Нейтралитет

Май 2012 года. До конца учебы оставалось всего 2 недели. Всего 2 недели до того момента, когда бы мы всей семьей начали собираться в отпуск. Но, с наступлением ночи, под окнами надрывно заревело что-то большое и механическое. Ни сигнализация соседского Опеля, ни сирена скорой помощи. Что-то, чего раньше никто не слышал. Когда квартиры многоэтажек в нашем дворе опустели, кровати и одеяла еще не успели остыть. Еще не успели остыть лампочки в ночниках и люстрах, телевизоры, зарядные устройства мобильных телефонов, панели компьютерных мониторов. Эта суббота была одним из таких вечеров, когда у всех были свои дела. Но никто не успел их доделать. Пришли люди, другие, цвета болотного с черным и грязевым, и дали нам персональные жетоны, сухой паек, рассчитанный на двое суток, и 3 минуты. Последний их подарок был самым важным. Что вы можете сделать за 3 минуты? Спрашивала женщина из телемагазина, демонстрируя новенький блестящий блендер. Вы можете порезать лук или начать размораживать мясо, или воспользоваться нашим новым блендером и моментально приготовить еще из холодного мяса свежий фарш для котлет. Вы можете разогреть духовку или порезать ветчину для салата, а можете глазами в полумраке отыскать самую большую сумку и бросать в нее все, что только попадется под руку: телефон, большую тетрадь, ручку, теплый, но не очень практичный свитер, пару комплектов сменного белья, расческу, спокойствие.  Еще 1,5 минуты понадобятся вам, чтобы спуститься по лестнице вниз, минута, чтобы сесть в переполненный старый автобус той же раскраски, что и болотные люди. А потом вам потребуется время всего оставшегося пути, чтобы вспомнить  о забытых зубных щетках, тампонах, лекарствах и ноутбуках. «Как же! Он ведь совсем новый, вдруг что-то случится!» - причитала невиданная мною раньше женщина. А о чем бы вы пожалели? Пусть не вот так сразу, пусть когда вас уже сортировали по вагонам поезда, учитывая возрастную категорию, будто у тушенки на прилавке магазина, но когда бы к вам вернулось мысленное равновесие, вспомнили бы вы о чем-то особенно важном? Кто-то, сидя рядом со мной в вагоне 15-17 вспоминал о фотографиях родителей, которые сейчас где-то в конце состава, кто-то о музыкальных плеерах или сигаретах. Миниатюрная молоденькая брюнетка в конце вагона плакала о сиамском котенке. А я? Я хотела пожалеть о сигаретах, но тут же выяснила, что они в левом кармане брюк. Я все взяла. Этой чудной майской ночью, когда  закат был так поздно, а рассвет рано, когда было тепло и безветренно, когда тучи над городом рассеялись и наконец-то можно было насладиться россыпью холодных звезд в своем особом замысловатом узоре, никто из нас не спал. Мы слушали жалобное хлюпанье пассажиров рядом, стук колес и напряженное сопение со всех сторон, окружающее своей недоброжелательностью.
— Кто-нибудь знает, что здесь творится? — донесся нервный женский голос со стороны боковых полок. Все обернулись к взъерошенной блондинке, прятавший размазанный по щекам макияж под длинной челкой.
Отвечать на это никто не хотел. Тишина была единственным показателем спокойствия, и нарушать кому-либо столь хрупкую ценность было непростительно.
— Я что, говорю со стенами? — она повысила голос, и это уже не осталось незамеченным.
— Помолчи. Здесь большинство устали и пытаются спать. — только тогда я заметила прислонившуюся к стеклу взрослую и серьезную девушку. Она отстраненно наблюдала за мелькающими по ту сторону стекла деревьями и крепко обнимала свои колени.
— А тебе самой не интересно, куда нас везут? — блондинка чуть подалась вперед и на свет вылезла ее перекошенная испугом и озлобленностью мордашка, с большими густо-подведенными потекшей тушью глазами. — Меня вообще из клуба на улицу выгнали, отца прямо с работы!
Серьезная приподняла голову, посмотрела на нее в упор и неспешно проговорила, равномерным и низким голосом, словно засыпая.
— 2012. Они готовятся к концу света. Нас никто не готовил. Нас просто погрузили сюда, как селедку в ящики и послали подальше от города.
— Что ты несешь? — возмутилась тусовщица. — Какой еще конец света? Нас что, захватит высший разум? Это же бред! — ее намоникюренные руки сжались в кулаки. Возможно, днем или несколько часов назад она и была красивой, успешной, уверенной, но сейчас выглядела не более, чем жалкой. Брошенной. Глупой.
— Изначально конец света подразумевал просто большую войну. Третью Мировую. Последнюю. Они ввяжутся в нее и дружно убьют всех. К 12-му декабря все кончится. — она снова прислонилась лбом к холодному стеклу и закрыла глаза, давая понять, что разговор закончен.
— Ненормальная. — процедила сквозь зубы  блондинка и забилась еще дальше в свой жалкий уголок.
Я внимательно изучила реакцию окружающих и решила, что Серьезная была права. То, что нас убьет не Кто-то или Что-то, а мы сами. Просто все отказывались принимать это всерьез. А если бы приняли, они бы наверняка нас предупредили. Тогда я бы, наверное, больше спала, больше гуляла, занималась спортом. А еще, я бы купила рюкзак больше этой сумки. Слева от меня зашевелился высокий темноволосый парень. Его лицо, то, каким оно казалось в этом теневом занавесе, было усталым и болезненным. Он поймал мой взгляд, придвинулся ближе и сообщил полушепотом.
— Одни хотели бы понимать то, во что верят, а другие – поверить в то, что понимают.
Заметив его ожидание, я поспешно кивнула, соглашаясь. И он, удовлетворенный моим ответом, отвернулся.
Из-под двери, разделяющей туалет с тамбуром и пассажирский салон, потянуло сквозняком. Я хотела прохлады. После всех неудач это поднимается настроение, сразу перестаешь вспоминать все плохое. Оно как-то меркнет на фоне важности и безумия всей этой суматохи.
Наверное, во всем поезде не наблюдалось ни единого проводника. Только несколько раз, уже ближе к утру, мимо меня прошли синие от фуражек до носков люди-киты. Но они были не как эти милые мокрые и большие  от своего неторопливого умиротворения млекопитающие. Я люблю китов. Они – хвостатые Будды, хоть не умеют также улыбаться. Если бы мы вступили в Буддизм, мы были бы спокойней. И пацифистичней. И нас бы ненавидели за это и считали слабыми.
Стало холодать. Я достала из сумки свитер, неуклюже натянула поверх футболки. Дверь робко приоткрылась и в тамбур скользнула Серьезная. Попросила зажигалку и все так же задумчиво уставилась в окно.
— Помнишь, возле дома торговли стояло большое зеленое здание? Раньше, сколько я себя помню, там была длинная темно-красная вывеска: «Застрахуйте ваших детей». А год назад ее заменили на рекламу телефонного тарифа. Они даже фантик у «Мишки на севере» поменяли. Титульный лист нашего детства улетел к чертям. — она даже на вид думала о политике слишком много, как выяснилось при свете. Тоже пацифистка, только слишком воинственная и отрешенная. Стоило ей докурить и вернуться к остальным, в тамбуре оказался ночной парень. Он проследил за девушкой какими-то не только покрасневшими от бессонной ночи, но и грустными глазами.
— «Намеренье война сильнее любых препятствий», — он говорил о Серьезной. — Я Леша. Дай сигаретку.
Мы еще долго так проболтали там. Ну, как проболтали. Леша говорил, я, как обычно, слушала. У него глупая привычка, через фразу цитировать умных и великих. Наверняка он очень начитанный, хоть и выглядит стандартным любителем онлайн-игр. Высокий, но постоянно сутулится. Тощий, хилый. Под глазами голубовато-сиреневые полумесяцы. На минуту я вспомнила, что такого же цвета жилка у мидий между створок. Потом, когда мне надоело “кормить” его своими сигаретами, которых и так осталось всего ничего, опять прибежала Серьезная.
— Она меня бесит. Я с вами постою. — и тут же следом образовалась  Тусовщица, видимо, еще не успевшая остыть и обдумать все трезво.
— Хрен ли ты мне тут умничаешь?! Самая крутая, да?! — она уже умылась и сейчас выглядела уже не жалкой, а просто глупой и злой. — Что глаза вылупила? — это уже было обращение ко мне. — Думаете, я могу тут с вами сидеть? Ну уж нет! С такими связями, как у меня, все это дерьмо...
— Успокойся, шавка тупая. Ходишь за мной все утро, ходишь. Им пофиг кто ты. Для Них ты не выше резаной свиньи, так что можешь визжать сколько влезет. — Серьезная глубоко затянулась и прислонилась спиной к холодной металлической двери с окошком.
— «Чтобы обходиться без общества, нужно быть либо Богом, либо скотом».  — усмехнулся Леша вполголоса за моей спиной. А Тусовщица все также ошарашено хлопала глазами и теребила потными ладошками ремешок кожаного рюкзачка.
— Да пошли вы, знаете куда? Быдло. — она повернула ручку, чтобы вернуться в вагон и бросить очередную пафосную фразу нам уже через плечо, вроде как без всякого уважения. Но дверь оттолкнула ее, бросила прямо в мои руки. Наверно дверь устала быть собой. И ушла, оставив нас, оглушенных резким громким звуком, внутри серого металлического кубика. Это был бунт состава! Вместе с дверью ушли полки и полы с потолком, колеса и окна, двери и туалеты. Скорее всего, им давно не платили за работу и сейчас, требуя денег, они взяли в заложники тех, кто находился за этой пластиной с замком, когда она еще занимала свою должность. Они ушли красиво, эти работники ЖД. Их марш сопровождался большим ярким шаром света, играющим своими оранжево-желтыми щупальцами не хуже всеми любимого Солнца. Очень красиво, только шумно. У меня даже заболела голова. Оставшаяся часть поезда остановилась. Олег выглянул в выбитое окно.
— «Свежо придание, а вериться с трудом»... — пробубнил он себе под нос.
Серьезная поднялась и тоже высунулась наружу.
— Там самолеты. Они сейчас отправят нас к бабушкам. — она поймала мой взгляд, — Нет, к тем, что уже умерли.
Чуть пораскинув мозгами, я начала выбираться через дверной проем, но до земли было далековато. Леша с интересом наблюдал за моим напряженным трудом, после чего наконец-то помог, спрыгнув следом. Громоздкий рюкзак поднялся на секунду в воздух и с силой ударил его по костлявой заднице.
— Вы куда, идиоты? — заверещала сзади блондинка.
— Это лучше, чем умереть без предупреждения. — изрекла Серьезная и, докурив и поправив свою спортивную сумку, тоже ловко слезла.
Немного повыв из нашей общей будки, Тусовщица тоже вскоре нас догнала.
Понятия не имею, почему они за мной пошли. Я лично в тот момент, когда увидела оранжевый шар, вспомнила своего даренного на новый год тигренка. 49 см длиной. Однажды я собиралась спать, взяв его с собой. Уже выключила свет и залезла под одеяло, но тигренка поблизости не нащупала. Я искала его, свой небольшой цветной ком ваты, жадными ручонками во мраке комнаты, оказавшейся такой гигантской. Искала долго, но не смогла найти. Вот когда я согласилась, что невозможно полагаться только на момент, случайность, темноту, предчувствие, надежду, удачу, Бога... не приложив крохотного усилия, хоть в виде нажатия на кнопку выключателя настольной лампы, самому. Поэтому-то и потащилась в какие-то заросли, возле которых нас нагло остановили желтые люди. Точнее, это самолеты были у них желтые. А что, мило. Как волнистые попугайчики. Тоже влетели в комнату и испортили настроение гостей, испортив им одежду.
... Мы шли, шли, шли. Потом сделали остановку у реки, чтобы привести в порядок подтасканные за уже целую неделю тела. В первый день похода мы сразу вышли к городу, поэтому пока нужды в припасах не было. Тусовщица часто плакала по ночам из-за отца, мамы и любимого гардероба, но ее никто не жалел. Ведь блондинка все еще кидалась на нас, если мы давали слабину. Серьезная оказалась 18-летней Зиной, попавшей тогда по ошибке в наш 15-17. Она заставила нас выбросить все телефоны и прочую электронику, чтобы «Они не нашли первыми». Леша же был ничем. Не примечательным десятиклассником, который «под гнетом власти раковой нетерпеливою душой» хотел еще год назад вернуться на белорусскую родину, где сейчас все еще должно быть спокойно, но мать не разрешила этого сделать, в очередной раз доказав, что «люди обычно мучают своих близких под предлогом, что желают им добра». По ночам, под всхлипы Тусовщицы (однажды она говорила, что у нее есть и другое имя) и мирное сопение Серьезной он уверял меня, что неописуемый талант. Я так и не поняла в чем. Может, в добыче мыла из запертых магазинов, или в умении делать из бумаги тюльпаны, а может и просто в игре на губной гармошке. Не спорю, у него хорошо получается. Но слушать этот бред очень утомительно, особенно если хочешь спать, да и завтра еще работать больными ногами, портить любимые кроссовки брата.
— Эй, зеленка, — Тусовщице сразу не приглянулась моя футболка, — Куда мы хоть идем?
Я хотела было ответить, но отвернулась от нее и пнула Лешу.
— А? На юг. До Курска бы доползти и нормально. — когда его неожиданно будишь, он забывает все цитаты.
Прошло еще 2 недели. В каком-то поселке мы нашли половину школы и рабочую машину. Двое суток передвигались на этой развалюхе исключительно по скудным географическим знаниям Серьезной. Но с появлением вертолетов в небе пришлось опять вернуться на землю. И вот, после того, как болотные люди поставили нас на место, в одно утро нас разбудила блондинка своими чересчур радостными воплями. Она уверяла, что во время утреннего осмотра наткнулась на военную базу, устроенную на месте бывшего поселка. Обычно, по крайней мере до этого момента, военные не занимали разрушенные своими руками города и никто не знал, откуда они бьют по людям своими взрывными “солнцами”.
— Не весь поезд разбомбили, кто-то из наших остался, и военные нас вернут к ним! — улыбалась и веселилась девушка.
— Наших нет. Есть Они. И Им на нас положить. Хочешь тушенку? — Тусовщица недоуменно посмотрела на протянутую ей открытую жестяную банку. — Что? Нет, конечно, ты ее не искала, не доставала и даже не открыла, и я вообще не понимаю, почему ты таскаешься за нами вот уже месяц, но, раз никто не против...
— Отвали от меня! Ненавижу я вашу тушенку! И мыться в реке, и на земле спать! — по ее красным от натуги щекам покатились крупные, я бы даже сказала, слоновьи слезы. — И костры ненавижу! И туалеты в кустах, но больше всего в этой сраной жизни я ненавижу таких уебков, как вы!! — кожаный рюкзак вспорхнул на ее плечевой пояс, обтянутый белесой кожей, и Тусовщица гордо зашкондыбала по острым камням в сторону базы.
— Что-то  мне подсказывает, что в нехорошей ситуации она нас сдаст. — задумчиво проговорила Зина, после чего уже открыла рот, чтобы позвать блондинку, но... — Ребят, кто-нибудь запомнил, как ее зовут?
Мы с Лешей переглянулись и дружно замотали головами. Парень поднял вверх указательный палец.
— «Нельзя недооценивать человека, который переоценивает себя». — я утвердительно моргнула.
— Что ж, Алексей, абсолютно с вами согласна. Хорошо, что данный стратегический объект я заметила еще вчера и вытащила из ручной клади нашей спутницы все немаловажное. — Серьезная с уверенным видом закрыла тушенку, — Тронулись.
В этот раз мы шли быстрее, больше оглядывались, меньше времени отдыхали. Нам казалось, хоть никто не говорил об этом, что мы – дичь на охоте. Это было унизительно. И жутко. Лешка меня успокаивал, даже притом, что я не просила. Он говорил, что уже лето, лето – это тепло и весело. Лето – это когда забываешь число и день недели. И я поняла, что он боится еще сильнее, чем я или Зина, еще сильнее любого в том поезде, даже дошкольников. Его колотит и трясет от этого животного страха. Он не понаслышке знал, какого это, быть зайцем или лисицей, или оленем, по чьему следу постоянно кто-то идет. Я не стала спрашивать, откуда у него этот опыт. У нас появился еще один общий секрет.
...И вот, однажды, когда мы уже добрались до треклятого Курска и собирались найти людей, люди нашли нас сами. Услышав рев вертолета, мы забежали в некогда здание вокзала. Там было слишком спокойно и тихо, как в склепе, где все обитатели не только мертвы, но еще и решили подремать до полуночи. Зина выглянула в уцелевшее окно, на ее взрослом измотанном лице впервые промелькнула улыбка, какая бывает лишь когда заканчивается что-то плохое и безгранично долгое.
— Там миротворцы! — радостно провозгласила девушка. — Они не нашим, не вашим, только пострадавшим помогают.
— «Нужна ли истине столь ярая защита?» — насторожился Леша в одно мгновение.
— Кто не рискует, тому нечего рассказать врачам в больнице! Да и слишком я устала по лесам таскаться. — она сняла с плеча сумку и рванула на улицу, соскальзывая с оконных осколков стертыми подошвами.
Она не устала, а сломалась. Слишком долго держала что-то в себе.
Зина вышла к вертолету с поднятыми руками, когда тот уже собирался подняться в воздух.
— Не стреляйте! Мы – беженцы!!!
Мужчина, высунувшийся из кабины, с какой-то опасной оглядел ее.
— Страна? — послышался хриплый твердый голос.
— Россия.
— Область?
—Смоленская. — из кабины донеслись новые голоса, кто-то что-то уточнял.
— Вагон какой?
— 15-17.
Спустя минуту после этих переговоров миротворец снова обратился к Серьезной уже чуть приоткрыв дверь кабины.
— Где твоя сумка?
Зина напряглась, после чего вспомнила, что во время посадки на поезд нам запретили хотя бы на минуту оставлять без присмотра вещи, и мы все время таскали с собой эти неуклюжие чемоданы.
— Сумка там, я за камнем оставила. — ее поднятые вверх ладони сжались в кулаки.
— Хорошо, — выдавил мужчина, — Тогда жетон. Вам давали жетоны.
Девушка часто и прерывисто задышала, на ее лбу, где пролегла тревожная морщинка, заблестела влага. Она медленно повела рукой по грязной шее, достала связку в виде двух спутавшихся цепочек и прощупала дрожащими пальцами еврейскую серебряную звездочку и золотое распятье не больше 2 см длиной.
Жетон. Квадратная маленькая металлическая пластинка, которой гордая Зина не дала висеть на одном теле с религиозными символами, которую сорвала с еще белой тонкой шеи и бросила в реку.
Я почувствовала, как Леша зажимает мне рот одной рукой, а себе другой.
Серьезная закрыла глаза и что-то зашептала себе под нос. Ее потемневшее лицо расчертили 2  соленые капельки, оставив чистые полоски после себя. В кабине что-то истошно заорали. Миротворец встрепенулся, в его смуглых волосатых руках мелькнул автомат.
Я не видела, как очередь в грудь заставила Серьезную упасть на колени и плеваться кровью, пока вертолет поднимался в воздух. В тот момент перед моими глазами все поплыло, как если бы я рыдала. Уши поразил хлопающий звук. Леша сжал мою голову слишком сильно в своих руках.
Когда я немного успокоилась и вокзал опять погрузился в свою поистине мертвую тишину, парень негромко пробормотал.
— Два человека, как и две религии, никогда не смогут просто стоять рядом. Это я сам понял. — ответил он на мой вопросительный взгляд.
Когда я была маленькой, получилось, что меня признали болеющей. И моя крестная решила вылечить меня святой водой. Она сказала, что я должна выпивать по глотку утром и перед сном, потом креститься и вся болезнь быстро уйдет. Когда мы маленькие – мы тяжело переносим даже обычную простуду. Но у меня было свое простейшее чудо, которое помогало переносить. Через несколько дней я заметила, что святая вода в моей бутылочке всегда ледяная, как с источника, как если бы ее мне принесли с холодной улицы только что. Мама просто умиленно улыбалась. И я всем сердцем верила, что у меня на подоконнике стоит частица Господней любви к нам, целительной силы. Но, когда я в очередной раз взяла бутылочку в руки, перед сном, мне по пальцам резанул холод. Я поднесла ладошку к оконной раме и выяснила, что вода была холодной лишь от сквозняка, бившего в щель между этой оконной рамой и подоконником, на который я всегда ставила бутылочку с водой. С самой обыкновенной, даже уже немного подтухшей водой., которая с целых 2 недели не могла вылечить меня от болезни, как бы плохо мне не было, как бы не тошнило по ночам, какая бы высокая температура не была. Случайность показала мне, что чудес нет. Что это просто жизнь и ни каплей больше. Именно это и доказали нам еще раз миротворцы. Люди-Которые-Задают-Неправельные-Вопросы.
До наступления темноты мы просто сидели там, курили, молчали. Потом он спросил, действительно ли я перестала плакать. Он объяснил, что когда-нибудь мы все равно найдем спокойное тихое место, где можно будет переждать бурю. Но не для того ли буря, чтобы не просто наблюдать за ней из окна?
Странно, но в этот день я впервые вспомнила об Олеге. Мой первый в этой жизни труп, представший во всей своей красе. Он умер 6 лет назад, мне тогда было 10, ему 17. Увидев своего брата там, в нашей общей комнате, такого же синего, как мамина сахарница, с перекошенным, будто в испуге, лицом, глазами на выкате, в луже своего же дерьма... Моего столь часто ненавидимого брата я полюбила в одно мгновенье. Сильнее, чем за все 10 лет. Остановившийся взгляд, казалось, пытался найти в комнате меня. Любимую, нервную, грубую и капризную младшую сестренку. Это глупо, но мне даже стало приятно, что он позаботился обо мне – запер в кладовке до прихода родителей, чтобы маленькая девочка не видела, как подросток заглатывает не пережевывая разноцветные таблетки, одна за одной, корчится от боли, тонет в слезах и желудочном соке в агонии, впиваясь пальцами в синее с белым девчачье одеяльце. Но я нарушила его планы, открыв подвернувшимся под руку ножом щеколду. В наказание за упрямство, Олег забрал у меня голос. На память. Да, больше никогда я не могла выражать свои мысли подаренным богами речевым аппаратом. И это не ужасно, потому что это жизнь.
...Эту ночь мы с Лешей провели в заброшенном доме очередного города-призрака. Может быть, если верить всяким иноземным штукам, здесь жил археолог или историк, а по куче картин, даже в детской – семья любителей живописи. Но я не люблю думать были на месте до меня трупы или нет. Мой спутник обошел комнаты, порылся в шкафах, осчастливив нас обоих новой одеждой и грязным запылившимся матрасом. Потом мы стали разбирать вещи Серьезной. В целом, ничего особенного: сигареты, консервы, спички, пара коробочек с лекарствами. Но там, между самым дном сумки и бутылкой воды затесалась мятая затертая фотография счастливой девочки 8-10 лет. Я забрала ее себе, но Лешка заметил скользнувшую в карман руку и прицепился со своими замечаниями по поводу любви к детям.
— Ты знаешь, кстати, сколько мы уже спим на практически одном бетоне и земле, в холоде и сырости? Это смешно, но, если мы останемся последними людьми на земле, мы даже не сможем заселить ее, поскольку ты будешь бесплодна, а я, скорее всего, импотентом. — я отрицательно замотала головой и схватила его за локоть. Внимательно посмотрев на меня непривычно удивленными глазами, он приобрел легкий румянец, столь дико смотрящийся на его впалых бледных щеках.
— Чего? Не хочешь заселять? — глаза в нахождении скорого ответа заметались из угла в угол, я кивнула. — Ну... ладно, раз так...
Он бросил взгляд на мои тонкие пальцы, отчаянно цепляющиеся за его руку. Это была редкая возможность рассмотреть его лицо не в полумраке. Что странно, сейчас он казался мне более мужественным и привлекательным. Темные волосы на солнце выгорели до теплого шоколадного. Глаза стали уже не такими, с ноткой страха где-то в глубине, веселее и ярче. Что ни говори, а тот, кто ляпнул будто бы война – любовница всех мужчин, прав. Но это же не мужчина, это же... Леша. Просто какой-то Леша, который так много говорит о своих чудаковатых планах на будущее (сделать так, чтобы кто-то цитировал его, помнил, уважал). Который знает, что я люблю желтые яблоки и одуванчики больше всего на свете. Который говорил мне, что никогда не пожалеет для девушки (т. е. меня) последней жвачки. Если бы только было возможно встретиться с ним при других обстоятельствах, в другое время... Например, в раю. Идеальным людям там самое место.
Я проснулась от того, что в соседней комнате кто-то громко смеялся. Лешки не было, и я пошла на звук, босыми ногами оставляя на запыленном полу отпечатки.
— О, вот и она! — указал на меня жующий что-то за обе щеки друг.
Рядом с ним были еще 2 парня, высоких и потемневших от грязи. Я кивнула им в знак приветствия, переминаясь и ежась от появившегося из ниоткуда сквозняка.
Так мы отправились в этот лагерь, где не было никого старше 18-ти лет. Просто сказка, которую наверняка себе каждый представлял в детстве. Но в сказках не вынимают осколков из чьей-то груди, не пахнет порохом и гноем. В них нет окопов, которые здешние использовали в качестве безопасных кроватей. Мы остались там, с пострадавшими таких же поездов, как наш.
Логика и политика этого места была удивительной. Совершеннолетних было 6-8 человек. Они должны были служить. Но на фронте – это трусы и дезертиры. Они сбежали сюда, где их считают героями, пережившими большой и ценный опыт. Вот так, прямо на глазах из помоек вылезали и отряхивались короли.
Но долго находиться в этом лагере было невозможно. Леша все дни проводил где-то в рощах и развалинах, ночи храпел в мужском корпусе, а в свободные минуты жаловался мне на больную ногу. Я, как и все старше 10, готовила, стирала, убиралась и следила за стадом орущих детей, которых у меня не будет. Т. е. медленно и верно приводила себя в полуживое состояние, чтобы просто чего-то ждать. Эти люди только и делали, что ждали: вертолетов, военных, конца. И через месяц я попросту кончилась. Как зубная паста, когда так сильно и безжалостно давишь на податливый тюбик. Или как хлеб в магазине, если жадные голодные люди бьются к прилавку, тянут страшные корявые пальцы к полкам, сверкают обезумившими от пустоты желудка глазами.
Я вытащила уставшего, засыпающего на ходу, Лешку во двор, грустно посмотрела на него, не в силах сказать что-либо. Он улыбнулся, так по-дурацки непонимающе, и погладил меня по голове.
— Волнуешься за меня? Я знаю, что волнуешься. «Любовь – это не понимать слова, а понимать паузы».
Господи, какой же кретин...
Я провела ладонью по его щеке, посмотрев в синие глаза и без предупреждения залепила звонкую пощечину прямо в жизнерадостную рожу с таким усердием, что моя рука пульсировала и горела огнем.
Парень оцепенел, широко раскрыл вмиг проясненные глаза и коснулся тонким пальцем покрасневшей кожи. Проследив за моим взглядом, он обратил внимание на ворота, ведущие в лес, и виновато вздохнул.
— Ладно, понял... А что тебе не нравится? Подумаешь, заставили готовить на 40 человек. Ты же все равно не умеешь, какая разница?
Повисла пауза. В его вопросительном взгляде читалось, как сильно нравится ему эта жизнь “сильного самца” в таком небольшом удаленном кусочке первобытного мира. В носу засвербело. Я почувствовала, как кровь от всего лица ушла куда-то в середину тела. По щекам потекли холодные капли. Я всегда была такой упрямой... такой невыносимой маленькой стервой. И из-за этого и были все мои проблемы... точнее, проблемы всех близких окружающих меня людей. Нужно научиться отпускать... Я же даже не говорю только потому, что такая невероятно вредная ослица.
Ладони сжались. Ноги уже двинулись к воротам, когда напряженного острого плеча коснулась невесомая рука.
— Я не собирался тебя бросать, ты что? Мне здесь правда хорошо, но... я слишком много тебя слушал, пока ты молчала. И это интересней всего на свете. — его голос был таким неуверенным и слабым, что услышать что-либо в шуме соседских кустов на ветру было очень сложно. А рука уже обхватила мне со спины талию.
«Это не модерн» - сказал бы самый отвратительный философ – моя мама.
«Это приятно» - уверяла когда-то сестра.
«Это разврат» - верещит в таких случаях бабушка.
И только я одна знаю, что это опять за меня кто-то сделал выбор. «Жизнь – это череда выборов» - как сказал Настрадамус устами Леши. Я же уже готова была измениться, по-настоящему сделаться лучше, а он не дал. Сволочь.
Заново начались ночевки в чужих домах и прятки с болотными людьми, опять недосыпали и недоедали, недопивали и не было возможности умыться неделями, но как же сильно мне недоставало этого! Это была дикая щенячья радость, такая невменяемая и легкомысленная. Она пульсировала у меня в груди большим горячим комком, если была возможность прижаться к моему спутнику всем телом, когда он засыпал.
В одну такую ночь, когда я наслаждалась теплом и равномерным чужим дыханием, Леша неожиданно развернулся ко мне. Его взгляд скользил по моему немного ошарашенному лицу.
— Знаешь, около года назад я встречался в одной девушкой. Она была чем-то похожа на Зину. — голос стал тихим и немного напряженным. — Она тоже очень любила рассуждать на великие темы. Особенно о религиях. В нашу последнюю встречу она сказала: «Если когда-нибудь я осознаю, сколько ошибок совершила в этой жизни, если пойму, насколько ужасной была и захочу попросить прощенья у Бога – он услышит. Если я по-настоящему искренне и от всего сердца покаюсь – он услышит. И ему будет все равно дома я, в туалете, или толкаюсь в храме вместе с другими грешниками. Когда делаешь что-то от сердца, всем все равно, при каких это обстоятельствах». Я спросил: «А если бы ты хотела сказать что-то от сердца мне?» Она очень долго молчала, глядя мне в глаза, а потом выдала: «Ты бы не услышал, даже если бы стоял рядом со мной в переполненной маршрутке, а я решила спеть тебе в ухо через мегафон в полный голос канадский гимн. Тебе слишком страшно слушать честных людей». Потом она сменила номер и я больше никогда ее не видел. — Я немного растерялась. Во время последующей долго паузы по моему телу ровным строем прошли мурашки.
— Самый честный человек, которого я встречал за всю свою жизнь сейчас передо мной. И он молчит. И я не боюсь. Может, ты меня возненавидишь сейчас, но получается, что я тебя использую для подавления своих ребяческих страхов.
А потом он обнял меня в ответ, и наши мысли воплотились в сны.
... Мы бежим, бежим, бежим, спотыкаемся, падаем, лети через рыхлые глубокие ямы, открывшие свои рты и ждущие наших ног. Потом мы забегаем вглубь леса, ветки больно рассекают кожу, меня заносит, и я влетаю в дерево, повреждаю правую руку, за левую меня хватает Леша, и мы заворачиваем к какому- то просвету. Ноги в кровь, из-под кожи кровь, кровь к щекам. Дыхание – бешеное, хриплое, рвет грудь, дерет горло, пот по грязному лбу. Рука немеет, выскальзывает из цепких горячих пальцев моего спутника. Глаза забывают моргать, слезятся, сосуды в них лопаются от напряжения, пыли и сухого плотного воздуха. Он кричит, громко, срываясь, его голос дрожит и колеблется, губы – сухие, потрескавшиеся, ярко-алые на бледном, почти голубоватом лице, но я ничего не слышу. В голове гул. В мыслях тот взрыв, оглушивший, заставший врасплох, стоило только проснуться и открыть глаза. Все тело где-то там, далеко, я чувствую лишь сухость во рту и кровь на верхних зубах. А он все кричит...
Таким было то утро. Треск и грохот пропеллеров разбудили, будто стащили одеяло. Мы ночевали в обгорелом ТЦ и выбирались оттуда дольше, чем если бы были на открытом воздухе, но это усложнило возможность стать легкой мишенью. По улицам, опускаясь весом на асфальт, тяжело перешагивая, продавливая размягченную на солнце кожу дороги, шел танк. Грузный и ужасающий. Он заглядывал в окна домов своим черным пустым глазом, выискивая жертву. Следом за этим чудовищем шли двое солдат – американских или немецких было непонятно по форме. Я прикоснулась к стеклу, протерла рукой от пыли, чтобы разглядеть происходящее получше, и убила стекло. Оно разлетелось на тысячу кусочков, расплылось по дороге. Пустой глаз заметил меня. Леша заметил, что нас заметили. Прямо под моими ногами “солнце” оборатилось миллионом мелких звезд, мир потерял звуки, мозг – ориентацию в пространстве.
Я очнулась уже далеко от этого дурацкого ТЦ. Вокруг не было ни души. Даже в лежащем рядом на выгоревшей до сухой соломы траве Лешке ее почти не было. Я дернулась к нему, это действие отдалось по всему телу резкой болью. Но это была еще не боль. Хуже было когда я убрала его руку с тяжело и рвано вздымающейся груди и увидела темную кровоточащую рану. Кровь просачивалась через ткань, расползалась пятном все шире и шире. Кровь со всех его вен, артерий, сосудов сосредоточилась в этой дырке, липкой, блестящей и живой. Руками он несознательно впивался в траву, выдирая с корнем, драл ногтями бурую землю, хватал ртом воздух, широко и нелепо раскрыв глаза, как рыбка в аквариуме. На его зубах тоже была эта алая жидкость. Он наверняка чувствовал на вкус свою жидкую душу и прекрасно знал, сколько ему осталось. Каплями по темной коже стекал соленый едкий пот, добавляющей его незащищенной вскрытой части неприятностей. Я почувствовала запах, исходящий от светлой сукровицы и поняла, что меня либо стошнит, либо я грохнусь в постыдный обморок. Но я не сделала ни того, ни другого. Ничего. Я не знала, можно ли еще помочь этому близкому для меня продырявленному выстрелом, когда он пустил меня бежать вперед, а сам попал под пущенную наугад крупнокалиберную пулю, парню.
Бледные снаружи, темные изнутри губы открылись, и в глубине Леши что-то забулькало. Пустой взгляд пытался найти меня, но где-то в небе, он боялся опускать глаза. И вот так, уставясь вверх и судорожно содрогаясь всем телом, он сказал.
— Вот так всегда... «Всю свою жизнь ты... пытаешься стать Богом, а потом умираешь»... — он прерывисто вздохнул, — Слушай, «в одиночестве можно приобрести все, кроме характера», так говорят... но ты приобрети характер... жесткий и сильный, поняла?..
Он стал расплываться перед глазами, руки мои впились в его дрожащую ладонь. Леша! Только попробуй так умереть! Ты же еще станешь великим, алле! Сам же говорил, «великие люди имеют не страничку в соц-сети, а статью в википедии», так?! Будешь работать тем, кем тебе захочется, и к черту эту экономику, или что там еще! А потом мы поедем в Италию! Там круто, и такое море!! Да прекрати ты отрубаться! Ты же должен... должен... минимум от рака легких умереть! Слышишь? Эй?! Я кому говорю! — вот, что я кричала над ним, только не ртом и связками, а душой.
— Поняла?.. — повторил он еще раз, — Цинизм всегда побеждал зло... — его голос совсем ослабел и охрип.
Леша... Все, что дал мне этот мир – насморк. Все, что дали мне эти люди – умение искать виноватого. Все, что дал мне отец – желание стать кем-то, кроме врача. Все, что дал мне ты – хороший сочный кусочек счастья и спокойствия, – и опять я уже открыла рот, но вырвалось лишь жалкое...
 — ...у!..п...
Он из последних сил улыбнулся.
— Я тебя тоже... а ты смешная... была бы раньше поразговорчивей...
Эх ты... Ведь это невыносимо, умирать, когда мир действительно принадлежит только тебе.
Его сердце остановилось под Минском, почти в центре его манящей Беларуси. На память я взяла лишь его пробитую футболку, решив постирать потом, а тело спустила в ближайшую реку. «Удобно. Гигиенично. Эстетично», почему-то пришло в голову. Там же, возле этой речки, я пообещала себе, что обязательно выживу. И там, в будущем, буду самой известной в оставшемся куске мира. Я скажу, что добилась всего только благодаря Лешке... нет, я вообще только и буду говорить, что о нем! И все будут его цитировать.
... Сейчас 1 декабря, но там, где я, нет снега. Дома бы уже сопки покрылись сугробами, отчего стали бы похожи на гигантские пористые губки, которые макнули мордой в сахарную пудру. Или кокаин. Каждый рыжий в меру своей испорченности.