Прощайте, Анечка...

История эта произошла с одним моим другом не так, чтобы очень давно, но всё же времени с тех пор прошло уже достаточно. Этих лет довольно, чтобы смириться, но их очень мало для того, чтобы забыть. А впрочем, я уверен, ему всей жизни для этого будет мало. Это воспоминание навсегда останется шрамом в его добром сердце, и не знаю, избавится ли он от этой боли когда-нибудь, даже на небесах. Как тяжело смириться с тем, чего нельзя исправить. Но с тем, что исправить возможно, но не позволяет честь, обычаи, общество – с этим смириться ещё тяжелее.
Я познакомился с Сергеем Николаевичем Ильинским в Петербурге, в доме какой-то знатной дамы, чьё уважение мы с ним равно снискали своим обаянием и заманчивым холостяцким положением. Разнообразные невесты смотрели на нас всегда, как будто чего-то ожидая, и, непременно, оставаясь одни, часами спорили – на кого нынче больше смотрел господин Ильинский или я, господин Шатров. Мы быстро с ним сошлись, и, обретя для себя гораздо более приятное и ни к чему не обязывающее общество, с удовольствием решили никогда больше не бывать у этой дамы. Она вряд ли будет горевать о нашем отсутствии больше десяти минут, и скоро из её сердца и сердец её подруг мы будем вытеснены очередным господином, которого её шарм не оставил равнодушным. Ильинский был уже не молод, я дал бы ему около сорока (хотя позже с удивлением узнал, что ему едва ещё исполнилось тридцать). Вполне закономерным моим вопросом было: почему он ещё не женат. Он ответил мне что-то неопределённое, и бурная моя фантазия тут же соорудила невероятный сюжет, достойный французского романа – о несчастной любви  и вечной разлуке. Впрочем, я был недалёк от истины. На тот же вопрос, им мне заданный, ответил я крайне прозаически: Что мне всего 25, и что ничего не кажется мне более скучным, чем семейная жизнь, и я намерен оттягивать приход неминуемого как можно дольше. Он горько усмехнулся и торопливо отвернулся. Мне показалось, что в его глазах блеснули слёзы.
Наша дружба продолжалась около пяти лет, и скоро мы стали с ним почти неразлучны. Мы появлялись повсюду вместе, а когда я, к удивлению своему, заскучал по балам, мы бывали там всегда только с ним, и никогда не выходили в общество порознь. Он часто шутил, что нам надо было с ним родиться братьями, и все умилялись бы нашей семейной привязанностью. Я видел, что он часто грустил, и всеми силами старался развеселить его, и, пусть и редко, мне это всё же удавалось. Если бы я знал, к чему приведёт очередная моя попытка расширить круг его знакомств! Но верно, так судьбе было угодно.
За пять лет Петербург нам осточертел, и мы были рады отправиться в небольшой уездный городок N… по делам моего наследственного именья, что находилось от него неподалёку. Городок этот ничем не отличался от множества таких же маленьких российских городков – серенькие дома, старые парки, вялые прохожие, снующие туда – сюда, крикливые ярмарки по воскресеньям… Но есть что-то очаровательное в этой простоте, открытости провинциалов, их забавных попытках походить на столичное общество. Мы прожили в моём поместье всего пару дней, когда мне принесли письмо от старого знакомого моего отца. Он узнал, что я в N…, сообщал, что женился и умолял нанести визит его прекрасной молодой жене, чтобы та одна совсем не заскучала, а сам обещался прибыть на днях. С того часа, как получил я это письмо, и начинается эта история.
- Отложи-ка книгу, Сергей Николаевич! – сказал я другу, едва прочтя послание. Было около часа дня – как раз подходящее время для визитов.
- Что-то случилось? – спросил Ильинский и положил раскрытую книгу на стол. Это был, как ни странно, какой-то любовный роман. Я не раз замечал, что он очень часто его перечитывал и однажды спросил, не считает ли он неприличным для господина своего возраста и положения читать книги, написанные для сентиментальных барышень, на что он ответил, что в этих книгах иногда можно найти немало мудрых мыслей, облечённых в форму понятную для любого человека, и что они с невероятною силою воздействуют на самую душу человеческую и на чувства самые сокровенные. Я как-то начал читать эту книгу, но скоро бросил с негодованием – ничего, кроме пустых сантиментов я там не нашёл и особого действия на свою довольно чёрствую душу не почувствовал. Я хотел поделиться своим наблюдением с Сергеем, но побоялся ранить его чувства – такую сильную привязанность испытывал он к этой маленькой книжонке.
– От кого это письмо? – спросил он меня.
- Это письмо от друга моего отца, господина Шишкова. Он пишет, что скоро будет в городе и просит навестить его молодую жену, – ответил я. – Предлагаю тебе пойти со мной.
- Не знаю, стоит ли. Ты же знаешь, я не люблю этих светских дамочек… Они вгоняют меня  в тоску…
- Однако у вас похожие пристрастия в литературе, – решил я сострить.
Он усмехнулся, задумался, но всё-таки согласился пойти со мной.
Мы подходили к дому, продолжая рассуждения о светских барышнях.
- И всё же, не смотря на то, что нахожу в романах много для себя полезного, не могу сказать, что люблю общаться с дамами.
- Брось, я же пять лет назад спас тебя от общества одной прескучнейшей представительницы своего пола!
- Да, ты прав. Но мне тогда было всё равно, с кем иметь знакомство. Я почти ни с кем не разговаривал и приходил к ней только для того, чтобы не оставаться в одиночестве. Теперь же, когда есть возможность избежать подобных встреч, я предпочитаю им мужское общество.
- И всё же любопытно взглянуть на эту молоденькую мадам, – не согласился я.
- Ну, разве только из любопытства… Хотя и любопытного ничего нет в этих женщинах…
- Зато ты крайне им любопытен! Неужели ты всегда был таким убеждённым холостяком? Ведь если бы только ты захотел, любая барышня стала бы твоей женой, Ильинский!
- Не преувеличивай, – прервал он меня. Ни тени улыбки не увидел я на его лице.
Больше он со мной не заговаривал, и я тоже шёл молча.  Наконец мы подошли к дому, где жил господин Шишков со своей женой. Дом этот был замечателен разве тем, что был необыкновенно светлым, будто невесомым среди серых громад окружавших его безликих зданий. Щеголеватая лепнина делала его похожим на платье молоденькой модницы, всё в рюшках и кружевах. Дом было бело-розовый, казался новым, ещё необжитым, но нельзя сказать неуютным. Вокруг были посажены кустики каких-то цветов, тоже розовых и полупрозрачных. Видно было, что управляла здесь всем молодая хозяйка – мечтательная романтичная особа. Легко было представить, как она распоряжается этим маленьким садом - своим собственным раем, проводит своей тонкой, почти прозрачной рукой по таким же прозрачным цветам, каждое утро собирает букет, чтобы поставить его мужу в кабинет, до того как он войдёт туда после завтрака, а когда он увидит её подарок, услышать сердечное: «Спасибо, душенька!», а потом подлететь к нему, точно бабочка и нежно, совсем по-детски, поцеловать в уголок губ, растянувшихся в улыбке…
Сергей Николаевич молчал, но думал, верно, о том же. Мы вошли, молодая служанка провела нас в гостиную и спросила, как нас представить. Я сказал.
Из комнаты, куда ушла служанка,  доносилась тихая, красивая фортепианная мелодия.
Скоро к нам вышла прекрасная девушка в лёгком, полупрозрачном молочно- розовом платье (знаю, что она уже замужняя дама, и называть её девушкой неправильно, но всё же не могу назвать иначе). Так она вся была тонка, невесома, словно античная муза, парящая над землёй. Тонкий стан её обнимала лента, на полтона темнее, чем платье, которое красивым водопадом струилось в пол. Личико её было нельзя сказать, чтоб красивым, и черты лица её, рассматриваемые по отдельности, показались бы, возможно, кому-нибудь слишком заурядными, но вместе составляли они такое милое выражение, против которого ни одно сердце не могло устоять. Мраморную кожу щёк её, покрытых лёгким, ещё детским румянцем, обрамляли льняные локоны, уложенные просто, но со вкусом и с притязаниями на моду. Особенную красоту представляли глаза её – большие, доверчивые, прозрачно-голубые с зелёными крапинками (будто предупреждавшими, что есть и чертинка в этой кристально чистой душе). Я смотрел в её глаза, не ощущая никакой неловкости, которая часто возникает, когда люди встречаются взглядами, особенно люди противоположного пола. Она тоже смотрела на меня без смущения, с уверенностью (не наглостью, а уверенностью) замужней женщины, и скоро я был пленён ею безвозвратно. Плечи её были так беззащитны под совсем прозрачною тканью, что хотелось укрыть их от всех ветров, коих хоть даже бы и не существовало. Было в ней что-то божественное… и обычные предметы, окружавшие её, казались ужасно громоздкими и несуразными. Комод тёмного дерева стоял, словно злой волшебник, поджидающий только момента схватить юную принцессу, изящнейший стеклянный столик и тот казался слишком громоздким на фоне этой богоподобной красавицы. Ей было уже 20 лет, но я бы не дал ей больше 16. Она походила на дуновение ветерка, на мираж в безграничной пустыне, готовый исчезнуть в любое мгновенье. Стулья с резными спинками, картины в узорчатых рамах – всё являло собой образец красоты материальной  и благородного вкуса аристократической гостиной, но всё это было ничем по сравнению с ней, светящейся небесной красотой. Не знаю, миг ли краткий растянулся навек, когда я созерцал её, час ли пролетел незаметно, как секунда, но я совершенно потерял счёт времени. Друг мой, очевидно, поражён был не только в той же степени, что и я, но даже и больше. Я первым опомнился и начинал уже сооружать в голове своей остроумную фразу, коей поддену своего мечтательного друга. Скажу что-то вроде: « Не ты ли, Сергей Николаевич, говорил, что светские дамы – скучнейшие создания? А сам-то и глаз не мог оторвать от жены Шишкова» или «Признайтесь, господин Ильинский, что встречаются всё же, вопреки убеждению вашему, любопытные представительницы женского пола. Не вы ли сами стали тому подтверждением, будучи очарованным одной юной госпожой?». Но то, что случилось потом, до глубины души меня поразило.
- Сергей Николаевич? – произнесла она с ноткою неуверенности в голосе и мне, так как я всё ещё смотрел на неё, показалось, что глаза её наполнились слезами. И голос её всё же дрогнул, как ни пыталась она держаться уверенно.
- Анна Ивановна… - столь же поражённый и, уж без сомнения, со слезами на глазах, выдохнул заветное имя Сергей Николаевич, словно имя это он долгие годы хранил в своей душе, не смея даже произнести.
Она сделала неуверенный шаг к нему, но он испуганно отшатнулся, и она остановилась.
Скоро, надо отдать ей должное, она взяла себя в руки, и лицо её вернуло прежнее спокойное и добродушное выражение.
- Господин Шатров, - обратилась она ко мне ровным голосом. – Муж писал мне о вас, и я рада принимать его друга в нашем доме, и смею надеяться, что и мне вы станете другом таким же близким, каким являетесь Андрею Ивановичу.
Слова её были подчёркнуто вежливы и излишне витиеваты, но в её устах звучали совсем не пошло. Так её обучили разговаривать, матушка, батюшка, гувернантка… А она лишь невинное дитя, жертва, подчинённая обстоятельствам времени, в которое суждено ей было родиться.
Я выразил и собственную надежду на то же и не преминул заметить, что очарован, чем она осталась несказанно довольна.
- Вы, вероятно, ожидали увидеть здесь мужа моего?  - спросила она, избегая смотреть на Сергея. – Он будет на днях! Да я покажу вам письмо его! Она подлетела к письменному столу, над которым располагалась маленькая полочка с несколькими книгами на ней. Полочка находилась слишком высоко, чтобы маленькая богиня дотянулась до неё, не вставая на цыпочки. Она подтянулась, всем существом своим стремясь выше, выше… Мы с Сергеем Николаевичем, вероятно, являли картину комическую. Двое взрослых мужчин, раскрывши рты, наблюдают за прекрасною девушкой, встающей всего лишь на цыпочки. Но все движения её так завораживали, что мне казалось даже, что мы оба с ним вставали на цыпочки, и задирали свои щетинистые подбородки всё выше и выше, стараясь помочь ей своим сильнейшим моральным устремлением. И тут случилось ужасное. Прозрачная, лёгкая шаль соскользнула с плеч её, и они таким образом остались совершенно хрупкими и беззащитными перед всеми невзгодами этого жестокого мира… Не знаю, как успел он, но через мгновенье Сергей Николаевич уже держал в руках невесомый платочек, и, унимая дрожь, накрывал им плечи Анны Ивановны.
- Спасибо, – сказала она, и голос её дрожал, и сама она вся дрожала, будто замёрзла вдруг, когда на мгновение плечи её обнажились. Удивительно! Она забыла кокетливость, забыла показное благородство. Не сказала: «благодарю вас, сударь», и не сопроводила слова свои сладкой до приторности улыбкой. Она сказала простое спасибо, и это было так чисто, так искренне… Мы с Сергеем Николаевичем, несомненно, готовы были простить ей всё – даже лицемерие, но это простое слово совершенно нас покорило и обезоружило. Сергей Николаевич, забывшись, не спешил убирать руки с её плеч, а она не спешила ему об этом деликатно напомнить. Я готов был поклясться, что между ними в прошлом что-то было, и уже решил во что бы то ни стало добиться правды у Ильинского (такой уж любитель был я до интересных историй), и с удовольствием предвкушал длинный вечер за бокалом вина и невероятно романтичным рассказом друга. Пока же я мог лишь наблюдать, ничего не зная и только догадываясь. Она теребила в руках конверт и смотрела в пол, он замер. И, казалось, даже не дышал.
- Простите, - опомнилась наконец она, и, покраснев, выскользнула из-под его рук.
Довольно долго в комнате царило молчание. Анна, хотя и держала в руках конверт, очевидно забыла, зачем он ей и что она собиралась делать. Сергей Николаевич всё стоял в той же позе и не сводил с неё глаз. Мне казалось, что я очутился в музее восковых фигур – потому что ничто вокруг меня не двигалось, словно время остановилось, лишь я один в нерешительности переступал с ноги на ногу, засунув руки в карманы своих широких брюк. Наконец я спросил:
- Прочтёте ли вы нам письмо, Анна Ивановна, как обещали?
- Ах! Да, да!- опомнилась она и дрожащими руками принялась извлекать письмо из конверта. Внезапно она покраснела, взглянув на исписанный мелким почерком листок. Бросила быстрый взгляд на Сергея. – «Душенька моя!» - прочла она тихо и замолчала.
Не могу не сказать, как поразила меня тогда произошедшая вдруг с Ильинским перемена. В мгновенье он стал совершенно другим человеком. Их спокойного, безразличного ко всему почти старика превратился он в молодого человека с горящими глазами, с мрачной красотой трагических черт лица, с резко очерченным силуэтом.
- Ну что же вы, читайте! – сказал он так громко и резко, что Анна Ивановна встрепенулась. Глаза её затуманились слезами, будто она получила пощёчину.
- Он… - резким движением она опустила руку с письмом и стыдливо спрятала его за спину. – Он пишет, что будет завтра к обеду непременно. Прошу вас провести завтрашний вечер у нас. А сейчас…  простите, я должна попросить вас оставить меня… Мне нездоровится… 
- Конечно-конечно! – засобирался я. Сергей Николаевич не двинулся с места.
- Что ж… - посмотрев на неё испепеляющим взглядом, сказал он сухо и направился к выходу.
- Подождите! – она догнала его и беззастенчиво взяла его руки в свои. Но это была не наглость, а скорее привычка. Мне становилось всё интересней, и я не мог уже дождаться, когда наконец с Ильинским мы окажемся дома и он всё мне расскажет.
- Пожалуйста, приходите, Сергей Николаевич! – сказала она. – Я буду вас очень ждать. – Она сделала особый акцент на слове «вас», вновь покраснела и отпустила руки Сергея. Анна не дождалась, пока мы уйдём, а быстрыми шагами направилась вглубь дома, в другие комнаты.
- Идёмте, – сказал мне Ильинский. Он был по-прежнему мрачен. Вид у него был такой, что я не отважился заговорить с ним до самого того момента, когда мы вошли в дом. Больше моё любопытство не могло ждать.
- Что ж… - начал я издалека. – Вы намерены завтра идти к Шишковым?
- Вряд ли, – ответил Сергей. Он явно не был расположен к разговору. Мой таинственный приятель приказал себе чаю, с лихорадочной скоростью судорожно схватил свой множество раз читаный роман и углубился в чтение.
Я в нерешительности присел напротив него в ожидании чаю, как особого знака, после которого я вознамерился начать разговор. Наконец слуга внёс в гостиную поднос с двумя чашками с заманчиво дымящимся содержимым и вазу с домашним вареньем. Я решился.
- Так вы ничего не хотите мне рассказать?
- Нет, – был ответ.
Мы несколько минут просидели в молчании, но я всё это время испытующе смотрел на Ильинского.
- Ну хватит, – сказал, наконец, он строго. – Если ты друг мне, пойми. Я не хочу… не могу ничего рассказывать, потому что вся правда слишком унизительна для меня, а лгать тебе я не привык. Завтра из её уст ты услышишь достаточно, чтобы объяснить наше знакомство. Но она, я надеюсь, не знает ничего, что могло бы объяснить моё мальчишеское поведение сегодняшним утром.
Эти слова не удовлетворили моё любопытство, но меня успокоили. По крайней мере, он был зол на себя, а не на меня. Я оставил его наедине со своими мыслями, (потому что видел – он не читал, а бессмысленно глядя на одну и ту же строку, размышлял, вспоминал только что прошедшие события) и отправился прогуляться по городу. В тот день я не мог думать ни о чём другом, кроме этого странного поведения Анны и Сергея. Кто они друг другу? Почему она с ним так беззастенчива, будто знает давно? Почему он с ней так нежен? Хотя, признаюсь, и на меня она произвела немалое впечатление, но всё же не такое, как на него. Он был словно околдован ею и после этой встречи совершенно переменился. Будто помолодел на несколько лет и в то же время романтически помрачнел. Я посочувствовал местным барышням, на которых мой друг и так произвёл уже сильное впечатление, а в таком своём состоянии типичного героя бульварного романа вообще мог без особых усилий свести с ума любую красавицу. Я ему даже немного завидовал. День для меня тянулся целую вечность, потому что я хотел, чтобы поскорее наступил завтрашний вечер. Я намерен был всё же попытаться уговорить Ильинского пойти со мной. Мне не терпелось поскорее узнать их историю, но почему-то казалось, что в его присутствии я смогу узнать гораздо больше.

Наконец страдания мои были вознаграждены. Полтора самых длинных дня в моей жизни прошли, и наступил долгожданный вечер. Я даже сумел уговорить Ильинского составить мне компанию. Хотя, по правде сказать, я не могу записать эту заслугу на свой счёт. Похоже, он сам изменил своё мнение, иначе никто бы на свете не заставил его поступить иначе, чем он решил. За всё это время он почти со мной не разговаривал и вообще избегал меня, будто боялся, что я возобновлю свои расспросы. Но я был верен своему обещанию.
Снова в молчании, как и в первый раз, мы прошли по саду, озарённому кровавым закатом. Вошли в дом. Там всё будто бы изменилось, стало ещё более приземлённым, грубым… Навстречу нам выскочил юркий старичок с уморительной бородкой, выдающейся немного вперёд. Он был совершенно седой, сухонький, маленький. Сюртук на нём и тот был велик. Он улыбался своим почти беззубым ртом и радушно раскинул руки, будто намеревался нас обнять. Это был Андрей Иванович Шишков, муж прекрасной Анны.
- Приветствую вас, господа! Я так рад видеть вас в своём доме! Не могу выразить, как я вам благодарен за то, что вы развлекли вчера мою Анечку, а то она совсем без меня заскучала. Она не признаётся, а я знаю. Она у меня такая – никогда не скажет, что её мучает, а всё в себе переживает, всё в своей ангельской душе, моя милая… Она сейчас очень слаба, целый день не вставала с постели, ни крошки в рот не брала, но к ужину обещала быть. Но я уверен, без вас я застал бы её в ещё более худшем состоянии. Она так скучает одна! Уж я то знаю, я знаю!
Меня ничто не удивило, потому что я видел раньше Андрея Ивановича и знал, что он уже очень стар. Но Сергей Николаевич так и застыл, поражённый. Он, очевидно, не ожидал увидеть мужем Анны такого старика, а мне как-то не случилось ему об этом рассказать. Да и чему тут удивляться? Сколько таких браков сейчас! Скорее в наше время можно удивиться браку по любви. А Шишков человек богатый, так что ещё нужно заботливой маменьке? А дочка поплачет-поплачет, а потом ещё благодарить будет мать, когда старичок её помрёт, оставив ей огромное состояние, а она останется вдовою в самом расцвете лет. Богатой, красивой, знатной – ей всё будет дозволено. Вот тогда то и заживёт, как ей хочется. Но Анну действительно сложно было представить такой. И я, слушая бессмысленное бормотание старика, как ни старался, так и не смог увидеть эту прекрасную фею в виде богатой гордой вдовы с множеством молодых любовников и кучей самых модных и вычурных платьев. Нет, невозможно… Если такой ангел превратится в демона, на чём тогда зиждется мир?
А старик всё бормотал с раскинутыми руками и извиняющейся улыбкой, будто говорящей: «Я бы вас обнял, да так бы и расцеловал, да не положено… Благородный человек должен держать себя в рамках, но уж как-то мне хочется вас расцеловать!» Вид Ильинского стал ещё более мрачным. Я видел, как в глазах его закипала злоба, когда он с блуждающим взглядом выслушивал бред старика. Я начинал опасаться, что он сейчас его ударит. Не сдержится, не вынесет этого слащавого пресмыкания…
- Идёмте же, поздороваемся с Анной Ивановной! – сказал я, надеясь спасти ситуацию.
- Ах, да, конечно пойдёмте! Анюта и выйти-то обещала на минуточку, а сейчас поди там сидит и ждёт нас. А она ведь так слаба, так слаба, моя милая!
После небольшой тирады, которую Сергей Николаевич, к счастью, вынес без рукоприкладства, мы прошли в небольшую столовую. Всё там было обставлено так, как нужно. На столе стояли обычные блюда, вокруг стола стояли обычные стулья… А на другой стороне комнаты сидела она. Бледная, но такая прекрасная… Как бриллиант среди дорожных камней, она так резко выделялась своей красотой и изяществом, что всё другое казалось нестерпимо противным.
- Душа моя! – старичок засеменил к Анне, оставив нас позади. Он как будто даже немного пригнулся перед нею, как слуга перед госпожой. – Душенька, простишь ли ты меня, что я заставил тебя так долго ждать? Ведь ты так слаба, посмотри, посмотрите, как она бледна! Боже мой… Но ты знаешь, моя милая, эти молодые люди – такие приятные собеседники! Век бы, кажется, с ними разговаривал, и не заметил бы, как время пролетело. Садитесь, садитесь, господа, что же вы стоите? А я то! Я то! Хорош хозяин, как увидел жену свою, так и про гостей забыл. Но вы уж мне простите, сами видите, какая у меня жена красавица! Глаз не оторвать… Век бы, кажется, глядел… Но я ведь говорил уже это, не правда ли? – озадаченно остановился он, запутавшись в собственной болтовне.
Мы сидели молча. Я начинал уже отчаиваться, потому что понимал, что в такой обстановке вряд ли смогу добиться каких-нибудь сведений. И как я мог забыть, что этот Шишков – такой назойливый болтун? И с возрастом, кажется, стал только ещё невыносимее. Тем более что Анна Ивановна за всё это время не то что не проронила ни слова, но даже и не шелохнулась.
- Что же вы, господа? Прошу вас отведать…
- Благодарю! – прервал я Шишкова не слишком учтиво, но зато предотвратил опасность очередной тирады в этот раз на тему кулинарии.
Ильинский бросил быстрый взгляд на Анну. Шишков тут же с какой-то хищной ревностью взглянул на жену.
- Ты же помнишь, дорогой мой, я рассказывала тебе о Сергее Николаевиче? Это был мой учитель музыки в доме маменьки. – произнесла она тихо.
- Так вот кому я должен сказать спасибо за прекрасные сонеты, что ты играешь мне по вечерам! – беззастенчиво льстил Шишков.
… Это было всё, что я узнал. Остаток вечера прошёл в напряжении, почти в полном молчании. Закончив ужин, мы прошли в музыкальную комнату, где послушали несколько фортепианных пьес в божественном исполнении Анны Ивановны. Но гораздо дольше, чем их, нам пришлось слушать пространные похвалы Шишкова как в адрес своей прекрасной жены, так и в адрес её непревзойдённого учителя.
Вернувшись, наконец, домой, (точнее будет сказать, вырвавшись из плена противного старика), я вздохнул с облегчением. А вот с Ильинским творилось что-то непонятное. Он до поздней ночи бродил по комнате и повторял: «Боже мой! Боже!» Я не мог заснуть, но и спрашивать ничего не решался. Я боялся даже громко вздохнуть, чтобы как-либо не выдать себя. Но вдруг он сам вошёл ко мне со свечою в руках, разгорячённый, словно в лихорадке. Он сел на стул возле моей кровати. Свеча в его руках дрожала.
- Я должен рассказать тебе, – сказал он взволнованно. – Не могу, не могу молчать! Ведь ты не спишь? Или спишь? Не знаю… Прости меня, если разбудил.
- Нет, нет, всё в порядке, -  сказал я, садясь на кровати.
Он поставил свечу на стол, и мы оказались с ним будто вдали от света. Наверно так ему легче было рассказывать. Я затаил дыхание.
- Я никогда никому этого не рассказывал! – заговорил он напряжённым шёпотом. –Я поклялся себе, что никто не узнает… Но я не могу, не могу… Выслушай меня, Шатров, я прошу тебя. Просто выслушай. Может быть, ты поймёшь, потому что я понять совершенно не в силах. Как? Как она смогла… За него… Боже мой! Но я начну с начала. Ты сегодня узнал, что я был её учителем. Это было пять лет назад. Я всегда раньше учил детей… Я учил её восьмилетнего брата… Но ей было пятнадцать, и она была так прекрасна… Ведь ты же видел сам, как она прекрасна! В ней есть что-то неземное, колдовское, воздушное! Я не мог, не мог устоять… я полюбил её… Полюбил всем сердцем… Не за её молодость, даже не за её красоту! Нет! Ты не веришь мне, Шатров. Знаю, не веришь… ну да всё равно. Я то ведь знаю, что это так… Я полюбил её тонкие пальчики, порхающие над клавиатурой, пронизанные утренним светом. Мы с ней всегда занимались по утрам. И знаешь, удивительное дело, мне кажется, всегда, во все дни наших занятий сияло солнце! Оно проникало в комнату, озаряло её хрупкие плечи, полуоткрытые от усердия губки… Боже мой… А её голубые глаза… с каким озорством они пробегали по нотам, по нотам сложнейших произведений, которые она с лёгкостью исполняла! Эти пальчики… Она будто изнутри вся сияла, и они всё летали, летали над клавишами, и я не понимал, откуда берётся чудесная мелодия… У меня кружилась голова и я не мог оторвать взгляд от её рук, в которых в одних отражалась вся красота этого мира, все чувства, все состояния души. Я не мог делать ей замечания, но был обязан, ведь она была моей ученицей. И сердце моё обливалось кровью, когда мне казалось, что я пытаюсь изменить то совершенство, что создал сам Господь Бог. Как она играла! Ведь ты слышал нынче, как она играла! Но ты не поймёшь… Это только я, пленённый ею навеки, могу понять… и в этом мука моя… А когда мне приходилось касаться её прохладных рук, когда я ставил её нежный пальчик на правильную клавишу, мне казалось, что сердце моё останавливалось. А она всё смотрела на меня, смотрела с таким озорством! Я учил её только полгода… Потом ей исполнилось 16, и мать сказала, что ей достаточно заниматься уроками и пора бы подумать о поиске мужа. Если бы ты видел, как я унижался перед нею, умоляя позволения остаться без жалования, без уроков, хоть прислугой, хоть конюхом… Если бы ты видел меня в тот момент, ты бы меня презирал. Мне кажется, она что-то почувствовала. Ведь и Анна, я надеялся, не была ко мне равнодушна… Неужели… Нет, я поверить не могу, что ошибался! Тогда у меня не осталось выбора… Я пошёл к её матери и попросил руки Анны. Я говорил, что не хочу торопиться… Я мог ждать хоть два года, хоть пять лет… Мне только нужно было знать, что когда-нибудь она станет моею… Иначе мне просто невыносимо было её покидать. Но мне было отказано, причём в форме такой грубой, что честь моя была полностью растоптана… Мать Анны говорила, что я всего лишь старый учителишка без гроша в кармане, а её Анну ждёт блестящее будущее. Она называла меня старым! Меня, когда выдала дочь за того, кто даже мне в отцы годится! Боже, что она говорила! С каким позором я был выставлен из дома… Я прекрасно помню тот день… Последний урок с Анечкой. Она играла что-то светлое, солнечное, как и она сама, с такою нежностью смотрела на меня… Я был полон счастливых надежд… Но в одно мгновение всё было сломано, разрушено навсегда! Мать Анны закричала, что учителем её дочери был ужасный человек, что она должна благодарить Бога, что я ничего не сделал с её Анечкой! Я, который боялся даже прикоснуться к ней! Какой абсурд! Какое унижение! И это всё на её глазах… Аня не слышала начала разговора… Она слышала только ту мерзость, которую её мать выдумала про меня. Я помню, как в гневе выскочил из гостиной и закрылся у себя. Я собирал вещи, но всё ещё в тайной надежде, что, узнав о моём предложении, Анна согласиться уехать со мной… Я знаю, это было невозможно. Но разве поддаются объяснению мечты влюблённого? Примерно через час после того разговора я услышал шаги, и Анин голосок из-за двери произнёс холодно и с укором:
- Вы должны уехать отсюда немедленно, Сергей Николаевич. Я не желаю вас больше видеть.
Она убежала раньше, чем я смог дрожащими руками повернуть ключ в замке. Слуга уже ждал возле двери, любезно предлагая донести мои вещи до кареты. Мне ничего не оставалось делать… Я не понимал, моё предложение ли оказало на Анну такое действие, или её мать наговорила ей чего-то про меня… но она даже попрощаться со мной не пожелала. Не знаю, что со мной тогда происходило… Я чувствовал, что как будто пьян, потому что всё вокруг было как в тумане, и я не мог ничего понять и осознать кроме того, что моя жизнь кончена. Когда княгиня вышла проследить за моим отъездом, я набросился на неё, что-то кричал… И тем ещё более усугубил своё положение. Меня с позором выставили из дома… Обо мне пустили такие слухи, что я никогда больше не смогу появиться в том городе… в том городе, где всё мне так мило, где всё одухотворено воспоминанием о ней… Какая это мука! Я уехал в Петербург, но даже там не мог полностью избавиться от слухов… не представляю, каким образом преследовали они меня, но обо мне довольно долго говорили ужасные вещи, пока, наконец, поведение моё не убедило всех в необоснованности этих пересудов. Я не говорю о том, что мне удалось забыть Анну. Я никогда её не смогу забыть. Даже сейчас, когда… Эта книга, - он вдруг улыбнулся. – Ты знаешь почему я её всё время перечитываю? Это была её любимая книга. Она однажды подарила её мне… Это было тогда для неё самое дорогое… Нет, не могу поверить, что она никогда не любила меня! Но как? Как она может жить с этим стариком? Как могли её выдать за такого ужасного человека?
Я не сразу понял, что Ильинский ждёт ответа. Я так был заворожен его рассказом, так глубоко был тронут… Я почти перестал дышать. Наконец я собрался с мыслями и ответил:
- Шишков очень богат. Вот и вся причина.
- Но как она могла выйти за него? Как она может быть счастлива с ним, а ведь она счастлива! Я не могу понять, не могу поверить… Это ужасно, но мне было бы легче, если бы она была несчастна! Да! Наверное, я самый ужасный человек на земле, если желаю этого любимой…
Ильинский замолчал, закрыв лицо руками. Не знаю, плакал он или нет, но, несомненно, ему было очень тяжело. Впервые в жизни, доведённый до отчаяния, рассказал он трагедию своей жизни! Сколько долгих лет он один переживал эту боль… Я не знал, что сказать, не знал, как утешить Сергея. Мы просидели молча около получаса, оба погружённые в размышления, так что молчание никого из нас не тяготило.
- Что мне делать? – прошептал, наконец, он. – Я не могу не замечать её, когда она рядом, впервые за столько лет так близко… Но я хочу убить этого противного старика! Я хочу задушить его, когда он говорит о ней!Как он только смеет произносить её имя… Но, Боже, он же ведь ни в чём не виноват. Что мне делать? Признаться ей? Ещё раз? А что, если она с самого начала всё знала и никогда не любила меня? И сможет ли она, даже если любит, оставить его, пожертвовать честью, репутацией? Но я должен на что-то решиться. Я не могу всё оставить, как есть. А может быть, мне уехать? Уехать подальше отсюда, не мучить ни её, ни себя?
- Не знаю… - ответил я. – Я очень хочу помочь тебе, но кроме тебя никто не вправе распоряжаться твоей жизнью!
- Я должен признаться ей… Я должен… Пусть в её руках будет моя судьба… Ведь без неё мне всё равно не жить. Я столько лет прожил вдали от неё, но не забыл, не разлюбил. И знаю, что никогда не  забуду. Она – моя награда и моё наказание. Пойду сегодня же к ней.
За окном начинало уже светать, догоревшая свеча на столе превратилась в какой-то сгорбившийся, трагический огарок, и только восходящее солнце помогло мне рассмотреть лицо Сергея. Он стал ещё мрачней, от бессонной ночи под глазами пролегли тени, глаза были абсолютно сухи, но в них было столько боли, что я не осмеливался встречаться с ним взглядом. Из-под опущенных ресниц сияла решительность и готовность принять любой приговор судьбы.

Он так и не заснул ни на минуту. Не знаю, как он дождался часа, приличного для визита, сколько выкурил сигарет, сколько выпил кофе, но только к обеду он был совершенно измождён, обессилен и только мрачная решимость по-прежнему отражалась в его тёмных глазах.
Он попросил меня пойти с ним, и я с готовностью согласился.
… Когда мы вошли, навстречу нам, как и в первый наш визит, вышла (я бы сказал: вылетела на крыльях, словно ангелочек), немного побледневшая Анна.
- Дома ли муж ваш? – спросил, опережая её приветствие, Сергей. Голос его казался спокойным, но я знал, как он в действительности обеспокоен.
- Нет. Андрей Иванович отправился по делам, и будет к вечеру. Так вы пришли к нему? – разочарованно спросила Анна, обескураженная равнодушным тоном Сергея.
- Нет. Я пришёл к вам. Прошу, мне очень нужно поговорить с вами наедине.
- Конечно, – дрожащим голосом ответила Анна и жестом пригласила его пройти в дальнюю комнату. Я остался в гостиной.
Сергей стремительно пошёл за ней. Я мысленно пожелал ему удачи и стал ждать окончания их разговора.
Очень долго я ничего не слышал. Потом до меня донёсся обрывок фразы Сергея:
- Так неужели же ты с ним действительно счастлива?
- Да! Да, я счастлива! – со слезами в голосе закричала в ответ Анна.
Сразу же вслед за этим в гостиную ворвался Сергей, и, даже не взглянув на меня, выскочил за дверь. Я последовал за ним, решив избавить Анну, которая, я был уверен, сейчас была ужасно взволнована, от необходимости извиняться.
Я догнал Сергея только возле нашего дома. Когда мы вошли, он сказал, с видимым усилием сохраняя спокойствие:
- Прости, что тебя не дождался.
Это было всё, что он сказал мне в тот день. Да я и без его объяснений понял, что она отказала ему. Конец их разговора не оставлял никаких сомнений в этом. Ильинский целый день пил, закрывшись в кабинете, а я, хоть и беспокоился за него, заговорить с ним всё же не решался. Чтобы не раздражать его своим присутствием, я решил прогуляться по городу. Был уже довольно поздний вечер, на улицах горели фонари, а прохожих мне встречалось очень мало. Не знаю, почему, но ноги сами привели меня к дому Шишковых. Я не собирался заходить, только прошёлся по саду, стараясь остаться незамеченным. Внезапно до меня донёсся крик:
- Бесчестная изменница! – кричал Шишков. Я едва узнал его голос, потому что в нём не осталось и следа обычной для него слащавости и старческой дрожи. – Обманщица! Давно этот Ильинский твой любовник? Говорила, твоя мать, какой он мерзкий соблазнитель! А я ведь знаю, я знаю, что ты нынче с ним говорила! О чём? Отвечай! О чём? – я услышал характерный звук пощёчины и слабый вскрик. Я подбежал к окну, и, заглянув в гостиную, увидел упавшую на пол от удара Анну и стоящего над ней мерзкого Шишкова, склонившегося, как безжалостный хищник над своей жертвой.
- Отвечай мне сейчас же, иначе я убью тебя, подлая обманщица!
Анна молча рыдала.
- Вставай! – закричал старик, схватил жену за руку, и, с силой дёрнув, поднял её на ноги.
- Мне не в чем тебе признаваться! Он спрашивал о тебе, а потом ушёл… - отвечала Анна. Похоже, она не хотела рассказывать мужу о признании Сергея. Наверное, опасалась за жизнь Ильинского.
- Лгунья! – новый удар такой силы, что Анна едва устояла.
Я не мог больше этого выносить и решительно направился к двери. Вход мне преградили слуги.
- Там барин с барыней разговаривают, им мешать не велено!
Очевидно, гнев придал мне сил, и я, растолкав слуг, ворвался в гостиную:
- Немедленно прекратите! – воскликнул я. – Как вы смеете бить свою жену?
Шишков смутился и опустил занесённую для очередного удара руку.
- Зачем же вы вошли без приглашения? – закричал на меня он. – Да вы ведь, наверное, и сами знаете, что моя женушка с Ильинским роман крутит. Так разве не за что бить её?
- Я могу поручиться, что между Анной Ивановной и Сергеем Николаевичем ничего никогда не было. Но даже это не могло бы дать вам право поднять руку на женщину! Если вы ещё раз ударите жену, я вынужден буду вызвать вас на дуэль.
Старик заметно поник. Стрелял я явно лучше него.
- Ведь вы не хотите, чтобы весь город узнал, что такой уважаемый человек, как вы, Андрей Иванович, бьёт собственную молодую жену? Знайте, только ради Анны Ивановны я сохраню в секрете то, что увидел сегодня. Но если вы посмеете…
- Нет-нет, что вы, господин Шатров. Простите вы меня, старика! Уж я ведь так люблю свою Анечку, так-то уж её ревную… Что ты, Анечка, милая моя? Прости меня, что ты? Не ушиблась ли? – залебезил он.
- Вы ужасный человек, господин Шишков, –воскликнул я, и, не в силах побороть отвращение, ушёл. По крайней мере, я мог надеяться, что моя угроза его напугала.
Вернувшись домой, я застал Ильинского возле камина. В нём  догорала книга – подарок Анны, которым он прежде так дорожил.
- Она сказала, что счастлива! Ты понимаешь, счастлива! – бормотал он. – Сказала, что никогда не оставит любимого мужа, сказала, что если бы тогда я попросил её руки, то она пошла бы за мной на край света. Но не теперь. Шатров, не теперь! Теперь её связывает этот чёртов долг, эта чёртова жалость… Она не знала тогда ничего. Её мать говорила, что я делал ей непристойные предложения, и Аня подумала, что я люблю её мать, а вовсе не её… Какие глупые недоразумения сломали всю мою жизнь! Ты помнишь, ночью, я говорил, что хочу видеть Анну несчастной. Так вот – это абсурд. Я просто не вынесу, если узнаю, что она несчастлива с ним.
После этих слов я решил ничего не рассказывать Ильинскому о том, что видел. Так для него будет лучше.

Через два дня мы получили от Шишкова записку. Он писал, что Анна тяжело больна, что у неё лихорадка. Она очень хотела увидеть Сергея. Я понимал, каким испытанием это будет для него, но знал, что если ничего ему не скажу, он никогда мне этого не простит.
Тотчас же, как только я рассказал ему о болезни Анны, Ильинский бросился к ней. Я отправился с ним.
… Мы вошли в небольшую комнатку, залитую солнечным светом. Мне почему-то сразу вспомнился рассказ Сергея о его уроках с Анечкой, о пронизанных утренним светом тонких пальчиках пятнадцатилетней девчушки… Анна лежала на кровати, бледная, похудевшая. Сейчас она казалась ещё моложе, будто ей снова было пятнадцать – такой хрупкой и невесомой она была. Глаза её были полузакрыты и теперь показались мне полностью голубыми и какими-то потускневшими, зелёная чертинка исчезла. Её растрёпанные мокрые волосы прилипли к вискам, и оттого её лицо казалось ещё острее. Наверное, она всю ночь металась в бреду. У изголовья стоял Андрей Иванович. Было видно, что он тоже беспокоится. Правда, я не мог точно определить о чём – о том, чтобы Анне не сделалось хуже или о том, чтобы в её болезни не обвинили его. Я бросил многозначительный взгляд в его сторону. Он тут же смутился, переступил с ноги на ногу, и, наконец, вышел. Я хотел последовать за ним, но Сергей прошептал:
- Нет, останься. Мне будет слишком тяжело здесь одному.
Я остановился возле двери.
- Сергей Николаевич! – прошептала Анна, – простите ли вы меня когда-нибудь?
- За что? За что же, Анечка? – он упал на колени и прильнул губами к её тонкой руке, безвольно лежащей на краю кровати.
- Я причинила вам боль. Я знаю, я вижу это в ваших глазах.
- Нет! Что ты, родная! Мы оба стали жертвами коварства и алчности других людей, а может быть нам просто не суждено быть вместе…
- Но я любила вас. Любила… и сейчас я вас люблю… Будете ли вы помнить мою любовь?
- Анечка, милая! Ты обязательно поправишься! – по щекам Ильинского текли слёзы. – Ты не можешь умереть, ведь как мне жить в этом мире, зная, что нигде в нём нет тебя!
- Но всё равно… Сергей Николаевич… Мы нынче с вами навек прощаемся. Я не оставлю Андрея… Он – моя судьба, так уж Господу было угодно.
- Аня! – сколько муки было в голосе Ильинского!
- Нет. Прошу вас, послушайте… Я не хочу, чтобы получилось, как тогда. Чтобы вы уехали, а я так и не смогла с вами попрощаться. Ах, как я ненавидела себя за это! Прощайте же, Сергей Николаевич!
- Анна…
- Скажите мне… я так хочу, чтоб вы сказали… Я больше всего на свете этого хочу… Скажите мне: Прощайте, Анечка! Ведь вы же помните… Не может быть, чтоб вы не помнили. Вы прежде, там, всегда называли меня Анечкой. Вы мне скажете Анечка…, а я тут же и забуду все ноты, все акценты забуду и только вижу ваши глаза и ваш голос слышу… Анечка…. Скажите, умоляю вас!
- Прощайте… Анечка! – срывающимся голосом произнёс Сергей Николаевич и стремительно вышел вон.

… Вот и вся моя история. Возможно, кому-нибудь она покажется слишком заурядной, слишком сентиментальной, но в моей жизни она сыграла огромную роль. Я изменился совершенно, я понял, что есть ещё в мире люди, способные по-настоящему любить, я понял, в чём смысл человеческой жизни. Он в том, чтобы любить и быть любимым. В том, чтобы только носить это чувство в душе своей… Несчастна ли любовь, счастлива ли… В слезах ли проживаешь жизнь, в радости ли… Любовь – единственное, ради чего стоит жить, единственное, ради чего бьются наши сердца.
Не могу сказать, счастливый конец у этой истории или печальный, и есть ли  вообще у неё определённый конец… Судите сами. Анна Ивановна, слава Богу, поправилась. Они так и живут с Андреем Ивановичем в этом городе, и я надеюсь, что он принял мои наставления к сведению, тем более, что перед отъездом я повторил ему их в форме более жёсткой и определённой. Теперь он живёт в полной уверенности, что если он хоть раз ударит жену, я непременно об этом узнаю и расскажу всем, и застрелю его на дуэли… Думаю, я как мог облегчил жизнь Анны Ивановны, которая хотела выполнить долг свой до конца.
Сергей Николаевич навсегда уехал из города и никогда больше туда не возвращался. У него теперь есть жена и дети. Случилось так, что его полюбила одна женщина… И он, понимая, как это тяжело – мучиться от неразделённой любви, предложил ей стать его женой, правда, сразу предупредив о том, что сердце его всегда будет принадлежать другой. Но, так как женщины обладают счастливой способностью никогда не терять надежду, она согласилась, и, так как характер у Сергея Николаевича довольно мягкий, и сам он человек сострадательный, он никогда не ранил чувств жены, и живут они по сей день в согласии.
Счастлив ли он, счастлива ли Анна Ивановна? Не знаю, не могу сказать… Мне кажется, что Анна счастлива своею непреклонной верностью мужу и покорностью судьбе, а Сергей Николаевич – тем, что выполнил её просьбу и никогда с нею больше не встречался с тех пор, как произнёс: «Прощайте, Анечка…»