Контрасты

                Контрасты.

                Виктории Токаревой.

В детстве у меня был друг.

Мы росли в одном дворе, жили в соседних квартирах, часто ходили, друг к другу в гости поиграть в машинки и в солдатиков и весь мир дели¬ли на детей и взрослых. У нас с Алешкой были красивые мамы, сильные папы, молодые бабушки и еще дедушки, совсем не старички. Мы ничего хорошего не ждали от них, когда на нас обращали внимание. Взрослые люби¬ли все нам запрещать, чем в основном и занимались. Но была среди них Алешкина прабабушка, Марья Федоровна, которая никогда не заставляла нас делать ничего такого, чего мы не хотели, и мы с Алешкой любили ее больше всех.

Марья Федоровна не загоняла нас домой, едва мы успевали начать какую-нибудь иг¬ру во дворе. Не заставляла надевать противные девчачьи шапки с бубо¬нами, которых мы так стыдились. Не запрещала заходить в лужи в резино¬вых сапогах и гладить кошек. По вечерам не смотрела выразительно на часы, а потом на нас с многозначительными словами: «Половина девятого». Она собирала для наших игр пустые спичечные коробки, разрешала лепить из пластилина на подоконнике, запускать с балкона воздушного змея из газеты и вставлять бумажки в лопасти настольного вентилятора, чтобы хохотать над раздающимся треском до слез и боли в животе. Она смеялась вместе с нами, и ее глаза тоже слезились под прозрачными стеклами очков в тонкой оправе.

Толстенькая и тихая, она ходила по квартире в мягких чувяках и ро¬зовом в белую крапинку халате, грузно перемещаясь из темной прихожей в кухню и в комнаты, разговаривала певуче и любила пошутить, так, что всем нравилось. Нет, конечно, другие взрослые тоже бывали добрыми и ласковыми. Марья Федоровна всегда была только такой.

Она не считала нужным грозить детям пальцем, кричать и обещать не взять летом на море или не купить настольный хоккей ко дню рождения. Марья Федоровна никогда не заставляла нас съедать всю тарелку скучного свекольника и невкусные паровые котлеты с пшенкой, пить теплый компот из сухофруктов и кипяченое молоко с пен¬кой, как требовали другие взрослые. Они, наверное, думали, что де¬лают приятное и полезное, пихая нас всякой отравой, удивлялись, что мы ничего этого не любим, и не выпускали из-за стола, пока все не будет съедено. Почему-то никто, кроме старенькой и толстенькой Марьи Федо¬ровны не понимал, что на самом деле любят дети.

А Марья Федоровна жарила нам картошку хрустящей соломкой и люби¬тельскую колбасу, лепила творожные вареники с изюмом, варила прозрач¬ные куриные бульоны и пекла пирожки, печенье и пончики с сахарной пуд¬рой. Однажды летом мы с Алешкой в очередной раз уплетали у них на кух¬не торт с ягодами, пили какао и смеялись над новым словом "Клю - ква", когда мне пришла в голову неожиданная мысль Я не замедлил поделиться ею со своим единственным и закадычным другом.

- А скажи, странно получается: Марья Федоровна самая старенькая из всех, и все равно понимает, что крем торта – самое вкусное,  и что вообще сладкое вкусно.

- Конечно, - кивнул головой с полным ртом Алешка, имея в виду: "Конечно, сладкое вкусно".

- Хотя, по идее (этой фразе я уже научился у папы) чем старее человек, тем меньше он любит то, что нравится детям. Вот, папа любит борщ со сметаной, а дедушка вообще - с чесноком!

Мы оба поморщились, вообразив себе борщ вместо торта и какао. А потом Лешка сказал:

- Я не знаю. Хоть бабуля и старенькая, а я люблю ее больше всех на свете.

- Я тоже! - Я уже сам испугался того, что сказал. Вдруг Марья Федоров¬на узнает, что она старенькая, и от этого сразу умрет.

Поев, мы выбежали в комнату, хором крикнули "Спасибо!" - не от то¬го, что Марья Федоровна слышала плохо, а от избытка чувств. Она снова улыбнулась нам, покивав головой, и взяла газету с программой. Даже в очках она щурилась, разглядывая мелкие буквы, и читала вслух по складам.

- Во-сем-на-дцать пят-на-дцать в ми-ре биз-не-са. Бос-тон-ски-е кон-трас-ты. Лешенька, щелкни-ка кнопочкой!

Сорокины недавно купили телевизор. Марья Федоровна смотрела все передачи подряд, если выпадала минутка, но программу все равно читала. А мы с Алешкой не захотели смотреть «Бостонские контрасты» и побежали во двор. Я спрыгивал со ступенек и удивлялся, что старенький, то есть, нет, взрос¬лый человек читает по складам. Сам я сначала тоже так читал, потом научился бегло, мне осенью предстояло в первый класс идти. Алешка чи¬тать не умел вовсе, он был младше меня на год, ему прощалось. Но прабабушка - и по складам? Другие взрослые ведь читают быстро, и пишут, и еще много чего умеют. Алешкин дедушка на машине приезжает, например.

От греха подальше я промолчал.


От чего я вдруг вспомнил старенькую Марью Федоровну, подслеповато щурившуюся над программкой? Мы с родителями в то же лето уехали, в школу я пошел уже в другом городе и больше никогда не видел Алешку и его добрую прабабушку. «Бос-тон-ски-е кон-трас-ты»... Кто готовил эту передачу два с половиной десятка лет назад? Валентин Зорин или Юрий Жуков? Какая разница, все одинаково!

…Я случайно оказался в одном городском дворе, и контрасты били мне в глаза, как огни разноцветных прожекторов. Двор был похож на одеяло, некогда рос¬кошное, ровное и дорогое, а теперь обтрепанное по краям, лоснящееся на складках, усыпанное причудливыми пятнами, местами дырявое и прожжен¬ное, заплатанное кусками дорогой и дешевой ткани, и все равно, дающее тепло тем, кто им все еще укрывается.

Кирпичная арка, отделявшая двор от улицы пообтрепалась за добрую сотню лет, от нее остались два закопченных временем обломка, вырастаю¬щие из растресканного асфальта. По бокам к ним уже давно пристроились дома-соседи с отреставрированными фасадами и потеснили бы, сумей с места сдвинуть. Ворота когда-то были, массивные литые и красивые, запирались, надо полагать. Теперь был просто проход, справа от которого во дворе стояла добротная кирпичная веранда.

Еще не смыло дождями выступающую белую соль со стен из новенького кирпича розоватого цвета. Свежего дерева филенчатая дверь, такие же еще не крашеные рамы и чис¬тые стекла в окнах. Надежно, долговечно, и Бог с ним, что  кирпичные же ступеньки спускаются прямо в грязь. То, что было асфальтом до того, как тут однажды разрыли, осталось кусками, выложенными в дорожки по всему двору... Сумели люди разреше¬ние получить на кусочек от двора, и деньги нашлись на пристройку. Вход отдельный себе сделали, воду и канализацию провели. Тут слева в просторном и заброшенном палисаднике, забросанном бумажками и банками, стоит деревянный сортир, посреди двора - водопроводная колонка без вентиля, люк с чугунной крышкой, в котором дырка кирпичом прикрыта, чтобы мячик туда не зака¬тывался. Дворовые пацаны в хоккей играют, когда сухо, тесноту и неров¬ности не замечая, а где же им еще играть?

Эта веранда пристроена к дому, в котором и живут расстроившиеся хозяева, но не только они. Квартир там много, общий вход с другой веранды, только она деревянная со ступеньками из кафеля, незакрытая, старая и черная. Вместо двери в темный коридор - проём, на стене у которого висят ящики для писем и газет. Размеры, цвет, почерк, которым подписаны номера квартир - разные. Есть на стене и вывеска: на белом листе бумаги в полиэтиленовом файлике - разделителе жирно напечатано на струйном принтере: «ООО «Конкорд». Риэлтерские услуги. Ежедневно с 10.00 до 16.00». А прямо под вывеской на полу - большой прозрачный пакет, полный пищевых отходов.

В глубине двора есть еще один дом, двухэтажный скворечник. Я подо¬шел поближе. Здесь тоже висели почтовые ящики, номера квартир - от восьмого до двадцать второго. В этой вековой коммуналке один жилец вставил пластиковый стеклопакет, выделяющийся среди других окон в потресканной стенке в старой пыльной желтой побелке и с подтеками от крыши до земли. Другой заклеил синей изолентой трещину в стекле, а третий прибил лист серой и погнутой от сырости фанеры вместо форточки. Кто-то водрузил мачту с польской дециметровой телеантенной на заваленной хла¬мом мансарде второго этажа. А ещё кто-то сложил у стены под окошком на первом этаже, завешенным изнутри пергаментной бумагой, кирпич и заботливо укрыл пленкой, тоже мечтая что-нибудь себе построить, а рядом с этим убористым штабелем - палисадничек, огороженный низким штакетником, есть даже маленькая калитка на крючке, ржавом и кривом. Оттуда вырас¬тает виноградная лоза, летом, вероятно, зеленая и пышная, а в марте черная, тощая и кривая.

С лица дома - давно заколоченная дверь; пригвоздили шершавую доску и перечеркнули витиеватую резьбу по дереву. Перед дверью - старинная чугунная скамейка с выломанным сидением, ящик с песком, еще один - с углем. На второй этаж ведет покосившаяся лестница сбоку, бывший чер¬ный ход. Я осторожно поднялся наверх. Металлические ступеньки были когда-то с рисунком, стоптанным за много лет. Перила оторвались, в некоторых местах кто-то наспех прикрутил их обломки проволокой. В тре¬щину бетонной плиты на маленькой площадке перед дверью запросто можно было бы  провалиться, а плотная дверь, дубовая и резная, способная еще одно столетие прослужить верой и правдой, даром, что покрылась пылью, по-чернела и облезла от времени, стояла прикрыта, но не заперта. Я потянул за прозрачную, пластмассовую ручку и увидел длинный коридор. В нос ударило кухней, прачечной, аптекой и туалетом одновременно. По бо¬кам коридора одна за другой были двери комнат, у одной висел на гвоз¬де велосипед, только не такой, как в клипе Михаила Шуфутинского, а детский, китайский, с толстыми шинами.

Я остановился на месте, стараясь не оступиться и не угодить в эту трещину на площадке. Какие разные люди могут жить в этих комнатах? У них могут быть, например, такие фамилии: Воробьева, Малишевский, Коцембо, Рофоллович, Мелик-Степанов, Шмелев, Ганжа. Это могут быть старики и студенты, божьи одуванчики и склочники, приветливые и угрюмые, одинокие и семейные. Кто-то с кем-то не здоровается, кто-то ко¬му-то приносит хлеб и молоко. Кто-то боится открытой форточки, ко¬го-то иногда рвет в общий унитаз с перепою. Кто-то часто встречает гостей, крутит музыку и песни под гитару поет, а кто-то выносит табу¬ретку с дыркой посередине сидения на захламленную мансарду, сидит там в широком кашне и не застегивающихся ботинках «Прощай, молодость»,  дышит свежим воздухом с блаженной улыбкой, пока не озябнет. Кто-то развешивает на веревке над общей кухонной плитой застиранное голубое сатиновое ниж¬нее белье, режет сапожным ножом с треснувшей деревянной рукояткой свеклу и лук кубиками, солит и заливает это в потемневшей эмалированной миске подсолнечным маслом из облепленной пылью бутылки, а кто то водит ребенка на прививки, пьет баночное пиво с фисташками, ездит по выходным на «толкучку» и приносит с работы видеокассеты. Здесь стра¬дают от отложения солей и красят волосы, меняют в коридоре перегорев¬шие лампочки, со вздохами доставая последнюю, откладывают деньги на новую квартиру, читают «Спид-Инфо» и обсуждают соседа, обманывающего свою жену. Сюда приносят бесплатные рекламные газеты, приглашения на выборы и квитанции квартплаты, приходят по вызову врачи из районной поликлиники и сантехники из домоуправления, заглядывают маклеры, рас¬селяющие коммуналки, интересно, в эту дверь стучат, или в те, которые из коридора в комнаты ведут? И морщатся от человеческих испарений.

Я прикрыл тяжелую дверь, спустился вниз и заметил уходящий куда-то под лестницу странный лабиринт. В таких мы любили играть в войну, ког¬да были пацанами. Я осторожно прошел туда, страшась, что выскочит собака или отвалится кусок площад¬ки на втором этаже и упадет мне на голову. Над дверью перед первым этажом дома-скворечника, с тугой на вид пружиной, обитой дерматином с торчащими кусками ваты из дыр, кто-то давно водрузил козырек из металла и покрасил его в ярко-красный цвет, так что вода, пыль и камни свер¬ху не падали. Здесь у порога был выложен желоб из метлахской плитки для стока воды, обрывающийся, как на географической карте контуры го¬сударственных границ в зоне пустыни. С «противопожарного» козырька вода стекала в этот желоб-обрубок, а оттуда - в сырую землю. От водос¬точной же трубы остались одни кривые скобки на углу дома.

К дому пристроились по всему двору, как морские полипы, одна за другой маленькие халупы, такие низенькие, что с земли видны вперемешку уложенные кусками шифера и рубероида, засиженные голубями крыши. Справа от большого дома стоят подряд несколько маленьких домиков. Дверь одного не имеет снаружи ручки, даже дешевенькой. Изнутри дверь толкают, наверное, а когда открывают со двора, тянут на себя вставленным в скважину ключом. Раньше эта гладкая дверь была синего цвета, по¬том ее стали красить ядовито желтым от середины к краям. Краски или терпения не хватило, получилась голубая рамка, только не ровненькая, а какими-то лохмотьями. Порог у этой двери выложен турецким кафелем, а площадку у соседнего домика хозяин выложил тротуарной плиткой, такой сейчас в городе много, и он, наверное, вечерами ходил через два квар¬тала на Большой проспект и таскал по паре-десятку, у него еще немнож¬ко осталось плитки, сложенной штабелем под окошком с зелеными и облезлыми рамами. Такого же зеленого цвета и такой же степени облезлости стоит лавочка перед дверью добытчика, краски он пока не достал. А людей во дворе ни души, и никто даже не выглянет.

По левую сторону от дома есть одна халабуда с заколоченными ставня¬ми и дверью и забросанным мусором порогом. Умерли, видать, жильцы и никто не стал занимать помещение. Другая, такая же полуразваленная, еще обитаема, на двери, сколоченной из досок - блестящий навесной за¬мок в смазке. А рядом  отстроенный домик, побогаче той веранды, что у входа во двор. Здесь кирпичная кладка сделана с расшивкой а водосток аккуратно выполнен из блестящей оцинковки, крыша уложена ровными лис-тами шифера, пригнанные окна занавешены дорогими плотными шторами из¬нутри, а на стенке мальчишечьей рукой выведено мелом: «Рузанна, я те¬бя люблю». За высокими металлическими двустворчатыми воротами, выкра¬шенными в блестящий черный цвет, выгорожен отдельный маленький дворик, там и место для машины есть, раз выдавлена поворачивающая шинная ко¬лея в мокрой  земле. Перед двухэтажным домом стоит ка¬кая-то поцарапанная и давно не мытая «Таврия», но это не отсюда, тут машина, наверное, получше, ее нельзя бросать во дворе. А проезд по двору в ворота узкий, машина, небось, едва проходит. Ворота надежные, с незаметной замочной скважиной и, наверное, с большим за¬совом изнутри, за кирпичными стенами и железными воротами, похоже, есть что сохранять. И дворового хлама можно не видеть.

Еще во дворе рядом с той хибаркой, где дверь не докрасили из желтого в голубой цвет, есть прямоу¬гольный выступ задней части ресторана, лицо которого выходит на пер¬пендикулярно пересекающий проспект, двор-то этот почти угловой. Тут, на заднем выступе висит сплит-система и широкая вытяжная труба, надеж¬но укрепленная ни оштукатуренной стене, два подвала рядом, один - чей-то сарай с замочком на засове, другой - этого же ресторана. Туда ведут ступеньки, тоже выложенные турецкой серой плиткой, которая колется на уголках. В этом подвале приоткрыта дверь, чтобы не включать вентиляцию и оттуда, из задней части ресторана, несет кухней.

                * * *

Я не то, чтобы впервые заметил, как противоречиво устроена жизнь и как много уживается неожиданных и несовместимых понятий, людей и ве¬щей. В нашем проходном дворе был огромный пес Шарик, злобно облаиваю¬щий чужих прохожих, но когда дворовые дети подходили и гладили его по голове, он поджимал хвост и тихо скулил, не пряча глаз, из которых тек¬ли настоящие слезы. Мы с мальчишками всегда смялись над африканскими студентами, чьи черные физиономии выглядывали зимой из белых кро¬личьих шапок с опущенными ушами и завязанными на бантик тесемками. То¬щие мужики-доминошники с рыжими подмышками в капроновых майках, пропахшие таранкой и водянистым пивом, мешая костяшки на фанерном столе, курили «Мальборо» и «Филип Морис», когда другие сигареты исчезали из про¬дажи. Один мой приятель купил десятилетнюю японскую автомашину, чехлы ее сидений сохранились куда лучше, чем его единственные брюки. Лопоухий зек в «Калине красной» пел Есенина, а секретарь комсомольского бюро фа¬культета промышлял фарцовкой. Его отчислили, а он теперь продуктовый магазин держит. В начале перестройки выяснилось, как сильно загазован и как плохо обеспечен автобусами наш город. Через подземный переход, выложенный мозаикой, где пахнет мочой и торгуют чебуреками, лекарства¬ми и книгами, можно за пять минут дойти от этого двора с деревянным нужником, сломанной колонкой и забитым канализационным люком до самых процветающих учреждений сегодняшней действительности - областной администрации и управления госбанка.  "Бос-тон-ски-е кон-трас-ты"…

  В этом контрастном мире трудятся, чтобы жить, разные люди. Среди них попадаются такие, до которых мне есть дело. Один из них мой партнер, собеседник и старший товарищ.
  Он давно не читает газет и книг, только специальную литературу по бизнесу и психологии штудирует, и еще постоянно и внимательно изучает законодательство. Его безукоризненно правильная, даже изысканная речь густо пересыпана отборным матом. Он, не жалея времени, задумывается над чужими вопросами, строя удивительно четкие логические последовательности и каждой короткой фразой исключая сразу несколько неяснос¬тей для собеседника, но больше для себя.  Не опасаясь прослыть грубия¬ном или невежей, отказывается разговаривать о том, чем не интересуется. Говорит с напором, переходит на крик, спохватываясь, прячет глаза, стыдясь своей вспыльчивости. Столкнувшись же с чужим натиском, иногда едва не ввязывается в драку, иногда самым откровенным образом извиняется. Рассудок у него трезвый, он совершенно не курит и не выпивает, а взгляд по-настоящему безумный, можно подумать, он постоянно мучается от головной боли. Создал в фирме безукоризненную систему управления, ответственности и документооборота и скрупулезно подсчитывает каждую копейку, перепроверяя всех. Бережливый и аккуратный в работе, он держит часть товара в коридоре офиса, где ходят самые разные люди. На представительные совещания и деловые встречи выезжает на невымытой иномарке, непричесанным, в мятом но дорогом костюме. Его обувь всегда начищена, а пра¬вый каблук стоптан, если туфли не новые. По дороге заезжает в школу за сыном, обсуждает с ним вчерашнюю шахматную партию, а, вернувшись с заключенной полумиллионной сделкой, распекает водителя за неудачно купленный двадцатирублевый воздушный фильтр так, что кажется, еще чуть-чуть - и он ударит этого человека, которому третьего дня оплатил лечение больного ребенка, а назавтра доверит груз на те же полмиллиона. Успешный предприниматель, он богат. Треснутое лобовое стекло в машине не меняется второй год. Ест мало, в основном только овощи и мед и с голоду никогда не прервет работу или деловой разговор. Когда просит кофе и его долго не дают, начинает елозить по столу дрожащими руками и кри¬ком требовать скорее, перебивая самого себя. На его импортном черном офисном столе - дисковый телефон со скрученным проводом, переносной компьютер, сахарница с отбитой ручкой, стопка лощеной бумаги и обкусанный карандаш «Кохинур».


   И дались мне эти контрасты! Жил, как все нормальные люди, а теперь как будто надел очки из стереокинотеатра, начал различать, что не надо, и не знаю, что со всем этим делать.

  - Брось мучаться, Сашок, ведь тебе самому было бы неинтересно жить в черно-белом мире, - говорит мне мой лучший друг. - Лучше мириться с тем, что невозможно изменить.

  Резкий и прямолинейный ко всем и во всём, мой друг тщательно под¬бирает тон и слова, разговаривая со мной. Я привык слушать и верить ему, мне нравится, когда меня так убеждают. Правда, никто больше это¬го не делает.

  - Но даже черно-белый мир - не выход. Там тоже был бы контраст двух цветов, - возражаю я.

  - Видишь ли, не совсем. - Друг предостерегающе поднимает палец и чуть заметно качает головой.  -  Тогда один из двух цветов был бы фоном.

  Мой друг прав. Если бы был один цвет без фона, тогда вообще ничего различить нельзя было бы.