Концерт Григория Соколова. 11 апреля 2012 года

 

      Публика долго усаживалась. Много людей стояло в проходе. Следили за свободными местами. Видимо, многие прошли по пропускам.  Билет, который  подарила мне моя дочь, стоил 7 тысяч. Кто из студентов, работающих музыкантов и пенсионеров может себе позволить такую роскошь? Сидящие справа женщины попросили у меня посмотреть программку. Простенький, сложенный вдвое листок стоил 100 рублей. Многие, потратив тысячи на билет, экономили на программке: и после концерта её усиленно предлагали смотрительницы зала, призывно помахивая толстыми, оставшимися пачками.  Женщин, сидящих от меня  слева, попросила уступить их места  парочка. От вальяжного мужчины пахло коньяком. Видимо, они успели зайти в филармоническое кафе. Начало концерта задерживалось уже на 20 минут.

      Наконец, в зале приглушили освещение, люстры над сценой ярко вспыхнули, вкрадчивый мужской голос  из репродуктора попросил   выключить мобильники, ту же просьбу мягко повторил по-английски женский голос, мелодичный звон подготовил публику к началу концерта. Зал затих в несколько затянувшемся ожидании.  Представив себе состояние пианиста в последние мгновения перед выходом на сцену, я мысленно попросила Господа помочь ему.

      Седовласый маэстро, Григорий Соколов, вышел на сцену. Публика приветствовала его аплодисментами. Хорошо, что никто не объявил начало и программу концерта. Традиционно, на мой взгляд, это делается грубо, неумело, неуместно и настраивает на какой-то официальный лад, не имеющий ничего общего с самой сутью и духом музыкального действа.

В первой пьесе Сюиты Рамо в d (Нежные жалобы. Рондо)  пианист как бы прислушивался к публике, настраивался на взаимодействие с ней.  Движение музыки  иногда останавливало своё естественное течение,  может быть излишним подчёркиванием деталей. От одной части сюиты к другой, от «Солонских простаков» - к  «Беседе муз», от «Вихрей» -  к заключительной пьесе «Хромая», мягкое и лучистое звучание  клавесинных украшений и нежная галантность интонаций под пальцами пианиста создавали  особую звуковую атмосферу. От пьесы к пьесе пианист как бы переставал «исполнять» музыкальный текст, исчезало ощущаемое воздействие на музыку его личности.  Казалось, что  разнообразие характеров, темпов, интонаций – это естественная жизнь музыки, которую музыкант выпускает на свободу, позволяя ей шалить и печалиться, шутить и жаловаться, вопрошать – жить, как ей вздумается. Разве за стенами зала 21 век?  В зале царил  причудливый,  затейливый, сверкающий позолотой,   ироничный и нежный, любезный и мягкий, роскошный и изнеженный мир французского Барокко.
 
             В исполнении  Сонаты Моцарта ля минор (KV 310) пианист сохранил  своеобразное, мягкое, сияющее, «барочное» звучание инструмента. Это вполне оправданно, так как  творчество Моцарта выросло на культуре Барокко.  Призывный характер, живой трепет ритмической пульсации её первой части были исполнены с высоким чувством меры, непревзойдённой   виртуозностью и своеобразием звукового колорита.    Подчёркнуто ясно, но без преувеличений в динамике, проступили все основные,  конструктивные элементы её формы, чему способствовала  непринуждённая виртуозность. В пассажах не важен был каждый звук – воспринимались цельные звуковые линии. Благородство нежных интонаций 2-й части были далеки от каких-либо жизненных аналогий. Они обращали нас  к жизни собственного духа. Виртуозно, изящно с высоким чувством меры в динамике была исполнена 3-я часть.

    Наступил длительный перерыв... Масса публики долго стояла в проходе из-за пробки на выходе из зала. В толпе не было слышно обсуждений концерта, говорили о своих будничных делах. В буфете курили. На пустующих столиках стояла табличка «Зарезервировано». Публика, с отсутствующе-важным видом, пила из крохотных чашечек кофе и заглатывала целиком крошечные, пронзённые палочкой, сложно-сочинённые псевдо-бутерброды. Душно. Скучно. Чуждо.

       2-е отделение было посвящено Брамсу.  В исполнении пианиста Вариации на тему Генделя  продолжили  в теме особое, мягко сияющее звучание инструмента в том же стиле Барокко, которое, пройдя через призму вариационного цикла, увенчалось мощной финальной фугой, принёсшей новые, густые, глубокие и яркие краски. 

     Финал концерта увенчался исполнением Трёх интермеццо Брамса соч. 117. Глубина звуковых пластов, фантастичность и тонкость красок, интонаций, погрузили слушателей в нерукотворный мир. Казалось, что создатель этого мира не может быть просто человеком. Единство исполнителя, инструмента, музыкальной композиции заворожили зал. Произошло чудо единения музыки и исполнителя и - преобразившейся публики, ставшей тонким духовным инструментом под руками пианиста. Наступил  момент «истины»,  преображение и «очищение» - высшая цель служения музыке. Слёзы на моих полузакрытых глазах сделали созвучным музыке сияние органных труб и золотистый свет люстр. Зал вместе с публикой - исчез, растворился…

     Тишина… Затем – овация, вышедшего из оцепенения зала.
Свершилось. Пианист достиг поставленной цели. Вырвал нас из круга повседневного бытия, омыл мягким светом старинного золота Барокко и увёл в другой, параллельный мир бытия.

     Были бисы. Но я ушла. Мне казалось, что они, повторяя в миниатюре уже слышанные краски, могли повредить целостности впечатления от концерта. 
Выходя из Зала дворянского собрания, Большого зала Санкт-Петербургской филармонии, постаралась тихо проскользнуть мимо шумной толпы многочисленных рекламных агентов, бойко и озабоченно всучивших мне целую кипу буклетов других концертов.

     Первый, сравнительно тёплый весенний вечер, ещё трепетной, не вполне ожившей весны, гармония Петербургской архитектуры, которая, благодаря ночной подсветке, золотистым сиянием проступала из темноты, окружили меня, как бы продолжая колдовское очарование музыкального действа, напоминая необычное, мягко сияющее звучание рояля под руками пианиста,  целиком заполнившее меня.

     Вспомнилось выступление юного  Григория Соколова на прослушивании в Ленинградской консерватории  к III конкурсу П. И. Чайковского. Его ещё наивное и свежее упоение музыкой, увлечённость  безграничностью своих технических возможностей, безудержная радость бытия, увлёкшая за собой зал, который, вопреки всем сурово выверенным правилам конкурсного прослушивания,  стоя, овациями отметил поразительный блеск дарования юного музыканта!
 Представилась большая и длинная дорога  музыканта, живущего в параллельном, созданном гениальными композиторами мире,  пианиста, заслужившего своим отшельническим, самозабвенным трудом  ежедневное  счастье  общаться с этим тонким миром... Во время своих концертов он позволяет совершать вместе с ним это «очищающее» путешествие. Золотистый свет мягкости и нежности вечно возрождающейся весны - это тот мир, к которому пришёл музыкант.
 
     Что значил бы наш будничный мир без этих путешествий во времени, без ощущения единства прошлого, настоящего и будущего, без служителей музыки, совершенство и высота искусства которых, позволяет нам совершать вместе с ними эти восхождения?