Ядрен корень быль

Марк Наумов

   

  Дела давно минувших дней

- Бочковое?
- Не...
- “ Жигули”?
- Не...
- Дают?
- Не...
- Так какого ж?
- А ждут!
- Ага...
И новый человек нарастил собой пивной хвост, а тот уже и без него дважды опоясал просевшую конуру пивбара, которая чудом удерживала на своей фанерной двери неслыханный замок, изображающий полномерную, прикусившую свой хвост собачку. Отковал его в давнишние годы древний-предревний рудознатец, бондарь, охотник, кузнец и коновал Варсонофий Нетопырь, сосланный некогда за мелкое лихоимство Сперантовской комиссией из стольного Иркутска в ала-хуральские дебри. И уже по пути удалось Нетопырю совершить последнее в своей жизни преступление - подкупил он своего стража, чтоб оставил тот его бога ради в кабаке, что стоял на Малом Негоциантском тракте, аккурат на серединке, на перелазе через Камень Хурал, спустившись с которого на северную сторону окончательно замыкал за собой человек возвратный путь на материк, и оставался навечно в мире голых гор и редкостойной хилой тайги, простертой по казацким сказкам, аж до самой страны Чукотки, где море само в себя впадает. А подкупил нищий вор сытого, пьяного, доброконного, плотно одетого казака трубкой, которую с превеликими затеями вырезал перекаленным подковным гвоздем из лиственничного нароста. Являла та трубка собою козлиную голову, что по степному означает власть и богатство. И мог бы казак ее попросту отнять, но уважил мастерство. Так и зажил Варсонофий при кабаке, на подхвате у целовальницы Дуньки Глоточной, имя коей на веки вечные осталось в памяти людей названием гольца Дунькин Пуп, что высился позади кабака. Где-то  был царь с министрами и сенатом, иркутский губернатор, наказной атаман, становой, а действительную власть несла Дунька, держа от казны почтовую станцию и монопольку, от купцов Батюгановых пушные торги с инородцами, а от себя обихаживала старательские артели стряпней, стиркой, обшивкой и всем прочим женским обихаживанием, всех в очередь, по согласию. За такие свои труды имела она пай вровень с головою артели. Обладала она при том рукою чрезвычайно тяжелой, за что еще более была уважаема окрестными людишками. Слава ее простиралась аж до самого Веровановского острога, откуда брал начало Малый Негоциантский тракт.
На этой-то царице Нетопырь в недолгом времени сумел поджениться и зажил жизнью тихого чудака. Предание настаивает, будто Глоточная во всю их долгую жизнь не только что руки на него не подняла, но и голоса не возвысила. Дружно прожили они свой век и не заметили толком, как оброс кабак поселком. Сперва лачужным, потом утвердились на мерзлоте изба, хата, фанза. Утагиры и килы, приходя к бабе-купцу, ставили чумы дальше и дальше, боясь пришлых. Перемыли россыпь в Левой Хуралке, Правой, в Малом Хурале. Столбили новые.. Замок же Варсонофий сделал уже глубоким старцем по заказу былого своего конвоира, который к тому времени держал в Ала-Хурале хлебные амбары. Своего рукой сжег амбары наследник в ночь бегства к Пепеляеву. Стало на том месте малое озерко, с годами заросло-затянулось и выпучило со дна его замок, за полстолетие лежания в воде ничуть не пострадавший,
Пивбар был райокоповский, а замок принадлежал Нюрке Королевой, барменше, и вешала она его для отпугивания клиентов, что бы не мешали работать. Но кому надо, а надо было всем, те знали, что Нюрка внутри, принимает товар от Гулямова, шофера-экспедитора, который сегодня пригнал ЗИЛ пива со станции Верованово. Замордованный зилок стоял за баром, на Варсонофьевской пустоши и разгружать его команды все не поступало. За этакое время не только что накладную - акт ревизии вместе с решением суда можно было б прочесть и выучить наизусть, а Королева с Гулямовым все не торопились. Поэтому мужики якобы не замечали Веденвкина, Нюркиного мужа. Тот, будто простой, занял себе очередь и теперь сидел на взгорочке, на лавочке, покуривал. Дорофеич же, дремучий таежный дед, ковырял обочь дороги шурф. Хоть и сноровист был дед как немногие, но и стар как никто. Ломик ему стал уже не по руке. Через пяток-другой взмахов с превеликими трудами вылезал он покурить. В который то раз вылез и сел рядом с Веденюкиным, пощелкивая корявыми пальцами, на что Веденюкин вложил в них "Стюардессу", бортпроводницу по-нашему.
- И чего тебя, дед, в шурф занесло? Могилу что ли себе ладишь?
- Пора, ох пора, милый! - завздыхал Дорофеич. По всему было видно, что имя собеседника он забыл, да и самого-то не сильно признает, - Жизни нету все одно. Не поверишь - станется: утресь проснуся и аж до самого солнышка лежу - себя не вспомню - как звать-то? И лежать немочно и встать боязно - вовсе бы не затеряться... Во как!
Все это Веденюкин слышал уже, да и нет такого в поселке, кто не слышал бы.
- Так на кой же шурф? - по инерции продолжал Веденюкин, думая, ясное дело, о своем. Хоть и позорно было ему так-то вот сидеть на глазах всех мужиков, но и уйти он себе не позволял. Держал фасон. Сказал и забыл, не до того ему, ясное дело. Дед же стал в подробностях объяснять, как подрядил его какой-то начальник и как о расценках торговались и все такое, а вот для чего шурфы, аж два их по обе обочины, да их еще обсадить, да столбы поставить, да забутовать, об этом дед опять запамятовал. Очередь меж тем начала волноваться. Бунт нарождался у парадного подъезда, но бунт на коленях.
- Стало быть, не помнишь, дед? - еще спросил Веденюкин, отворачиваясь, чтобы не смотреть на косую халупу со слепыми забеленными окнами, в которой черт его знает чего происходит.
- Лозунг будут вешать через дорогу, - раздался у него за спиной незнакомый голос. Веденюкин обернулся. Скромненько сидел на краешке лавки человек неизвестный, не тутошний, в зеленое спецовочное одетый и одетый к тому же по-городскому - все в обтяжку. Из себя сухощавый, но не шибко молодой. С лица сероватенький, морозным ветерком не тронутый. По всему - залетный экспедишник.
"Ранняя птаха, - отметил себе Веденюкин, - ишо и своих канавщиков не всех по точкам разбросали. После майских, поди, собери..." Все это Веденюкин отметил про себя, а снаружи на себе ничего не показал и ничем на слова неизвестного не отозвался. Дед же продолжал дребезжать, забывши, как видно, про свою загадочную работу. Очередь меж тем взбурлила, но шепотком. И то сказать - время-то рабочее, поселок же весь вымер, лишь ровно на всю долину перестукивал дизель электростанции. Ее остановить не было никакой возможности, потому - детсадовская котельная. Но дизелист за себя был спокоен. Уж его-то не обнесут, с этим строго. И взмыли над очередью голоса: "Да че ж это!”. "Дак Анна Тимофеевна, дак че!..", "Тимофеевна, день значит рабочий, дак пора бы!.." Кто-то отчаянный дрожащей рукой стукнул пару раз в гулкую фанеру двери. От такой небывалой дерзости очередь осадила и замерла. И тут выскочил пробой из косяка и закачался вместе с чудо-замком, чиркая по гнилым доскам крыльца, распахнулась дверь и явилась в проеме Анна Тимофеевна. Крупна, крепка, ярка была Королева. Привычная улыбка размыкала жадные губы, светили белейшие ровные зубы с двумя - для красоты - золотыми фиксами. Ноги ее без изъяна, в лаковых облегающих сапогах легонько пританцовывали на пороге, упруго подбрасывая ладное тугое тело. Трепетала над круглыми коленями ее, мерцая, соболья оторочка чудно подобранной по мастям пыжиковой парки и... ах, хороша была Королева, слов нет, до чего хороша! Волна прошла по очереди и гул, возникнув, взлетел, ударился о мрачный, заснеженный еще Дунькин Пуп, вернулся, удвоившись.
Толпа приветствовала Королеву, иные и шапки скинули. И ведь знали ее, с такусеньких девчонок знали ее старожилы, а были и такие в очереди, да не один-другой, а порядочно, что во всех видах ее видывали, но вот на тебе! Всякий раз являлась она Королевой, и все тут!
- Что, варнаки! - выкрикнула она с хрипотцой, - пересохло? Ишь, слетелось воронье, будно и не день! А работать за вас я буду?
- Не томи, Тимофеевна! - прогудело в очереди” - Ить два часа ждем!
- Ждем! - куражилась Королева. - А ты не жди, ты работай, а вечером приходи!...
Но долго лясы точить тоже было некогда. Гулямов спешил обратно на базу, а может и не на базу, но спешил в Верованово. Ох, и не хотелось Королеве отпускать Гулямова, но над ним власти она не имела, И вышел из дверей Гулямов, потеснив Королеву, и пошел к своей машине, перепрыгивая через лужи. Королева, потухнув лицом, направила ему вслед манием руки первых из очереди, чтоб разгрузили. Птахами запорхали громыхающие ящики с курова в недра пивной, а Нюрка подошла к кабине, где уже уселся за руль  Гулямов, будто бы еще что-то оформлять. Не наоформлялась! Хоть на людях бы постыдилась! Веденюкин вовсе отвернулся. И рожа у него какая-то бугристая, осповатая, и ходит-то враскоряку. Чертова баба и черт разберет, какого черта ей надо!
Такие вот мысли бродили в тяжелой голове Веденюкина и если бы в эту минуту оказался бы его лик на доске почета дорожно-ремонтной конторы рядом с парадной тугощекой его физиономией, то никому в голову бы не пришло, что это лицо одного и того же человека. Острый парфюмерный запах толкнулся ему в ноздри. Обернувшись, встретил он дедову руку, протянутую ему навстречу с кружкой разведенного "Тройного".
- Глотай давай, - сказал дед, - а то пиво задарма пройдет.
- А ты? - хмуро спросил Веденюкин.
- А я уже...
Что-то заставило Веденюкина поднять взгляд и, пораженный, забыл он на миг обо всех зазубринах корявой своей жизни. Острый, по ледяному ясный взор Дорофеича, прокалывал ему голову. И не осталось в дедовых глазах ничего от привычной слезливой голубизны, слабоумной мути. Чей-то чужой, всепонимающий, чуть глумливый разум глянул из пьяненькой дедовой оболочки.
- И чего бабе надо? - заговорил дед. - Дом полная чаша, детки, не сглазить бы, здоровые, мужик не пьет, не таскается... Нет, истине писано - скудель сатана, сосуд дьявольский...
Но Веденюкин столь явного сочувствия не принял, а лишь отмахнулся, скривившись - Не болтай, дед, чего не знаешь...
- А чего здесь не знать? Здесь хоть ослепни, все равно в свидетелях будешь. Она и концов не прячет... Даром ли ваши бабы прошлый год в бане ее мало не изувечили... Одно, что деток пожалели... Так она теперь за трассовиков принялась...
- Не твое дело, - тихо, с угрозой уже выдавил Веденюкин. Но окорота на этого нового непривычного деда никакого не было.
- Истинно, истинно писано - одна ненасыщаемая и две, которые не скажут "довольно"...
Много воздуха набрал в грудь Веденюкин, чтобы осадить зарвавшегося деда, но вдруг вместо того расплакался, и видеть слезы на коре его лица было странно и страшно.
- Ненасыщаемая! А чем мне сытить-то ее, а? Дурень ты старый, сызмальства ее должен помнить, такой ли она стать обещалась? А ты...
- Как тебя понять? Иль ты моих лет, а я и не заметил, как сравнялись?
- Глупый ты, хоть и старый... Все тебе расталдычь... Лет! А сколь лет я на грейдере пашу, знаешь?
- Предостаточное количество лет пашешь, - усмехнулся дед.
- То-то... Ты вот постучал бы с мое задницей по железке, вот я бы с тобой тогда и поговорил, кому сколько лет. И чем бы ты в моих годах бабу сытил. А ить вон какова! - он мельком глянул и не вовремя. Тянулась в этот миг Королева поцеловать на дорожку Гулямова, обширно распалось наспех сколотое бремя ее волос, которые она, против обычая своей профессии, никаким операциям не подвергала. Снова отвернулся от нее Веденюкин, пуще прежнего затуманившись. - Вот она какова... Ей же своего, законного надо...
- Да-а-а, - протянул дед” - Дела-а...
- Только ты, дед, того, - безнадежно попросил Веденюкин, - не носи по поселку, забудь...
- Забуду, забуду, милый, - забормотал дед, вновь становясь самим собой, - все забыл и это забуду...
- Лечиться вам надо бы, - подал вдруг голос Неизвестный, - излечимо это.
Мутно глянул на него Веденюкин, но промолчал. Человек чужой, опасаться нечего, по поселку носить не будет.
- Верно, верно, ох, верно говоришь, мил-человек, очень даже правильно, - дед уже впал в свое обычное состояние, - ото всего свое средство есть. Тебе, милый, отдохнуть бы, в тиши пожить, гари не нюхать, душой бы отойти...
Веденюкин отмахнулся.
- Работу бросить ли, че ли? Я отпуск прошлый год гулял...
- А и ниче и ладно! Испроси ишо наперед, да и давай ко мне на зимовье махнем! Ах, и зимовьюшка у меня! Рай! Баньку с можжевельничком потопим, жимолостного взвару попьешь... Озеро там, карася!..
Веденюкин слушал внимательно.
- Солонцы там, зверя - не поверишь, чисто скотный двор! Знай выбирай!.. А ишо, - он потянул Веденюкина к себе, громко зашептал ему в ухо, - главней прочего - тама он и произрастает!
- Кто?
- Да корень же! Глупой ты, что ли? Ядрен, значит, корень он тама и есть! Про кого же ишо шептаться-то? Там он, благодетель, и обретается!
- Дак он есть ли еще, корень-то твой? Одне разговоры... Дед задохнулся от таких слов и лишь пыхтел возмущенно, всплескивая руками - А Варсонофий - блажененкий - он с каких таких пирогов сто тридцать семь с половиной лет прожил?
- Да ладно тебе, не бухти, - сказал Веденюкин, - есть и есть... да не про нашу честь!
- Это почему же? Самое тебе средствие. Лучше жень-шеня. Я в молодых-то годах его копал, так китайцы в Верованове его более жень-шеня ценили. Да! За его чего хошь давали! Сколь спросишь - столь и дают!
- Дак че ты, дед, не обогатился? - усмехнулся Веденюкин, Сколь тебя помню, столь ты в одних портках ходишь...
- Про то разговор особый, - насупился дед, - ты хотя мужик и в годах, а жизни моей половины не знаешь.
- А чем вы рискуете? - опять подал голос Неизвестный. - Ну нет его, так просто развеетесь, а есть - так и вовсе хорошо. Уж с вашей-то работы вас за прогул не прогонят!
- Это точно, - вырвалось у Веденюкина. Видно было, как
надежда и ожидание овладевают им.
Но тут горестно съежилось дедово лицо, обиженно искривились морщинистые втянутые губы. - Не помню, - прошептал он, - как есть не помню, где оно есть...
- Кто "оно"?
- Зимовье мое! Не помню-ю! - взвыл он, охватив голову руками. - Головушка моя бесталанная! А я уж возмечтал, память думаю возверну!
- Тьфу, ядри ж тебя, баламута! - в сердцах сплюнул Веденюкин.
Он бы и дальше много чего сказал, и неизвестно чем бы все для деда кончилось - больно мстят обманутые надежды, но тут истошный набегающий крик прервал эту медицинскую беседу, -
- Де-е-д, д-е-ед! - налетел запыхавшийся Костомаров, председатель поссовета. - Ты что же это, - у него не хватало слов, - осрамотить весь поселок взялся?
Дед ошалело хлопал глазами - он явно не понимал о чем речь.
- Лозунг! - закричал Костомаров. - Колонну уже через Аргу переправили! Сейчас мне с парома звонили! Три часа ей ходу, а у тебя и конь не валялся! Все разговоры разговариваете!
Дорофеич опять схватился за голову.
- Расказни меня, мил-человек, заговорился тут с людьми, - он пальцем указал на собеседников  - И все из головы вон!
- Голову бы твою вон, - сквозь зубы прошипел Костомаров, - что есть она, что нет ее... С тобой как с человеком, а ты... - Он отвернулся от деда, безнадежно оглядывая очередь.
А там уже зарождалась предстартовая лихорадка. Королева переложила дверь прилавком, чтобы внутрь грязи не нанесли и теперь неторопливо выкладывала счеты, коробку с мелочью, будто кто ее спросит, долго прилаживала белый колпак, натягивала сверх парки халат - томила словом и поддразнивала, испытывала пределы своей власти.
- Мужики! - сорванным голосом выкрикнул Костомаров. –
- Срочно лозунг нужно повесить для встречи мехколонны!
В очереди жались и отворачивались. Попробуй, покинь свое место!
- Дак что ж вы! - выкликнул далее Костомаров. - Там со всей страны народ, добровольцы, вам благое дело сделать собрались! Осрамотиться хотите? Дорогих наших первопроходцев не привечаете! Вы-ы!..
Очередь ответила невнятным гудением, Костомаров началб выкликать поименно, желая разрушить ее монолитность. Он сулил тройные расценки и забвение разных прегрешений, а также грозил карами за сегодняшний прогул - ничего не помогало. Неизвестно чем бы кончилось - решительный мужик был Костомаров и прикрыл бы он, пожалуй, пивную торговлю, прикрыл бы, не постеснялся, но тут вмешалась Королева, а почему вмешалась - со страха ли, мужикам ли назло, Костомарову ли сочувствуя - того и ей самой толком знать не дано.
- Ах вот вы как! - с ходу взяла она высокие ноты. - Вы что ж это? Это кто ж с вами говорит! Это вы от кого морды-то воротите? Ну-ка!..
И не успела она речи своей кончить, как взбурлила работа по обе обочины, а дед ошалело метался между двумя, на глазах растущими отвалами, примеряя, чтобы сели оба шурфа на одну линию. И уже бежал с лесопилки сразу посланный туда Коля Полуторный и нес на обоих плечах по столбу, каждый из которых впору тащить втроем.
- Уйди, уйди, черт дурной, костолом сопливый! - пронзительно взвизгнула Нюрка, за которую было взялся Коля, покинув столбы.
"Вот уж кому корень явно без надобности",- подумал Неизвестный, ошеломленный авралом.
И перекурить толком не успел Костомаров, а уже воздвиглось некое подобие триумфальной арки и запарусило над избитой дорогой широкое полотнище с крупной надписью: "Привет славным первопроходцам! " Неизвестный: внимательно изучал лозунг.
- Чевой-то? - прошамкало у него за плечом. Неизвестный прочел вслух и скосился на деда. Тот выражал собою восхищение. - Ить это же есть головы! Слово-то какое - первопроходцы! Это кто ж таковы?
- Ясно по-моему, те, что проходят первыми. Вот вы, по-видимому, и есть здешних мест первопроходец.
- Бог с тобой, мил-человек, - замахал руками дремучий таежный дед Дорофеич, - всю-то жизнь я чьим-нибудь следом хожу. Другой раз заберешься, уж такая даль, такая чернь, лешачиное царство, ан нет - тут тебе и затесик, тут тебе и барачек, тут тебе и становище брошенное... Н-е-е-т, первопроходцы - оне тут, видать, в давнишние времена водились, до Глоточной ишо, все одно, как рогатые кроты...
- Кто?
- Ну, мамонты по-вашему...
- А...
На том ученый разговор может и не кончился бы, но некий звук пополз и стал властно заполнять собою долину, обставленную округлыми, приземистыми сопками, подернутыми редкой, по весеннему времени прозрачной, черно-серой с намеком на зеленое, тайгой. Сотрясались, пробуя высвободить корни для бегства, лиственницы, вконец приник к земле ерник, опали и распластались пухлые мхи. Земля затаилась. А звук рос мощно и уверенно, потопляя в себе шепоточки, шебуршанья, голосочки, распевки земли и даже галдеж в районе пивной исчез и растворился в нем. Подходила к поселку, давно жданная, многожды местными людьми пересуженная мехколонна номер двадцать один дробь триста сорок четыре, головная сила на прокладке великой трассы. Еще осенью залетали предвестники, да что-то там не заладилось и не пригнали технику по зимнему пути и пережидала она на материковом берегу Арги, пока не наладится после ледохода паром. А теперь все протяжки кончились и вот вступала в Ала-Хурал новая жизнь.
Мощно и впечатляюще было то вступление, так что и пиво-то на время позабыл народ, и распялив рты смотрели на шествие. Первым вывернулся из-за поворота командирский автомобиль-амфибия, а за ним неправдоподобно сверкающий "Икарус". Вид его здесь был странен. Длинной, как сама дорога, вереницей пошли самосвалы, все оранжевые с белыми эмблемами колонны. Задирая в подъем тупые морды ревели, заволакиваясь сизым дымом, Кразы-тягачи на чудовищных вездеходных баллонах. Они волокли платформы с дорожной техникой. По два поперек мостились на них скромные ДТ, сановито возлежали огромные С-300 и гороподобные "Катерпиллеры". Гигантскими когтистыми ящерами громоздились экскаваторы, краны, скреперы. Укладисто прижавшись к трейлерам, смирно до времени сидели хищные вездеходы ГТТ, слепыми фарами насмешливо поглядывая на тайгу - ужо тебе! Вовсе уж не на что не похожий сцеп из двух "Ураганов" проволок платформу с обезноженным паровозом - колонне надлежало осесть в Ала-Хурале прочно, со своей котельной. По черному боку паровоза ярко белела надпись "Вперед на Аламкай!"
- Есть! Есть! - не своим голосом завопил вдруг дед.
- Что, простите? - повернулся к нему Неизвестный.
- Вспомнил! - продолжал кричать дед, хватая за рукава то Неизвестного, то Веденикина. - Вспомнил! Аламкай! На Аламакае зимовье-то мое, в Нетопырьем ключе, на солонцах! И яд... -он зажал себе рот, а потом прошептал, - и ядрен-корень тама... - и уже вполне овладев собой, деловито продолжал, относясь к Веденюкину. -Так что, давай собирайся, мил-человек, сегодня и тронемся. Тянуть никак невозможно, ему скоро цвести, а в тую пору к ему и близко не подступись - яд горький.               
- А ты хоть дорогу-то помнишь? - усомнился Веденюкин.
- А че ее помнить-то! - в полной ажиотации закричал дед.-
Щас, значит, по Хуралке доверху, а тама в Аламкай валимся, а тама уж и делать нечего! Молодым-то я туды за день... да... Ну, щас два клади...
- По которой Хуралке-то? - буркнул было Веденюкин” - ить их три - но наседать особо не стал, уверовал он в корень по слабости человеческой.
- Так иди, иди, мил-человек, собирайся, - говорил дед, внимательно меж тем разглядывая Неизвестного. Узрел старый у того на поясе под курткой здоровую квадратную кабуру, непременно с каким-либо полезным прибором, навроде компаса... И начал хитрый дед так:
- А вам, уважаемый, для науки ядрен-корень не надобен? Аль здоровье поправить?
- Кому же здоровья не надо? - вежливо улыбнулся Неизвестный.
- Так может вместях и тронемся? - не зная как хитрить дальше, брякнул хитрый Дорофеич.
- Благодарю за приглашение, - улыбнулся Неизвестный, и перевел свой взгляд вслед за дедовым на кабуру.  - Только я человек вам вовсе незнакомый, не опасаетесь?
- Дак че, - закрутился дед, - все люди, все человеки, кого бояться-то... А вам и карты в руки, - он уже откровенно ткнул пальцем в прибор.
- Сомневаетесь в дороге-то? - заулыбался Неизвестный. - А компас-то, он что, он как вся наука, он только лишь север показывает. А путь-то выбирать все равно самому...
- Так-то оно так, - протянул дед, и по всему было видно, что здесь - шалишь! - здесь его не сбить. - Оно вам, конечно, дело виднее, и воопче ученость оно конечно, дак ить прибор то он ежели что чего, то ить с ним обратно же навроде как бы и воопче...
- Ну ладно, - вздохнул Неизвестный, - мое дело предупредить. С признательностью принимаю ваше предложение.
И был первый день пути прекрасен и нескладен, как всякое начало. С превеликими трудами и одышкой взгромоздилась троица искателей на Хуральское Седло, откуда на запад солнца змеились сестры - Хуралки, изрытые и испохабленные силою великих и вечных человеческих страстей, а на восход - мягко разбросалась земля чистая, не истерзанная еще, замершая в ожидании.
- Теперь, почитай, все, пришли. Тута маленько на низ по речке, да там и ключ, - довольный-предовольный Дорофеич все рассказывал, когда и кого он корнем спас от верной погибели.
Но до самого вечера все шли и шли вниз, ложок превратился в распадочек, тот в долинку, зажурчал расширяясь и матерея водосток, а вожделенного ключа Нетопырьего все не было. Сели отдохнуть. Чистая-пречистая речка плескалась мелкой рябью у ног, но Аламкай ли это? Дед с тоской поглядывал на компас. Неизвестный не замечал, отворачивался, поглядывал на отдаленно и высоко синеющее Седло, что запирало путь в поселок.
Вдруг с той стороны налетело подвывание лодочного мотора, и вслед за ним выскочила лодка, круто, торчком сидящая на корме. Человек согнутый, неподвижный, будто чарами скованный, громоздился у мотора. Круто, яростно свернула лодка, взяв курс на остолбеневших корнекопателей. Мотор заглох еще до встречи лодки с берегом и она мягко выползла на бечевник, подгоняемая собственной волной. Человек не двинулся, все еще чарам подвластный. Веденюкин шумно сплюнул. - Вот же водка-матушка чего делает! Полуторный! Это ж его через гору и вместе с лодкой перенесло! Ну, дела!
Колю расковало, он поднялся и не устояв на ногах, вывернулся в воду. Река вспенилась и на глазах стала подниматься - Коля туловищем своим запрудил струю.
- Вы че? - спросил он, не .вставая, будто так и надо. В голосе его позвякивала угроза.
- А ниче, Коля, - ласково спел Веденюкин” - Так, рыбалим вот, значит...
- А... - успокоился Коля, не словам успокоился, а знакомому голосу, - здорово. - Он с третьей попытки утвердился на ногах, вознесясь над матерым подлеском. Потом вновь переломился к лодке и вытащил из нее крепко початый ящик портвейна. - Давай, давай, ребята, по скорому, че время терять, - бормотал Коля, - давай, давай, - он рассовывал бутылки по рукам.
Неизвестный при компасе попробовал было не принять.
- Пить не будешь - убью, - деловито заметил Коля и полез по правому борту в корму, где обычно затыкается за шпангоут ружье, - забыл, зараза, - все так же трезво рассуждал он, -все равно убью.
- Да пью я, - тоскливо сказал Неизвестный, - пью. Как же на дармовщинку вина не попить.
- И как же тебя, родимый, сюда-то занесло с лодкой? -ласково продурчал Дорофеич. - Ить это ж немысленное дело, чтоб лодка через гору шла... На вертолете, аль как?
- Аль как, аль как, - передразнил Коля, - Сгинь, старый пень, не трави душу! Душу не трави! - взвыл он, обливаясь вдруг слезами. - Пропащая моя жизня! - голосил он, размазывая слякоть по лицу. - Нету мне никакого счастья! - он вдруг обнял Неизвестного. - Ить же это уму недоступно чего я через свою дуроломнуго силищу вытерпел. Лодка! Ишь ты! - он отмахнулся в сторону деда. Тот задвинулся в кусты. - Лодка ему не глянулась! Я надысь лэпову опору свернул... Как сам-то жив остался. Проснулся, стало быть, глядь, под опорой значит уместился... Встать-то лажусь - ан нет, ноги шло чужоваты... Ну, я за опору ту и возьмись...
- Это иде ж у нас ЛЭП? - мстительно пропищал из кустов дед.
- А в Верованове, - как бы в скобках заметил Коля, - аж туды занесло... Утро раннее, дубец ишо под двадцать, и голу руку мне к железу и прихватило. Я туды-сюды, а она и повались. Провода об земь - хлысь! Молонья! Страсти - боже не приведи. Хорошо, хоть сапоги резиновые. А ты - лодка! Да я тебя!.. - он захлебнулся слюной и гневом.
Неизвестный, уже на правах сердечного друга, удерживал его. - Да брось ты его, Коль, плюнь, че с ним говорить, с его ж песок сыпется...
- Друг! - плакал Коля. - Жизнь моя пропащая! Ить не поверишь, смех сказать, у меня ж и бабы ишо не было! Ну! Ты на меня глянь! - он опять возрос головой над подлеском, выкатил лейб-гвардейскую грудь. - А не было! Каку в руки не возьму - пищит и глаза  заводит - кости у ей трещат* Да нешто ж я зверь! Я ж любя! Оне уж и сами плачут: - Мы б, Коленька, с дорогой бы душой, да немочно нам!
С нами иди, - раздалось из-под ольхового куста. - Я те помогу.
- Кто? - вскинулся Коля, - Это кто это вякает? А-а-а, это ты, старая валежина! Ну,теперь все! - с облегчением вздохнул он, - Теперь зашибу! А ну, пусти, - он сдунул с себя Неизвестного вместе с компасом и качнулся в дедову сторону.
- Ты погоди, погоди, - частил дед, пятясь, - ты послушай... Да послушай, черт дурной, чего скажу то, - вскричал он не своим голосом, отпятившись до лесины и упершись в нее задом. - Слухай, чего стары люди говорят, образина дуроломная! А то вот щас, щас... ухи те надеру! - в полном отчаянии он оттлокнулся задом от лесины и попер на Полуторного, распустив крючковатые пальцы.
Теперь пятился Коля, бормоча, - Ну ты че, че ты, ну?  . Ты не это, не это!..
Дед загнал его таким манером в лодку, и Коля плюхнулся в нее, так что остались торчать снаружи лишь растопыренные колени.
- С нами пойдешь, ядрен-корень отыщем и тебе облегчение выйдет. Понял, псих? А то сразу - "зашибу"!
- Дак он же лечит, ядрен-корень, он силы дает, - глухо и жалобно бухтел Коля из трюма, - а мне-то куда еще силы?
- Зелень ты, салага небитая, - высокомерно сказал дед, - рецептик знать надо. Кады его правильно настоять, он над тобой чего хошь сотворит. Просто людям то всем силы надобно, слабости никто не запросит. Таких, навроде тебя, слава тебе господи больше и нету.
И должен был бы дальнейший путь ихний с приобретением транспорта облегчиться, но опять все пошло косо. Поначалу все, ясное дело, собрались грузиться в лодку, но Веденюкин усомнился, - можно ли четверым, да с каким-никаким барахлишком? Не потонуть бы, да и мотору перегрузка. Но Коля только махнул рукой. - Туда ее, железяку чертову! Дай-ка только заведусь. Стартера у него, понятное дело, не было, спасибо догадался заводиться у берега, а не на плаву. Весь шнур измочалил полуторный, ревом своим разогнал всю живность по реке в обе стороны, если какая и была, но ни разу не чихнул даже в ответ его "Вихрь". Мягко, кое-как оттеснил Колю от несчастного мотора Веденюкин, все как есть перепробовал – бесполезно.
- Может у тебя бензин с водой? - спросил Неизвестный, никак себя до того в знании техники не уличивший.
- Ага, - кивнул Полуторный, - а как же?
- ... господа бога душу! - взорвался Веденюкин. - Чего ж ты людям голову морочишь? Сливать надо, фильтровать.
- А тады его останется на раз чихнуть, - рассудительно возразил Коля, - да ниче, его только завести, дальше сам пойдет.
Но тем временем на берег возвратился дед, таща вытесанное наскоро ладное весло. - У тебя ж поди, убогонький, и грестись нечем?
- А то как же - с некоторой гордостью ответил Коля, - Мы такие, мы отчаянные!
- Дурные вы, молодые! И вовсе нечего щас с места трогаться на ночь глядя. Тута и заночуем. Утро вечера мудренее...
- Кобыла мерина удалее! - Заржавши, продолжил очень довольный Коля, и тут же осекся под строгим дедовым взглядом.
- И слова твои жеребячьи и сам ты жеребец, и вся порода ваша такая...
- Это ты че, ты че!.. - слабо попытался обидеться Коля, но дед его не слушал.
- Ладно, - сказал он с некоторым нетерпением, - раз ночуем, то и давайте с починаньицем, со свиданьицем, за фарт-удачу и за все хорошее. Он ить как есть с одною бормотухой на наш кошт садится? Вот мы по всей справедливости евойный-то портвешок и это...
- Обобществим, - подсказал Неизвестный.
- Во-во, это самое. И давайте, хлопцы, давайте, чего время терять!
И приятно было подлунное пиршество, хоть и не обильно, и освобожденная, взбодренная вином мысль легко и ловко воплощалась в слова, без труда и муки перепархивая с предмета на предмет, пока не ударилась в ожившей дедовой памяти о железо мехколонны, и обо всю ту силу, что подпирала ее с материка, неумолимо наваливалась на жизнь его, такую нелюдскую со стороны и такую для него укладистую. Особенно же колола его молодость той силы.
- Оно все хорошо, мил-человек, трасса ста значить, конбинаты всякие, город то-ись, но ить оно как бы то-ись навроде и воопче...
- Не жуй, не жуй, дед, выплюни, - благодушно проскрипел Веденюкин, утешанный надеждами и портвейном. Мир просветлел для него, будто и вправду освещенный двумя лунами, - чем оно все это тебе не угодило, выскажись!
И вновь странно взблеснул глазами дремучий таежный дед Дорофеич. - Им невнятен голос чужой жизни и неведомы сомнения. Сознание абсолютности своей правоты, а лучше - своего права, ведут их по острой грани между силой и насилием.
- Но само движение, само стремительное их движение в пространстве, в среде, во взрослении - оно не служит ли балансиром, не дающим упасть? - говоря это” Неизвестный с беспокойством и недоверием вглядывался в деда.
- Помилуй, родимый, куда же это они движутся? Они, как и мы с тобой, впрочем, пребывают неподвижно каждый в своем мирочке, а пространство проплывает мимо. География здесь решительно ни при чем. Побудительные мотивы...
Здесь Неизвестный не выдержал. - Стой, дед, это не твои слова, не заговаривайся...
Дорофеич отмахнулся, - ... прически, мировосприятие, музыка...
- Ты, дед, в конце концов давай по правилам! Ты давай мудрые мысли, но давай покорявей, по забористей...
- Да дашь ли ты мне говорить, бичара ты ванинский! музыка, стало быть, транзисторы энтй то ись...
- Во-во, вот в этом духе и жми... - Неизвестный при компасе облегченно выдохнул и успокоенный откинулся на телогрейку. - Так и давай, - задремывая бормотал он, - прямо, по-стариковски. А то, мировосприятие!.. - он хмыкнул и смолк.
-Англо-русско-орочено-монгольский поп-арт вкупе с дурно понятыми, из десятых рук принятыми веяниями в части новейших сексуальных реформ и все это на основе примитивного эгоизма и стихийного, я бы сказал, материализма, - дребезжал прокуренным дыханием дремучий таежный дед Дорофеич, с удовольствием ухмеляясь в выпученные глаза Неизвестного, который при компасе, -все это, повторяю, да в алкогольном исполнении и составляет неизымаемую основу их бытия. А уж Колыма ли это, Крым, Конотоп, седьмой микрорайон Новых Рябиновок, или вот Ала-Хуральский район - ныне это значения не имеет.
Неизвестный при компасе немо распяливал рот, загребал перед собой руками и скреб пятками по земле, не в силах встать и высказаться.
- И че, и верно, - вдруг кинулся на него Веденюкин, -молодым им че, пить да безобразить, да баб, чтоб по десять на день сменить - вот и всех делов!
- Отцы! - громко и отчетливо сквозь собственный храп, выговорил Полуторный, - сами угомонитесь, или вот щас проснусь и угомоню.
И мудрая тишина повисла над вечной тайгой, жизни которой оставалось полтора месяца, при условии невыполнения соцобязательства мехколонной номер двадцать семь дробь триста сорок четыре, о чем не знали, конечно, страждующие искатели корня.

- И господи ж ты боже ты мой! - подвывал Дорофеич, расчесывая радикулит и крестяся на бодрый рассвет. - Ить это ж надо было так набраться! Милые, че я вчера нес? А? Никого случаем не забидел? Вот ведь покарал господь, так покарал! И за что, и за что-о-о! Скореича бы до ядрен-кореня бы добраться, хоть осьмушку памяти бы возвернуть! Иде ж оно, проклятущее то место? - Закрыв глаза, закинув голову, он помавал руками в воздухе и даже замогильность некоторая появилась в его голосе. -Вот, помню! Три зубца, против их распадок, по ему вверх до сопки, в сопку круто, там тропа, под сопкой марь, за ей солонцы, А  иде все это - убей, не помню! - корявыми пальцами он чертил в воздухе карту.
- Смолкни, дед! - Коля видно с трудом удерживал свой нрав, - молчи, не поминай! Как ты, черт беспамятный, набрался нахальства, тащить людей незнамо куда? Да я тебя за такие дела... он шумно перевел воздух. - Умолкни, не гуди, дорогу вспоминай.
- Дак че ее вспоминать, - строптиво охал дед, хватаясь то за голову, то за поясницу - иттить надо, иттить...
- Куда?
- На низ...
- Дак поплыли!
И поплыли. Мотор с бачками за ненадобностью оставили, сели, шестом отпихнулись, дедово весло на корму, и с богом!
Прямой ведь путь им стлался кажется! Вперед! Впереди удача! Но слаб человек. Пусть бы само счастье прямо перед ним, а он непременно потянется в сторону, черт знает за чем!
- Мяса бы убить, - высказался как-то хмурый Коля, у которого дед отнял в заначку остатний портвейн.
Посудили-порядили и подались-таки на поиски кормового озера. И в ночи уже достигли его, проплутав полный день по гнилым марям и кляня друг друга на чем свет стоит. И лишь затвердело под ногами и начался крупный редкостойный бор, за которым непременно озеро хоть с утями, как заслышались голоса и заметны стали красные блики низкого костра.
Двое черными копнами сидели подле него, один спиной к лесу, другой передом, но склонившись, так что видна была лишь облысевшая ушанка.
- Варнаки беглые! - вострепетав, прошептал Дорофеич. -Колька, подай ружье!
- Эх, вспомнил, - шепотом же фыркнул Веденюкин, - туристы, не то охотники...
- Туристы...
- Здравствуйте, товарищи, - входя в круг света, сказал Неизвестный, - позволите нам присоседиться?
- А много вас? - резким надсаженным голосом спросил тот, что сидел спиной.
- Четверо.
- Да знаете ли, - в некотором затруднении продолжал тот же человек, - тут барачек, - он ткнул в темноту, - на троих, и нас как раз трое...
- Знаю, знаю я его, - жарко зашептал Веденюкин, - он в мехколонне наиглавнейший, ага! Бо-о-одьшой человек! - с уважительным придыханием докончил он и вышел тоже на свет, снявши шапку, - А ниче, мы у костра, мы привычные, - громко вещал он.
Таковы неисповедимы пути людские - непременно пересекутся, даже в самой обширной пустоте.
Как затаборились гости, так само собой пошел общий ужин и разговоры, разговоры, под шорох леса, плеск воды и подмигивание звезд. Немалые люди делили трапезу с корнекопателями. Один из них, узнанный Веденюкиным - Большой человек - играл роль хозяина, но при гостях именитее себя. Давно предлагал он своему начальству прямому и верхнему сафари в подведомственных просторах, и вот, наконец, сорганизовалось. Второй, высокого полета птица - из центра - Очень Большой человек - и мужчина из себя крупный, басовитый, вел застолье, а Большой ему лишь со сдержанной почтительностью поддакивал. Третий же, изо всех их наибольший - Самый Большой человек - а из себя, напротив, мелковатенький, все это время спал у костра на пожоге, в оленьем кукуле, сморенный с долгой отвычки дорогой, вином и воздухом.
Несколько поколебавшись. Большой человек разбросал кучу можжевеловых веток и открылась в скачущем свете костра груда мяса.
 - Вот, - несколько смущаясь, пояснил Большой, - Браконьеров спугнули, когда садились.
Неизвестный, сытый и в меру хмельной, покивал на эти слова, отвернулся и стал бросать в воду мелкие камушки, нашаривая их вкруг себя в темноте. Высокие ясные звезды кололи черноту озера. Ровный ночной ветер покачивал тяжелую воду. Мягко переваливался на мелкой ряби и отсвечивал голубым грузный сохатиный желудок с распущенными щупальцами кишок. В руках Очень Большого человека лаково поблеокивала сырая печень.
- Вот мы ее сейчас сольцой, - сладострастно выдыхал Очень Большой, - вот мы ее сейчас перчиком... А! Не желаете? Ну, как угодно! А зря, зря, молодой человек. Отведайте пищи предков. Еще не остыла - ах!
Он жевал, жмурясь. Черные в лунном свете струйки зазмеились по его подбородку.
- Боже мой, вот это была охота! - Большой Человек расхохотался своим надсаженным командирским горлом - и как же они рвали от вертолета!
- За охотнадзор приняли должно быть - набитым ртом подхватил Очень Большой - Поле осталось за нами, мы с добычей! Да вы кушайте, кушайте, все меньше сгниет!
- Вы будто приглашаете меня в соучастники - отвечал Неизвестный, продолжая бросать в мерцающую воду невидимые камешки - еще немного и вы начнете заискивать. Вы считаете себя виноватыми?
- У-у-у, милый! - несколько разочарованно протянул Большой Человек - Это ты про экологию, что ли? Так мы грамотные, можешь без подходцев. А лучше, так вовсе не надо!

- Да нет, ничего я... - вяло отвечал Неизвестный - Но что вы сделали с миром” который достался вам столь сказочно прекрасным! - неожиданно выкрикнул он - Преступники!
Тут проснулся и влез в разговор Коля - А че это ты все вы да вы? Вы, понял, вы! - вконец рассердился он – Щас как вык-ну промеж глаз! Тоже еще контролер-ревизор сыскался! Вы! Преступник! А ты че, пришелец? Из тарелки выпал? Ишь ты, умник, будто сам не ест не пьет! Раз сам человек, то невинность не разыгрывай, а если пришелец, то пошел ты в болото, без сопливых разберемся!
- Ладно - спокойно и кротко согласился Неизвестный при компасе, встал и ушел в болото, растаял в ночи, только болотные огоньки разгорелись и забегали сильнее прежнего.
- Вот те и раз- растопырил глаза Очень Большой Человек - вот это фокус! И главное не с перепою же! Выпили то всего ничего, бутылки на нос не будет. Ущипни меня - он протянул руку Большому Человеку. Тот деревянно рассмеялся.
- Эй, молодой человек, вернитесь! - крикнул Очень Большой Человек - Что за шутки! Только ЧП в этом духе нам и не хватало - начиная сердиться, обратился он в Большому - Вот ведь псих еще на нашу голову! Господи, раз в сто лет вырвешься отдохнуть, и на тебе!
Большой Человек несколько съежился и задвинулся совсем во тьму. Из облака начальственного недовольства могло ударить молния гнева. Даром что рыбалка! А Самый Большой все спал, дышал ровно и мощно, опровергая этим щепетное свое телосложение.
Слышь, кореш! - гаркнул Коля, обратясь к болоту -Слышь, кончай бодягу, выходи! Все одно искать будем!
Прислушались. Темная тишина не отозвалась - В натуре тебе говорю, выходи! Одно беспокойство людям. Все одно искать будем!
- Не надо! - возник вдруг голос Неизвестного - Не ищите! Это будет бесполезно!
- Все одно будем - спокойным, полным, глубоким голосом отозвался Коля - мы люди, нам положено.
И Неизвестный в тот же миг оказался у костра. Он потоптался и сел на прежнее место - Извините, товарищи, нервы - опустив голову, вымолвил он.
- Раненько, раненько нервишки у вас сдают - вновь обретая благодушие, изрек Очень Большой Человек - уж не ведете ли вы нездоровый образ жизни?
Неизвестный молчал, вежливо улыбался.
- Ну хорошо - продолжал Очень Большой - Мне как то знаете ли все же неудобно. Вы как то лишаете нас возможности быть гостеприимными. Вы действительно пришелец?
- И откуда? - сквозь сон вымолвил Самый Большой Человек. Оба меньших почтительно заулыбались.
- Ну, думаю это при желании несложно выяснить. Так что если не хотите печенки - продолжал Очень Большой - вот, не откажитесь от дичи.
Большой Человек разметал уголья и достал рябчика, запеченного в глине. Легкий звонкий удар, обмазка отскочила, распадаясь,и аромат, ни на что не похожий, расплылся в тяжелом влажном воздухе.
- Да будут глаза наши открыты - возгласил Очень Большой Человек и разломил сочную птицу - к чему неискренние воздыхания об испорченности человеков к ушедшем без возврата якобы золотом веке? Кушайте, кушайте, она убита законным порядком, так что совесть ваша может уснуть, а желудок пробудиться.
- Закон, установленный убийцей - пробормотал Неизвестный, но птицу принял.
Очень Большой человек откинулся, оперся на локти - Ешьте, ешьте - медленно и рассеяно говорил он, следя за Неизвестным - Лексикончик у вас - "убийцы", "преступники"!.. Оппозиция вся ваша копеечная. Тоже еще, пришелец... Что вы мне горькую правду в глаза тычете? Я вам этой правды такую тачку натолкаю - с места не сдвинете! Встанем все вокруг и будем повсеместно рвать на себе волосы - ах, биосфера! ах экология! ах вымирающие виды! Заламывать руки - дело плевое.
- Как и выламывать... - попробовал вклиниться Неизвестный.
- Да бросьте вы демагогию! - отмахнулся Очень Большой - Сразу видно, что вы за пришелец. Вздор! Мы строим свой мир и перестраиваем окружающий и впредь будем это делать, что бы вы не говорили... А знаете почему? Нет? Очень просто! Потому что ничто иное невозможно. Верно я говорю, мужики?
- Совершенно верно! - со смаком отозвался Большой. - Как же иначе? Время не стоит, своего требует. Наш объект взять -дело масштабное, во многих инстанциях апробированное, вплоть до самого верха - он скосился на Самого Большого - что ж по вашему, все эти компетентные, ответственные товарищи ошибаются? Не ведают, так сказать, что творят? Так что ли? Нет, конечно недостатки и недоработки есть, не без того, но именно недоработки, материал для критики, явления изживаемые...
- Ну, а вы, к примеру - повел рукою Очень Большой Человек от Веденюкина к деду и обратно - вам ясны те преимущества, которые принесет освоение вашего района? - он победительно оглянулся на Неизвестного.
- Дык че - задребезжал дремучий таежный дед - оно поди почто конечно, дык раз каснись такое дело, то ить на тебе и пожалуйста, а уж ежели с другой то стороны, то и вовсе как бы наоборот...
- Как, не понял?
- Ага... То ись это самое и есть... теплый сортир то ись...
- Та-а-а-к... Ну, а вы? - он прищурился на Веденюкина. Тот, растревоженный со сна был очень несчастен и встрепан.
- Дедушко он конечно что ж, темнота, но и впрямь сказать, кто ж его знает, как оно все развернется... Оно и хорошо, когда все хорошо, а ежли что не так... Остатню рыбу изведут, это точно! - с неожиданной определенностью закончил он.
Неизвестный в упор смотрел на Очень Большого. Низкий костер играл с его лицом, то смягчая и размазывая черты, то обостряя и ожесточая их.
- Видите - торжествуя обратился к нему Очень Большой -видите, кто поддерживает вашу точку зрения? Вы не обижайтесь мужики - рокотал он, охлопывая деда и Веденюкина по спинам -вы ребята хорошие, но время вас обошло. И в этом ваша беда. Нечего паниковать. Вот разберемся с первоочередными задачами, тогда и займемся в упор тылами.
- Я уже слышал это рассуждение - тихо сказал Неизвестный - и неоднократно. Никто не может лишь ответить, где и чем положен предел первоочередному...
- Это смешно - завелся Большой - жизнь диктует, а они, понимаешь... Одной бумаги тратят, паникеры прекраснодушные. То не строй, это закрой, этих накажи, этих научи... Ей-ей, как свинья под дубом... По вашему, так жить собирательством!
- Спокойнее, спокойнее - посмеивался Очень Большой - ты уж слишком всерьез...
- Занервничаешь! Аж тут достали...
- Вы правы, здесь действительно не о чем волноваться -Неизвестный в самом деле успокоился и теперь лежал навзничь на пожоге, руки за голову, не мигая смотрел на луну - все ясно и просто, чего там пережевывать частности. Если живую жизнь земли уподобить единому организму, а это так, то человечество, каково оно есть, в своем взрывообразном росте, поглотительной способности, в отношении к питающей ткани, решительно может быть уподоблено раковой опухоли...
- Любопытная точка зрения - прогремел свежим голосом из своего кукуля Самый Большой Человек - и что же вы предлагаете? Консервативное лечение, радиотерапию или нечто порадикальней? - он сел в мешке и в упор уставился на Неизвестного.
- Ох, загостились! Ох, пора нам, пора, делов ишо... Благодарствуйте за угощение, простите за компанию, бегим мы, бегим... - дед незаметными тычками погнал своих спутников в темноту леса - Бегим, бегим - шептал он - неча тут более высиживать, ничего хорошего не высидим... Бес шелапутный! - специально отвесил он пинок Неизвестному.
И бегом бежала вся команда, понукаемая дедом, хотя и известно, каковы бега по кочкарнику, тем более в темноте. И уже вовсе обессилел дед напоследок, волоком почти волокли его Коля с Неизвестным, но все понукали и присесть не давал ни на единый перекур. До лодки добрались под утро, ногою за ногу цепляясь, небо в овчинку было, ни корня, ничего другого не надо, одна покорность судьбе. Но в лодке отдышались, воспряли и жизнь вновь просветлела и даже вроде бы слегка заулыбалась. Река несла хорошо, хоть и неизвестно какая, на глазах расцветали и зеленели берега, комара еще толком не было, плавание успокаивало глаза и душу. Оно вообще приятнейшее времяпровождение, если знать куда. Но дремучий таежный дед Дорофеич явно не мог вспомнить дороги и очень сердился на вопросы, где мол, да когда доберемся. Бывало встрепенется, головой завертит, лодку велит к берегу, на угор влезет, отдышится бедный, побродит-побродит, вернется, кулем в лодку свалится и лежит, пыхтит. Совсем сдал, лицом почернел, ссохся в кулачок. И с харчишками было не сильно хорошо. Рыбалка же слабая, охоты и вовсе никакой. И то -все ведь набегу, впопыхах, как люди в тайге не живут. Но хуже всего было с куревом. Дедова сотня "Авроры" на исходе, веденюкинская "Стюардесса" тоже, а у Коли-то и с начала было две ломаных "Прибоины". Мужики сильно беспокоились. Так и заголодать недолго! Где же он, корень этот?
- Какой хоть из себя? - спрашивали иной раз мужики, - скажи, может, и мы поищем...
- Твердого обличья не имеет, - туманно отвечал на это дед, - так оно все, по совокупности... Свой глаз нужен...
Такие вот смутные времена. И тут вдруг табор на берегу, пестрый и раскидистый. Не свои стояли, не промысловики, не оленеводы, а городские. Экспедиция какая-то. Чертова уймища развелось их последнее время. Ну да, какая разница! Мясо не мясо, а крупицей, консервой, вполне возможная вещь, можно разжиться. А уж курева непременно! Стали лодку к берегу подгонять, но струя сильная, не вдруг перегребешь. У воды под палатками человек встал с колен, лицо в мыле, рукой машет. Тут Неизвестный перехватил вдруг у Коли весло и стал отгребать на середину. Все остолбенели.
- О! - закричал человек с берега. - Сколько лет, сколько зим!
- Порядочно, - будто кислого наглотавшись, ответил Неизвестный. Лодку затянуло в заводь и тащило теперь по кругу. -Но позвольте! - закричал снова тот, с берега. - Вы же прошлый год еще покинули свою фирму! Все очень удивлялись и сожалели! Такая тяжелая борьба, такая блестящая победа и вдруг на счастливом финише-бегство! Или опять межведомственная сплетня?
- Нет, все так, - сквозь зубы ответил Неизвестный. Он сильно греб, побледнев и взмокнув от усилий.
- Я сейчас! Сейчас! Веревку принесу! - и человек бросился от воды на утор, сверкая пестрыми, яркими плавками.
Тут Неизвестный преодолел наконец струю и лодка ровно пошла по стрежню. Неизвестный сидел обмякший, выжатый.
- Псих! - заорал Полуторный, - Сам не куришь, а другие пропадай! да? - и он ворохнулся дотянуться до Неизвестного, но лодка опасно накренилась.
- Извините, мужики, - хмуро, но без покаяния сказал Неизвестный, - там все некурящие, я их знаю...
- Знает он, - бурчал Коля, властно осаженный дедом, -куды не плюнь, кругом он все знает...
- Да, - сказал Неизвестный, - как есть все. Ясно было, что он смеетня, но неясно над кем.
- Однако, мил-человек, - на серьезе обратился Веденюкин к Неизвестному, - как же так-то... Как-то оно не так...
Отмолчался Неизвестный и все смолкли, не зная как подступиться к такому чудному человеку и утешенные тайной мыслью о махорочной заначке, которую таскал дед в своем сидоре.

И на который-то день изверившиеся искатели уже и не понимая толком куда идут, взлезли вслед за Неизвестным на горелый хребтик. Лезли не зная зачем, но покорно, хотя и пришлось проламываться через стланниковую гарь, а это истинная кара за тяжкие грехи. Неизвестный топором разламывал устремленные  на него обугленные копья, пока не выдрались они измученные и изодранные на просторную спину горы. Неизвестный всадил топор в опаленный лежень и отер пот.
- Знал? - шепнул ему в ухо дед, тот, другой, который прятался зачем-то в расслабленном Дорофеиче Неизвестный утвердительно прикрыл глаза. - И с изначала знал, - утвердил для себя дед. Он огляделся и зажмурился, ибо земля была блистательна. - Земле повиниться шел?
Неизвестный качнул головой, подтверждая. Вожделенный ключ Нетопырий открылся им с высоты безымянного гребня. Но что он являл собой? С самых истоков, плавно изгибаясь, то врезался в склон, то отделяясь от него, длинной белой кишкой ползла широкая, рыхлая еще, неулежавшаяся живая насыпь. Самосвалы часто сновали по ней, отсыпая гравийно-песчаную подушку. Натужно рычало множество бульдозеров, надвигая с двух сторон грунт, так что он, вспучиваясь,образовывал гребень - черновик полотна. Тайный ключ Нетопырий исчезал на глазах.
- Господи! - в слезах и отчаянии вскричал дед. - Господи, что же это! Корневую поляну пересыпают! И когда, когда поспели!
- Ты ишо бы с год нас вокруг да около протаскал бы, старый идол! - в сердцах сплюнул Веденюкин. - Тута тебе и город отгрохали бы с аптекой и вытрезвителем!
- Горюшко-то горькое, - шептал дед, раскачиваясь на бревне. - Не иначе, они все как есть обязательства перекрыли!
- Это точно! - вздохнул Коля. - Премию им поди отвалят! Неизвестный оглядывал с открытой высоты хорошо знакомую, наизусть знакомую по аэроснимкам землю.
" Да, премии... И мне ведь обломилось... Я не думал продавать тебя, земля... Прости меня, прекрасная и беззащитная... Ты много отягощала и мучила меня, но все же ты такова... Что теперь станется с тобой? Чему проторял я след? Ты слишком нежна, чтобы выдержать насилие... Я уже готов устыдиться своей почетной судьбы - разведчика наступающей армии. Ты пойми, ведь я же человек, конечно, я привел своих, я не мог иначе... Прости меня, если можешь..."
- Положение, конечно, сложное, - сказал он вслух, - но какой-то выход должен быть.
- Да ядрен же корень! Заскулили! - хлопнул себя по колену Коля. - А все ты! - он воздвигся над Неизвестным. - Ах, с одной стороны, ах, с другой стороны! - Коля искривил лщо, изображая ученость. - В три бога душу господа тетка! Нечего тут корячиться! Вдарить раз по мозгам, и сопатка мокрая!
- Это кого же? - нехорошо ощерился Неизвестный. - Руководство или непосредственных исполнителей?
- Я щас вот тебе расталдычу...
- Полно вам, ровно кобелям  собачиться, - прикрикнул дед, - делать-то, делать-то чего будем? Ить фарт из рук бегит! Он ить только стрелку выбросил, цвести собрался, его теперь месщ копать нельзя - яд горький! А за месяц-то они ж все издеся в ничтожество произведут, на семя не останется!
- Я и говорю - по мозгам! - буркнул Коля и тут же захныкал. - Что же мне так и всю жизнь без бабы маяться? Только вознадеялся...
- Не скули, - одернул его дед, - подумай, подумай, бес-толковку-то свою утруди…
И все стихли, растерянно обшаривая глазами панораму пионерного строительства, многократно виданного ими в кино и вот воплотившегося перед ними без торжествующего голоса диктора. То есть в тот самый миг, о котором речь, все это напоминало скорее фотографию в газете, потому что обед. Маленькие мягкие люди вылупились из своих огромных громыхающих железных скорлуп и в балочке на взгорочке подкрепляли свои слабые силы, чтобы вернее править силами несметными, машинными.
- Мужики, - медленно протянул Коля, - щас завал устроить плевое дело! Два кряжа поперек и два на распор - детешка вовек не сковырнет...
Все аж рты пораскрывали.
- Вот это да! - ахнул Веденюкин. - Ишо чего поумнее придумай! "детешка не возьмет!" - передразнил он, - детешка не
возьмет - "Катерпиллер" пригонят. Семьсот лошадей – не хочешь? Завальчик! - он сплюнул.
Коля что-то забубнил себе под нос и вдруг вскинулся снова. - Слышь! - толкнул он в плечо Неизвестного. - Слышь, у тебя градусник есть?
Тот кивнул я извлек откуда-то из-за пазухи большой максимальный термометр в картонном футляре.
- Во! - обрадовался Коля, - щас мы этим солярочником в бачки ртутью покапаем, им систему за неделю не промыть!
дед только вздохнул и развел руками. На Коле никто больше взглядов не задерживал.
- Вот что, - раздумчиво начал Веденюкин, - это все, конечно, глупство, плюнуть и забыть, а вот законным средством их задержать можно бы...
- Это каким же? - с недоверием спросил дед.
- Вот еж ели бы... - Веденюкин зажевал губами, - зять брательника моей... кхм... кхм... жены по ейной матери, он в Верованово в ГАИ служит...
- Ну? - вновь возник Коля, решивши, что Веденюкин сказался еще поглупее его.
- Не нукай! - возвысил на него голос Веденюкин. - В ГАИ, говорю. Дорога теперь известная, до Хурала день, тама до Верованова попуткой два, да там день, да обратно три...
- Ну и че и че? - нетерпеливо вскричал Дорофеич.
- Кирпич! - понизив голос, сказал Веденюкин.
- Че-е-е?
- Кирпич, говорю. Я у зятя ейного брательника "кирпич" возьму, знак то ись. Поперек его перевесим и вот тебе по закону путь закрытый...
Дед сплюнул, а Коля заржал.
- Ну, голова, ну, умудрил! - катался он. - Ты ишо колышек воткни с бумажечкой "На газоне траву не мять!", как в городе в культурном парке!
Неизвестный бледно улыбался.
- Цыц! - вдруг поднялся корявый дедов палец. Коля замер на спине, с раззявленным ртом и вздернутыми коленями. - Бумага! - торжественно прошептал дед. Все переглянулись. - Что "бумага"? - шепотем же переспросил Веденюкин.
- Бумагу надоть послать, - деловым уже голосом сказал дед. Так мол и так, таки мол дела, принимайте всемерные мероприятия для избежания и упасения... Во!
- Как "так"? Какие дела? Что за мероприятия? - тихо спросил Неизвестный.
- Опять? - проскрежетал Коля, - опять ты? - он не находил слов, - дак мы ж тебя! - он обернулся на компаньонов, Впервые за весь путь он уловил искреннее их одобрение и вдохновенный этим, двинулся на Неизвестного всерьез” - Я тебя гад...
Неизвестный попятился, тоскливо оглядываясь. Ничего ему сейчас не хотелось. Он зацепился рукой за круто врубленный в лежень топор и остановился. - Чего тебе? - устало спросил он.-Чего ты разбушевался? Писать так писать...
- Писать, писать, - бурчал Коля, косясь на топор. - Ему слово, он десять поперек... Слушать надо, чего стары люди-то говорят, - вскричал он под конец, и смолк.
- Щас давайте, - обрадованно заторопился Веденюкин, - щас, чего время-то терять! Щас напишем и с ихней дежуркой пустим.
- Щас, щас, - передразнил дед, - а бумага?
- Дак че, бумага? - оторопел Веденюкин. - Об ей и речь!
- Дуроломы, - закричал дед. - А бумага у тебя есть, на чем писать?
- И конверт, - сник Коля, - и карандаш, - губы его обиженно кривились.
- Вот! - сказал Неизвестный. Все обернулись. - Вот, -повторил он, указывая. Не бревне, рядом с топором лежала стопа бумаги, на ней шариковая ручка и рядом конверт.
- Ага, - потянул дед, - лады... Кто писать-то будет? -спросил он, прямо глядя на Неизвестного.
- У кого почерк разборчивый. Свой я сам с трудом разбираю.
- Почерк! - хмыкнул Веденюкин, - Ну ты даешь! Почерк!
- У меня, - вдруг застенчиво прошептал Коля, краснея и отворачиваясь, - у меня по чистописанию одни пятерки были.
- Садись, болезный, - распорядился дед, - садись, пиши... - он встал за спиной у Коли, умостившегося перед бумагой на корточках. Теперь дедова плешь чуть возвышалась над Колькиными патлами. - Пиши! - торжественно возгласил дремучий таежный дед дорофеич, вперив корявый голенастый палец в желтоватый, плотный лист. Он был величественен и устремлен. Коля сник, съежился и робко, через левое плечо снизу, заглядывал ему в рот. И вновь мудрая тишина повисла над землей, где еще вчера бесполезно стыла непробудная тайга. Тишина длилась.
- Кхе, кхе, - тоненько напоминал о себе Полуторный.
- Чего тебе? - скосил на него орлиное око Дорофеич.
- Писать… кхе... то ись… чего?
- Ну, чего-чего... Зачевокал... - дед спадал на глазах, как проколотая надувная лодка, - знамо дело, чего... Сам что-ли не сообразишь?
Коля раздувался по мере того, как усыхал дед, - долго ли ты торчать надо мной будешь, ржавый ты гвоздь? Бумагу… Давай, говори чего писать, а то комары зажрали, морду вниз державши!
Дед взглядом воззвал к Веденюкину и косвенно к Неизвестному.
- Дак че, - забубнил Веденюкин, - стало быть, безобразие, значить, природе урон, корень изводят... - он смолк, растерянно озираясь.
- Дак это чего, писать? - Коля склонился к листу, охлопывая себя по щекам и по шее, - Долго вы будете бодягу тянуть? -осерчал он всерьез, - не могете, так и скажите!
- Если бы плод еще в материнской утробе был наделен разумом, то самосознание его единства с матерью и являло бы собой модель надлежащих отношений между нами и между нею. - Неизвестный широко бросил руку, обводя круг. Пространство, очерченное им, дарило благорастворение и радость глазу. С трех сторон оно ограничивалось лишь силою зрения, а с одной - черно-синим хребтом, грубо выломанным в бледном небе. - Продлевая аналогию, увидим, что все сотворенное или случившееся во вред матери, есть шаг к самоубийству плода. Но в чем он, наделенный свободной волей, был бы правомочен...
- Писать? - прошептал Коля, обращаясь к Веденюкину.
- Нет, - ответил Неизвестный. - Это будет бесполезно. Деятельной реакции можно ожидать лишь на конкретные и вопиющие безобразия. Итак...
- Нет, нет! - заголосили дед с Веденюкиным. - Насчет плода это ты здорово загнул! - и оба затыкали в бумагу. - Пиши, сынок, да покрасивей!
- Давай сызнова! - Коля умастился поудобнее и нацелился шариком. - Ну? Только уж ты по слогам, - добавил он застенчиво. Неизвестный молчал.
- Давай, ну давай, милый, - шептал Веденюкин, - в кое-то время раздельно сказался и на тебе...
- Сказаны уже все слова и предоставлены все доказательства. Каждый, прикладывающий руку, ведает, что творит. Говорить не о чем…
- Ну это ты брось! - оборвал его дед. В продолжении разговора, он мелкими глотками вытянул из последней Колиной бутылки портвейну, по-честному, до верха наклейки, утерся и заткнул бутылку оструганным колышком. - Ты это кончай, понял? Тебя послушать, так гибель рода человеческого неизбежна, и в ближайшее время. Таких пророчеств прозвучало уже несметное множество. Погибнет род сей по причине своей скверны... Твой пессимизм не колеблется ли тем, что ни одно из них не исполнилось? А? Мы погибали от развращенности человеков, от карающих потопов, нашествий, мора и голода, от пулеметов, динамита, газов, от атомных и несказанно страшнейших бомб - от взбесившейся силы собственного разума. Но мы все живы! Как этот маленький фактик в рамках твоей стройной концепции?
- Дед, ты опять перебрал, - холодно сказал Неизвестный,-у тебя опять будет тяжелое похмелье.
- Не твоя печаль за мою голову! - закричал дед. - И рта мне не замазывай! Я говорю: как возобладал разум ранее, так возобладает он и впредь. Я говорю: человеческий разум способен на все и даже на обуздание собственной силы.
- Ты хорошо говоришь, - сощурился Неизвестный, - так напиши же.
- А и что, - все более возбуждаясь, кричал дед, - а и щас! дас, щас, пока кураж не сошел! Значит так, - указующий перст его вперился в Колю, - так значит...
Неизвестный откровенно ухмылялся.
- Не лыбься, не лыбься, - накинулся на него Веденюкин, -ежли знаешь, дак подсоби, а не знаешь, дак и нечего косорылить-ся!
- Ладно, мужики, - пошел на попятный Неизвестный, - давайте попросту: В Ала-Хуральском районе...
- На ключе Нетопырьем, - вставил дед.
- … растет…
- … произрастает...
- ... произрастает редчайший эндемик...
- Чего-чего? Ты все же бумагу пишешь, а не с бабою своей лаешься! - возмутился Коля.
- Это значит тутошный он и больше ничейный, - пояснил Неизвестный, - ... эндемик, обладающий ценнейшими фармакологическими свойствами…
- Реже ты мечи! - взмолился Полуторный. От него валил пар. - Я ж тебе не член-корреспондент!
- Ты слова-то какие-то выцеживаешь,- сморщился Веденюкин, - коли язык-то подвешен, то и скажись покруче, а то ровно вату жуешь - ни вкусу, ни сытости.
- диктуй ты, - спокойно отбил Неизвестный.
- А ты не гоношись, - насупился Веденюкин, - прижмет и буду... А так, ты-то на кой? Ежли ты лучше можешь...
- Справедливо, - заметил Неизвестный, - Ну, что ж... Сухо, говорите? Так ли, Николай?
- Ой, не до того мне! - выдохнул Полуторный, клоня от усердия голову на плечо и вываливая язык. - Фар-мо... Как дальше?
- ...ко-ло-ги-чес-ки-ми…
- ... ка?
 -…ко…
- Ага... Дальше давай,
- Дальше... Это слово не пиши… Безвозвратное уничтожение этого растения повлечет за собой безвозвратную же утрату огромных возможностей в области общей терапии, геронтологии и иных, пока непредставимых...
- Ну, опять ты... - с досадой сказал Веденюкин.
- ... Но совершенно явно представимы последствия этих и им подобных дел, и всего образа действий, олицетворением коего является драма ключа Нетопырьего, если он, этот образ, останется определяющим в наших отношениях с природой. Мы должны проникнуться, именно проникнуться, ибо понимать здесь нечего, проникнуться простейшей мыслью - человек есть часть природы. Но одно лишь рассудочное понимание этого почти ничто или очень мало. Каждый из нас и все мы вместе должны пропитаться этой истиной. Иначе в недолгом времени мы создадим у себя на Земле условия несовместимости с существованием нашего биологического вида. Написал?
- Ща, ща...
- Пиши, не торопись, - Неизвестный примолк, оглянулся на деда и тот продолжил:
- Исчезнут сами собой все социальные, политические, этические и бытовые проблемы, великие и малые, вечные и сиюминутные, все, чем кипело человечество вчера, сегодня и третьего дня. И поэтому нет для нас занятия более важного, чем писание этого письма, а для Вас - Вас с большой буквы, - ткнул он пальцем в плечо Полуторного, - а для Вас - внимательного и доверительного прочтения. Все. Слово "все" не пиши.
- Ты че ж это, дед, - с дрожью обиды в голосе заговорил Коля после последней точки - Ты че ж, так всю бутылку и приговорил?
- Ниче, - похлопал его по плечу дед, - тебе передохнуть полезно.
- Ну вот, теперь порядок! - Веденюкин завладел письмом и долго возился, укладывая его в конверт, - хотелось и ему внести свою лепту. - Адрес теперя, - сказал он, подсунув конверт опять Полуторному, - адрес...
И смолкли они снова, а долина ожила. Застреляли, отартуя, дизели, зашевелились машины всех сортов и размеров, невидимо глазу, но неуклонно поползла вперед насыпь.
- По начальству по ихнему - нерешительно молвил Коля.
- Дак че по начальству - пожал плечами Веденюкин - не наговорился ли, че ли? Я так полагаю, в газету. Название напишем, так дойдет, полагаю,
- А ну, в газету! Оне пока прочтут, да газетчика слать, да ему сюда добираться... В запрошлом ли годе на Нюрку твою писали, что дефицит прижимает, по своим раздает, дак и че? -дед махнул рукой и сплюнул - да и писем тех в газетах - добавил он вдруг - есть они, нету их...
- Вы, отцы, думайте пошибче - сказал Коля - вон, тама загоношились, не иначе дежурка щас пойдет.
- Дежурка - пробурчал Веденюкин - все бы тебе пошибче... обормот... Самому подумать бы, так день заела... - он видно хотел еще пройтись насчет нынешней молодежи, но тут нежданный порыв ветра дернул у него из рук письмо и оно круто взмыло в чистое небо.
- ..., демон криворукий! - возопили в один голос Коля с Дорофеичем - Погибели на себя нету, неудобие ты господне!
- Вот я тебя сейчас! - отдельно возник Коля, но дед стукнул его по рукам - Бежи, остолопье племя, лови его, нам во век таких слов вторительно не высидеть!
И все четверо, вприскочку, воздевая руки к ясным небесам, бросились по склону вниз, в ключ, а письмо белым голубем порхало и кувыркалось в шаловливых лапах веселого ветра. Потуги искателей отнять у него игрушку были явно бесполезны, но вскорости она надоело и он забыл про нее. И конверт, помахивая откинутым клапаном, спланировал и залег в нескольких шагах от подножия насыпи, комьями ржавой глины наступавшей на зеленые мхи. Запыхавшийся Веденюкин пузом бросился на него, придавил, запустил под себя руку и неземное блаженство  расплылось по его лицу, когда пальцы подтвердили - нет, не обман. Возвращено!
Он перевалился на бок, не имея сил встать, а конверт прижал закостеневшей рукой там же, где и поймал его. Тут на него налетели остальные и заварилась куча-мала с радостными кликами. Наконец удалось разжать сведенные железные веденюкинские пальцы и осторожно высвободить из них письмо. И пока Коля пытался разгладить драгоценный конверт, а Неизвестный по обыкновению наблюдал, дед, не поднимаясь с четверенек вдруг слабо охнул и стал быстро-быстро грести ладонями влажный мох, обрывая деревенистые корни голубики.
 - Ты  что? - прошептал Неизвестный - Неужели?  - Вот! - без голоса пискнул дед - Вот! - закричал он тут же и поднял над головой ломоть дернины с обвисшими нитями корешков. На голову ему сыпались комочки земли. - Тама он, в середке!
И все замерли, а письмо вновь рванулось из колиной руки и, не в силах подняться на  примятых крыльях, покатилось и поскакало через кочки, кусты, камни и комья под нож наседающего бульдозера.
- Бегим, бегим - торопил дед, потрясая вожделенной добычей.
- Пока не подвял, пока не выдохси в трех водах выварить! Живее, живее, мужики! Фарт попер! Не упустить ба!