Находка

Разбираясь в старых антресольных вещах, то и дело доставая из чемоданов всякого рода экспонаты прошлых времен, натыкаясь на забытое и потерянное, мне на руки буквально выпала эта статуэтка. Конечно, я узнал его. Узнал и отложил в сторону – для будущих свершений.

Покончив с пыльностью всей этой возни и отобрав для себя все необходимое для декорирования комнаты,  я убрал остатки вещей обратно и принялся за статуэтку. Сделана она была явно своими руками – ни то из дерева, ни то из чего-то другого похожего, что можно было добыть в то время. Ясно было одно – воды она не боялась, поэтому тут же отправилась под душ. Сбросив покровы пыли и грязи, она явно преобразилась, заново примерила недостающие черты.

После водных процедур оказалось, что краска, конечно, сохранилась, но пребывала не в лучшем своем состоянии.  Тот час же было принято решение обновить ее: «гугл, телефонный звонок, на четыре нормально, и лак еще можно, спасибо». Я был воодушевлен идеей возрождения легенды; пусть и предназначенной только для моей полки.

В четыре позвонил красочный курьер, сказал, что через пять минут будет; и вот уже в половину пятого, когда краска приняла комнатную температуру, я готов приступить. Еще раз взглянув на это самодельное чудо, я остановился - для осознания происходящего. Мелькнула мысль о пошлости поступка, о том, что любое восстановление, любая реставрация, – это ложь, лишь попытка скрыть реальность прошлого и уже ушедшего. Но решение было принято, порывы приняли новую силу и закачали маленькую лодку сомнений на волнах общего настроя.

Стараясь вычеркнуть машинальность из своих действий, я разложил на столе аккуратно краску, кисти, в дальний угол поставил баночку с лаком, подготовил место для самой фигурки. Когда приготовления начинали переходить в стадию воплощения, последним делом я положил на стол кусок наждачной бумаги (нулевки), крышечку с растворителем, ватные палочки; и вот, наконец, пришла пора самой Легенды. Я принес его и начал вертеть в руках – как подступиться?

Одет он был в немыслимые, для того времени, джинсы, майку поло, в руках держал неизменную гитару. На нарисованном лице виднелись морщины - на месте стершейся краски. Глаза убивали своей глубиной - казалось: выпусти туда даже самого опытного дайвера – от давления пойдет кровь из ушей; как он сам жил в глубине этих глаз - совершенно непонятно.

Руки трясутся, но море уже раскачалось и даже самое больше судно не способно его утихомирить. Беру в руки шкурку и начинаю несмелыми движениями водить по его ногам. Чувствую его сопротивление, как его ноги покрываются расчесами, как извивается тело. Но он терпит, а это самое страшное – потому что неуверенность во мне множится, растет в геометрической прогрессии.

Вместо джинсов – месиво, в порыве стягиваю с него рубашку. Откуда-то взявшийся страх диктует пути отхода: сотри лицо! выкинь! сломай! Руки не слушаются, отказываются слушать разломанный на две части разум, вторая часть которого велит не сметь останавливаться на пути к совершенству.

Сжимаемый с двух сторон тисками, буквально за счет давления выпускаю статуэтку из рук. Перевожу дух. Он лежит в беспамятстве лицом вниз; боюсь взять в руки. Еще больше боюсь взять в руки себя.

Отдышался. Правильность действий все еще стоит ребром.  Передом мной, на столе, все еще лежит он. Не двигается. Деревянное тело покрыто шрамами и остатками былой краски-одежды. С каждой секундой все ближе подхожу к мысли, что оставлять человека голым – наименее верный подход. Особенно в этом случае.

Отбросив все лишнее в сторону, пытаюсь сосредоточиться на главном. Все вокруг потемнело, стало неважным. Есть только двое: я – несмелый, зажатый в себе, самодовольный кретин, и он – деревянная статуэтка с гитарой.

Решаюсь взять в руки. Но перевернуть лицом к себе не хватает духу. Так и держу на вытянутой руке, боясь лишний раз пошевелиться. Застолбив состояние, делаю первые движения, чтобы встретиться с ним лицом к лицу. Яркий свет отовсюду наводняет помещение. Захлебываюсь в свете. Внезапно поток прерывается, и остаемся снова только мы вдвоем. Он смотрит мне в глаза, куда-то за; а я изредка кошусь на него – его деревянные ноги и часть туловища, виднеющегося за гитарой.

Лицо, написанное пронзительной гримасой каким-то неизвестным мастером, осталось на месте. Мое счастье, но и новая задача: как быть дальше? Становится очевидным, что изначальное его предназначение, которое я вздумал ему дать, уже на стадии зарождения было ошибкой. Нельзя просто напоказ оставить его в качестве элемента декора рядом с какой-нибудь вычурной литературой. Его нужно спрятать, одеть и спрятать. Пока завтрашние гости не начали ему умиляться и, трогая его, восхищаться и спрашивать о месте покупки.

За этими размышлениями совершенно незаметно таяло время. Краем глаза взглянув на часы, я остался неприятно удивлен: минутная стрелка, с момента начала этой красочной феерии, успела отбегать порядка десятка кругов. Полночь уже миновала, но рассвет за окном еще не теплился.

На новоселье люди должны были прийти к двенадцати, но готово еще ничего не было. И волновала меня отнюдь не часть закусок или бардак на балконе. Главным раздражителем, вот уже последние двенадцать часов, был, до боли, знакомый объект. Который, между прочим, все это время я держал в руках.

Чтобы смыть с себя суету и неуверенность, я пошел умыться. Заварил себе чаю. Есть, как и спать, не хотелось совершенно, но я насилу приготовил и съел яичницу.

Вернувшись к столу, я уже однозначно знал что делать. Первым делом, я еще раз положил его перед собой. Следом взял растворитель и ватные палочки, и стер последние лохмотья. Дав ему немного высохнуть, я приступил к основной части работы.

Сначала взял синюю краску и достаточно крупную кисть, покрыл синим все его ноги, кроме ступней. Пока штаны высыхали, я принялся за туловище: взял кисть поменьше и начал аккуратно выводить белую футболку. Самое сложное в этом было не задеть гитару, с чем пару раз мне справиться не удалось, поэтому пришлось снова доставать ватную палочку и, еще аккуратнее, чем прежде, убирать лишнее.

Через некоторое время, когда основная краска подсохла, пришло время работы над деталями. Кисть была выбрана одна из самых маленьких; для придания нужного оттенка пришлось смешать синюю, белую и зеленые краски. И когда нужный результат наконец был получен, я начал бережно выводить на джинсах швы и неровности. Получалось не все и не сразу, но через какое-то время мне удалось их одолеть: вертикали были выстроены, карманы прострочены, даже низ брюк удалось покрыть неявной бахромой, которая обычно образуется от долгого ношения.

Оставалось сделать обувь и соединить основную часть – голову – с тем, что было доделано сегодня. Еще какое-то время ушло на это, и, когда дело было закончено, часы приписывали московскому времени восемь утра.

Я был доволен результатом. Сохранив основные черты его лица, мне удалось обновить старые его вещи. Воодушевление настолько сильно теснилось во мне, что, кажется, я был готов отказаться от недавнего и выставить его на всеобщее обозрение.

Но та часть разумного, которая во мне после всех этих переживаний оставалась, все-таки не дала разбить хрупкие принципы.

В скором времени, когда краска окончательно высохла, я достал небольшую коробочку, то ли из-под  новогодней елочной игрушки, то ли из-под чего-то более будничного – не важно, и убрал его туда. Убрал, и без малейшего сомнения вернул обратно на антресольную действительность.

Я знал, что это тот Высоцкий, за которого мне не стыдно, но и напоказ его выставлять я не могу. И знал, что в пыли и коробке ему будет правильнее и удобнее находиться, чем на виду у тех, кто захочет себе «такого же хорошенького».

Может, когда-нибудь, мне захочется его кому-нибудь показать, удивить кого-нибудь такой редкостью, рассказать историю связывающую меня с ним. Но не теперь. Теперь меня волновал только накатившийся сон и собственный пульс, который, отчего-то, не хотел стучать чуть тише.