Без наркоза

С детства люблю себя оперировать.  Если в пятку вдруг гвоздь вошёл или кусок стекла, то — бритвой с вожделением мазохиста,  из глубокого разреза окровавленными пальцами.  Вскрытие конечностей в нестерильных условиях по большей части не приводит к летальному исходу. Совсем иначе обстоит с удалением опухолей,  расположенных в области головы. 
Я  давил фурункул двумя руками, протыкал ноздрю нестерильной иглой, подрезал кожу ржавой бритвой. Но фурункул умело выскальзывал из-под пальцев.
— У тебя правую половину лица раздуло, как при свинке, — озабоченно сказала мама. — Давай на два этажа спустимся, пусть тебя Лера посмотрит.
Я не хожу к врачам даже в критических ситуациях, и организм привык побеждать недуг без вмешательства извне. Но объяснять это маме бесполезно, и уже через десять минут соседка, известный отоларинголог, разглядывала мой фурункул через металлическую трубку, вставленную в ноздрю.
— Ну как, жить буду? — бодро пошутил я
— Если прямо сейчас не поедешь в Первую Градскую, то вряд ли, — сказала она без тени улыбки. — До утра не доживёшь.
Шутки медиков часто сбивают с толку, но по выражению её лица было понятно, что ехать надо. Частник быстро довёз меня до приёмного покоя больницы. Полутёмный зал с каменным полом напоминал морг. На передвижной никелированной кровати неподвижно лежала полная женщина в пальто, на полу под ней  распласталась оттаявшая курица в целлофане. 
— Сбила машина, наповал, не дышит, — спокойно сказал человек в белом халате. — А ты что, сын убитой? 
— Нет, она мне никто, — я  показал пальцем на курицу. — Я сюда из-за прыща. Вот, раздуло рожу как свинкой. Мне, наверное, лучше утром в поликлинику…
— Давай осмотрю тебя, раз уж приехал, — предложил человек в халате.
Я взгромоздился на хирургическое кресло, он долго вглядывался в мою ноздрю через увеличительное стекло, потом поднял телефонную трубку:
— Скорую к третьему, срочно!
— Кому скорую? — не понял я.
— Тебе. Операцию надо делать, до утра не дотянешь. Скорая тебя в травматологию отвезёт. 
— Полночь уже, может утром?
— Утром будешь как эта, с курицей.
  «Сговорились они, что ли — и соседка, и этот в халате?» — расстроился я.
Тем временем подъехала скорая. В кабинет влетел санитар-перевозчик:
— Этого везти?
—  Да,  и скажи Коновалову, чтобы резал немедленно, а не когда проспится.
Мы вышли на улицу и сели в машину. На заднем сиденье ждали две женщины. Одна несуразно поджимала правую ногу, другая грустно смотрела хронически больными глазами. Вскоре перевозчик остановил машину, высадил женщин и, повернувшись ко мне, загадочно улыбнулся:
— А тебя в травматологию, к Коновалову.
— Почему вы улыбаетесь? — спросил я, предчувствуя скорую встречу с нехорошим.   
— А что ж я, сострадать каждому должен? Хотя твой случай  особый — встреча в тихий час с Коноваловым ничего хорошего не предвещает.
— При  чём здесь тихий час? Это же не пионерский лагерь.
— Тихий час — это когда в травматологии тихо.  Травмированных под утро подвозят. Сейчас они ещё пьют в кабаках, танцуют, девчонок лапают. А через каких-нибудь пять часов  — с черепно-мозговыми под скальпелем Коновалова. Жизнь — непредсказуемая штука, мы лишь куклы-марионетки на ниточках. — И перевозчик хрипло запел:
Дергает тросы злой господин,
Счастье — иллюзия, сводами хлипка,
Призраки кукол — притворных машин,
Случаем  скомкана счастья улыбка…

— Выходи, приехали. Дверь в корпус закрыта, так что ори, бейся как бабочка о стекло.
Санитар-философ нажал на газ, оставив меня перед дверью тёмного окнами здания.
Входная дверь и вправду была закрыта. Я скрёбся в неё застенчивым интеллигентом, стучал возмущённым пролетарием  — дверь не открывалась.
 Во мне вскипела волна протеста: «Получают по двойному тарифу за ночное дежурство, а сами спят. А может, и не по одиночке спят, скрипят пружинами больничных коек… Вот из вредности не умру перед дверями!»  И я заорал сиреной:
        —  Пожар! Надеть кислородные маски! Срочная эвакуация! 
Призыв был услышан, в дверях призраком возник испуганный маленький человек в несвежем халате на скорые плечи:
— Где горит?
— Внутри меня горит! Меня оперировать надо срочно, до утра могу не дожить.
— Ну и не доживай, вас тут таких знаешь сколько? Что мне теперь — личную жизнь под каблук спускать? —  и он посмотрел на носки своих неотгуталиненных ботинок.
— Личная жизнь неотделима от общественной и связана с ней узами причинно-следственных связей, — значимо изрёк я.
— Красиво сказано, — одобрил человек в халате. — Жалко будет, если такой животочащий источник разума заглохнет. Орган — то какой вырезать будем?
— Да вот, прыщ. — Я шестым чувством определил в маленьком человеке Коновалова.
Он посадил меня на стул, отогнул  край ноздри пинцетом и посветил в нос фонариком.
— Так у тебя абсцесс, в кровь зараза пошла. Если сейчас не почистить, утром будешь в морге новеньким. Ты про  гангрену  слышал? Так вот у тебя она самая — гангрена прыща. Ничего, у нас с этими гангренами разговор короткий. Вчера вон мужику ступню по самую голень срезали… И твою гангрену ликвидируем, оттяпаем по шейные позвонки, декапитация, гильотина, — и он мелко задрожал подбородком от смеха. 
«Тупицы, почему кругом одни тупицы — и перевозчик, и этот?» —  я посмотрел на Коновалова, хлюпая абсцессной ноздрёй.
— Ты к боли как,  восприимчив? — вдруг спросил Коновалов.
— К чьей боли? — не понял я. 
— Ясно, что к своей, чужой только  канонизированные мучаются. Резать я тебя буду в чувствительной зоне, там ткань «прошита» нервами, и каждое движение моего скальпеля будет отзываться в тебе муками, — и Коновалов для убедительности покрутил перед моим носом скальпелем со следами засохшей крови.
— А как же анестетики — химические вещества, призванные создать иллюзию отсутствия боли?  Почему бы не испытать их действие на мне?
Похоже, мне удалось поразить Коновалова осведомлённостью.
— Нет у меня ключа от сейфа с наркотой. Его  Рукосуев, глав наш, домой уносит.
— А если вдруг придется ночью обезболивать?
— Не придется, по ночам уже заанастезированных привозят, без сознания. Такие, как ты, редкость.
— А когда этот Рукосуев придёт? — с надеждой спросил я.
— Утром в  восемь, с боем курантов ворвётся, но до восьми ждать не будем. К трём ночи у тебя температура поднимется до 41, а к четырём забьёшься в конвульсиях и впадёшь в кому. — Коновалов для убедительности подпрыгнул и смешно затрясся всем телом. — Ты спирт неразведённый без закуси пьёшь?
— Конечно, кто ж не пьёт. — Мне хотелось выпить, и уже было не важно, что. 
— Ну, тогда заанастезируемся вместе, и операция пройдёт безболезненно, для обоих.  Думаешь, у меня сердце — грабли? Я знаешь, как состраданием к тебе мучиться буду? Почти как канонизированный.
 Коновалов достал из шкафа трёхлитровую бутыль и привычным движением, не глядя на горлышко, наполнил до краев два химических стакана.   
— Вот, занюхай, — он придвинул ко мне пластиковый пакет. Пакет пах докторской колбасой и вызывал обильное слюноотделение.
«Интересно, кто готовит Коновалову завтраки, кто складывает в пакет проложенные колбасой кусочки хлеба — неужели он сам? А может, женщина?» — подумал я, но спросить не успел — Коновалов уже поднял стакан и произносил тост:
— За успешный исход нашего общего дела! Чтоб до комы не дошло.
— Чтобы не дошло, — согласился  я, и мы, глубоко выдохнув, опрокинули стаканы. 
— Теперь по второй! Между первой и второй перерывчик никакой, —  задорно сказал Коновалов и снова наполнил стаканы.
— А за что  теперь пьём? За кому пили,  давай за женщин! Чтобы они мне ещё пригодились,  —  предложил  я.
— Очень своевременный тост. Женщины — это наше всё. Вот если бы не ты... Но я на тебя не в обиде, Танька подождёт, ей в черепно-мозговом ещё месяц париться.
— Слушай, а может, ну её, операцию эту, может, проспиртованный организм дотянет до утра? Жалко дурацким фурункулом такую встречу портить. И скальпель у тебя в руках дрожать будет. А так, пригласим твою черепно-мозговую и откоротаем с кайфом время до утра. Что ни говори, а присутствие женщины украшает, особенно, когда выпьешь.
— Да, не могу не согласиться, украшает. Но всё ж давай я тебя маленько резану, для отчётности.  А если вдруг получится, замотаю тебе голову бинтами, дыру для глотания прорежу и продолжим.
— Мне раздеваться? 
— Не Танька небось,  одетый ложись, — заржал Коновалов и взял в руку скальпель.
— Ты хоть стерилизни его для порядку,  у меня тогда шанс появится.
Коновалов положил скальпель и пинцеты с рваными краями в стерилизатор.
— Пока стерилизуется, ещё примем, — сказал он  и разлил спирт...
В окно настойчиво колотили. Коновалов нехотя поставил стакан и вскоре вернулся с санитаром скорой.
— Бухаете? И я с вами приму, а то внутри холодно. — Санитар взял с полки стаканчик и налил из бутыли:
—  Выпьем за бренность земного пути, за то, чтобы, пройдя этот путь, мы смогли достойно уйти в мир вечный.
— Это вы прекратите, я ещё в этом мире не всё исходил! И вообще, заканчиваем пить, а то и вправду уйду навсегда, — я посмотрел в уже ничего не выражающие глаза Коновалова и опрокинул стакан.
— Коновалов чем больше пьёт, тем лучше оперирует, он же ученик Рукосуева, — успокоил санитар и тоже опрокинул.
— Начнём, — сказал Коновалов. — А ты, Серёг, ассистировать будешь. Привязывай его ремнями к поручням, чтобы не вырвался, когда рассудком поплывёт.
 Я лёг на кровать, наспех застланную несвежей простынёй. Серёга с садистским остервенением привязал мои руки к поручням.
— Теперь не вскочит, — удовлетворённо сказал Коновалов, поднося к моей ноздре  наспех простерилизованный скальпель.
Боль пробила электрическим разрядом, вжала в никелированное ложе, заскрежетала зубной эмалью. Поплыли лица Серёги и Коновалова, но сознание не отключалось.
— Всё, — сказал Коновалов.
 «Умер, — пронеслось в моём измученном болью мозгу. — Умер, и чёрт с ним. Какая,  в сущности, разница — сейчас или через несколько десятилетий?» 
Ангел в халате, скрывающем крылья, голосом Коновалова курлыкал:
— Полноздри отхватил! Но ты не серчай, новая вырастет. Главное, что в кому не впал!
— Не искушай меня Коноваловым, ангел, я мёртв. А может, ты дьявол в халате? Сгинь! —  и я  прочертил указательным пальцем в воздухе знак «Z».
— Ты ему  мозг, случаем, не повредил? — забеспокоился перевозчик.
   Коновалов внимательно  посмотрел на лезвие скальпеля: 
— Да вроде нет, не допил просто, надо добавить, — и снова разлил на троих…
Это последнее, что я запомнил из той ночи. Сознание, и так задержавшееся дольше положенного, наконец оставило меня.
Пришёл я в себя только утром. Никелированную койку кто-то раскачивал.  Я провёл ладонью по краю кровати, но не наткнулся ни на руку в перчатке, ни на когтистую шерстяную лапу. 
— Перестаньте качаться и перевернитесь на спину, прооперированный! Да, вы — с фурункулом! — приказал незнакомый женский голос. 
— Я не хочу,  мне на животе привычней, — возразил я, не открывая глаз.
— Вас сам Рукосуев хочет осмотреть, —  сообщил голос.
«Где-то я слышал эту фамилию — Рукосуев. Кажется, от Коновалова. Светило медицины, оперирует, даже когда на ногах не стоит».
 В знак уважения к светилу хирургии я перевернулся на спину и открыл глаза. В мою руку была аккуратно вставлена иголка, через неё в вену втекала жидкость из прозрачного пластикового мешка.
«Коновалов бы в вену не попал», — подумал я и повернулся к медсестре:
— Это не вы, случаем, в меня иголку воткнули? 
— Да, я прикреплена к вашей палате, делаю уколы, поправляю постели, слежу, чтобы вдруг не... — Она осеклась и посмотрела на койку справа.
— И что, мрут? — спросил  я.
— Я не хочу об этом сейчас, 777-й, — нахмурилась девушка. 
— А когда? Может, когда все уснут? — я посмотрел на ровные ноги девушки в белых лакированных туфлях. — Кстати, почему 777-й?
— Вам Коновалов номер написал, видите? — и она показала пальчиком на тыльную сторону моей правой руки,  где шариковой ручкой были выдавлены три семёрки.
 — Алкоголик он, Коновалов этот, и учитель коноваловский тоже. Как его... Руковдуев, Вруковсуев? —  проворчал я.
— Не Вруковсуев, а Рукосуев, он выдающийся хирург, оперирует даже когда...
— Знаю — даже когда на ногах не стоит.  Мне Коновалов рассказал, думал, не выживу. Но теперь этот факт станет достоянием широкой общественности. А почему он не стоит на ногах, y него что, церебральный паралич?
— Нет, просто он так устаёт, что... что не стоит на ногах,  — сказала сестра, еле сдерживая улыбку.
— А вы тоже с ним?
— Что  — тоже? — не поняла   она.
— Не стоите? —  я улыбнулся через марлю.
— Шутки у вас больные, —  девушка застегнула верхнюю пуговицу  халатика. — А вот и Рукосуев.
Я повернул голову в марле и увидел ЕГО,  невысокого человека лет пятидесяти. Он вплотную приблизился к койке:
— Вас Кoновалов чуть не потерял.
— Как это? Я не иголка чтобы меня терять!
— Это жаргон у нас такой.  Если умирает оперируемый, то его после операции не находят живым,  понимаете?
— Доходчиво объясняешь, зовут-то тебя как? — спросил я, пытаясь подсунуть Рукосуеву руку для пожатия.
— Люда, вы что ему с глюкозой вводите — люминал или фенобарбитал? — нахмурился тот.
— Что вы, Владимир Семёнович, только глюкозу! Может, это он от боли неадекватный? Или с рождения….
— Выходит, Вовка ты, Вован. А я — Саня, давай знакомиться, — и я повторно выставил из-под одеяла правую руку с всунутой в неё иглой.
— Да, меня зовут Владимиром,  Владимиром Семёновичем. Но руку я вам жать не буду. И не из брезгливости или неуважения, просто у вас игла из вены выпасть может.
— И пусть выпадает! Жил как-то раньше без игл, и неплохо жил!
— Люся, ты же сказала, что не добавляла люминал, — Рукосуев пристально посмотрел на медсестричку.
— Да я что-то и сама уже сомневаться стала, он такое несёт….
Рукосуев, проворно снял с моей головы небрежно накрученные Коноваловым бинты:
— Алкоголик, ничего по-человечески сделать не может. 
— Это вы про Коновалова? — встрял я в беседу. — Мне тоже показалось, что он был неаккуратен — скальпель не простерилизовал, пытался тупым краем фурункул вскрыть. Как вы справедливо заметили, это удивительно, что он меня не потерял.
— Да замолчите же вы наконец, — раздражённо сказал Рукосуев и повернулся к  сестре: — Завтра утром повторная операция. А сейчас  уколы пенициллина, семь раз в день. — Он размашистым шагом пошёл к двери, за ним мелко засеменила Люда.
— Даже не попрощался, — недовольно проворчал я. 
— Да они всегда так, никакого уважения к пациентам, — поддержал сосед по капельнице, полноватый  мужчина с  помятым временем лицом. — А ты где служил?
 — Нигде, у меня в Универе военная кафедра была, выдали офицерские корочки, и всё.
— Так  ты жизни настоящей не видел! Вот я когда прапором, время было —  золотой век. А тебе, выходит, и вспомнить нечего. Зарплату-то хоть хорошую платят?
— Гроши, но мне на кусок колбаски, хлебушка ломоть и стакан портвешка хватает.
— Не грусти, давай знакомиться, — сосед приветливо качнул капельницей. — Я Мудрецов Виктор, можно Витя. А ты, я слышал — Саша? Моего капитана тоже Сашей звали. Знаешь, как мы с ним на пару к дояркам в увольнительную ходили? На них как на перине, и молоко парное. А у тебя как с этим, Сань?
Жизнь пока не опускала меня на пахнущую молоком и навозом дородную женщину, и я честно признался:
— Да студентки  по большей части. Была, правда, одна с фабрики кондитерской, конфеты носила с орехами, а так... даже  вспомнить нечего.
— Не расстраивайся, будут ещё и у тебя настоящие. А интеллигентки эти, они носом только вертеть мастерицы, а сделать мужика счастливым не умеют.
— Да, надо идти в народ. Вот отключат от капельницы, оживу и ... поеду в совхоз, — пообещал я.
— И правильно, — поддержал Мудрецов, — в совхозе — жизнь.
— Мальчики, на бочок все быстренько, — весело сказала новая медсестричка с безликим лицом, —  трусики, раз-два, приспустили.
Мудрецов подобострастно задрожал исколотыми ягодицами:
— Наташенька,  может, вы меня в правую, а то я  на левом боку уже спать не могу.
— Можно  и в правую, —  согласилась Наташа и вонзила в Мудрецова шприц.
Я повернулся на живот и уснул. Похоже, Люда всё-таки добавила в капельницу фенобарбитал. Во сне мне явился Рукосуев, окровавленной рукой заносящий грязный скальпель над моим телом: «Глупости болтает, хамовит, называет неуважительно — без отчества, зарежу!». — «Нет... не убивай, жить хочу... » — закричал я… и проснулся.
Рядом с койкой стояла Люда.
— Пора вставать, будем к операции готовиться.
— А может, без клизмы обойдёмся? — я с надеждой посмотрел в голубые, как Гжель, глаза.
— Конечно, «без», — засмеялась Люда, — вам же не седалищный нерв вырезать будут.
Засмеялся и Мудрецов. В его армейскую бытность если смеялся один, то смеялся весь взвод.
Путаясь в трубке от капельницы, я неуклюже забрался на передвижную койку, и мы поехали по длинному больничному коридору. В голове проносились сцены из сна. «Зарежет, точно зарежет», — думал я.
Рукосуев уже готовился, протирал зачехлённые резиновыми перчатками руки палача, пылил тальком, жонглировал скальпелем и что-то радостно напевал себе под нос.
— Я вас  во сне видел, — сообщил я, вкатываясь в операционную.
Рукосуев перестал жонглировать скальпелем:
 — Меня?
— Да, вас.
— И чем я у вас там во сне занимался?
— Вы меня убивали, убивали хладнокровно и умышленно. Кстати, я написал письмо в прокуратуру и передал его надёжному человеку. Если вы меня потеряете, то ...  ну, в общем, в ваших интересах сохранить мне жизнь. Мы теперь к одной капельнице подколоты, — и я истерически засмеялся.
 — Быстрее надевайте на него маску, — поторопил Рукосуев медсестру.
Сладкий вкус эрира, лёгкость. Я мысленно попрощался с Мудрецовым, с сестричками, с видом Ленинского проспекта из окна, с вкусным запахом  её волос. Тьма и — опять свет…  Значит, поверил про письмо! Стали возвращаться рефлексы, покалывала подмятая рука. Плечо почувствовало чьё-то лёгкое прикосновение. Кожа подушечек пальцев нежная — Люся? Я открыл глаза. Надо мной стоял Рукосуев.
— Вы пришли за письмом? — спросил я.
Рукосуев махнул рукой и не ответил.
Повторная операция оказалась успешной. Муть уходила, просачиваясь жёлтым потом в больничный матрас. Пенициллином кололи всё реже и вскоре разрешили выходить во двор.
 По двору в больничных халатах бродили черепно-мозговые женщины. За металлической загородкой шумел Ленинский. От нечего делать я рвал на мелкие кусочки кленовый листок. В воздухе пахло талой весной, хотелось выпить водки и проснуться не рядом с Мудрецовым. Ко мне подошла бледная девушка в больничном халате.
— Вот лист рву, — я подвинулся на край скамейки.
— Вижу. — Она села рядом.
— А почему у вас на лице нет швов и шрамов, как у всех здесь?
— Я не из травмотделения, я из почечного.
— А-а-а, вам проще, внутренние органы скрыты от взглядов. —  Я улыбнулся.
— Мне не проще,  тот мир для меня отрезан навсегда, — она показала глазами на проспект.
За частоколом из металлических пик по тротуару шли люди и улыбались весне, не замечая теней в больничных халатах.
Счастье и безысходность, исполнение желаний и смертельная болезнь.  И кажется — стоит только надеть короткую юбчонку, подвести глаза, и ты там — за пределами огороженной металлическими пиками Первой Градской.
Я посмотрел на девушку:
— Давайте в карты сыграем, в дурака?
— Я не играю в карты, так и не научилась, — она грустно улыбнулась.
— Я научу, это совсем несложно. А хотите — в очко?
Я принёс колоду. Мы играли часа два. Я не переставая говорил глупости, она смеялась.
— Ты где пропадал? — спросил Мудрецов, когда я вернулся в палату.
— Гулял. – Я отвернулся к стене, разговаривать не хотелось.
Я думал о границе из железных пик, о том, что мы начинаем остро чувствовать чужую боль, только когда больно самим……


Рецензии
Смех сквозь слёзы! Получила огромное удовольствие от слога и отдельных перлов:"Я скрёбся в неё застенчивым интеллигентом, стучал возмущённым пролетарием — дверь не открывалась."))Встреча с девушкой в финале- как холодный душ и уже совсем не смеха было....Спасибо, Саша!!!

Поллианна   01.05.2012 01:02     Заявить о нарушении
На это произведение написаны 4 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.