Дед и Малыш. Глава 8. Ромка, Машка и дядя Вася

Утром, насыпав кукурузной сечки в кормушку, и испытывая тихую радость от созерцания, как жеребенок быстро шевелит губами, выбирая в первую очередь листочки, дед обратился к нему:

       - Пора тебе, наверное, уже имя присвоить, - он вспомнил, что мальчик называл его Мартыном, но сразу отверг, вспомнив, что Мартыном звали гуся в сказке Андерсена.
«Тартарен – хорошее имя для лошади» - пришли на ум слова англичанина из романа Доде. Может, для английской лошади и хорошее.

       - Кстати, какой ты национальности? – он внимательно посмотрел на маленькую, аккуратную мордочку жеребенка с небольшой горбинкой.

        - Какой ты породы? Нос у тебя с горбинкой, как у какого-нибудь грузина. Может, ты принадлежишь к этой кавказкой породе «кабардинской»? «Лицо кавказкой национальности», или, вернее, морда кавказкой национальности. Назвать тебя Мурат? Нет, не стоит,  вспомнил он слова из песенки капитана Врунгеля о том, что как корабль назовешь – так он и поплывет. Еще усвоит злобный характер с именем. Лучше Марат, пожалуй. Тоже далеко не святой, но все же представитель цивилизованного народа. У французов тоже не редкость горбатые носы. К тому же созвучно месяцу, когда ты появился на свет. Март – Марат.
- Марат, - громче повторил он.

      Жеребенок быстро обернулся, глянул на деда, и снова уткнулся в кормушку.

       - Это будет твое имя. А теперь, наверное, придется тебя на новое место определить. Ишь ты, труженик, работы деду прибавил, - размышлял он, глядя на разбитый в крошку копытцами тонкий слой бетона.

       Подождал, пока Марат выбрал остатки сечки, и, соблюдая осторожность, вытащил кормушку и перетащил ее за дом под орех, прислонив ее к стволу дерева. Потом он перевел и жеребенка, и привязал его к дереву.

       Но когда он уже собирался уходить, жеребенок, стоявший к нему боком, и потому не вызывавший опасения, вдруг лягнул его. Удар пришелся чуть выше колена. Дед охнул от боли и отступил назад.

       - Ах ты сопляк! Ах ты подлец! Бить старого человека? За все то хорошее? Ну, это тебе так не пройдет. Такое нельзя оставлять безнаказанно.

       Он поискал глазами и, увидев под стенкой дома кусок двухдюймовой трубы, подскочил к жеребенку и огрел ею его по крупу.

       Марат не вздрогнул, даже не отступил, лишь выше задрал свою гордую голову горца.

       - Один – один – счет открыт. Это начало.

       Он опустил брюки, посмотрел на красное пятно на бледной, желтоватой коже, с ссадиной посередине:

       - Синяк будет. Хорошо, что в коленную чашечку не угодил. Разбил бы. Да, пока ты придешь в разум, станешь серьёзным, работающим конём, ещё немало ударов получишь по разным местам.

       Дед невольно вспомнил детдомовских смирных лошадей. После короткого разговора у порога, определившего участь муравьиного населения, у мальчиков возникло чувство взаимной симпатии друг к другу, и когда Паша, узнав, что Ромка идёт на конюшню, попросил его взять с собой, тот охотно согласился, и вскоре представил его конюху – дяде Васе. Он немного помнил его, хорошо запомнив лишь густой чуб и чуть набекрень одетую фуражку, но в представлении его осталось, что это был ещё нестарый, крепкий и красивый мужик.

       - Дядя Вася, можно Павлик со мною поедет на речку?  - спросил Ромка.

       - Пусть едет, - ответил он, не поглядев даже, за кого просил его помощник. Он чистил в конюшне.

       - Пошли, - уверенно махнул Ромка рукой.

       Конюшня была небольшая, сбитая из досок, с тесовой крышей. Рядом с конюшней, метрах в пяти, стояла телега и лёгкая пароконная линейка, на которой дядя Вася возил по их делам детдомовское начальство – директора и завхоза. Лошади были привязаны возле телеги, жевали траву. Одна красная, с гладкой спиной – Победа, вторая – рыжая, повыше первой, с костлявой спиной – Машка.

       Ромка подошел к Машке, и, упершись рукой ей в брюхо, делая голос грубым, насколько возможно, повелительно сказал:

       - Повернись!

       Лошадь, не поднимая головы, продолжая есть, послушно повернулась, прижимаясь боком к борту телеги.

       - Лезь в телегу, - теперь уж он повелел Паше. Паша повиновался, поспешно забрался в телегу. - Садись, - Паша сел. – Подвигайся ближе. – Паша подвинулся к самому торчащему впереди хребту.

       Ромка уже отвязал повод и подал его Паше:

       - Держи крепче, - и пошел к Победе.

       Он только успел отойти, как Машка вдруг повернулась и рысью побежала к конюшне. Паша бросил повод, вцепился в гриву, подпрыгивал на костлявом хребте. Видел, как быстро приближается дверь, видел притолоку, которая неминуемо собьет его с лошади, и когда до двери осталось метра два, он, не думая быстро скользнул в сторону, и упал на землю у самой двери, успел заметить, как подкова мелькнула над его головой.

       Паша поднялся, не глядя на Ромку, смущенно отряхивал со штанишек прилипшее сено, крошки навоза, пыль.

       - Что ж ты не держал ее, - сердито кричал от телеги Ромка.

       Дядя Вася вывел из конюшни Машку, остановил ее, взял подмышки Павлика и посадил на лошадь, подал повод.

       - Держись крепче, казак. Быть на коне – быть под конем, - и он хлопнул ладонью по крупу Машки.

       Ромка уже успел сесть на Победу и тронуть ее с места, и Машка пошла следом за ней.
С этого дня он надолго привязался к Ромке, к лошадям, и этот период его детства был наиболее памятным ему. Каждый день, летом, после завтрака они уходили на конюшню и ехали на речку поить лошадей. Речка была неширокая -  всего метра два – три, и мелкая, но вода в ней была чистая, прозрачная, так что, приглядевшись, можно было увидеть стайки мелких рыбешек. По берегу росли ивы, склоняясь ветвями к самой воде. Потом они ехали с дядей Васей за травой, которую он косил за речкой. Он распрягал лошадей, спутывал их, и пускал пастись, принимался косить. Ромка следом, деревянными граблями собирал траву в небольшие копешки.

       Паша первое время топтался неподалеку, смотрел, как они работают, стесняясь своей праздности. Но на него не обращали внимания. Ему даже казалось, что Ромка нарочно делает вид, что забывает про него, подчеркивая тем свое превосходство. И тогда, немного обиженный, он уходил к речке и сидел на берегу ее, глядя на бегущую воду. Он подходил, когда дядя Вася запрягал лошадей. Они залазили с Ромкой в телегу, Ромка брал в руки вожжи и правил лошадьми, подводя телегу к копешкам. Дядя Вася брал копешку на вилы и клал в телегу. Одну, вторую, третью – и Паша старательно топтался, уминая траву.
Травяная горка росла, поднималась все выше, и они с Ромкой поднимались вместе с ней. Вот и последнюю копешку дядя Вася подбирает на вилы и закидывает ее наверх, подает вилы, забирается сам на воз, берет у Ромки вожжи, и, почмокав губами, кричит «но». Лошади напрягаются, и телега трогается с места. Они с Ромкой ложатся и смотрят в бездонное, голубое небо. Телега под ними мягко покачивается, и в души их входит покой, умиротворенность, оставшаяся в памяти на всю жизнь.

       Иногда они опаздывали к обеду, но их ни кто не ругал. Повариха, которая уже начинала что-то готовить к ужину, говорила помощнице:

       - Покорми работников.

       И она наливала им первого всегда по полной тарелке, и хлеба клала на кусочек больше. Они сидели вдвоём за столиком, молча ели и чувствовали себя взрослыми мужиками, пришедшими с работы, и кто там знал, что работал Ромка, а он просидел на берегу у речки.

       Довольно часто дядя Вася поручал Ромке съездить за хлебом для детдомовской столовой. Ездили вечером, поздно, и осенью и зимой возвращались по темноте. Ромке доверяли, и он весьма гордился, когда, оставив Пашу с лошадьми, степенно шёл с бумажкой в пекарню. Мужик в белом халате выносил мешки с буханками хлеба и клал в телегу и уходил. Обычно Ромка не торопился уезжать. Ему, видно, нравились эти вечерние поездки, нравилось это ощущение самостоятельности, независимости. Лошади стояли терпеливо, опустив морды, а Ромка не торопясь, степенно доставал из кармана кисет, развязывал его, извлекал оттуда кремень – стальную пластинку, трут – ватку, пропитанную густым раствором марганцовки и затем высушенную, аккуратно сложенную газетку. Оторвав полоску газетки, он насыпал, доставая щепоткой из кисета, табак и сворачивал папироску. Табак он добывал из окурков, которые подбирал на улице. Он понимал толк в табаке. О табаке из папирос он пренебрежительно отзывался – «трава», но с особым уважением относился к табаку из самокруток, для которых употреблялась махорка или самосад. Свернув папироску, он выбивал из кремня искры на трут при помощи кресала и, когда ватка начинала тлеть, прикуривал от неё. Сунув папироску в уголок рта, он щурился, брал вожжи и трогал лошадей. Однажды он предложил и Паше покурить. Паша принял от него окурок, приложил к губам, потянул, закашлялся и, вернув его Ромке, сказал:

       - Не хочу.

       Ромка затянулся, выпустил струю дыма, и солидно сказал:

       - Правильно делаешь. Потом захочешь бросить и не сможешь. Такая зараза. Я два раза пробовал бросать.

       Лошади медленно брели, понурив головы, Ромка сидел, придерживая вожжи, курил и о чем-нибудь рассказывал. Рассказывал о своих побегах, различные истории, слышанные от других, старших ребят, чаще о жуликах и ворах. О ворах он говорил с большим уважением. Но, кажется, с большим уважением он относился к морякам.

       - Если легавый захочет забрать какого моряка, или еще кто-то там нападет на него, ему только стоит крикнуть «полундра», и сразу прибегут другие моряки, и уж тут плохо будет.

       Он рассказывал Паше, как принимают в моряки:

       - В комнате длинный стол, а за столом комиссия – все из больших офицеров. И может даже их самый главный быть, адмирал. Посреди комнаты стоит большой такой барабан с дверкой. Заходит в комнату парень и его заводят в этот барабан, закрывают дверку, и два матроса начинают крутить его за ручки. И так, и в стороны – по всякому. Покрутили, остановили, открывают дверку. Какой вываливается оттуда весь в блевотине – этот сразу видно не годится. А другой выйдет, как ни в чем не бывало, еще даже вприсядку пройдется перед комиссией. Этот настоящий будет моряк.

       Иногда Ромка потихоньку напевал. Он знал много песен, но больше блатных. Деду запомнился куплет одной из них:

                А не дам я покоя Сатане.
                Дрын дубовый я достану,
                Всех чертей дубасить стану,
                Почему нет водки на луне.

       Ромка рассказывал, где бывал, в каких детдомах. Обычно, он убегал весной, и все лето до глубокой осени бродяжничал. А когда наступали холода, давал себя милиции взять, и те приводили его в ближайший детдом. Но он старался не попадать дважды в один и тот же.

       Слушая его, Паша порой сам мечтал вот так же убежать, ехать на крыше вагона или на подножке, спать в стогах сена или соломы, забираться в сады и огороды, а потом, ночью печь картошку в костре, но чувствовал, что ни когда не решиться на это, признавая в душе превосходство Ромки. Ромка был первой его привязанностью в жизни, и он долго вспоминал его, когда они расстались, после того, как он сполз с подножки вагона на неизвестном полустанке, а поезд увез Ромку дальше. Больше он его не видел. Что с ним стало? Кем он стал, когда вырос? Жив ли он еще?

       С кобылой Машкой он тоже вскоре поладил, и она так же послушно, как у Ромки, переступая, прижималась боком к телеге, когда он толкал ее в бок рукой, и делал голос погрубее, приказывал « повернись». Ах, как он хотел, чтобы хоть раз Катюша оказалась бы около конюшни в тот момент, когда он выводил Машку – такой маленький рядом с такой огромной лошадью. А вот с конюхом дядей Васей отношения как-то не сложились. После того, как он посадил его на лошадь и назвал казаком, он словно забыл о нем, и по-прежнему обращался только к Ромке. А как ему хотелось, чтобы дядя Вася хотя бы просто заговорил с ним, о чем-нибудь спросил, поручил бы ему какое-нибудь дело. Он бы показал, как может работать. Справился бы не хуже Ромки.

       Однажды, когда они приехали на покос, Паша, как только лошади остановились, первый схватил грабли, слез с телеги, и когда дядя Вася начал косить, он торопливо принялся собирать за ним траву. Ромка не спорил, не попытался даже забрать у него грабли, а просто стоял в сторонке, заложив руки в карманы, и смотрел. Паша так старался, так торопился, что уже минут через пятнадцать взмок. Дядя Вася, остановившись подправить косу, сказал в полголоса:

       - Ромка, возьми у него грабли.

       Паша бросил грабли и ушел на речку переживать обиду. Можно было бы поправить дело, если б кончив косить, дядя Вася сам его позвал уминать траву. Паша искоса посматривал в их сторону, делал вид, что его ничуть не интересует, что они там делают. Когда дядя Вася запряг лошадей, Ромка, забравшись в телегу, свистнул, и призывно махнул рукой, когда он оглянулся.

       Повзрослев, он понял, что у дяди Васи не было ни какого умысла обидеть, унизить его. Он совершенно не думал об этом. Он не претендовал на роль воспитателя, и недосуг было ему вникать в психологию ребенка. Просто, ему надо было как можно быстрей управиться, и Ромка гораздо больше подходил как помощник.

       Следуя своему желанию хоть чем-то угодить дяде Васе, доказать ему свою преданность, обратить в конце концов на себя внимание, Паша искал случая. Однажды они пришли с Ромкой к конюшне и застали там директора с завхозом. Они собирались куда-то ехать, и ждали, когда дядя Вася запряжет в линейку лошадей, стояли в стороне под деревом. Ромка с Пашей, слегка робея перед высшим начальством, стараясь не лезть им на глаза, почтительно остановились позади, поодаль, и от нечего делать ждали, когда они отбудут.

       - Василий Петрович хороший человек, но и порядочный лодырь. Я все смотрю на эту доску на фронтоне. С полгода висит, когда же, думаю, он ее все же прибьет, - обратился директор к завхозу. Тот посмотрел на фронтон, и, наверное, какую-то долю упрека  уделил себе, сказал:

       - Пришлю плотника – прибьет.

       - Мне кажется, не обязательно присылать специалиста, чтобы вбить два гвоздя.

       Выслушав этот диалог, Паша решил про себя. Что ему предоставляется случай угодить дяде Васе, сделав ему приятное, если он передаст слова директора, в общем-то довольно лестные с его точки зрения. Только бы Ромка, который тоже все слышал, не опередил его. Нет, он не был настолько глуп. Просто слово «лодырь» не было в ходу в детдомовской среде. Правда, из последующих слов было понятно, что под этим словом директор имел ввиду слово «лентяй», но хотя и чувствовался в нем оттенок неодобрения, но не усматривал в нем порочащее человека, к кому прилагалось оно, обидное, уничтожающее.

       Необходимо пояснить, что детдома, создаваемые во время войны, были далеки не только от прогрессивных идей Макаренко, но и просто от представлений, каким должно быть детское учреждение, призванное воспитывать будущих граждан страны. Создаваемые наспех в тех условиях, они были подчинены главной задаче – спасти, не дать умереть с голода, сохранить для будущей жизни поколение, в самом начале их существования застигнутого войной. Ни о каком трудовом воспитании не могло быть речи, и слова «трудолюбивый» или «лентяй» не могли быть применимы к воспитанникам сих учреждений, носили чисто абстрактный характер. Обидное значение слов «лодырь» открылось ему гораздо позже, когда он учился в училище на каменщика.

       Таким образом, хотя чутье и подсказывало Паше, что слово «лодырь» может не очень понравится дяде Васе, но все же, и нечего очень уж обидного не усматривал в нем, и, в общем, мнение директора о нем было довольно хорошим, и даже слово «порядочный» этому представлению способствовало.

       На следующее утро, когда они пришли на конюшню, дядя Вася сидел на линейке, поставив ноги на подножку, и чинил упряжь. Они встали возле и наблюдали за его работой. Пашу не оставляло беспокойство, что Ромка вот-вот откроет рот и расскажет все дяде Васе. И выждав чуть, он обратился к дяде Васе:

       - А знаете, что вчера директор сказал? – дядя Вася поднял голову и вопросительно посмотрел на него. – Он сказал, что вы хороший человек и порядочный лодырь.

       Паша в последний момент нарочно заменил «но» на «и» - ему показалось, что эта небольшая поправка еще более смягчает смысл последнего слова. О доске он благоразумно умолчал, но и этого было вполне достаточно. Паша понял это, хотя дядя Вася не проронил ни слова, по его взгляду – брошенному на него. Когда он собрал упряжь и ушел в конюшню, Ромка подтвердил его догадку, презрительно скривив губы, прошипел:

       - У-у-у, сексот!

       И снова серая полоса душевных переживаний, и снова поиски способа, как загладить свою промашку, как заслужить одобрение дяди Васи, завоевать его симпатию. И случай такой выпал.

       Ему попала в руки детская книжонка стихов. На одной из страниц над стихотворением о цирке была картинка цирковой наездницы. Девочка в распушенной зонтиком юбочке, стояла на одной ножке на спине лошадке, протянув ручки как крылья в разные стороны. Лошадка была серая в яблоках с султаном на голове, с красиво изогнутой шеей. Но внимание Паши привлекла ее грива. Она была коротко подстрижена, и красиво торчала ровной щеточкой.
Ему вдруг пришла в голову мысль, вот так же подстричь гривы у их лошадей. Он показал картинку Ромке, и тот согласился, что это красиво, но когда Паша предложил подстричь Машку с Победой, он нерешительно сказал:

       - Надо бы у дяди Васи спросить.

       - Ты что! Не надо! Только все испортишь! - горячо запротестовал Павлик, - Вот увидишь - ему понравится и он похвалит нас.

       В душе Павлик надеялся, что дядя Вася догадается, кто это придумал. И дядя Вася на самом деле догадался, чья это затея. Ромку же слова Павлика не очень убедили, хотя он все же согласился, но с условием, что Павлик сначала подстрижет свою Машку, а потом уж он Победу.

       Он не помнил, где они раздобыли ножницы. В воскресенье дядя Вася приходил немного позже, чем обычно, чистил у лошадей, задавал им корм, затем, часа в два, а потом уже поздно вечером, когда было уже темно. Но иногда, среди дня, он поручал Ромке подкинуть в кормушку сена и почистить. В тот день был как раз такой случай, и они решили, что это самый удобный момент, что никто им не помешает, если дело пойдет не так быстро, как они рассчитывали.

       Они пошли сразу после завтрака. Подложили в кормушки сена, чтобы занять лошадей и они бы не мешали. Ромка встал сбоку кормушки придерживать за повод на всякий случай, а Паша с ножницами залез в кормушку и смело принялся за дело. А работа на самом деле пошла не так скоро, как они представляли. То ли ножницы были тупые, то ли волос слишком жесткий, но в том месте, где по разумению Паши надлежало стричь, грива была настолько густая, что ножницы не брали, и тогда Паша взял несколько выше, где грива была пореже, но здесь ему пришлось нажимать со всей силы, и не дойдя еще до середины натер водяные мозоли. Тогда он взял еще немного выше и работал двумя руками.

       Почему он сразу не оставил эту затею, в самом начале, когда убедился, что ножницы не берут в нужном месте, и что щеточки такой, как у лошадки на картинке не получится? Почему он ни бросил эту затею, хотя бы когда натер мозоли, и пальцы так устали, что еле могли передавить небольшие пучки гривы? Даже во втором случае результаты катастрофы были гораздо менее заметны. Но он довел дело до конца, и уныло опустив голову, чуть не плача объявил:

       - Все.

       Грива торчала в разные стороны безобразными космами, и Ромка, до этого не проронивший не единого слова, может надеясь, что он еще подправит, подровняет, сокрушенно промолвил:

       - Что будет?!

       Как он осмелился, зачем он пошел на следующее утро к конюшне? Они пришли как раз в тот момент, когда дядя Вася вывел лошадей, привязал их к телеге, и, отойдя чуть в сторону, внимательно изучал изменения, происшедшие за выходной с кобылой. Видно, вечером торопясь быстрей управится,  в сумерках он не доглядел, может просто не обратил внимания. Теперь же с хмурым лицом смотрел на Машку, и когда услышал шаги подходивших своих помощников, он обернулся, и под напором первого впечатления, выложил результаты своих раздумий по этому поводу.

       - Это ты все, паршивец, удумал, - обратил он свой гневный взор на Пашу, - я знаю, Ромка этого никогда бы не сделал. Надо же так обезобразить скотину. Как я на такой лошади покажусь в районе – люди засмеют. Марш отсюда, и чтобы ноги твоей больше в конюшне не было!

       И он ушел, и больше не ходил на конюшню, хотя Ромка, спустя месяца два сообщил, что дядя Вася уже не сердится на него и не будет ругаться, если он придет. К этому времени начались занятия в школе, и к тому же, новое увлечение захватило его, вызвав в нем новые надежды, новые мечты.