5. Гришка

Не так давно мне довелось побывать в старинном белорусском городе Полоцке.

В свои детские годы я несколько раз приезжал сюда навестить родственников, но было это так давно, а визиты так краткосрочны, что почти ничего не запомнил с тех пор. Остались только обрывочные воспоминания о небольшом грязненьком вокзальчике, переполненном снующим людом с сумками, чемоданами, сетками; все они галдели, суетились, напирая друг на друга, ругались... и это было некрасиво и неприятно.

Еще мне запомнились серые, скучные улицы, вдоль которых стояли такие же непривлекательные дома. Правда, оживляло эти картины воспоминание о родственниках: моем дяде, его жене, детях.

К тому времени они переехали в город из небольшого поселка, где дядя работал на почте. Теперь же он получил повышение в должности, а к нему – небольшую квартирку без удобств в двухэтажном доме, в которой была только холодная вода да газ; обогревалась она обыкновенной печкой, а туалет и вовсе находился на улице. Мне, школьнику, жившему в большом городе и не знавшему тяжелого труда по хозяйству, было очень даже уютно гостить в этой квартире и наблюдать, как играет огонь в топке, чувствовать, как от него нагреваются кафельные бока большой печи и от них разливается тепло по всем комнатам. Мне казались сказочно привлекательными крутые, поистертые ступени деревянной лестницы в подъезде, скрипящие каждый раз, когда поднимаешься по ним. Утром я спешил во двор и играл со здешними детьми; их игры казались увлекательными, необычными и непохожими на игры моих сверстников в моем городе. И даже сами дети этого двора – впрочем, как мне казалось, и все население этого городка – отличались от привычных мне людей…

Когда-то, очень давно, в то время когда я еще не помнил и не осознавал себя, по рассказам моего дяди, он как-то сказал мне: «Я – твой тезка…» И с тех пор, не понимая значения этого слова, а принимая его, видимо, за имя, я стал звать своего дядю Тезкой. И всю жизнь я так и называл его, несмотря на то, что с возрастом конечно же понял – что это значит. Но «Тезка» так укоренилось в моем сознании, что я не смог перестроиться на обычное имя. К тому же, не только я и он, но и все родственники и знакомые, разговаривая в нашем присутствии, называли нас Тезками.

…Прошли годы. Давно уже переехали в новую квартиру мои близкие. Снесли старый дом, нет больше того уютного двора. Мои двоюродные братья и сестры выросли и разъехались – кто куда. Не стало недавно и Тезки – последнего из братьев моей матери. Осталась жить в Полоцке одна тетя Вера – его жена. Она давно получала пенсию, часто болела, но сидеть одна дома не могла и потому продолжала работать в прачечной местной больницы, прирабатывая к пенсии кое-какие копейки.

Однажды мне захотелось навестить знакомые места, побывать на могиле у дяди, и в очередной отпуск я отправился в Беларусь.

Сойдя с поезда, я с трудом, но все же узнал здание того же вокзала, по-современному обновленное, отремонтированное, а потому вроде как другое. К тому же не было там больше шума, гама и толкотни… несуразно больших сумок и баулов, – то ли цивилизация ворвалась в городок и улучшила обслуживание, то ли люди изменились?..

Привокзальная площадь встретила меня тенистыми каштанами с большими, как  лопухи, листьями. Сами плоды в многочисленности усыпали землю, тротуар и, поддаваемые ногой, весело подпрыгивали, перекатываясь по асфальту. Под одним из деревьев собрались мальчишки, набрали полные карманы каштанов и, проверяя свою меткость, швыряли их в крону дерева, стараясь сбить зеленые висящие ежики.

Я прошелся по городу – он также переменился к лучшему. Казалось, я попал в совсем иное место, а не в тот мрачный городишко, который запомнил с детства.

Новые, отстроенные районы, приведенные в порядок старые здания, вымощенные плиткой пешеходные тротуары, газоны с цветами, деревья с аккуратными кронами, фонтан на центральной площади… все это придавало небольшому городу свежесть и новизну. И я любил побродить по улицам, особенно в вечерние часы, когда он менялся и затихал, готовясь ко сну.
_____

Случай, о котором хочу рассказать, произошел в больнице, где работала тетя Вера.

На территории больницы разместились несколько старинных зданий, объединенных в больничный городок. Приземистые, с толстыми кирпичными стенами, смотрели они окнами, словно бойницами, наружу.

Рядом, на горе располагался Софийский собор, и я часто прогуливался местными тропками возле него, петляя по высокому берегу Двины. В этом месте она была довольно полноводной, вид открывался далеко влево и вправо, и сверху хорошо просматривался противоположный берег с частью города, утопающего в зелени: с новым, заречным районом, со старыми частными секторами, и даже загородные поля открывались на горизонте.

Кроме самих больничных корпусов, на территории приютились хозяйственные постройки: кухня, столовая, котельная, баня и вместе с нею – прачечная, где и трудилась моя тетя.

В один из дней, гуляя неподалеку, я вошел на территорию больницы и бесцельно слонялся, рассматривая старинные, выщербленные стены корпусов, чем-то напоминавшие стены Брестской крепости; походил по краю заросшего, глухого оврага; а затем нашел банно-прачечный дом, стоявший в стороне, в дальнем углу двора.

– Хорошо, что заглянул, – обрадовалась тетя, увидев меня. – Скоро Гришка будет развозить белье по корпусам, а у меня спина разболелась – поможешь погрузить.

– Помогу, конечно, – легко согласился я, впрочем, подумав, что и сам Гришка мог бы помочь пожилой женщине. – На чем он будет возить? – спросил я.

– На телеге… Гришка – это конь наш, – удивила она меня. – Ленивый – страшно! Сам увидишь…

Я вышел на улицу и уселся подле густо разросшихся кустов сирени на небольшой, вкопанной в землю скамейке. Августовское солнце мягко прогревало все мое расслабленное тело. Было приятно вот так ничего не делать: никуда не спешить, ни о чем не заботиться и даже не думать.

Откинув голову на ствол рябины, прищурив глаза, я смотрел вверх на каркающих ворон, словно яблоки облепивших высокие деревья. Сквозь ветви виднелись белые облака, бесшумно проплывавшие по синему небу. Обдувал теплый ветер, временами налетавший с реки; листья деревьев мягко шелестели при этом, убаюкивая меня. Здесь, в закутке, жила тишина – не доносились уличные шумы, и только иногда слышались отдаленные голоса людей, работавших на хозяйственном дворе больницы: глухо постукивал где-то в помещении молоток, плескалась вода в прачечной, из тонкой железной трубы с шумом вырывался пар…

Под эти негромкие звуки я задремал, забывшись на несколько минут, и очнулся, лишь услыхав поскрипывание телеги да неспешные, даже какие-то неестественно замедленные, спотыкающиеся удары копыт, а затем – мягкое шуршание резиновых шин о тротуар.

Я нехотя открыл глаза, ожидая увидеть упитанного, откормленного на больничных харчах «ленивого Гришку» – ухоженного, причесанного и лоснящегося. Но передо мной предстало совершенно неожиданное зрелище: Гришка оказался худым каурым конем с всклокоченной гривой, топорщащейся во все стороны шерстью,  и длинным, в колючках, хвостом. Его челка низко нависала на лоб, а из под ее слипшихся прядей посматривали хитрые, почти человеческие глаза.

Я так и застыл, ощутив на себе этот взгляд! Никогда не наблюдал ничего подобного даже у людей, не говоря о животных, хотя встречал много собак, кошек, коров с осмысленными, умными глазами. Особенно это было заметно в экстремальных ситуациях, когда животное попадало в беду – именно в такие минуты проявлялось в нем внутреннее страдание, так схожее с переживанием людей.

У Гришки же был неестественно очеловеченный взгляд, который выказывал пугающий ум этого коня и его характер – ленивый, избалованный и своенравный. Но Гришка, похоже, настолько хорошо умел замаскировывать свой норов, что, даже заглядывая ему в глаза, не всегда было понятно истинное состояние и внутреннее побуждение этого четвероногого. На мгновение показалось, что я уже где-то видел этот взгляд; да и само поведение коня напоминало кого-то.

За его худобой и притворной неуклюжестью проступала некая внутренняя могучая сила, готовая вырваться в любой удобный момен – по желанию этого самца, вернее, по его спесивому, необузданному влечению, которое даже он сам не полностью осознавал в себе, – по крайней мере, так думалось мне…

Еще издали, завидев незнакомца, Гришка на мгновение замер, припав на одну переднюю ногу, вторая при этом оказалась приподнятой над землей и полусогнутой. В это время наши взгляды встретились, и мне показалось, что конь понял, что я «раскусил» его. И в следующий момент, очнувшись и сделав вид, что не видит меня, он начал ковылять, прихрамывая еще больше, – казалось, он вот-вот споткнется и завалится на свой грязный рыжий бок.

Он так искусно имитировал болезнь, что возничий спрыгнул с телеги и, осторожно поглядывая на коня, пошел рядом – чтоб только не утруждать того.

Возничий оказался пожилым невысоким мужчиной. Он, видать, был добрым мужиком, жалевшим и людей, и животных; но только вот не совсем хорошо разбирался в их истинных устремлениях, а потому и потакал своему питомцу – Гришке.

– Антоныч, разворачивай телегу! – Приветствовала прибывших тетя Вера. Полная, распаренная, в мокром халате с засученными рукавами – она показалась в раскрытой двери прачечной.

Я встал и подошел поближе, чтобы посмотреть, как лучше подносить белье?

– Погоди, погоди!.. Что-то с Гришкой сегодня не то… – с тревогой заметил Антоныч.

А рыжий нахал, уловив жалостные нотки и, может даже распознав смысл слов Антоныча, недружелюбно покосившись на меня, вдруг рухнул на передние колени, голова его повисла при этом, глаза потухли, грязная челка упала на них.

– Вот видишь, я ж говорю тебе: заболел он! – искренне подосадовал мужик.

– Дрына твоему коню хорошего надо – вся болезнь мигом пройдет! – безапелляционно заключила тетя Вера. – Разбаловал ты его вконец.

Я молча наблюдал эту картину, и меня не покидало стойкое ощущение чего-то знакомого в ней.

А в это время Антоныч подошел к коню, заботливо погладил, помог подняться, взяв под уздцы. Гришка, покорно склонив голову, стоял на месте. Антоныч стал распрягать его, осторожно вывел из оглоблей. Конь, сильно прихрамывая, побрел за мужчиной, потом неожиданно споткнулся передними ногами о бордюр и тяжело завалился на траву, – Антоныч только и успел отскочить в сторону.

Равнодушно наблюдавшая за всем этим тетя Вера, сказала мне:

– Да ну их, побалуются – и повезут! Выноси пока тюки.

Я взвалил на телегу несколько стопок чистого постельного белья. Затем вновь остановился, глядя на «умирающего» Гришку. «А, может, и в самом деле коню плохо?» – подумал про-себя…

А Гришка в это время засучил ногами, словно капризный ребенок, тело его передернулось в судороге, он истошно заржал, обнажая желтые зубы, закатил глаза – мутные белки страшно оголились при этом, захрапел, пуская пену изо рта, и вдруг замер. Он хрипло вдыхал воздух, тощие бока его тяжело подымались, и только это одно показывало, что он еще жив.

Антоныч суетился возле коня, виновато приговаривая, что сам застудил его.

– Вчера мать (так он называл главврача Инессу Юрьевну) приказала свозить спиленные ветки в кучу, – натрудился, небось. Да я еще не усмотрел: оставил двери в сарае открытыми – просквозило наверно его.

– Так иди за ветеринаром, пусть укол сделает, как в прошлый раз, – усомнившись в своих убеждениях на счет притворства коня, посоветовала тетя Вера.

Услышав эти слова, Гришка неожиданно встрепенулся, и его один глаз хитро покосился из-под челки на людей, но в следующий момент, снова встретившись взглядом со мной, Гришка опять-таки быстро закатил их. Он явно досадовал о моем присутствии, понимая, что этого двуногого не так легко провести!

На меня эта мизансцена подействовала отрезвляюще, и я только ухмыльнулся, поняв изворотливость коня, но и признавая его артистические способности.

Антоныч продолжал копошиться вокруг придуривающегося Гришки, то ли не понимая его уловок, то ли не умея подняться над своей мягкотелой любовью к нему.

Наконец он решился.

– Сбегаю за доктором, авось поможет! – И он припустил к одному из больничных корпусов, где надеялся найти медсестру Таечку, параллельно со своей непосредственной нагрузкой выполнявшей обязанности по лечению Гришки.

Когда Антоныч скрылся, конь шевельнулся, приподнял голову, внимательно осмотрелся, оценивая обстановку, и уже не обращая на нас с тетей внимания, беззаботно вздохнул и вновь расслабился, с удовольствием улавливая теплые лучи солнца и поглощая флюиды искреннего человеческого внимания к нему – так необходимые для его лошадиной избалованной натуры.

Наблюдая все это, мы полушепотом переговаривались с тетей.

– Хитрюга! – возмущалась она, поглядывая на Гришку. – Ты не смотри, что худой такой: ест как не в себя! Даром что тощий, куда все уходит – не знаю?.. Видел бы ты, как он овес лопает, сколько ни насыпай – все сожрет. А забрать излишки как-то хотел Антоныч, так тот все боком, боком к нему, да лягаться вздумал. А потом, есть уже не может, так набил за щеки – те словно у хомяка оттопырились, – губами слюнявыми фыркает, отгоняя хозяина, да глазищами своими наглыми постреливает… И вообще не любит к себе подпускать лишний раз – ты ж видишь, какой неухоженный!.. Думаешь Антоныч не смотрит за ним?.. Он рад бы, да Гришке, видно, удобно строить из себя обиженного – словно понимает, что сжалятся над ним, да запрягать поменьше станут…

Конь в это время настороженно навострил ухо, явно стараясь подслушать: что про него говорят? Он уже не казался безнадежно больным, и чувствовалась в его движениях вовсе даже не угасающая, а бьющая ключом, но глубоко спрятанная в неподвижном теле лошадиная жизнь.

 – А если б ты видел, что было однажды!.. – прикрываясь ладошкой, продолжала тетя Вера. – Работать его не заставишь – лентяй и притвора еще тот!.. То хромать начинает, то глаза закатит, то встанет колом, словно ишак, а то упадет и задыхаться начнет – как сейчас. Попробуй разбери: придуривается или на самом деле больной?..

В тот день так и провалялся до вечера на траве, даже скубать ее ленился, так Антоныч сам рвал ее и охапками подносил к наглой морде. Тот отвернется, словно все равно ему, а как за следующей порцией Антоныч пойдет, так у того только за ушами хрустит – так уминал ее! Воды подсоленной – несколько ведер выпил… К вечеру завел его Антоныч в сарай, сена подкинул. Уже темнело, ко сну все отходили, и я домой собралась. Вдруг слышу – ржет Гришка, да так, что никогда так не ржал!.. Выскочила я из прачечной; подумала даже – пожар в сарае случился. Ан нет, смотрю, ведет через наш двор один мужик лошадь – наверно в огород свой направлялся, у нас тут несколько домов неподалеку стоят… А Гришка-то и учуял кобылицу да и взбесился – куда лень его пропала?..

Антоныч еще не ушел, припал к щели в дверях и начал усмирять да уговаривать коня. А тот копытами лупит изнутри – ворота трясутся, а потом – с петель долой и повалились. Гришка саданул Антоныча боком своим – тот в сторону отлетел, сидит на земле, опомниться не может. А Гришка во весь опор к кобыле… Мужик тот, который вел ее, испугался – и наутек: бесполезно было отгонять жеребца!

Что потом было – и рассказывать страшно!.. Заездил он бедную ее до изнеможения. А как удовлетворился, побрел, шатаясь, в стойло, рухнул, словно подкошенный, на сено, и захрапел – ну как живой человек вовсе!

И после того случая, как вечер подходит – неспокойным конь делается, в стену бить начинает. Нечего делать – Антоныч стал стреножить ноги ему, да на цепь сажать. Так он и ночует с тех пор, повязанный весь…

Не знаю, слышал ли Гришка наш разговор или нет, но продолжал смирно лежать на траве, посапывая да пофыркивая от удовольствия...

Скоро из-за угла появился Антоныч. За ним, еле успевая, подбегала девушка в белом халате и шапочке, громко цокая высокими каблуками, – видимо, сестричка Тая.

Гришка, услыхав знакомые шаги, насторожился, внимательно посмотрел на уже знакомую ему небольшую сумочку с красным крестом в руках у женщины. Он страх как не любил уколы и в планы его никак не входило быть униженным таким образом… и когда девушка подошла совсем близко, моментально поднялся, громко заржал, задрав морду кверху, и отскочил в сторону.

– Выздоровел твой любимец! – рассмеялась тетя Вера. – Иди, лови теперь, белье-то все равно надо развозить.

Озадаченная Тая, поняв в чем дело, махнула рукой:

– А ну вас!.. – и зацокала обратно к больнице.

Мы с тетей Верой пошли носить оставшееся белье, а Антоныч – подлизываться к своему питомцу.

Гришка, в конце концов, сжалился над хозяином и дал впрячь себя в телегу. Лениво и отрешенно, как будто ничего не произошло, потянул он ее к корпусам.
_____

На следующее утро я проснулся рано – не было еще и пяти. Что-то не давало мне покоя. Я долго ворочался, а потом тихо встал, чтобы не разбудить тетю, оделся в спортивный костюм и вышел на улицу: мне захотелось пробежаться по спящему городу, и я потрусил по улице, вскоре оказавшись на стадионе. Пробежав еще несколько кругов, сделал хорошую зарядку, разминая застоявшиеся мышцы, повисел на турнике, подтянулся несколько раз, подкачал пресс.

Затем вышел за калитку. Здесь стояла водонапорная колонка. Надавил на рычаг – вода толстой струей с шумом хлынула на асфальт. Я разделся по пояс и с удовольствием обдался, отхлебнув  в конце несколько глотков холодной, свежей воды.

Направился дальше и уже повернул в сторону дома, потом приостановился, поразмыслил и пошел к больнице, которая находилась неподалеку.

На территории ее было совсем тихо. Я прошел за корпуса, во двор, и осторожно подошел к сараю, где ночевал Гришка.

На двери висел большой замок, а для надежности она была подперта толстым колом, один конец которого был вставлен в специальное углубление в земле, а второй упирался в железную ручку двери.

Снизу ворота не доходили до земли, и там темнела щель сантиметров в десять. Я присел на корточки, опустил насколько мог голову и заглянул в нее. Изнутри пахнуло теплом, замешанным на запахе сена и конского навоза, но ничего кроме полоски грязных досок избитых копытами коня я не увидел.

Замерев, прислушался. В тишине послышалось шевеление, позвякивание цепи и, как мне показалось – негромкое всхлипывание.

Я встал, потрогал тяжелый замок, зачем-то подергал дверь. Зашел за угол сарайчика – там он упирался в забор. Вернулся и обошел его с другой стороны. В этом месте забор, углом охватывающий две стороны сарая, отстоял от него на полметра. Недалеко, в стене находилось небольшое окошко. Я протиснулся между сараем и забором, подбираясь к нему. Нижняя часть окна оказалась на высоте моей головы, и я влез и уселся на верхнюю жердь забора, чтобы заглянуть внутрь.

Стекло было темным, засиженным мухами, и сразу я ничего не разглядел. Но в самом уголке рамы кусок его откололся, и я прильнул к образовавшемуся отверстию.

Свет, струившийся из щели под дверью и от окна, скудно освещал пространство сарая. Вскоре глаза привыкли к полумраку, и я различил внутреннюю перегородку, отделявшую стойло от входного коридорчика.

Уже более отчетливо звякнула цепь. Я глянул туда, откуда доносился звук, и оцепенел: в самом углу конского стойла, на корточках, сжавшись, сидел голый человек. Руки его, обхватившие колени, были перетянуты прочными конскими путами, а с шеи свешивалась и тянулась к железному крюку, вбитому в стену, цепь.

Человек пошевелился, повел головой, и я увидел, как его большие желтые зубы закусывают железный трензель, спущенный от левой до правой лямки уздечки и вставленный в рот этого бедняги.

Человек заметил меня. Наши взгляды встретились. Из темного угла на меня посмотрели загнанные, злые Гришкины глаза.

Сердце мое екнуло – я узнал его!..

Не в силах оторваться, смотрел я в угол сарая, а в памяти моей мгновенно пронеслись события прошлых лет…
_____

Будучи школьником – лет так двенадцати-тринадцати – гостил я в деревне у бабушки с дедом – родителей мамы и моего дяди – Тезки. Деревенька та находилась здесь же, в Белоруссии. В то лето нас, детей, собралось довольно много в ней: к местным ребятам прибавились мы – приезжие; и время проходило весело и беспечно.

Меня, городского жителя, все интересовало в той, иной для меня, жизни. До сих пор живо ощущение деревенского утра с мычанием стада, блеянием овец, щелканьем кнута и окриками пастуха на скотину; с лязгом колодезного ведра и поскрипыванием журавля; с перекличкой петухов и отчаянным кудахтаньем несущихся кур.

Но больше всего привлекали меня люди – особенные, не такие, как в городе. И среди всей этой гирлянды деревенских характеров особо выделялся один местный парень, которого звали Гришка. Да, его так и звали – Гришка!!!

Это был высокий, худой, неухоженный и на редкость ленивый человек. В деревне, где само существование предполагает жизнь в труде, в физической работе, Гришка умудрялся увиливать от нее самыми невероятными способами.

Жили они вдвоем с отцом. Насколько помню, мать его умерла, и отец, до безумия любивший «сиротку», не мог сладить с характером сына. Все хозяйство он вел сам, прощая Гришке вечные недомогания, болячки, ушибы и прочие хитрости, и как ребенок радовался редким минутам, когда тот соизволял помочь ему в чем-то.

Гришка был хитрый малый, с рыжей кучерявой шевелюрой и большими желтыми зубами. Он не был глуп, но зачастую его устраивало казаться таким, и в минуты своей «глупости» он исподтишка оценивающе стрелял глазами на окружающих: верят ли ему? Спесивый, своевольный – что хочу, то ворочу – он плевал на всех и в первую очередь на отца, заботящегося о нем.

И было у него две страсти... Гришка любил поесть: как не в себя проваливалось в него все, что попадало в рот.

Однажды, отправленный бабушкой за чем-то в их дом, я оказался свидетелем их быта. Пройдя через темные, затхлые сени в тристен, я увидел, как Гришкин отец, закатав штанины, ползает на коленях по полу, орудуя мокрой тряпкой, а сам Гришка сидит за кухонным столом и уплетает большие черные драники со сметаной.

Перед ним стояла широкая тарелка с горкой блинов и глубокая алюминиевая миска со сметаной. Грязными, в цыпках, руками он брал блин, сворачивал его в длинную трубочку и окунал в миску; поболтав, подносил ко рту и смачно откусывал большой кусок, слизывал остатки сметаны с блина, и вновь макал его в миску; доедал блин, тщательно облизывал пальцы и тянулся за новым… Губы и щеки его блестели жирным, белым месивом, и он время от времени обтирал их тыльной стороной ладони, которую, в свою очередь, вытирал о штаны.

Бабушка рассказывала, что к тому же он чертовски любил овсяную кашу и, подрабатывая изредка в колхозе, часто приносил домой краденый овес. «Говорят, весь сарай у них забит мешками. Как только кони колхозные не дохнут с голоду!» – смеялась она…

Второй, и самой неутолимой Гришкиной страстью были девки.

Вот тут-то вся его лень мгновенно исчезала, а появлявшаяся неизвестно откуда прыть, словно рысака, бросала его в бой. Он становился одержимым, переставал контролировать себя, глаза бешено горели, тело дрожало. И не дай бог было оказаться на пути его в такие минуты!..

Через несколько лет, когда умерла бабушка, я вновь побывал в деревне, где узнал, что Гришка был нечаянно убит ревнивыми мужиками в пьяной потасовке после его очередных страстных похождений. И больше про него никто ничего не рассказывал…
_____

…Не в силах оторваться, я смотрел на загнанное существо, забившееся в угол сарая. Во мне зарождалось двоякое чувство: и брезгливость, и жалость к нему.

А Гришка – тот Гришка, которого я когда-то знал, – сидел на вонючей соломе, среди конских испражнений и загнанным вглядом глядел в мою сторону.

Я был уверен, что он тоже вспомнил меня. Может быть даже не теперь, когда мы смотрели друг на друга, а вчера, когда наши, с конем Гришкой, взгляды встретились и мы поняли один одного.

Гришка в отчаянии закусил удила, не дававшие полностью сомкнуть рта – с подбородка его свесилась тягучая слюна. Он напрягся всем телом, вывернул руки, стараясь освободиться от пут, и в бессилии обмяк, уронив голову на грудь. Глаза его потухли и не выражали больше ни хитрости, ни наглости и не выказывали более необузданного, дикого нрава. Из них по щекам потекли крупные, нечеловеческие слезы.

Я отвел взгляд, слез с забора, вышел за территорию больницы и побрел к дому.

Мой разум отказывался трезво воспринимать увиденное. В груди щемило. Было не по себе.
_____

В этот же день, после обеда, я еще раз, как бы невзначай, наведался к тете в прачечную.

– А Гришка-то все же издох, – загружая белье в чан, произнесла она. – Сегодня утром Антоныч в сарае обнаружил…

Я побродил по двору, подошел к сарайчику. Двери его были настежь распахнуты.

Войдя внутрь, я прошел по широким, прогибающимся доскам и заглянул за перегородку. Сено на полу лежало примятое. С крюка, торчавшего со стены, свешивалась длинная цепь, а на самой стенке, на большом гвозде висела уздечка и конские путы.

Я обернулся к маленькому окошку в боковой стене. Через грязное, мутное стекло почти не пробивался свет. А в небольшой треугольный скол заглядывали покачивающиеся ветви яблони с зелеными листьями и спелыми плодами, и врывалась свежая струя воздуха.

На следующий день я собрался, сел в поезд и уехал домой.

(28 февраля – 1 марта 2008)

* * *

– А все же, интересно, – нарушил тишину тот, кто рассказывал историю о трех братьях, – что же это было?.. Гришка-конь – воплощение деревенского Гришки-человека?..
Снова помолчали. Потом кто-то сказал:
– Сложно определить. Но все же, не может бывший человек родиться животным – не имеет права природа делать шаг назад.
– Вполне возможно, это деление духа, – вступил третий. – Вы же знаете, что реинкарнация может быть частичной. И тогда какой-то человек или животное может носить в себе часть человеческой души; или, по крайней мере, проявлять черты характера того или иного человека, – как объясняют это многие…
– В любом случае, кроме того, что рассказ сам по себе захватывающ, он еще заставляет задуматься над невидимыми течениями жизни, – сказала Светлана.
Еще немного поговорив о коне Гришке, все десять человек разошлись, чтобы в очередной раз собраться у костра.

* * *

– А наши-то истории за половину перевалили, – подытожил рассказчик «Гришки» вечером.
И все удивились: действительно, пять человек уже изложили свои рассказы!
– Кто следующий? – поступил законный вопрос.
Люди огляделись, и взгляды всех остановились на старшей из женщин. Она была несколько оживлена сегодня и, по всему было видно, хотела что-то сказать.
Все молчали в ожидании. И тогда она начала.
– Если хотите, расскажу историю одного бедного человека. Бедного в смысле – бедняги. Я хорошо знала его с детства. Мы даже дружили некоторое время. А потом… Потом случилось следующее…