Лысый

     Забери меня на небо,
     Расскажи мне сказку о волшебном бытие.
     Накорми вином да хлебом,
     Собери все звезды по росе.

     Говорили – трудно стареть. Трудно… Это точность наоборот. Куда сложнее найти часы с обратным ходом, настоящие, как и ты время назад. Раньше не было видно сухого поля сквозь пальцы, не было видно – ладони были полны, полны живым и неподдельным чувством, интуитивно связанным, необманчивым: в нем весь ты, и всякое существо твое. Время вперед – поле сквозь пальцы, поле без начал и края. Спуталось тепло с холодом, сердце с разумом, вода с сахаром. Представить нельзя было. Отныне – повседневность.
     Снег сыплет сверху, и ты стоишь раздетый в каких-то полутонах, невидимый, незапомненый, такой же лысый, как и это поле: без дорог, без мыслей. Стоишь в темноте, холодно тебе, как ни пытаешься, не можешь на ощупь  отыскать веру свою, истину. И никого. Лишь фонарь горит, и стулья кругом, стулья, да подмостки сквозь пелену.
     – Садись, садись! – звонко говорит кто-то. – Устал, поди? Вот здесь садись, под фонарем – теплее будет.
     Один ты. Молчишь, а голос слышно, и тишину после. Да как тишину чуешь, все больше веришь, что сам себе голоса строишь. Замерзаешь, желтый свет от фонаря все слаще: крылья распустил и летишь. Вдруг музыка пронзительно и грозно вскрыла всякое спокойствие.
     – Это больше, чем фатум. – полуглухими звуками пронесся тот же голос над неприкрытой пустотой.
     На подмостки упал свет. Стали едва заметны очертания – кто-то танцует: шопеновская юбка, белая вровень со снегом, кружевное болеро, венок из перьев на голове. Движения неуклюжие, далекие от музыки и такта. Хочется быть ближе – спешишь. Мелодия меняет настроение, становиться тише и нежнее, с растущей частотой вместе с ней мешаются слова – не разобрать. Долетел. Жадно смотришь на сцену, будто бы ответа там ищешь.
     – Эх, яблочко, да куда котишься? Ко мне в рот попадешь – да не воротишься! – рьяно, экспрессивно с истинным увлечением и азартом запевала басом балерина вприпляску.
     Стоишь, пожираешь глазами эту дикую необузданность. И чем дольше трапеза, тем четче осознаешь – балерина поросла щетиной на лице, облысела и как-то чувственно играет, веришь ей, знакомо все это. С уставшим отстраненным видом, с осознанием завершенности она садится на край сцены, достает спрятанные в гетрах пачку сигарет и спички.
     – Ну вот, вроде согрелся. А так и того теплее будет. – шепчет под нос уставшая балерина, закуривая сигарету, дым от которой плывет ввысь, где уже загорелись звезды… совсем немного, с пригоршню в ладонях. – Кому это нужно?
     Остановилось все, и уже непонятно кто летел, а кто плясал – растворился в бескрайности. Неощутимо пряди смысла отпадают от тебя с осознанной необходимостью. И, кажется, есть в этом правда: будто бы новая жизнь из пустоты вязью рассекает необъятные просторы белого поля. Не затеряться бы только, как прежде. Не затеряться бы.