было неудобно, спина затекла. И хотела уже подняться и уйти, как он, поворачиваясь на другой бок, задел её ногой и тут же распахнул глаза.
Сел на кровати и засмеялся, как ребенок.
- Quelle surprise! – воскликнул он и притянул её к себе, так что они едва не ткнулись носами.
Она хихикнула.
И отстранилась чуть-чуть. Он снова лёг на спину, не отпуская её. Она склонилась над ним. Её отросшие с октября волосы щекотали его лицо. Он убирал их с её лба и пробовал закрепить за ухом, а волосы вырывались и падали снова. Они смотрели друг другу в глаза. Они были так близко, что можно было снять очки. Господи, ещё пять минут назад она его боялась! Смешно!

- Хороший сегодня день, да? – прошептал он, радуясь, что она улыбается.
- Хороший.
- Хорошо, что ты пришла.
- Хорошо.
- Je t’aime…
- Что ты сказал?
- Ничего.