Качели

Обстоятельства. Они были сильнее меня. Схватили своими щупальцами, затащили в логово и трепали по голым детским щекам.

Солнце лениво высилось над Москвой. Свежая краска с легкостью обыгрывала любые другие запахи – численное преимущество. Май расправлял плечи. Солнце расплавляло мозги.
Ученики отсиживали последние дни в заточении. Душные школы разрывались изнутри, обреченные школьники – снаружи. Старшеклассники выносили старую мебель - пойдет на счет практики - и волнительно покуривали за помойкой.

За пару месяцев до этого на меня обрушился еще один год. Десятый. Помимо падающих лет, изо всех щелей, учебный год крутил пальцем у виска, подразнивая своей простотой и скучностью. Были предприняты попытки обхитрить его, обойти со спины. Впрочем, все попытки (не особо старательные) поскользнулись на собственной же неважности. Я же поскользнулся на несерьезном отношении. И таким вот странным комом мы летели с огромной скоростью в лето, не имея ни малейшей возможности зацепиться хотя бы за что-то.

Обязательность посещения своего образовательного учреждения в тот, кажется предпоследний учебный, день полностью растворилась в последних страницах дневника: правила диктовало отсутствие разнообразия в оценках. Какой смысл лишний раз сидеть в душном классе, если все уже решено?

В такие дни, как двадцать четвертое мая две тысячи второго года, совершенно не хотелось сидеть в четырех стенах, мечтательно пропуская учительские очевидности куда-то мимо себя. Отрешенности урока я предпочел волнительный запах краски, ленивое солнце и зеленеющие газоны.

Это стало той самой чертой, когда управление обстоятельствами выпало из моих рук, перевернулось чуток и стало самодостаточным. То есть – теперь не я командовал положением, а положение выстраивало меня в неровные ряды и шеренги.

От принятого решения никуда не деться. Особенно, если это решение приятнее своего рутинного собрата. Утро уже вывело солнце на достойный уровень, и я спешу на улицу его догонять.

Улица привлекала своей незатейливостью. Выйдя из подъезда, я по привычке свернул направо. Пройдя полквартала в случайном направлении, я неосознанно понял, что мне мало этой приземленности и асфальтово-бетонного царства. Дома, возвышаясь надо мной, молча соглашались.

Ничто не манило к себе так, как небо. Почти безоблачное, безукоризненно голубое, с, выплясывающим совершенно невероятные пируэты, солнцем на макушке. Я выбежал на футбольное поле – на открытое пространство. Этого было недостаточно.

Выше ели дворовые качели, конечно, не взмывали, да и преград было предостаточно, но за неимением альтернатив было решено пробовать брать новые вершины с их помощью. Детская площадка пустела – основная аудитория еще не высвободилась из цепких лап детских садов и школ, гуляющие мамаши с колясками пока не выбрались из квартирной повседневности, а старушки и собачницы уже ушли на перерыв.

Взгромоздив себя на двухместный трон, я был преисполнен надежд на откровение. На носу виднелись новые горизонты свободы – скоро лето. В поисках раскрепощения, я начал раскачиваться. Вперед и назад: массой всего тела подгоняя не самые расторопные качели. Секунды летели мимо стрелами. Я закрыл глаза. Открыл. Попробовал дотянуться ногой до ветки дерева, в тени которого стояли качели. Получилось. Я остановился. Не то. Осознание смены ограничения стен на ограничение нескольких сваренных труб вкопанных в землю бросилось в голову. Не то.

Я встал на землю и сплюнул разочарование. В бесцельном вспахивании весенней пыли прошло еще несколько минут.

А потом, неосторожно задев корень, торчащий из земли, и почувствовав боль, пульсирующую под ногтем большого пальца и взбирающуюся все выше, я развернулся и увидел очевидную истину: одним – летать, другим – спотыкаться о корни.
Это озарение холодным пальцем провело по позвоночнику, а я уже мчался обратно к качелям. Я знал, что должен делать!

Мне нужен был кто-то, кто смог был взлететь даже с этих качелей. И никого лучше, чем я сам, поблизости найти не удалось (особенно учитывая пустынность улицы).
Самое сложное заключалось в том, что физически, непосредственно в качелях я находиться не должен, но должен поддерживать скорость, набранную невидимой проекцией себя.  Таким образом, я был одновременно и где-то на земле, и где-то там – за гранью сознания.
С великим неистовством я начал раскачивать качели, которые судорожно бегали туда-сюда и, казалось, готовы были встать и уйти – такая неловкость возникла и пробежала по их худым ногам куда-то в землю.

Я раскачивал их с полной самоотдачей, будто и правда кто-то на них тренирует вестибулярный аппарат, готовясь к полету в космос. Качели поднимались почти до самого верха, ударялись о перекладину и, с отголоском звонкого стука железа о железо, возвращались назад в мои преисполненные сил и надежд ладони. Я был кузнецом воображаемого счастья, а моей кузницей были качели.

В таких грезах проходили мгновения: время никто не считал. Окончательно увлекшись своими мыслями, я имел неосторожность отвернуться.

Щелчок. В глазах темно. Тяжелый удар кувалды по наковальне. Приглушенный прослойкой из нервных окончаний и костей. Долетался. Из глаз хлещут слезы болевого шока и обиды. Горло вторит своими способами.

Дальше память выбирает случайные фрагменты. Дверь подъезда. Беспомощность перед кнопками  домофона. Соседка. Лифт. Удивленные родители. Телефон. Скорая. Врачи. Уколы. Больничный бокс.

Шок постепенно спадает. Не поеду на кресле. Дойду пешком. Не слушают. Чувство беспомощности сильнее искусственно уменьшенной боли. Еду в инвалидном кресле по больнице. Операционная. Стол. Свет. Маска общего наркоза. Десять. Девять. Восе…
Я закрываю глаза.
Я лечу.