Срезай углы, ребята!

                Нил Гилевич
 
(Сюжет из будней старого книголюба Алексея Фомича)

Кто учился в 50-е или в начале 60-х годов прошлого века в БГУ (Белорусском государственном университете), тот, наверное, помнит лаборанта кабинета истории КПСС Алексея Фомича Молчанова. Примечательный и интересный был дед (дед, ибо ему было уже за шестьдесят). Чем примечательный? Ну, немного и своей необычной внешностью. Вроде бы и ничего особенного: невысокий — чуть-чуть ниже среднего, неширокий в плечах, не сказать усохлый, но достаточно худощавый — пиджачок мотался на нем довольно свободно; подвижный, стремительный и легкий в походке; бледно-синие, даже седые, глаза — под такими же седыми, очень лохматыми (видать, ножниц не любили) бровями; нормальный полноты, в морщинках, но со здоровым румянцем, лицо. Румянец этот, как у некоторых после выпивки, оттенялся тем, что голова у Алексея Фомича была совсем белая, не седая, а именно белая, как будто облепленная чистым мягким снегом или обложенная ватой. По голове его и замечали издалека в потоке студентов и сотрудников в коридорах главного учебного корпуса.

Интересен же Алексей Фомич был тем, что принадлежал к числу самых неистовых в Минске библиоманов. Именно любовь к книге нас и связала с ним и сдружила, поскольку и я болел этой болезнью еще с детства. Имел он не слишком большую, но выдающуюся по подбору изданий библиотеку —  в первую очередь произведений художественной и исторической литературы. Учитель по профессии, он был интеллигентом еще старой выучки: гимназию закончил еще в царское время и профессоров в университете слушал тоже еще той, европейской школы, основательных, а не скороиспеченных в институтах «красной профессуры» верхоглядов и талмудистов. книгу и не просто любил, но и знал, особенно русскую классику. В российской глубинке, где он родился и прожил жизнь, Алексей Фомич работал директором школы, а выйдя на пенсию, переехал в Минск, к сыновьям, которые обосновались тут, и устроился на должность лаборанта уже названного кабинета.

Характеру Алексей Фомич был доброго, компанейского, обладал живым и острым умом, любил иногда поиронизировать, особенно над глупостью тех, кто поднялся в гору не по заслугам. Помню, однажды окликнул меня в вестибюле, около гардероба, подходит, а в глазах — веселые искорки смеха сверкают и уста насмешливо кривятся; думаю — наверное, что-то интересное, забавное скажет.
— Слушай, готовый анекдот, да и только. Я говорил тебе, что мой на-парник решил в науку податься — в заочную аспирантуру по специальности «История КПСС». Забежал только что ко мне и спрашивает:  "Скажите, В. Засулич — это наш или не наш? Большевик или меньшевик?"
 Ну разве не анекдот? Даже не знает, что Засулич — это она, Вера, а не он, т. е. то, что дети еще со школьных учебников знают. И вот увидишь — поступит и может стать кандидатом наук, и будет читать студентам лекции. Господь премилый, и когда эта идиотчина кончится!

А был на дворе сентябрь 1955 г., и до начала конца «идиотчины» оставалось немного —  с полгода. В феврале наступающего 1956 г., XX съезд КПСС осудит культ личности Сталина и откроет сезон так называемой «хрущевской оттепели», что и станет началом великого, всеохватывающего возмущения сердца и разума во всем СССР — «Москвы до самых до окраин».

— Да черт с ним, с этим Засуличем — махнул слегка рукой Алексей Фомич. Своего напарника он уже метко окрестил Засуличем.— Я вот зачем хотел тебя увидеть и начал волноваться, что не придешь на занятия сегодня, с 16.00, после перерыва на обед,— Алексей Фомич приглушил голос и повел глазами вбок, не подслушивает ли кто,— в центральном книжном магазине будет продаваться двухтомник Есенина с предисловием Зелинского.
— Есенин! — воскликнул я, услышав, аж дыхание в груди перехватило.— В двух томах?
— Тише ты! — сделал мне замечание Алексей Фомич.— И никому не говори: хотя завезли не так и мало — но на всех не хватит. А полчетвертого жди меня на выходе из коридора — рванем, чтобы загодя быть там.
— Ну, Анатолию я не могу не сказать.
— Анатолию можно,— великодушно согласился дед.—  А больше никому.

Анатолию — это значит студенту отделения журналистики Вертинскому, с которым мы жили тогда в одной комнате общежития.
Волнению моему не было пределов: я мог получить двухтомник Есенина! Он будет в моем личном собрании. Невероятно! От первого знакомства с его стихами летом 1946 года по списку бывшего фронтовика, моего свояка и соседа, Есенин еще оставался для меня наивысшим чудом поэзии, какой-то непостижимой тайной и загадкой поэтического гения.

В педучилище в конце сороковых я читал его лирику и поэму «Анна Снегина» по большой антологии «30 лет советской поэзии». Читал и заучивал наизусть. А два года назад студент пединститута Алесь Ставер, который часто заходил ко мне в общежитие похвалиться творческими успехами, дал в мое распоряжение томик Есенина на целые сутки. Это было предвоенное издание поэта в малой серии знаменитой «Библиотеки поэта», после того Есенин не издавался — «не совсем тот поэт»). Томик был не Алеся, а у кого-то на несколько дней одолженный. Если бы был его — я у Алеся выманил бы за любую цену. Так мне был нужен свой Есенин. Держать в своей библиотеке — чтобы мог в любой день, в любой момент снять с полки, развернуть и — забыть обо всем на свете.
И вот давняя мечта может, наконец, осуществиться. Может! Господь Бог, пощади душу живую и помоги!

Не полчетвертого, а минут на пять раньше, мы с Анатолием явились на условленное место. И тут же выскочил из дверей заметно встревоженный Алексей Фомич и, не останавливаясь, даже забыв поздороваться с Вертинским, выпалил:
— Ребята! Быстрей бежим! Заходил Салускевич и сказал, что там будет черт знает что твориться, ведь уж весь Минск знает. Если вы опоздаете,— я вас не жду. Тут опаздывать нельзя!
Это он все на ходу. Через минуту мы уже были около почтамта. Дед на шаг, а то и два — впереди нас; мы оба достаточно рослые, за ним едва поспевали. Дед так «чесал», и было у него такое воинственно-захватническиое выражение лица, что Анатолий даже попробовал, подмигнув мне, кинуть нечто ироничное, вроде: «Вот что значит старая гвардия, да?»

Примерно от магазина «Подписные издания» нам стало видно, что творится около главного входа в Центральный книжный магазин; не толпа, а черная туча поклонников Есенина.
Дед пришпорил еще быстрее. Не бежал и не шел, а летел, несся, как пущенный из лука.
 Тревожно, помню, стало и мне. Как бы знать об этом — так пришел до магазина первым. Как бы первому ворваться и добежать до прилавка. Это ж Есенин! Упустить такую возможность? Да ни в коем случае!
На перекрестке проспекта Ленина и Комсомольской, около гастронома под указателем с часами, Алексей Фомич крикнул:
— Срезай углы, ребята! Срезай углы!
И не взглянув, как приказано, он рванул до книжного магазина напрямик, по «диагонали». Вопреки всем правилам движения. По правилам нужно было отмерять один «катет» — пересечь проспект, а затем другой — пересечь Комсомольскую.
Дед рванул по диагонали. Страх остаться без Есенина был таким сильным, что следом за дедом рванули и мы с Анатолием. Почему нас не остановила милиция — не знаю. Может, постового на перекрестке тогда не было? Или, сообразив, что творится в наших сердцах, посмотрел на нарушение правил сквозь пальцы?

Мы достигли толпы, которая увеличивалась и увеличивалась Через некоторое время дверь, наконец, отворилась — толпа мгновенно уплотнилась и, стиснув, втянула нас в магазин. Давка была ужасной.
Силой напора сдвинула с места массивный тяжелый прилавок, и продавщица подняла крик. Было, помню, стыдно, что и я (уже член Союза писателей) наравне со всеми теряю в этой ошалелой толпе человеческий облик. Ни раньше, ни после я никогда не видел, чтобы люди так не по-людски, не уважая один другого, душились за книгу поэзии. Я, грешный, оправдывал свое участие в штурме тем, что, мол, сам пишу стихи, и кто-кто, а я имею право претендовать на двухтомник великого поэта.

Двухтомник мне достался, но из давки в книжном магазине я вышел, едва не испустив дух, весь мокрый от пота, и радость моя была этим самым сильно омрачена. Был получен, однако, так сказать, «эстетический урок»: как же надо писать стихи — какие стихи! — чтобы люди выдирали ради них один у другого кишки, как голодные в страшной очереди за хлебом.