Про шарики

Я задыхаюсь, мне не хватает кислорода, лицо уродливо краснеет. Я бы хотела расцарапать себе горло, сделать трахеотомию шариковой ручкой. Этот кашель однажды убьет меня. По ночам я просыпаюсь от удушья и скатываюсь с дивана, бьюсь в попытках протолкнуть в себя хотя бы один глоток воздуха. Сердце бьется о ребра часто-часто, оно испугано так же, как и я. В конце концов я отхаркиваю небольшой радужный шарик, похожий на те, которыми мы играли в детстве, только чуть меньше. Мне наконец-то удалось сделать вдох: судорожно, захлебываясь, через силу, но я рада и такому. Где-то внутри зреет новый приступ лающего кашля, но на этот раз обошлось малой кровью. Радужный шарик величиной с горошину замирает на ладони: слишком маленький, с мягкими стенками, которые проминаются под моими пальцами. Не зрелый. Я сосредоточенно считаю вдохи и выдохи, пока сердце не перестает отбивать чечетку, и растираю горошину в ладонях. На коже остается липкая, чуть теплая дрянь, которую теперь модно называть пыльцой. Я втираю ее в десны, размазываю по языку – совсем чуть-чуть, ради вкуса. По странной иронии «пыльца» не действует на нас. На редких (теперь уже действительно редких) уродов, отхаркивающих радужные шарики. Я не знаю, откуда берутся эти шарики. Pelota. Не знаю, кто додумался называть их на испанский манер, довольно вульгарно, по-моему. Раньше нас было двое, братишка держал меня за плечи во время приступов, а я – его. Когда кто-то держит тебя за плечи, а ты в это время пытаешься выхаркать из себя твердый вроде-как-стеклянный шар, то ты почти веришь, что не задохнешься, что pelota не окажется ущербной, и твое горло не располосует изнутри острая грань. Но потом кто-то вскрыл грудную клетку брата, чтобы посмотреть, откуда берутся радужные шарики. Может, эти идиоты думали, что за ребрами у нас перекатываются сотни жемчужин, набитых под завязку «пыльцой». Чушь. Внутри у брата оказались лишь мокрые губки легких и прочий ливер. Никаких драгоценностей, только изношенное сердце старика. Мы стареем быстро. Изнашивается все внутри, не знаю почему. Самый старый из нас умер в тридцать. У него было сердце здорового старика.
 Все началось в день моего семнадцатилетия. Несколько ночей подряд меня преследовали кошмары, я их не помню. И к лучшему, что не помню. Иногда всплывают в голове разрозненные картинки, фрагменты паззла, рассыпанные по полу. Что-то острое, входящее в грудь. Длинные руки с лишними суставами. Жар и горечь в глотке. А потом я проснулась от удушающего кашля. Так все и началось. Точнее, так все и закончилось. Я, моя жизнь, мои родители, комната с зелеными обоями и водорослями на потолке, мечта стать журналистом. Пошло оно все. Мне кажется, что и родители, и комната, и мечты – это только кусочки рассыпанного паззла, еще один сон, который я скоро забуду.


Это называется Спуск. И вот, что я вам скажу, это паршивое место, свалка для таких же уродов, как я. Мы мало разговариваем, но узнаем друг друга. Для остального мира мы – призраки, нас не замечают. На Спуске процветает торговля. Пришлые идиоты рады разжиться тем, что валяется у нас под ногами. К примеру, «пыльцой». Эта штука почище любой наркоты. ЛСД, кокс, героин, все фигня. «Пыльца» на пару часов отправит вас в мир радужных пони. Долбаная амброзия для жителей Парнаса. Исписавшиеся прозаики, рокеры, ищущие все новых и новых стимуляторов – они цепляются за «пыльцу» как за последнюю соломинку. Разбейте шарик, который выскочил из моего горла, соберите полупрозрачный нектар и летайте в личных небесах, пока не закончится действие наркотика. Таких как я выискивают, это не так и сложно, надо знать, куда и главное как смотреть. А там все просто. Адье, родные. Привет, гориллы. Я вольна ходить куда угодно, делать, что взбредет в голову. Только не пытайся наложить на себя руки. О, да, ведь я совсем-совсем не хочу, чтобы за мою глупость расплатилась дражайшая матушка. И да, они успеют вытащить из петли, сделают промывание желудка и наложат жгут на исполосованные руки. Они видят, они действительно видят. Даже теперь, когда меня совершенно перестали замечать все остальные. Думаю, мои гориллы сами в пятнадцати минутах от спуска, они научились держать равновесие. Иногда их лица меняются. Возможно, кто-то оступился, потерял баланс. Знаете, как это бывает? Спуск всегда голоден, он сожрет вас без остатка. Впрочем, сперва он сточит вас до костей. Я могла бы два раза завернуться в свою старую одежду, кажется, кости и те стали тоньше, почти полыми, как у птиц или ангелов.


Я накидываю на плечи ветровку, которую раньше носил брат, и выхожу из дома. Солнце давит на меня, солнечный свет может быть очень тяжелым.
Птичница (первое, что отбирает Спуск, это имя, здесь имена не нужны), как всегда, стоит у университета и кормит голубей. Я сажусь прямо на асфальт, люди проходят мимо. Кто-то сбивается с ноги, кто-то удивленно трет глаза, но большинство просто идет мимо, не задумываясь, почему они огибают по дуге то место, где устроилась я.
- Будет холодно, - говорит Птичница.
Я киваю, но в принципе мне наплевать. Еще одна pelota. Когда я снова могу дышать, Птичница чуть кивает и улыбается. И в принципе ей тоже все равно. Мы кормим голубей, десятки, сотни птиц с рыжими глазами. Мы стоим на маленьком островке суши в океане птичьих голов, крыльев, перьев.
- Приходи еще.
Мне нечего сказать, поэтому киваю. Сегодняшний шарик черного цвета, их становится все больше, этих черных меток. На перекрестке я замечаю знакомого и, проходя мимо, задеваю его плечом. Pelota соскальзывает в его карман, в мою ладонь тыкается свернутая банкнота. Деньги мне не нужны, гориллы приносят еду и питье, если попрошу денег – дадут и их. Но мне приятно, что удается еще раз обхитрить их. Мой брат долго жил на Спуске, так что тот, кто решил изучить содержимое его грудной клетки, умел видеть и знал как смотреть. Ничего конкретного, просто догадки.
Через пару дней я узнаю от Птичницы, что долговязый парень мертв. Плохой трип. Перед тем, как выпрыгнуть из окна, он написал какой-то бред о длинных руках с лишними суставами и о пожаре в горле. «Не могу дышать», вот что он написал в записке. Если можно считать запиской черновик в телефоне.


Я попросила своих горилл принести мне книги по холлотропному дыханию. Раз уж приходится изощряться, придумывая дыхательные упражнения, почему бы не обратиться к старым практикам. Черных шариков становится все больше, почти каждая pelota – черная. Точь-в-точь как шарик для ванны. «Опиум», так называется этот сорт. Матово-черные жемчужины.
Я лежу на линолеуме, накрывшись ветровкой. Вдох. Выдох. Закрыть глаза. Выключить свет (тут не работает свет, тут вообще ничего не работает). Сосредоточиться. На том, что находится в глубине, еще глубже, чем легкие, сердце, где-то в самом центре. Если возникает боль – надо «продышать» ее, сосредоточиться на больной точке и дышать, глубоко, задерживая выдохи. У меня болит горло. Жжет. Внутри растет что-то. Шарики, мириады черных жемчужин перекатываются внутри. Вдох. Жжение не проходит, что-то прорастает сквозь меня, тело растягивается, под веками – в непроницаемой темноте – мигает белый свет. Жемчужины сталкиваются, я слышу глухие удары глубоко внутри. Спуск жаден и вечно голоден, но мне не светит прогулка на ту сторону Луны, трахеи превращаются в кораллы, прорастают сквозь. Выдох. Мириады и мириады черных жемчужин с шорохом катятся по полу .